Лики и личины русской смуты...

УДК – 821.161.1 (081) Волошин
            З 12
Сергей Михайлович Заяц, доктор филологических наук, профессор кафедры  русской и зарубежной литературы Приднестровского государственного университета им. Т.Г. Шевченко
     -

 Лики и личины русской смуты в поэтической мастерской Максимилиана Волошина. «Протопоп Аввакум».

Аннотация: В статье прослеживается поиск ликов и личин русской истории, воплощенных в поэтической мастерской русского мыслителя Серебряного века Максимилиана Волошина, которого можно смело назвать летописцем русской смуты и гражданской войны. Особое внимание уделяется поэме «Протопоп Аввакум», в которой ярко запечатлены лики и личины русской истории.
Ключевые слова: лик, личина, протопоп Аввакум, русская смута, русская революция.

Images and masks of Russian strife in the poetical workshop of Maximilian Voloshin. “Protopope Avvakum”
Resume: This article shows the search of images and masks of Russian history, embodied in poetical workshop of Russian thinker of the Silver Age, Maximilian Voloshin, who can be surely called the chronicler of the Russian strife and the Civil war. Special attention is paid to the poem “Protopope Avvakum”, which brightly depicted images and masks of Russian history.
Key words: image, mask, protopope Avvakum, Russian strife, Russian revolution.
Творчество Максимилиана Волошина все более и более входит в наше духовное поле и пространство. Русская литература Серебряного века немыслима без этого Прохожего и Странника, Путника во вселенной. Его литературный дар несомненен, на что указывали многие современники крымского мыслителя. Иван Бунин писал: «Максимилиан Волошин был одним из наиболее видных поэтов предреволюционных и революционных лет России и сочетал в своих стихах многие весьма типичные черты большинства этих поэтов: их эстетизм, снобизм, символизм, их увлечение европейской поэзией конца прошлого и начала нынешнего века…» [2, с. 365]. Своеобразно утверждение о поэзии М. Волошина А. Бенуа в «Последних новостях»: «Его стихи не внушали того к себе доверия, без которого не может быть подлинного восторга. Я «не совсем верил» ему, когда по выступам красивых и звучных слов он взбирался на самые вершины человеческой мысли.… Но влекло его к этим восхождениям совершенно естественно, и именно слова его влекли…» [2, с. 365].
Можно смело утверждать, что творчество Максимилиана Волошина, это автора и создателя киммерийского мифа, безусловно, явилось бы великолепной летописью русского литературно процесса начала ХХ века. Его «Лики творчества» стали не только заметной вехой для критической мысли современников критика, но и сегодня представляют собой уникальный литературоведческий документ, в котором находим неоценимые и точные характеристики представителей не только русской литературы, но и европейской, в основном французской. Волошин один из первых в русской литературе наполняет такое понятие как лик сущностно-философским и богословским содержанием. Его восприятие бытия наряду с рациональным пониманием проникнуто иррациональным, когда время и пространство сжимается в бесконечной вечности, когда поиск смысла жизни находится не только в физической реальности, но и метафизической.
Однако истинный Волошин раскрылся в год, ставший для многих водоразделом добра и зла, ненависти и любви. Это был знаменитый 1917 год. Революцию встречали, как Христа, радовались ей, как ребенку (достаточно вспомнить мартовский восторг Алексея Толстого, признание Аркадия Аверченко, которому революция представлялась лучезарной грозой, очищающей воздух), но ее истинное лицо открылось только в Октябре. «Правда – страшная, но зато подлинная» [2, с. 315]. «Русская революция выявила свой настоящий лик, тайно назревавший с первого дня ее, но для всех неожиданный» [2, с. 315].
В 1917 году Волошин не мог писать стихов, Октябрь открыл глаза. Заговорило слово поэта, то самое бессмертное, доходящее до евангельских высот, в своей правдивости и чистоте: «Ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую, и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой – писал он в автобиографии (1925). – Стих остается для меня единственной возможностью выражения мысли о свершившимся, но в 1917 году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября» [1, с. 18]. Дар речи вернулся потому, «что каждое стихотворение писалось как последнее и каждое могло быть предсмертным»[3, с. 89]. Эти годы поэт назовет «наиболее плодотворными в моей поэзии, как в смысле качества, так и количества написанного» [3, с. 71].
Именно в эти годы происходит не только духовное становление русского философа, но все более поэт оттачивает свою стихотворную форму, приближаясь к библейскому стиху, который видится ему наиболее продуктивным в восприятии событий. В этой связи интересны записи поэта: «Белый стих несёт в себе последовательность рассказа. <…> Но он сам в себе не рождает мысли.<…> Стих рифмованный – это храм мистических откровений, скрытый в словах. <…> Путь между двумя рифмованными остриями всегда индивидуален. Только здесь может выявиться истинная сущность поэта» [1, с. 125].
Для более осознанного понимания русской революции Волошин обращается к истокам русской смуты, которая потрясла Россию в начале ХVII века. Поэт весь в летописях и сказаниях тех страшных времен и событий.    Близость древнерусской литературы к народным преданиям возбуждала в художнике стремление обратиться именно к древнерусским текстам. Первым опытом в стихотворном переложении оригиналов древнерусской литературы была повесть Катырева-Ростовского, в которой поэт добавил два портрета: Марины Мнишек, известной польской авантюристки, жены двух Лжедмитриев, и Филарета – «создав своеобразную поэтическую стилизацию древнего источника» [2, с. 443].
 Значимы в этом отношении образы русских царей, царевен, воссозданные поэтом-летописцем сквозь призму религиозных архетипов, главные из которых - монашество и Власть. Продолжая карамзинско-пушкинскую традицию изображения данных архетипов смутного времени, М. Волошин подчеркивает эти два начала в каждом из обликов царей и царевен, что в полной мере соответствовало истории России (Гришка-Растрига, Борис Годунов, принявший схиму, Ксения, постриженная в монахини и, конечно же, Феодор Романов, в иночестве Филарет, будущий патриарх России, отец первого русского государя Михаила из Дома Романовых, фактический правитель русского царства с 1619 по 1633 год).
Демоны и бесы, власть и благодать – все это для М. Волошина – лики России. Так, стихотворение «Дметриус-Император» для художника не просто картина, в которой является лицо самозванца, но это явление демонического лика. В письме к уже упоминаемой А. Петровой он писал: «Мне, может,  удастся выявить после и лики русских демонов, не только бесов. Пока у меня единый русский демон – Дмитрий-Император» [2, с. 443]. Для поэта самозванец ассоциировался с упоминаемым в Евангелии легионом бесов. Максимилиан Волошин вспоминает евангельский текст [Мрк. 5:9], который он держал в сознании, когда обращался к истории смутного времени, о чём  писал сам в статье «Россия распятая» [2, с. 318-319]. И в другом месте, осмысляя русскую историю и евангельский текст, он скажет: «Великая русская равнина – исконная страна бесноватости <…> Свойство бесов – дробление и множественность» [2, с. 327].
Поэт вольно трактует евангельский текст, что было вызвано происходящими событиями в стране. М. Волошин не спорит, он констатирует, хотя и здесь он оставляет право личности не соглашаться с Богом, ибо иной раз несоглашение Богу, по мысли М. Волошина, более угодно, чем тупое смирение, в котором совершенно не проявляется личность человека. Поэт считает, что истинное назначение человека в безусловном следовании воле Божьей, некое же противостояние в какой-то степени тоже есть воля Божья, ибо вызвано стремлением личности познать истину. Вращение же бесов побеждается постом и молитвой, то есть обожжением, сотворением в себе совершенного бога и совершенного человека, что в полной мере соответствует Истине Христовой. В противном случае примем пришедших из бездны, спустя триста лет: «Так, смущая Русь судьбою дивной,/ Четверть века – мертвый, неизбывный –/ Правил я лихой годиной бед./ И опять приду – чрез триста лет»  [2, с. 128].
В прошедшей Смуте поэт видел Смуту гражданской войны, видел отравленный бесовским легионом русский дух. Именно приход бесовских полчищ означает близость Страшного Суда (кстати, Волошин не одинок в своих апокалипсических воззрениях, достаточно вспомнить знаменитого русского революционера и писателя Бориса Савинкова, с которым поэт был лично знаком, насылавшего на революционную Россию вороных и бледных коней апокалипсиса). Этот суд уже возглашали в середине ХYII века те, кого принято называть представителями старообрядческой ветви православия (известно, что в результате бездумно проведенной реформы патриархом Никоном в 1654 году, произошел трагический раскол в русском православном мире, когда канонические греческие тексты без всякого толкового объяснения переводились на русский язык, прежние же переводы объявлялись искаженными и греховными, что, конечно же, было частью общества воспринято крайне болезненно). Во главе этой ветви стоял огненный протопоп Аввакум, личность которого в связи с событиями гражданской войны особо интересовала Максимилиана Волошина. В какой-то степени Великий Раскол ХYII века становился частью исторической действительности века ХХ-го, когда бушевала гражданская и братоубийственная война. И эта война была не плодом рациональных размышлений, эта была реальность, вошедшая в каждый русский дом и в дом самого Волошина, который подвергался опасности ареста и расстрела со стороны как красных чекистов, так и белых контрразведчиков.
 Поэма «Протопоп Аввакум» одно из ключевых произведений сборника «Неопалимая Купина». Поэма является своеобразным переосмыслением библейской книги пророка Аввакума и «Жития протопопа Аввакума». Не случайно, произведение написано свободным стихом и от лица протопопа Аввакума, ибо свободный стих близок к библейскому и не предполагает спорного мнения, но патетичен, настраивающий на торжественность восприятия. Структурно-семантическое ядро поэмы составляет два элемента: огонь и «Небесный Иерусалим». Уже в  первой главе поэмы звучит перекличка с молитвой пророка Аввакума, как зачин Сказания о жизни протопопа Аввакума: « Прежде нежели родиться – было / Во граде солнечном, /В небесном Иерусалиме: / Видел солнце, разверстое, как кладезь. / Силы небесные кругами обступили тесно - / Трижды тройным кольцом Сияющие славы» [2, с. 140]. Фактически тоже встречаем у прор. Аввакума (см.3:3-4).
Именно в лучах «Трижды… Сияющей Славы» видится Волошину путь постижения и сотворения человеком самого себя. Только в Троице поэт видит человека, сгорающим в огне ради воскрешения, чтобы опалять других огнём. Художник фактически перефразирует книгу Бытия, возводя историю к самому началу человеческой цивилизации (см. Быт.2:7). « Отец рече сынови: / - сотворим человека / По образу и по подобию огня небесного… <…>Поди: вочеловечься  / И опаляй огнём!» [2, с. 141]. Волошинский Аввакум, «как уголь раскалённый», который «пеплом собственным одевшись, / Был извержен / В хлябь внешнюю [2, с. 141].
В стиле церковнославянской поэтики Максимилиан Александрович показывает историю творения и грехопадения человека, потерю им благодатной свободы, данной ему изначально. Первородность греха превратила человека из земли блаженной в чёрный пепел для того, чтобы, пройдя путь испытаний и очищений, вознести сознательную молитву и сотворить во Христе нового человека: « Аз есмь огонь, одетый пеплом плоти, / И тело наше без души / есть  кал и прах.<…> Нам <…> тлеющим во прахе, подобает / Страдати неослабно»[2, с. 142].
  Чтобы противостоять силе антихриста, необходимо укрепиться в вере. В этом отношении жизнь Аввакума видится Житием, но не каноническим житием, а как своеобразная духовная биография одного из ликов России. Более того, нам представляется, что вся поэма в целом выстраивается как полемика с каноническим житием, так как само житие Аввакума неканонично и, скорее всего, представляет собой неагиографическую литературу. Это противоречие во многом, по мысли поэта, определяют лик русского человека. Напомним, что житие – «это жизнеописание людей, причисленных церковью к лику святых. В построении и содержании житий было много условностей, общих мест: будущий святой  (или святая) рождался от добродетельных и благочестивых родителей, с детства отличался любовью к Богу, много молился, преодолевал дьявольские искушения, удалялся от всего мирского, творил чудеса, нередко претерпевал мучения от врагов христианства и принимал мученическую смерть» [4, с.247].
Конечно, жизнь протопопа Аввакума наполнена страданием, но, в отличие от Св. Сергия и Св. Серафима, в ней нет благостного смирения. С точки зрения канона это антиномия: «Отец мой прилежаще пития хмельного» [6, с. 141], т.е. уже не добродетельные родители, что рождает последующую амбивалентность жизненного пути, ибо «мати – постница, молитвенница бысть» [2, с. 141].
 Потому огненное стояние перед Богом протопопа Аввакума не прелесть ли? К жизни или смерти ведёт? «Построен сруб – соломою накладен: / Корабль мой огненный - / На родину мне ехать./ Как стал ногой - / Почуял: вот отчалю!/ И ждать не стал:/ Сам подпалил свечой»[62, с. 157]. Во имя того, чтобы прикоснувшись к Неопалимой Купине, через Огонь, который символизирует Святой Дух, очиститься и воскреснуть вновь. Так мифологема и архетип огня в поэме является одним из структурно-семантических центров, воплощает все три свои ипостаси: 1) очистительная сила; 2) сила жизни; 3) сила Божьего суда.
В этом смысле Волошин совершенно правомерно считал: «Воистину вся Русь – это Неопалимая Купина, горящая и не сгорающая сквозь все века своей мученической истории»[2, с. 326]. Прикоснувшись к Неопалимой Купине, сгорая в ней, достигнет ли Русь, как Протопоп Аввакум Небесного Иерусалима. Образ Небесного  Иерусалима, явившийся вторым семантическим центром поэмы, наполняется Волошиным тем содержанием, которые соответствует каноническому восприятию Града Божьего, в котором исполняют волю Всевышнего три ангельских иерархии, находящихся «в недрах Славы» «Пресвятой Троицы». «Согласно библейской мифологии, ангелы делятся на три иерархии: Высшая – серафимы, херувимы, престолы; средняя – господства, силы, власти; низшая – начала, архангелы, ангелы.[2, с. 446].
С одной стороны волошинский Аввакум стремится вписать себя в эту систему библейских ценностей, с другой – его борьба против власти есть ничто иное как греховный мятеж: « А Кирие – элейсон ты оставь./ Возьми-ка ты Никониан, латынников, жидов,/ Да пережги их – псов паршивых»[2:154]. В этой пртиворечивости чужеродного (Кирие элейсон) и своего кровного русского (Господи помилуй), аскетичности и мятежности, смирения и гордыни, даже  в страдании есть отличительная черта русского национального сознания и судьбы человека как такового. Поэт в проекте предисловия к поэме писал: «Религиозная ценность борьбы не в её причинах и лозунгах, а в том, как человек верит, борется  и мечтает среди извечных антиполий своей судьбы [2, с. 446].  Вера Аввакума – это борьба не только с новым миром патриарха Никона, но и борьба с самим собою: «А я их словами Апостола:/ - «Мы ведь – уроды Христа ради:/ Вы – славны, мы – бесчестны,/ Вы – сильны, мы же – немощны»» [2, с. 155]. Напрашивается аналогия с посланием Св. Павла (1-е Кор. 4:10).
 Действительно, истинная вера невозможна без онтологической амбивалентности: святого и грешного, небесного и земного. Поэтому мятеж протопопа Аввакума является, по мысли Волошина, своеобразным состоянием, ощущением зияющего противоречия между Градом Небесным и градом земным. Эту антиномию, в понимании поэта, можно преодолеть через очистительную силу страдания, Огня. Интересно отметить, что старообрядческая культура построена на самосожжении во имя воскрешения, на что указывал прот. Г Флоровский: «…Аввакум одобрил первых самосожигателей: «блажен извол сей о Господе», и на его авторитет всегда ссылались» [5, c.72].  Так стихия огня во всех её проявлениях является связующим звеном между землёй и Небесным Иерусалимом, что в полной мере соответствует библейскому архетипу огня, который в Св. Писании является символом Св. Духа и Источником жизни. Кроме всего прочего, он « мессианский аспект небесного огня (как символа Христа)»  [6, c.275].
В целом, два аспекта поэмы, Небесный и земной, будут переосмысливаться в дальнейшем Волошиным по-своему, являя то лик, то личину, то смирение,  то мятеж, то буйство, то неистовую молитву. В этом смысле образ протопопа Аввакума своеобразная отправная точка постижения судьбы России, что соответствует историческому пониманию личности Аввакума. Так сам Аввакум становится своеобразной мифологемой в истории русской культуры. Не случайно, поэма называется «Протопоп Аввакум» и выстраивается как исповедь Аввакума. Для Волошина этот приём важен, ибо он даёт более полное представление о Лике Аввакума как проявлении его духа. Стоить обратить внимание, что, будучи написанной в 1918 году, поэма представляет собой четвёртый раздел книги «Неопалимая Купина». Таким образом, выстраивается единый структурно- семантический ряд: «Благословенье», страдания, причастие и искушение в огне, воскрешение в Неопалимой Купине. Поэтому совершенно естественно обращение поэта, именно в революционную эпоху, в эпоху «бунташного века», эпоху Раскола, эпоху протопопа Аввакума. Напрашивается параллель между русским Расколом и Русской Революцией. Для многих религиозных мыслителей, в частности Г. Флоровского, Раскол виделся как апокалипсический надрыв [5, с.73], как душевная болезнь. Сопоставление Раскола и Революции даёт возможность Волошину выявить на широком историческом фоне апокалипсический и антиномичный лик Руси и Человечества, который поэт мечтает, несмотря ни на что, обрести в Граде Божьем [2, с. 330]. О Граде Божьем мечтали не только Волошин и протопоп Аввакум, но и пророк Аввакум (Ав. 3:18-19).
Таким образом, историко-библейские мотивы, представленные поэтом, отражают борьбу Христа и антихриста. Поле же битвы – Россия: «Выпросил у Бога светлую Россию сатана - / Да очервленит ю / Кровью мученической. / Добро ты, Дьявол, выдумал - / И нам то любо: / Ради Христа пострадати.»[2, с. 156].
В страдании рождался новый человек. Волошин убежден, что это дорога, которая не только рационально поможет понять русский путь, но и сердечно. Его осмысление стало носить не столько философский характер, сколько богословский, тем самым подымая уровень восприятия бытия на высочайшую планку. Эта высота помогала взглянуть на русскую действительность не столько с исторической точки зрения, сколько с метаисторической, когда осмысление уводит человеческое сознание в область онтологии.
               
                Литература
1. Волошин, М.А. Записные книжки [Текст] / Максимилиан Волошин / Вступ. ст. В.П. Купченко. – М., 2000. – 176 с.
2. Волошин, М.А. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников [Текст] / М.А. Волошин / Вступ.ст. З.Д. Давыдова, В.П. Купченко. – М.: Правда, 1991. – 480 с.
3. Волошин Максимилиан и Евгений Ланн. Письма. Документы. Материалы. «…Темой моей является Россия». Москва. Дом-музей Марины Цветаевой. 2007 – 216 с.
4.  Горшков А.И. Русская словесность. М.Просвещение 2005. – 494 с.
5. Флоровский, Г. Пути русского богословия [Текст] / Прот. Г. Флоровский. – Вильнюс, 1991. – 601 с.
6. Ханзен-Лёве, А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Космическая символика [Текст] / А. Ханзен-Леве [Пер. с нем.]. – СПб.: «Академический проект», 2003. – 816 с.