Лик М. Волошина...

Философия и культурология
УДК 281.9
ББК 86.372


Заяц Сергей Михайлович               
ДОКТОР филологических наук,
ПРОФЕССОР кафедры русской и зарубежной литературы, Приднестровский государственный университет
                им. Т.Г. Шевченко
               
:
               
     Лик М.Волошина как слепок времени и пространства Серебряного века

Аннотация: В статье прослеживается лик Максимилиана Волошина, представляющего собой несомненную часть культуры Серебряного века, сумевшего воплотить в своем творчестве особенности литературы и культуры Рубежа веков, явившимися переломными в истории русской цивилизации. Будучи, по признанию многих своих современников, чужим и прохожим, Волошин сумел удивительным образом запечатлеть свой творческий лик в русской литературе Серебряного века, став ее неотъемлемой частью, предлагая нам, читателям, по-новому взглянуть на загадочную эпоху рубежа веков, когда в лету уходили старые эстетические ценности и рождались новые, осмыслением которых будет заниматься живая мысль ХХ века.
Ключевые слова: лик, Серебряный век, чужой, прохожий, Максимилиан Волошин, символизм, эпоха Рубежа веков


Личность Максимилиана Волошина все более и более занимает подобающее ему место в культуре Серебряного века. Рожденный в эпоху рубежа веков Максимилиан Александрович нес в своей личности и творчестве разветвленную мудрость и многообразие стилей, жанровую многогранность и жажду познания этого межвекового времени и пространства.
Рубеж эпох – это сцен эпох не только в философии и истории, но и истории культуры. Именно в этот период формируется новая человеческая личность, чья душа до предела обнажена перед лицом жизни и времени, которое трагически противоречиво, полно ожидания страшных катастрофических изменений в мироздании, тревоги за судьбы человечества.
Трагическое ощущение конца, грань между бытием и небытием, между быть или не быть человечества превращали голос писателя в истерзанный крик, в вопль защиту человека и жизни, заставляли его мучительно искать новые, наиболее приемлемые формы отражения современной жизни или, используя старые формы, наполнять совершенно новым содержанием. В этом – одна из особенностей литературы рубежа веков. С одной стороны – русский декаданс с его поиском новых форм, с другой – реализм ХХ века. Причем важно и то, что выработка новых эстетических программ, новых методов исследования и отражения действительности проходила чаще всего в непосредственном соприкосновении с творчеством Льва Толстого, Владимира Короленко, Антона Чехова, писателей, прочно связанных с литературой критического реализма, но испытавших воздействие новых эстетических программ и систем.
Насыщенность времени, его содержательность и вместе с тем его разорванность, импульсивность изменяли восприятие человека, заставляли его по-иному относиться к происходящему в мире.
Человека (а писателя тем более) не удовлетворяло уже осмысление происходящего в «большом» мире как планомерного, спокойного преобразования, которое не ведет к радикальным изменениям. Писательское сознание пребывало теперь в предчувствии общественных потрясений, и даже тогда, когда художник сторонился связей с историей, с назревавшими переменами, мысль о них давало себе знать в подтексте его произведений. Личные катастрофы и неурядицы, трагические финалы жизненных судеб приобретали вселенский оттенок. Господствующее место в сознании писателя стала теперь занимать личность, выявлявшая себя во всей возможной совокупности исторических и общественных связей, осознавшая (или осознающая) общее неблагополучие жизни, впитавшее напряженное ожидание перемен или, во всяком случае, мысль о том, что они неизбежны. Эта была личность, взвалившая на себя груз ответственности за все происходящее в мире. Ни по характеру связей, ни по объективному смыслу судьбы она не была равнозначной в произведениях разных художников. Достаточно вспомнить творчество Максима Горького и Ф. Сологуба, И. Бунина и Андрея Белого, А. Куприна и В. Вересаева, А. Блока и Леонида Андреева. Более того, именно в начале столетия человеческая личность – и как писательская индивидуальность и как герой литературы – с такой обостренностью, демонстративностью выявила свои полярные качества, с какой не делала этого ранее. В любом единичном случае, индивидуальном (лирическом) проявлении она становилась показателем эпохи в целом.
Иными словами, каждый писатель, каждый литературный герой становился правдой времени, теми элементами, которые создавали панораму эпохи. Казанский и Актер, Лука и Ромашов, Сатин и братья Красовы, андреевский царь-Голод и Человек, лирические герои А. Блока и В. Маяковского явились не только подлинными открытиями новых типов человеческого характера, нового отношения к жизни, но и откровением времени, без которого душа и лик эпохи выглядели бы неправдоподобными и неполноценными.
Безусловно, ощущение полной зависимости от происходящего в «большом» мире стало едва ли не основным качеством внутреннего строя героя литературных произведений рубежа веков. И сам мир, окружающий и вбирающий в себя человека, воспринимался писателем не в виде некоего замкнутого отрезка времени, а в виде единой движущейся жизненной цепи, панорамы событий, лиц, явлений. Именно поэтому человек рубежа веков воспринимал и свое время и себя самого как бы в двух планах – и как некий итог, и как некое начало. Он ощущал себя на грани эпох, и вот это ощущение было главным в его личности. Художник, герой произведения открывал какую-то истину людям и самому себе. Она неизбежно носила не только отвлеченно-философский характер, но и конкретно-исторический.
В этом отношении показательно утверждение Л. Долгополова: «В одних случаях осознание своей полной причастности к историческим и социальным изменениям давало возможность личности (будь то писатель или его герой) активно включиться в процесс пересоздания действительности и реальных человеческих отношений. В других, напротив, порождало мысль о фатальной подверженности человеческой судьбы вне ее лежащим воздействием, что, в свою очередь, приводило к концепции безысходности и обреченности. В третьих случаях возвышало личность до осознания трагического величия своей судьбы, когда понимание полной причастности к происходящему в «большом» мире порождало мысль о необратимости и единстве исторического процесса и, следовательно, о неизбежности грядущих сдвигов и потрясений. В четвертых – ставило писателя во враждебную по отношению к происходящему во внешнем мире позицию, поскольку на первый план выдвигалось стремление сохранить свою индивидуальность, не дать ей раствориться в том бурном потоке превращений, столкновений крайних позиций и точек зрения, которым оказалась захвачена жизнь России в начале века» [8:23-24].
Именно в такую эпоху был вписан лик Максимилиана Волошина. Но, вписав свое творчество в данную эпоху, Волошин стремится разорванность и антиномичность времени и пространства привести к некоему духовному всеединству, к которому призывал Владимир Соловьев, оказавший существенное влияние на духовное становление молодого поэта и художника и год смерти которого Волошин считал началом своего творческого восхождения на литературный Олимп. «Каждый, - писал философ, - может стать живым отражением абсолютного целого, сознательным и самостоятельным органом всемирной жизни» [14:504] .
Соловьевская космогония складывалась в христианско-платоническом свете. Идеальное, традиционно-евангельское органично соединялось в ней с умозрительной мистикой мыслителей — Б. Спинозы, Г. Лейбница, И. Канта, Ф. Шел¬линга. Конечной целью человеческой истории, а равно и истории мироздания объявлялось некое «положительное единство», или состояние, к которому приблизится мир, «преодолев» в себе косную вещественность, время, простран¬ство, смерть.
 «Вещественное бытие может быть введено в нрав¬ственный порядок чрез свое просветление, одухотворение, то есть только в форме красоты» [13:15].
Весь мировой процесс рассматривается как абсолютное художественное дело, истоки которого скрыты в космосе, а продолжение перенесено в человеческое ис¬кусство. Посреднический долг поэта и заключается в том, чтобы, приобщившись к вер¬ховной идее, спасти земную красоту от разрушения, ввести ее в порядок вечности. Для этого ему суждено совершить «три подвига»: оформить красотою косный материал (под¬виг Пигмалиона), победить нравственное зло (подвиг Персея) и вывести красоту из круга смерти (подвиг Орфея). Словом, поэт — это вдохновенный творец, который черпает свои мотивы из бездомных глубин мироздания и увековечи¬вает их в земной, условно-образной форме; он служит не¬тленной, божественной красоте и через нее — божественной истине и добру, постигая тем самым триединое начало выс¬шего животворящего духа (разум, волю, чувство).
Творец  должен  являться  в  мир  как   личность,  которая  преображает  мир,  создает  свою  модель  мира на путях всеединства.   
Это всеединство возможно, если каждый осознает неповторимость своего голоса, «внутренний слепок души», который особенно проявляет себя в стихотворном творчестве. Волошин утверждает, что «в стихе голос поэта продолжает жить со всеми своими интонациями. Лирика - это и есть голос. Лирика – это и есть внутренняя статуя души, изникающая в то же мгновение, когда она создается» [6:543].
Волошина поэтому интересует каждый голос, особенно, если этот голос поэтический. Поэтов он различает по индивидуальным голосам. Так, например, Константин Бальмонт имеет голос «капризный. Изменчивый, весь пронизанный водоворотами и отливами, как сварка стали на отравленном клинке»; голос Зинаиды Гиппиус – «стеклянно-четкий, иглистый и кольчатый»; Валерия Брюсова отличает голос «металлически-глухой, чеканящий рифмы»; Вяч. Иванов говорит «литургийно-торжественным, с высокими теноровыми возглашениями» голосом; Ф. Сологуб – голосом «медвяным, прозрачным, со старческими придыханиями и полынною горечью на дне» [6:544].
Волошин словесно живописует своих современников, пытаясь в их субъектности уловить сущность объективного времени и пространства. В волошинских описаниях выявляется личность современной ему эпохи, сама эпоха. «Глухой, суровый, подземный бас Балтрушайтиса. Срывающийся в экстатических взвизгах фальцет Андрея Белого. Отрешенный, прислушивающийся и молитвенный голос А. Блока. Намеренно небрежная, пересыпанная жемчужными галлицизмами речь Кузмина. Шепоты, шелесты и осенние шелка Аделаиды Герцык. Мальчишески-озорная скороговорка Сергея Городецкого» [6:544].
В «Ответе Валерию Брюсову» Максимилиан Александрович писал: «Произведения же художника для меня нераздельны с его личностью. Если я, как поэт, читаю душу его по изгибам его ритмов, по интонации его стиха, по подбору его рифм, по архитектуре его книги, то мне, как живописцу, не меньше говорит о душе его и то, как сидит на нем платье, как застегивает он сюртук, каким жестом он скрещивает руки и подымает голову. Мне мало прочесть стихотворение, напечатанное в книге, - мне надо слышать, как звучит оно в голосе самого поэта; книга мертва для меня, пока за ее страницами, не встает живое лицо автора» [6:721]. 
Живой лик, стоящий и движущейся в мироздании, рассматривал Волошин в Валерии Брюсове, отмечая вехи на его пути и перепутьях, этот же лик искал у Федора Сологуба, на произведениях которого Волошин обнаружил «печать мертвенности» [6:731], но который выступит у него представителем «объективного символизма, пересоздающего жизнь и искусство на основе субъективно-идеалистического познания мира» [6:733].
На изломе эпох всегда появляются фигуры, ярко отражающие эти изломы. Одной из таких фигур был, безусловно, Леонид Андреев, который обращался к темам, волнующим также коктебельского художника (смерть, воскресение, личность, свобода, неволя, предательство, искупление грехов, воплощение и развоплощение и т.д.).
Л.А. Иезуитова отмечает: «В каждой статье об Андрееве Волошин воссоздает его «лик», используя приемы контраста и аналогий; последние Волошин находит в различных сферах искусства всех времен и народов. Волошину принадлежат острые, точные наблюдения над художественной фактурой текста Андреева: он объясняет потаенный смысл главных образов (характеров, символов), умело проводя читателей по словесному и интуитивному лабиринту творчества, он помогает всмотреться в движение, жест, освещение, обнаруживая их характерность для художественного воображения Андреева» [6:733]. Именно Волошин за внешним схематизмом андреевского творчества, увидел «исповедальность, обращенность философских вопросов к внутреннему «я» каждого человека» [6:737].
На изломе творил и Лев Толстой, так и не сумевший в поисках Бога, действительно обрести Его. Волошин не принимает учения Толстого о непротивлении злу, он полагал, что зло можно освятить, «только приняв его в себя, собою его освятив». В этом он идет вослед Достоевского. Но Волошин видит лик Льва Толстого, который своей смертью совершает жизнетворческий акт. Например, Андрей Белый писал, что после ухода и смерти великого писателя «… разорвался покров толстовства; гениальный художник слова оказался гениальным творцом собственной жизни в эту длительную эпоху молчания. Слово стало плотью: гений жизни и гений слова соединились в высшем единстве; две сферы творчества соприкоснулись. Ясная Поляна действительно стала “ясной”, как бы озаренной молнией последнего соединения. Толстой встал, пошел в мир – и умер. Своим уходом и смертью где-то в русских полях он осветил светом скудные поля русские» [3:45].
Таким образом, писательский лик становится значимым не только для его творчества как такового, но и для мироздания, в котором этот лик творил. Но появиться этот лик может только на фундаменте культурной традиции, в основе которой мифология и мифотворчество (наверно, поэтому он будет радостно приветствовать «Ярь» Сергей Городецкого, в которой увидит свежесть, «возвращенное кольцо» мироздания, «древнюю подлинность и младенческое откровение»).
В каждом лике поэт выделяет существенное, ищет то, что делает голос творческого человека в мироздании, перед лицом Бога, неповторимым. «В понимании Волошина голос неразрывно связан с интонацией произносимого стиха, с тем, что принято называть мелодикой. Это не замена фонографических записей, граммофонов, уже существовавших тогда средств фиксации звучания голоса. Эта попытка критика охарактеризовать звучание стиха, включающая впечатление от авторского чтения. Волошин не раскрывает нам механизма стиха, не исследует ритмограмму поэтического произведения, он пытается импрессионистическими средствами воссоздать впечатление звучащего голоса поэта, его неповторимую манеру читать свои стихи и даже произносить отдельные слова и словосочетания. Читая статью (имеется ввиду «Голоса поэтов» - прим. - С.З.), мы начинаем как бы слышать живые голоса.<…> В своих характеристиках Волошин отходит от чисто фонетических определений и обращается к более общим речевым и психологическим признакам. В целом же перед нами смена метких, выразительных «звукозаписей» голосов современных Волошину поэтов. Здесь мы видим в оригинальном ракурсе все те же поиски путей постижения «лика» поэта, которые так давно начали занимать критика» [6:580]. 
Внимательный взгляд в творческую личность поэта во многом был вызван мнением, согласно которому поэт представляет собой особое существо, выражающее через поэзию ритм и темп времени и пространства, парадоксальность собственного бытия, выпадающего из повседневной пошлости и обыденности. По мнению Казимира Малевича, поэт, может быть, объясним «как форма, как средство, его рот, его горло – средство, через которое будет говорить Дьявол или Бог. То есть он поэт, которого никогда нельзя видеть, ибо он, поэт, закован формой, тем видом, что мы называем человеком. Человек-форма такой же знак, как нота, буква и только. Он ударяет внутри себя, и каждый удар летит в мир. Поэт слушает только свои удары и новыми словообразованиями говорит миру, эти слова никогда не понять разуму, ибо они не его, это слова поэзии поэта. И когда разум выявил их в понятие, они реальны и служат единицей мира. Будучи непонятным, но действительно реальным»[12:129].
Волошин понимает, что человек, рождаясь поэтом или философом, изначально несет в себе смыслы и печали бытия, ответственность перед Богом и мирозданием: «Но знай, что каждым новым / Осуществлением /Ты умерщвляешь часть своей возможной жизни: / Искусство живо - / Живою кровью принесенных жертв. / Ты будешь Странником. / По вещим перепутьям Срединной Азии / И западных морей, / Чтоб разум свой ожечь в плавильных горнах знанья, / Чтоб испытать сыновнесть и сиротство, /И немоту отверженной земли. / Душа твоя пройдет сквозь пытку и крещенье...» («Подмастерье»)
«Стать поэтом – пишет Г. Флобер, - значит, до времени поседеть, брести от разочарования к разочарованию, бросаться вперед и видеть, как то, к чему стремишься и что пытаешься схватить, ускользает от тебя, что это всего лишь иллюзия; терзаться подобно титану древнего мифа неутоленной жаждой и гложущим голодом, чувствовать, как снова и снова исчезают плоды, о которых мечтал, которые предвкушал» [4:393.].
Для Волошина быть поэтом означает познание подлинной сути бытия, которая заключена в поэтическом слове. Это, безусловно, роднило поэта с таким литературным течением Серебряного века как символизм. Символизм воспринимался Волошиным не столько как литературное направление, сколько как стиль жизни.
Самое,  на  наш  взгляд,  полное  и  точное  определение  понятия  «символ»  дает  Вячеслав  Иванов:  «Символ есть знак, или ознаменование. То, что он означает, или знаменует, не есть какая-либо определенная идея. Нельзя сказать, что змея, как символ, значит только «мудрость», а крест, как символ, только: «жертва искупительного страдания». Иначе символ простой гиероглиф, и сочетание нескольких символов образное иносказание, шифрованное сообщение, подлежащее прочтению при помощи найден¬ного ключа. Если символ — гиероглиф, то гиероглиф таинственный, ибо многозначащий, многосмысленный. В разных сферах сознания один и тот же символ приобретает разное значение. Так, змея имеет ознаменовательное отношение одновременно к земле и воплощению, полу и смерти, зрению и познанию, соблазну и освящению.
Подобно солнечному лучу, символ прорезывает все планы бытия и все сферы сознания и знаменует в каждом плане иные сущности, исполняет в каждой сфере иное назначение. Поистине, как все нис¬ходящее из божественного лона, и символ,— по слову Симеона о Мла¬денце Иисусе,— arjueiov avxiXeyouevov, «знак противоречивый», «пред¬мет пререканий». В каждой точке пересечения символа, как луча нис¬ходящего, со сферою сознания он является знамением, смысл которого образно и полно раскрывается в соответствующем мифе. Оттого змея в одном мифе представляет одну, в другом — другую сущность. Но то, что связывает всю символику змеи, все значения змеиного символа, есть великий космогонический миф, в котором каждый аспект змеи-символа находит свое место в иерархии планов божественного всеединства» [9:143]. 
Он считал, что истинное символическое искусство прикасается к области религии, по¬скольку религия есть прежде всего чувствование связи всего сущего и смысла всяческой жизни. Вот отчего можно говорить о символизме и религиозном творчестве как о величинах, находящихся в некотором взаимоотношении.
 Символическая концепция поэтического языка, по мне¬нию ее авторов, восстанавливала истинное, «магическое» его предназначение.
             В слове-символе  в отличие от прозаического  запечатлена сущность мира, таинственное единство его чувственных про¬явлений и сверхчувственных откровений. 
   Истоки своего лирико-философского «тайноведения» сто¬ронники новой школы связывали с народной поэзией и ми¬фологией. Символ, по  мнению Вяч. Иванова, возникает как «дина¬мическая разновидность веры у первобытных людей; он за¬мешан на «философии тождества» природы и духа. Устные легенды, предания, сказания, сохранившие в идеальной форме древние верования, сделались его есте¬ственной питательной средой» [9:143]. 
Символ есть внутреннее слово в слове внешнем: им мо¬жет оказаться любое общепринятое слово или словосочета¬ние, если они перестанут быть «равными себе по логическо¬му объему и содержанию» и сделаются «эхом иных звуков».  Например, Вяч. Иванов читал стих Лермонтова «Из-под та¬инственной холодной полумаски звучал мне голос твой...» в символическом ключе, настаивая на том, что в нем гово¬рится не о встрече на маскараде, как имел в виду автор, а о мистическом обнаружении «Вечной женственности».Так же символисты зачислили в свой лагерь не только Лермонтова, но и Данте, Эдгара  По, Г. Ибсена, Ф. Тютчева и Ш. Бодлера.
Символизм, следуя постулатам идеалистической и мисти¬ческой философии, провозгласил параллелизм двух миров: за миром «феноменов», т.е. реальных, данных чувственному опыту явлений, предлагалось провидеть мир «ноуменов» — мир духовных сущностей, недоступных ни чувственному, ни рассудочному познанию. Валерий Брюсов в статье 1902 года «Ненужная правда» формулирует идею символизма: «Предмет искусства всегда в мире сущностей». В статье «Искусство или жизнь» он утверж¬дает цели нового стиля — запечатлевать «мгновенные прозре¬ния» подлинного познания вещей, а в статье «Ключи тайн» выдвигает программное положение символизма: «...искусство есть постижение мира не рассудочными путями» [1:133]. Он определяет символизм как «поэзию намеков».
Символисты стремились ослабить логическое содержание слова, создать новые ассоциативные значения. Поэтический эксперимент Вяч. Иванова отличался интересом к старосла¬вянской лексике, неологизмам, речевым формам и оборотам, часто непонятным без объяснения. В. Брюсов задался целью «развоплотить» слово, чтобы оно утратило реальный смысл. А. Блок стремился создать сложные словесно-музыкальные построения. К. Бальмонт обнаруживал самостоятельное смыс¬ловое, «сокровенное» значение даже в отдельном звуке.
Символ разрушает границы между материальным и духов¬ным, конкретным и абстрактным. Его цель — разорвать круг предметной самозамкнутости, приумножить полноту призна¬ков и качеств бытия. Поэтический символ, высвечивая неслу¬чайные совпадения смыслов, обращается к идеальным сущ¬ностям первообразов, обнаруживает единство абстрактных идей и предметов. Символисты искали слияния поэтического «я» с «ду¬шою мироздания».
Для Волошина символизм «был борьбой за права голоса, борьбой за более интимное слияние стиха и фразы, которая и в сущности и создало «свободный стих» [6:544].  Свободным стихом были созданы Библия и весь мировой фольклор. Волошин, стремящейся к свободе во всей ее всеобъемлемости, был, конечно, союзником символистов. Но в то же время художник старательно избегал примыкать к каким-либо литературным группам. Он,  по  свидетельству  Андрея  Белого,  «входил  во  все  тонкости…кружков,  рассуждая,  читая,  миря,  дебатируя,  быстро  осваиваясь  с  деликатнейшими   ситуациями,  создававшимися  без  него,  находя  из  них  выход,  являясь  советчиком  и  конфедератом,…умел  мягко,  с  достоинством  сглаживать  противоречия;   ловко  парируя  чужие  мнения,  вежливо  он  противопоставлял  им  свое:  проходил  через  строй  чужих  мнений  собою  самим,  не  толкаясь…» [2:251]. Волошин  излагал  свои  взгляды  в  корректной  форме,  не  навязывал  их  другим,  «он  всем  видом  своим  заявлял, — писал Андрей  Белый, — что проездом,  что – зритель  он:  весьма  интересной  литературной  борьбы;  что  при  всем  уважении  к  Брюсову,  с  ним  не  согласен  он  в  том-то  и  в  том-то;  хотя  он  согласен:  в  том,  в  этом;  такой  добродушный  и  искренний  жест  примирял;  дерзость  скромная  не  зашибала…» [2:251]
Во  взглядах  и  художественных  поисках  Волошина  не  было  полного  совпадения  с  символистами. Символ для Волошина – образ восприятия мироздания в его вечной и парадоксальной эволюции. Ему  был  чужд  их  призыв  к  абстрактному,  лишенному  соотнесения  с  действительностью  слову.
В  вашем  мире  я – прохожий, / Близкий  всем,  всему  чужой [5:23].
Действительно,  Волошин  был  близок  многим  символистам,  но  чужд  их  поэтическим  исканиям.  Не  без  иронии  он  говорил   Брюсову: Мне  так  радостно  и  ново / Все  обычное  для  вас – / Я  люблю  обманность  слова /И  прозрачность  ваших  глаз,/ Ваши  детские  понятья/ Смерти,  зла,  любви,  грехов – / Мир  души,  одетый  в  платье /Из  священных,  лживых  слов [5:24].
«Быть  символистом,   значит,  в  обыденном  явлении  жизни  провидеть  вечное,  провидеть  одно  из  проявлений  музыкальной  гармонии  мира.
Символ  всегда  переход  от  частного  к  общему. Поэтому  символизм  неизбежно  зиждется  на  реализме  и  не  может  существовать  без  опоры  на  него»,— считает  М. Волошин [6:446].  Определяющим  моментом  творческого  процесса  Волошина  осталось  изучение  объекта,  а  затем  уже  вызванного  им  впечатления.  Поэт  подчинил  импрессионистические  приемы  реалистическим  требованиям.  Он  проникся  уверенностью  в  том,  что  «реализм – это  вечный  корень  искусства,  который  берет  свои  соки  из  жирного  чернозема  жизни» [6:447].  . Фактически это разговор о неореализме, который начинает свою творческую эволюцию именно в начале ХХ столетия.
Один  из  исследователей  творчества  Волошина, И.Т. Куприянов, считает,  что «такая  концепция  творчества  отдаляла  Волошина  от  поэтов-импрессионистов,  обнаруживших  предельную  шаткость,  неустойчивость  художественного  мышления,  и  от  символистов – учредителей  в  поэзии  мистической  потусторонности,  выразителей  абстрактной,  лишенной  жизненного  содержания  поэтической  образности» [10:75].
«В  кругах  символистов  недолюбливали  его  поэзию», -  вспоминала  Евгения  Герцык [7:153].  Сам  Волошин  в  письме  к  Аделаиде  Герцык  пишет: «Объясните  же  мне,  в  чем  мое  уродство?  Все  мои  слова  и  поступки  бестактны,  нелепы;  всюду,  и  особенно  в  литературной  среде,  я  чувствую  себя  зверем  среди  людей, — чем-то  неуместным…» [7:155].
Редактор  журнала  «Аполлон»,  поэт  и  критик  С.К. Маковский  признавал: «Среди  сотрудников  «Аполлона»  он  оставался  чужаком  по  своему  складу  мышления,  по  своему  самосознанию  и  по  универсализму  художнических  и  умозрительных  пристрастий» [11:314].
Однако, будучи чужим и прохожим, он сумел удивительным образом запечатлеть свой творческий лик в русской литературе Серебряного века, став ее неотъемлемой частью, предлагая нам, читателям, по-новому взглянуть на загадочную эпоху рубежа веков, когда в лету уходили старые эстетические ценности и рождались новые, осмыслением которых будет заниматься живая мысль ХХ века.
Можно с уверенностью сказать, что творческий лик Максимилиана Волошина был, действительно, слепком удивительного времени и пространства Серебряного века, при этом сохраняя свою удивительную уникальность, способность быть частью всего, и всем в части.

                Список литературы
1. Альбеткова Р. И. Русская  словесность. М., Дрофа, 2004.
2. Белый А.  Начало  века.  Серия  литературных  мемуаров.  М.,  «Художественная  литература»,  1990 – 687 с.
3. Белый Андрей. Трагедия творчества: Достоевский и Толстой. М., 1911.
4. Борохов Э. Энциклопедия афоризмов: В мире мудрых мыслей. -  М.: ООО «Издательство АСТ», 2001. – 672 с.
5. Волошин, М. Избранное: Стихотворения, воспоминания, переписка [Текст] / М.Волошин / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. З. Давыдова, В. Купченко. – Мн.: Маст. лiт.,1993. – 479 с.
6. Волошин, М.А. Лики творчества [Текст] / Максимилиан Волошин / Изд. подгот. В.А. Мануйлов, В.П. Купченко, А.В. Лавров. Вступ. ст. С. Наровчатов. – Л: «Наука», 1988. – 848 с.
7. Воспоминания о Максимилиане Волошине. Под ред. В.П. Купченко и З.Д. Давыдова. Москва, Советский писатель, 1990 – 720 с.
8. Долгополов, Л. На рубеже веков. О русской литературе конца ХIХ - начала ХХ века [Текст] / Л.Долгополов – Л.: Сов. Писатель, 1985. – 352 с.
9. Иванов Вячеслав. Родное  и  вселенское. Москва, «Республика», 1994.- 428 с.
10. Куприянов, И.Т. Судьба поэта [Текст] / И.Т. Куприянов. – Киев: Наукова думка. 1979,– 231 с.
11. Маковский С. Портреты современников. Нью-Йорк. 1955. 413 с.
12. Малевич К. Через чистую абстракцию к новой форме // Искусство кино. – 1992,№1. – с. 124-131.
13. Неженец Н.И. Русские  символисты. Литература. Москва, «Знание», 1992. – 64 с.
14. Соловьев В.С. Смысл любви // Соловьев В.С. Сочинения в 2-х тт., Т.2/ Общ. Ред. и сост. А.В. Гулыги, А.Ф. Лосева; прим. С.Л. Кравца и др. – М. : Мысль, 1988. – с. 493-547






















***
Zayats Sergei Mikhailovich
Doctor of Philology,
 The Dean of educational chair
Transdniestrian State University of T. G. Shevchenko
                25th October Street, 107, Tiraspol, Moldova, MD 3300
                Phone/Fax: (373)53394487
                E-mail:  smz67@mail.ru
     The image of M.Voloshin as a cast of time and space of the Silver Age


Resume: The article observes the image of Maximilian Voloshin, who undoubtedly represents the part of the Silver Age culture. This writer managed to embody in his creative works the peculiarities of literature and culture of the Turn of the centuries, which was crucial for history of Russian civilization. Being a stranger and a passer-by for many of his contemporaries, Voloshin surprisingly managed to imprint his creative image in Russian literature of the Silver Age, he became its integral part, offering his readers to have a new look at the mysterious epoch of turn of the century, when old aesthetic values perished and the new ones were born, these latter would be the object of interpretation of the living idea of the 20th century.
 
Key words: image, the Silver Age, stranger, passer-by, Maximilian Voloshin, symbolism, epoch of the Turn of the century

Reference list:
1. Albetkova R. I. Russian philology. Moscow, Drofa, 2004.
2. Beliy А.  The beginning of the century.  Series of literary memoirs.  Moscow,  “Hudozhestvennaya literature”,  1990 – p. 687.
3. Beliy Andrey. Tragedy of art: Dostoevsky and Tolstoy. Moscow, 1911.
4. Borokhov E. Encyclopedia of aphorisms: In the world of wise ideas. -  Moscow: ООО “Izdatelstvo AST, 2001. – p. 672.
5. Voloshin, М. The selected works: Poems, memoirs, correspondence [Text] / М.Voloshin / Text composed and prepared, opening chapter and commentary by Davydov Z., Kupchenko V. – Minsk.: Mast. lit.,1993. – p. 479.
6. Voloshin, М.А. The images of art [Text] / Maximilian Voloshin / Edition prepared by V.A. Manuylov , V.P. Kupchenko, A.V. Lavrov. Opening chapter by S. Narovchatov. – Leningrad: “Nauka”, 1988. – p. 848.
7. Memoirs about Maximilian Voloshin. Edited by V.P. Kupchenko and Z.D. Davydov. Moscow, Soviet writer, 1990 – p. 720.
8. Dolgopolov, L. At the turn of the centuries. About Russian literature of the end of the 19th – the beginning of the 20th century [Text] / L.Dolgopolov – Leningrad: Soviet writer, 1985. – p. 352.
9. Ivanov Vyacheslav. Native and universal. Moscow, “Respublika”, 1994. – p. 428.
10. Kupriyanov, I.T. Destiny of poet [Text] / I.T. Kupriyanov. – Kiev: Naukova dumka. – p. 231.
11. Makovsky S. The portraits of contemporaries. New York. 1955. – p. 413.
12. Malevich K. Through pure abstraction to a new form // Art of cinema. – 1992, No.1. – p. 124-131.
13. Nezhenets N.I. Russian symbolists. Literature. Moscow, “Znanie”, 1992. – p. 64.
14. Solovyov V.S. Meaning of love // Solovyov V.S. Works in 2 volumes, V.2/ Edited and composed by A.V. Gulyga, A.F. Losev; notes by S.L. Kravets  and others. – Moscow: Mysl, 1988. – p. 493-547.