Это, любимая Бэйли, Андреев

     Не ироничный нисколько Иероним Босх влажно подышал на заледеневшее стекло, частыми свинцовыми полосами окна вопиющее о достатке сидевшего за прочным дубовым столом бородача.
     - Холодно, - сказал художник, отходя от окна, спрятавшегося в высокой и узкой нише за вишневой шторой, - сорок лет не было такого мороза, даже Шельда замерзла.
     Бородач захохотал.
     - Рази ж это холод ? - с твердым славянским акцентом проговорил хозяин дома на Антверпен - плац, разливая из хрустального графина венецианской выделки сливовицу, шибающую в нос питухам зачем - то добавляемой ромеями - перекупщиками смолой. - Ты б у нас на Рязанщине пообтерся чутка, вот там мороз : выглянешь из дому - яйца и отвалятся, медведи на лету коченеют, а лошади скачут под негритянский рэп, забыв о своей масти.
    - Одна у гадины масть, - отпивая из кубка говорил Иероним, решая про себя : поместить всеядную свинью в тело мокрицы или симбиотически соединить лезущую рылом тупую тварь из мира очень большого спорта в непредназначенные для нее игры с насекомым - мандавошкой, пририсовав проклятой рога недотыкомки и жало шершня, жалящее его же обладателя в пустую голову скотообразной физкультурницы, ничего не придумав, вздохнул, - трефы на пиках, Ляпунов.
    - Ладно, - сразу посерьезнел бородач, утираясь кулаком. - Вот, - и кинул на стол звякнувшую кожаную мошну, перевитую шелковым шнурком, - три сотни ефимков, славно и в честь нарубленных на Монетном из гамбургских счетом талеров.
    - Очень хорошо, - залезая в кошель одобрил Иероним, - что за замысел ?
    - Не картина, - нахмурился Ляпунов, набивая глиняную трубку турецким табачком врозь, - не эскизы и не гравюры. Статуй.
    - Статуя ? - изумился Босх, нервно двигая мошной по столу. - Я ж не скульптор, не умею я с твердыми материалами работать.
    - Как не можешь ? - спорил Ляпунов, вскакивая и подбегая к резному комоду. Покопался в ящике и вытянул за ушки еще один мешочек.
    - Этого достаточно, - твердо отрезал Босх, упрятывая кошель за пазуху. - Дело не в деньгах, так что прибереги деньгу, боярин. Сказано тебе, что не скульптор, а не понимаешь слов голландских - вали в Италию, там тебе за треть суммы целый Паноптикум из Ватикана утащут и предоставят, успевай вывозить.
    - Обожди, - просительно заскулел Ляпунов, хватаясь за бороду, - выслушай лишь. Вот говоришь ты, что не работаешь с твердыми материалами ? - прижмурил лукаво зеленый глаз боярин, умильно поводя ушами. - Ан и не так это ! - торжествующе закричал он, садясь за стол. - Кто блогеров и поганую спортсменку изобразил так, что даже после твоей смерти люди будут хохотать над неумением и глупостью богатых и знаменитых ? Кто от родной речи отказался и в любви к трансам признается ежедень ?!
    - Он, - ответил Босх, показывая на стену дома. В рамочке висел масляный офорт, изображавший ушастого зверька, жующего эвкалиптовый лист. - Коала. Я ван Акен, понимаешь ?
    - Да хучь Остен - Бакен Михельсон, член профсоюза и васюковский гроссмейстер, - безумно хохотал боярин, лишний раз демонстрируя недоумевающему фламандцу способность славян мгновенно трезветь и тут же миг спустя падать в лужу собственной блевоты, - как хошь именуйся, но помни, что через день приезжает с Великим посольством сам царь Петра, так что статуй предоставь. В плепорцию, - уже мычал с пола Ляпунов, пьяно возясь с еврейским мопсом, никак не умеющим стать наконец человеком и опровергнуть теорию эволюции Розенберга, что отчего - то умеют Брин и Вуди Аллен, умели ( давно ) Карцев и Войнович, жаль, что древний Юз ничего не пишет, а то и он, уверен, смог бы показать как оно через плечо любому Познеру.
     На следующий день в мастерскую Босха заглянул длинный и нелепый сутулой спиной мужик. Походил взад и вперед, бешеными глазами рассматривая уродцев, а потом прямо спросил :
     - Сколько тебе Ляпунов отсыпал ?
     - Три сотняшки, - подстраиваясь под манеру выражаться этих невозможных людей отвечал Иероним, возвращая длинному кошель, - я ему твержу, что не скульптор, а он все одно орет и кулаком по столу грохочет.
     - Я ему вот этим, - показывает длинный кулачище, не беря, однако, кошеля, - по зубам грохотну. А ефимки себе оставь, старец божий, за умение показать нас, двуногих, такими, какие мы и есть и будем вовеки веков.
     - Аминь, - закончил за московского царя Босх, провожая нежданного визитера до ворот. Долго стоял, смотря вслед, что - то бормоча и вздыхая, а потом сказал, ни к кому не обращаясь : - Только атомной бомбой. И то вряд ли.
     Он вернулся в мастерскую и встал у мольберта. Через час окровавленный Ляпунов влетел к Иерониму. Размазывая кровь и выплевывая зубы, долго и нудно жаловался на государскую службишку, постепенно наливаясь романеей, затем упал в ворох осиновых опилок и заснул, напоследок перднув.
     - Мудак ты, Ляпунов, - говорил Босх, разводя кобальт яичным желтком, - у нас герцог Альба гуляет по стране, вводя тариф и акциз на аглицкую шерсть Красным Смехом, а ты статую.
     Он задумался, ведь Ляпунов так и не сказал, какую именно скульптуру заказывает и зачем она этим диким гипербореям, ежели наливать и пить, ездить на рыбалку можно и без художеств, не говоря о скачущих под гугнивый рэпец поганках, навеки остающихся самыми худшими представителями своего племени, даже переехав за океан или на Луну.