Встречи на жизненном пути

Встречи на жизненном пути

Санаторий.
В пути до посёлка, где на окраине стоял гостеприимный домик, совсем не огражденный никакими заборами, мы не разговаривали. Мне показалось, что Тихон Андреевич очень устал, он шел тихим шагом, будто ему трудно было идти.
— Вот это мой дом, - пояснил Тихон Андреевич. – Как я начал работать в ночную, так и стал уставать почему-то. Старость она знаешь ли… -
Выйдя на пенсию, из завхозов Тихон Андреевич перешёл в ночные сторожа. Работа через день и то занятие, - ходить ночью, контролировать вокруг, или читать книги, сидя в сторожке.
В домике нас встретила полная рослая женщина в простеньком ситцевом платье-халате. Увидев меня, она сказала?
- Ну хоть бы раз, Тихон, предупредил, что гостя в дом ведёшь. Так же нельзя – в доме абсолютно ничего нет. Что гость подумает обо мне? –
- Правильно подумает, - смеясь, ответил Тихон Андреевич. – Что хозяйка у меня никудышная, дом держит в полном запустении. Так или иначе, знакомься… Это вам, наверное, уже ясно, - моя супруга, Ольга… -
Мы прошли в комнату и сели к столу.
- Ты всё ж пошарь по сусекам своим, - сказал жене Тихон Андреевич, и она, немного даже тяжко вздохнув, ушла. – Не беспокойся, найдется всё, что надо, - подмигнул он мне.
И действительно, у Ольги нашлось всё, что надо. Даже графинчик с водочкой на лимоне, желтой, как лимонад. За едой мы с Тихоном Андреевичем почти не разговаривали, после «работы» он был голодный, - зато Ольга всё расспрашивала меня о городе. Я понял, что она выросла в городе, была насквозь городская и теперь, из неблизкой деревеньки, откуда родом Тихон Андреевич, нежно любит свой родной город и всё о нём знает. Тихон Андреевич слушал наш разговор со снисходительной улыбкой.
Ольга убрала со стола и принесла шахматы.
- Хотите вы играть или не хотите, вам этого не миновать, - улыбнулась она мне.

Она и не подозревала, что именно за этим мы и пришли. Я имел удовольствие похвалиться знакомому сторожу, Тихону Андреевичу, что я занял первое место в шахматном турнире среди всех отдыхающих в нашем санатории «N» (Кичиер), - на берегу одноименного озера. В санатории лечили грязями, которые доставали из специально отрытых скважин. Лечебная грязь пахла сероводородом. И на берегу озера, на песчаном пляже можно было обнаружить тот болотный газ – сероводород, когда выроешь поглубже яму в песке, она заполняется водой и сквозь воду начинают подниматься и булькать пузырьки газа. Дальняя сторона озера «N», была заболочена, хотя все берега были покрыты желтым песочком придавая красивый вид этому озеру среди густого леса. Тут издавна поселились люди лесные, которые славились своим занятием пчеловодством, бортничеством. Тут вырос и Тихон Андреевич. И, конечно, через мёд мы с ним и познакомились – он приносил в санаторий баночки мёда на продажу отдыхающим-больным.
В санаторий приезжали на 20 дней, обычно такие путевки были. И в разные месяца бывал разный заезд. В этом месяце, среди всего контингента отдыхающих лучших шахматистов: разрядников там, или профессионалов – не оказалось, поэтому мне довелось выиграть всех. И в нашем санатории «Строитель» и среди других двух корпусов, от городского Хладокомбината санатория, от городского завода санатория – тоже не было настоящих шахматистов. Я был абсолютным чемпионом (в этом месяце, в этот заезд) всего посёлка «N», как я думал.
Только сторож, будучи любителем шахмат. Спустил меня с «небес славы» - пригласив к себе поиграть в шахматы, чтобы развеять мои амбиции.
И точно. Я сходу проиграл две партии, но успел заметить, что мой партнер играет бессистемно и даже авантюрно. Решил ответить ему игрой в таком же стиле, так как знал, что при этом случайность становится очень существенным фактором. В третьей партии я чуть не поставил ему «киндермат». Он принялся хохотать.
- Раскусили, значит, мою тактику. А кто-то назвал мой метод игры – дебют Алёхова.
- Алёхина, наверное? – поправил я.
- Нет, именно Алёхова. Дебютов Алёхина, насколько мне известно, нет вообще. А Алёхов – это фамилия нашего начальника. Он обожал играть в шахматы. Особенно – со мной. И вот то, что вы раскусили за две партии, он не мог раскусить за несколько лет. Проигрывал, злился, сметал фигуры на пол, а потом подбирал и требовал играть ещё.
Тихон Андреевич вскинул на меня свой пристальный взгляд своих синих глаз:
- Да… - Он, не торопясь расставил фигуры и сказал, - Давайте ещё одну, серьезную, без авантюр… Спокойно… -
Несколько минут мы играли молча, а потом, как бы незаметно, он начал рассказывать. Это был нестройный рассказ. Сначала Тихон Андреевич, наверное, хотел только рассеять моё недоумение, а потом его потянуло, и кое-что вспомнить. Так или иначе, к тому, что я услышал, ничего убавить или прибавить я и не пытался…

Рассказ Тихона Андреевича.
О прошлом.
Друг мой, Иван Петрович, так говорил о прошлом: «Мы делаем трагическую ошибку, мы вроде смиряемся с тем, что с нами произошло… Да. Изменить прошлое невозможно. Но прошлое – это некий род встречи: вспоминаем мы друзей, которых уже нет с нами рядом, - они где-то далеко, в других краях, но мы были близки и многое делали (творили) вместе.
Мы должны сохранить многие звенья, соединяющие нас с прошлым, но мы должны также вырваться из плена традиций повсюду, где они препятствуют нашему движению вперёд. Наш главный недостаток заключается в том, что мы более склонны обсуждать вещи, чем делать их. Так и с прошлым – надо не просто вспоминать, а не делать прежних ошибок, которые когда-то уже сотворили.
Прошлое всегда с нами, и всё, что мы имеем, происходит из прошлого. Мы сами творение прошлого, и мы живём, погруженные в него, в то, чему научены в прошлом. Не понимать этого и не ощущать прошлое, значит, не понимать и настоящего.
Прошлому свойственны неподвижность и постоянство. Оно не меняется и несет на себе печать вечности, как картина написанная маслом или статуя из бронзы или мрамора. Но человек не статуя и человек должен меняться, хотя и оглядываясь на своё прошлое».
— Вот как философски… Это ты можешь записать, - достав тетрадку прочитал свои записи Тихон Андреевич.
И первое о чём рассказал мне сторож санатория:
Меня удивляет, как среди собрания «людей принудительного общения» проявляется разделение на «касты», которые существуют до сих пор в Индии. Это происходит само собой и как-то по животному принципу, - теряется всё считающееся у нас «человеческим отношением», и прежде всего способность и потребность мыслить разумно.
Моим соседом по «нарам в бараке» был двадцатилетний парень Лёня. Я занял место около него, потому что он был моим земляком, которого я знал немного «по воле», когда работал в городе на стройке. Хороший был паренёк. Попал он в лагерь связавшись с дурной компанией – они что-то продали-украли со стройки. А в лагере он на глазах превратился в моральное убожество и попал в «касту» обслуги, в «шестёрки». Началось, видимо, ещё с тесных камер тюрьмы, со страха: «выжить любой ценой».
Однажды его «хозяин», из «касты авторитетов» снимал свои сапоги со сбитыми внутри портянками, а Лёня ему помогал. Он был «шестёркой» и стоял на коленях и тянул сапог с ноги «хозяина». Тот ткнул Лёню второй ногой, упёршейся в плечо так, что Лёня отлетел и упал на спину, но тут же быстро вскочил с сапогом в руках. Лёня лебезил и жалко улыбался, снова подходя к своему «хозяину», ржавшему в полный голос, издевающеским образом опять пнув Лёню уже нарочно, снимая второй сапог… Это ещё маленький случай издевательства.
Чего только я там, в лагере, не насмотрелся….
-----------------------
Мы часто беседовали таким образом со сторожем санатория, - он всё вспоминал и рассказывал, будто желая высказаться мне, едва знакомому человеку, чтобы скинуть груз со своей души. В это утро воспоминаний хватило на часа два. Но после ночной смены ему надо было идти спать.
Тихон Андреевич немного помолчал, отрешенно смотря на шахматную доску, потом тряхнул головой и, виновато улыбаясь, сказал:
- Вот чего вспомнилось сегодня… Ох и ненавижу я себя за эту слабость – ни с того ни с сего поведёт в это прошлое, и начинаешь копаться в нём, как курица в мусоре, - закончил он своим неизменным сравнением.
 - Но бывают же и в мусоре некоторые «жемчужные зёрна» опыта прошлого. Вы же спасли, как я знаю, того Лёню от окончательного падения, - осторожно сказал я.
- Да. Было дело. Говорил я с этими «фраерами», что в «шестёрку» Лёню превратили, пришлось выяснять отношения, вплоть до драки с ними… - вспомнил он уже ранее рассказанную историю.
Тихон Андреевич стремительно глянул на меня:
- Согласитесь, что совершенно не обязательно прятать драгоценности в навозной куче. Нет, нет, прошлое прошлому рознь. Да и прошлое можно вспоминать по-разному. Очень по-разному. Не люблю я про эти вещи вспоминать. А если вспоминать – тогда надо вспоминать о борьбе. И в борьбе мне помогали друзья. Я переписываюсь до сих пор со многими моими друзьями. О чём они пишут? О своей нынешней жизни, о своих детях. Лёня. Например, тот самый, пишет мне каждый месяц, и ни в одном письме он не вспоминает лагерь. Только называет меня, как тогда, - «крестный» … Ну, мне пора спать укладываться… -
А я направился к своему корпусу санатория, - мне предстояли процедуры лечебные одна за одной.

От междугородной трассы в стороне, среди густого леса, открывалось почти круглое озеро. Низкий дальний берег, овальный отросток от круга, темнел болотной черной водой, переходящей в желтеющий мох клюквенного болота (клюкву собирали местные жители из близлежащей деревни, болото углублялось в лес на километр и больше, начинаясь с озера). А на высоком пологом и песчаном холме, среди высоких сосен, не тронутых строителями, стояли несколько корпусов разных санаториев. Наш санаторий в виде буквы Н, стоял в середине, отделённый сквериками и аллейками с дорожками обсаженными кустами, между Заводским домом отдыха и санаторием Хладокомбината, и выдвинут был поближе в сторону озера. А поэтому из окон нашего корпуса открывался вид на голубую лазурную гладь воды. С утра и до вечера на берегу озера и на построенной слева пристани для прогулочных лодок сидели сосредоточенные рыбаки. Они ловили чаще «чиклеек» с палец величиной, и все коты и кошки в округе были откормленные и ленивые.
Вечерами дорожки к озеру и кустарники исчезали в тумане, поднимавшемся по склону от воды. И тогда путь от озера становился похожим на Млечный путь в звёздном небе. Отдыхающие прогуливались наполовину скрытые облаком тумана: интересно было видеть – как только плечи и головы шли между кустов к озеру и окончательно терялись, скрываясь в тумане, при приближении к нему.
Я любил сидеть на лавочках в скверике напротив крыльца. На большом широком песчаном пляже, для отдыхающих благоустроенном грибками вдоль кромки воды, рыбаки вечерами разжигали костры, разгоняющие облака тумана. Над багровыми точками костров завивались качающиеся колонны густого дыма, который нес с собой терпкий запах горящей хвойной смолы. По берегам перекликались птицы, стаями собирающиеся, - они, наверное, уже сговаривались бежать на юг. Было начало осени, конец августа…
В санатории пребывало много людей, лечащихся от разных болезней. В нашей группе грязелечения было человек двадцать, и, как всегда, это были самые разные люди.
После тяжелой болезни позвоночника, когда он лежал даже парализованный левой стороной, здесь поправлялся ушедший на пенсию профессор Владимир Владимирович, историк и знаток древней Греции. Этот сухонький старичок, всегда сопровождаемый взрослой дочерью, был необычайно говорлив, и его речь походила на длиннострочные стихи древнегреческих поэтов. Но он говорил о самых обыденных вещах: например про то, что в магазинах овощных на витрину кладут красивые товары, а покупателям подкладывают и продают гниль. Профессора звали за глаза – «древний грек»…
Отдыхал здесь и режиссёр театра, нашего городского, - высокий и седогривый красавец с бархатным, вкрадчивым голосом, - особенно он нравился всем женщинам. Самые спорные мысли, а иногда даже откровенные глупости в его обворожительном исполнении звучали как неоспоримые и глубокие истины. Вместе с ним отдыхала его жена, молодая актриса, - она была нервная и немного развязная, её он сам называл «Китти», а была обыкновенная Катя. Она же называла его «мой Левин», хотя имя его было самое простое Иван Николаевич. Он работал над инсценировкой «Анны Карениной» и сказал мне, что делает спектакль под новым, совершенно новым углом зрения, и что главными действующими лицами в его постановке будут Китти и Левин. Он уверял, что Лев Толстой написал роман ради этих образов и только, а сама Анна и её история было лишь фоном для более глубоких философских мыслей. Он говорил мне такую чушь таким вкрадчивым голосом, красивым баритоном, что с ним не хотелось спорить, - зачем?
Томился здесь, в санатории, шофер автобуса – широкоплечий беловолосый крепкий мужик Лёня, получивший путёвку в качестве премии за безаварийную работу, врач обнаружил у него неполадки с позвоночником и крестцом от сидячей работы, вот и прописал грязелечение. Ему тут не нравилось: «Кормежка детская (мало), нет волейбола на пляже, а главное, нет молодых девчат». Для того, чтобы как-то разнообразить себе эту жизнь, он «для тренировки» каждое утро колол дрова, пробегая для этого километра полтора до деревни к бабушке старушке, живущей там, ему наша повариха нашла соседку.
А подружился я с немцем по национальности инженером нашего завода. Энергичный деятельный был человек. Хотя он отдыхал в соседнем доме отдыха, на шахматный турнир были приглашены все – и соседние тоже. Тот Фридрих Карлович абсолютно не умел отдыхать. Хотел заняться бильярдом, но не нашел партнёра, чтобы мог его обучить. Попробовал включиться в карточную игру преферанс. Но не выдержал этой тягучей сидячей игры. Достал было удочки, пошёл на рыбалку – сбежал и оттуда. Он не мог минуты усидеть на месте. Мы и подружились с ним оттого, что вместе стали бродить по лесу, в сосняке, из которого был виден и наш санаторий, и озеро. Чуть повыше на горе мы ходили, беседовали, смотрели, находили грибы. Но и тут, во время прогулок, Фридрих Карлович был верен себе – шел иногда быстро, как будто опаздывал на работу, и мне всё время приходилось его сдерживать (кроме меня это никому так хорошо не удавалось, - откровенничал Фридрих Карлович, - на других он злился, обижался, а на меня не мог злиться, мне он доверял сразу, с первого знакомства за шахматным столом, когда я сдерживал его, чтобы он мог спокойно закончить партию; тогда он занял третье место на турнире).
Фридрих Карлович считал себя исконным россиянином, он был из поволжских немцев, и поведал мне во время прогулок краткую историю:

«В 60-е годы XVIII века начались широкое переселение в Россию немцев и колонизация ими, главным образом, земель в Нижнем Поволжье. Вплоть до настоящего времени потомки немецких колонистов Поволжья составляют особую этнографическую группу.
 
Краткая история: Екатерина II, издав в 1763 году манифест «О дозволении всем иностранцам, въезжающим в Россию, селиться в разных губерниях по их выбору», не имела в виду привлекать в Россию одних лишь немцев. Мероприятия по вербовке колонистов и предоставляемые им льготы были рассчитаны на любых культурных европейцев. Но так получилось, что большинство переселенцев составили именно жители разных государств Германии.
К этому немцев побуждало растущее малоземелье на родине. Условия для переселенцев давали преимущество тем из них, кто решал посвятить себя сельскому хозяйству. Земледельцы освобождались от всяких налогов на 30 лет, тогда как сроки льгот для лиц других занятий были намного меньше. Кроме того, будущие земледельцы могли рассчитывать на подъёмные и проездные до места поселения. Для поселения колонистов были предоставлены целинные земли, главным образом, в Новороссии и в Нижнем Поволжье. Иностранцы, селившиеся целыми земледельческими колониями, получали право самоуправления. Они находились в особой юрисдикции «Канцелярии опекунства иностранных» в Петербурге. В 1833 году канцелярия была упразднена, и колонии немцев были включены общим порядком в существующие губернии и уезды. Льготный режим для переселенцев в Россию действовал до 1819 года.
После этого российское правительство оставило его только для протестантской общины меннонитов. Они приезжали в Россию до 1874 года. В тот год в России ввели всеобщую воинскую обязанность. Большинство уже переселившихся в Россию меннонитов, будучи пацифистами, уехало тогда в Америку.
Для самосохранения в событиях Октябрьской революции немцы Поволжья объявили себя лояльными к советской власти и в 1918 году создали Трудовую коммуну немцев Поволжья (с 1923 года – АССР Немцев Поволжья). Это позволило им избежать многих негативных последствий большевистских экспериментов. Немцы Поволжья сами у себя проводили коллективизацию. Но в 1941 году им не удалось избежать поголовного принудительного выселения в Казахстан. Республика Немцев Поволжья была упразднена.
 
Особая нация.
К началу ХХ века в Поволжье жило около 400 тысяч немцев. Их предки приехали в Россию из разных государств задолго до того, как немцы стали ощущать себя единой нацией. Благодаря этому у жителей колоний очень долго сохранялись диалекты тех областей Германии, откуда они происходили. Сами себя они долго называли не немцами (Deutschen), а швабами, гессенцами, силезцами и т.д. Осознание себя одним народом приходило главным образом через общение с окружающими русскими. Впрочем, оно до конца XIX века было очень ограниченным. Каждый немецкий сельский округ представлял собой самодовлеющий полузамкнутый мирок. Саратовский присяжный поверенный из поволжских немцев Юстус писал в 1914 году, что «немецкий колонист Поволжья не являет собою тип германской нации, потомков древних тевтонов. Это новый народ, даже новая раса, создавшаяся в особых жизненных условиях. Слово “немец”, которым называют колонистов, есть форма, лишённая всякого содержания. При этом слове следует представлять западноевропейского немца-германца: колонист не немец в этом смысле, однако и не русский. Колонисты это новая, самобытная, самодовлеющая нация, ничем абсолютно не похожая на немца-германца».
Особый склад немцев Поволжья выработался в борьбе с непривычной природой, при отсутствии многих культурных средств, которые были у них на исторической родине. «Колонисты, действительно, некультурны, – отмечал тот же публицист, сравнивая их с немцами Германии, – нравы их грубы и суровы».
Однако отличие немцев Поволжья от немцев Германии не означало их сближения с русскими. До 1871 года в школах немецких колоний Поволжья даже не преподавался русский язык, а все попытки властей насадить его в церковно-приходских школах при кирхах и костёлах встречали организованный саботаж местного духовенства. На практике это привело к тому, что в 1897 году только 18% поволжских немцев знали русский язык.
 
Сельская община.
Многих колонистов привлекло в Поволжье не желание создать процветающую колонию, а льготный режим, предоставлявшийся для земледельцев. В результате среди первых поселенцев было до 40% людей, не занимавшихся сельским хозяйством. Серьёзные трудности создавал и суровый местный климат. Средняя температура января в заволжских степях доходит до минус 15 градусов (при нулевой на большей части Германии), нередки сорокаградусные морозы; летом обычное дело – жара за плюс 40, засухи, суховеи. Традиционные навыки хозяйства в таких условиях не годились. Многое пришлось заимствовать у окружающего русского населения. Самым основным таким заимствованием стала сельская община. Большинство немецких колонистов на новой родине были вынуждены отказаться от частной собственности на землю и ввели периодические уравнительные переделы земли. Когда в 1906-1907 гг. царское правительство повсеместно начало разрушать общину и внедрять частную крестьянскую собственность на землю, то эта реформа проходила в немецких колониях с такими же трудностями, как и в большинстве великорусских селений.

 
Странные обычаи.
В то время как в Германии на протяжении конца XVIII – XIX вв. происходила эволюция нравов и семьи, поволжские немцы в начале ХХ века сохраняли весьма патриархальный быт. Этнографы отмечали, что в семьях колонистов очень сильно развиты: власть главы семьи, послушание младших старшим, весьма строги нравы. Это было заметно при сравнении не только с немцами Германии, но и с русским крестьянством пореформенной поры.
Современники наблюдали и большую религиозность поволжских немцев. При этом конфессиональный состав колонистов мало отличался от такового в Германии, за исключением того, что среди них была выше доля протестантов – до трёх четвертей, из которых больше половины лютеран. Примерно четверть составляли католики.
Примечательными были некоторые обычаи и привычки, обретённые немцами на новой родине. Основные праздники приходились на воскресенья осенью, когда заканчивались полевые работы. Эти праздники («кирмесы» по-местному) были спланированы так, чтобы жители соседних сёл могли за осень несколько раз побывать друг у друга в гостях. Кирмесы отмечались, как масленица у русских – с обилием еды и выпивки. Причём поволжские немцы налегали в основном на водку, а столь излюбленного на их родине пива здесь пили мало. Среди поволжских немцев до середины ХХ века сохранялся обычай, давно исчезнувший в самой Германии – «венчание покойников» (Totenhochzeit). Суть его была в том, что любого умершего человека, не состоявшего при жизни в браке, хоронили в брачном наряде (женщин – в подвенечном платье). Этот обычай, в отличие от Германии, соблюдался независимо от возраста скончавшегося, даже в отношении маленьких детей».

А ещё он, Фридрих Карлович, строил себе дом, сруб на даче, в новом садоводческом кооперативе. От завода дали ему участок в 8 соток в 15-ти километрах от города. Участок был с лесом, который пришлось вырубать и корчевать. Завод предоставлял технику – трактора для своих рабочих, которым участки давались бесплатно – нужно было только вносить земельный налог – небольшую сумму за год (480 рублей).
Но для дома деревья корчёванные не подходили, пришлось сруб покупать. А уж доски и другие материалы Фридрих Карлович покупал сам. И строил сам, один, помогала только жена Марта, тоже немка. Участок уже давно был засажен и кустами смородины, крыжовника и овощные грядки были. Главное грядки с цветами, которые любила выращивать жена Марта. А Фридрих Карлович гордился домом дачным: он сделал на фасаде окна в виде сердечек и вставил стекла крашенные, цветные… А ещё сделал теплицу из выброшенных кем-то оконных рам, которые он привёз с городской свалки-помойки – стекла только вставил, а некоторые рамы были уже со стёклами… 
 

В первый день моего приезда в санаторий, в столовой меня посадили за свободный стол. Но старшая диет-сестра и сестра-хозяйка, наблюдающая к тому же за питанием больных (каждому своя диета и так далее), осторожно предупредила, что стол этот забронирован для одной семьи и когда она приедет (запаздывает), меня пересадят.
Пожилая сестра-хозяйка, Ирэна Яковлевна, была очень симпатична на вид, но за её бесцеремонность и грубость в обращении с отдыхающими все звали её Ирэна «Хамовна».
Я «царствовал» в одиночестве за большим столом на четверых не долго, но целый день: и завтракал, и обедал, и на полдник пил кисель с печениями, и ужинал как «король». На другой же день перед обедом вышеупомянутая семья прибыла на черной иномарке, подъехавшей к самому крыльцу санатория. Всё было видно в большие обзорные окна из столовой. Их было трое: папа, видный с толстеньким животиком «в костюмчике при галстуке»; мама с причёской, распространяя аромат духов по всему санаторию на большое расстояние; и взрослый здоровый парень, чуть полусогнутый как боксер в стойке – их сын. Я видел, как Ирэна «Хамовна» любезно объясняла что-то, показывая в мою сторону. Я уже сидел в столовой за столиком около окна, за которым открывался прекрасный вид на озеро и на благоустроенный сквер, засаженный цветами. «Вот почему столик был забронирован – семья-то была непростая…» - подумал я. У мамы, которой рассказывали обо мне уста сестры-хозяйки, лицо при этом было расстроенное, у папы – сосредоточенно-внимательное. А сын с любопытством оглядывал обедающую публику.
Они вошли в столовую и не поздоровавшись сели за мой стол на свободные места.
- Кажется, мне надо отсюда сматываться? – почти подобострастно спросил я у папы.
- Нет. Нет, что вы, - прогудел он басовито, благосклонно улыбаясь. – Нас же всего трое, и одно место свободное. Я уже договорился об этом с сестрой-хозяйкой. Сидите, как сидели, давайте лучше знакомится. –
… Разрешите теперь мне, автору, познакомить их с вами, с читателями:
Кирилл Петрович. – Ему пятьдесят один год. Ему совсем не мешал его пивной живот, свойственный и возрасту и его сидячей деятельности. А сединой на висках он явно гордился. Во время нашего первого совместного обеда он сказал, вспоминая о юных годах учёбы в институте: «Тогда ещё на моих волосах не было «пепла времени»». И ещё, когда говорил о детях, сказал: «Не ценят они, нынешние, отцовские седины…». Держался он, говоря проще, величественно. Когда в столовой он осматривал сидевших вокруг людей, в его взоре было столько превосходства, что окружающим было стыдно за него, и они старались не встречаться с ним взглядом.
Его супруге было, Анне Ивановне, пожалуй, чуть побольше сорока. Но вся она была словно тесто, вылезшее из формы для запекания, порозовевшее и оплывшее в духовке. Черные глаза как изюминки на нежной корочке кулича. В ней как-то непонятно сочетались и простая красота располневшей русской женщины, и совершенно не подходившая к её внешности раздражительность и заносчивая злость на людей. – За всё время, что я сидел с этой семьёй за столом, я ни разу не слышал, чтобы ей что-нибудь понравилось: всё было плохо, и вообще мир устроен неправильно, по её мнению. Мужа она звала Киря – это, если всё шло хорошо, или Кирилл – если это был приказ, требование, недовольство. Но во всех случаях она говорила с ним на «вы».
Сын чем-то походил на обоих сразу, но он был весёлый и смешливый, и ему всё было интересно, как ребёнку – открывалась некоторая его недоразвитость, отставание в развитии.
Семья приехала взбудораженная событиями, которые потрясали её последние недели. Костя-сын сдавал экзамены чтобы поступить в институт и провалился. – Что теперь дальше с ним будет? В армию заберут, - переживала мама.
А пока мама решила, что мальчику надо отдохнуть от переживаний. Заодно подлечиться на грязях и подлечить нервную систему. Ведь они, может быть, в последний раз имеют возможность отдыхать вместе всей семьёй. Папа всё устроил насчет путёвки и взял ради этого отпуск.
… События развивались ускоренным темпом.
На другой день после их приезда мы после обеда вместе вышли в парк с клумбами перед корпусами санатория. Кирилл Петрович взял меня за локоть и, обращаясь к жене, улыбаясь сказал:
- Не думали мы с тобой, Анюта, что будем когда-нибудь сидеть за одним столом с живым писателем-классиком. –
- Да это совсем не так, никакой я не «классик», и писатель из меня рядовой – смутился я.
- Как же, сестра-хозяйка сказала нам, что вы сотрудничаете с редакцией местной газеты, и печатаете фельетоны в журналах… Это верно? —спросила Анна Ивановна.
- Бывает, что и сотрудничаю с редакциями, иногда статьи пишу, - ответил я, уже понимая, что именно заставило их примириться с моим присутствием за их столом «забронированным».
- Вы Кирилл, расскажите товарищу. Ведь он должен за наш факт ухватиться, - не глядя в мою сторону, сказала его жена. Сын Костя неопределённо хмыкнул и отошёл в сторону.
- Анюта, расскажи лучше ты, - мягко попросил Кирилл Петрович. – Всю подноготную ты знаешь гораздо лучше.
- И расскажу, - согласилась Анна Ивановна и показала мне на скамейку: - Садитесь. В ногах правды нет. –
Мы сели. И я услышал старую как мир материнскую легенду: что её мальчика, самого способного и умного, на вступительных экзаменах умышленно провалили институтские злодеи – склочники, взяточники и формалисты. – Костя написал отличное сочинение о Маяковском. Но в конце сделал приписку, объясняющую, что он цитировал стихи кратко только потому, что не хотел раздувать сочинение. И в этой приписке он сделал три грамматические ошибки и одну синтаксическую ошибку.
- Представьте себе! – говорила, всё больше волнуясь, Анна Ивановна. – На одном этом основании они не хотели допустить его к следующим экзаменам! Мол. Конкурс большой, и мальчик необходимого балла всё равно не наберёт. Но я им эту их теорию поломала. Извольте, милейшие, ставить отметки за сочинение, а не за приписки к ним – «закон есть закон». В отместку они решили загубить нашего мальчика на экзамене по устному. По их утверждению, наш Костя вытащил три билета и будто бы только на один вопрос из всех билетов смог сносно ответить. Ну скажите, разве может это произойти с мальчиком, окончившим десятилетку? –
- Может, - сказал я. – Особенно если мальчик учился в школе плохо. –
- Ах, вам уже известно о Костином аттестате? Там и правда есть четвёрки. Откуда? Кирилл это вы рассказали? –
Кирилл Петрович отрицательно покачал головой. Она смотрела на меня тревожно и вместе с тем растерянно.
- Да нет, ничего я не знал о его аттестате. Я сказал это так, вообще… -
- Ну вот… - успокоилась Анна Ивановна и перевела дух, и продолжила рассказывать. - И когда мы стали разоблачать их новую провокацию, этих «профессоров» (омерзительно сморщив лицо произносила она) – они придумали демагогический ход. Они пожаловались в обком на Кирилла Петровича: будто он, пользуясь своим служебным положением, пытается протащить в институт своего сына. Приплели сюда всё. И то, что Костя в десятилетке дважды оставался на второй год в начальных классах. Им наплевать, что это было связано с болезнью. Наклеветали, будто Кирилл Петрович грозил институту – лишить его фондовых стройматериалов. И, конечно, этой демагогией они вывели Кирилла Петровича из игры. Но я это так не оставлю, я буду жаловаться… Вы бы сделали хорошее дело, если бы разнесли в фельетоне этих демагогов и провокаторов институтских «профессоров» - Анна Ивановна – снова поморщилась при произнесении последнего слова.
- Никого я «разносить» не буду, - сказал я вежливым спокойным тоном.
- Почему? – удивилась Анна Ивановна. – Вы же просто обязаны. –
- Но десятиклассники, идущие в вуз, обязаны не делать ошибки, хотя бы и в приписке к сочинению. И обязаны хорошо отвечать на устные экзаменационные вопросы. Извините, я пойду, - сказал я и ушел, отлично понимая, что ужинать мне придётся уже за другим столом – где-нибудь у дальней стены или за колонной в большой нашей столовой, пристроенной к корпусам санатория.
И тут мне встретился Фридрих Карлович и потащил гулять в лес.
………….
  Когда я пришёл ужинать, Ирэна «Хамовна» любезно и молча показала мне моё новое место за другим столом. За ужином «забронированный» стол оставался пустым, «семейства» почему-то не было, кто-то сообщил, что они уехали на экскурсию, видели их чёрную машину… А на другой день перед завтраком мы вместе подходили к столовой. Увидев меня, «семейка» прошла вперёд, не ответив на моё приветствие с добрым утром.
За обедом наша официантка-подавальщица Валя принесла Кириллу Петровичу борщ.
Валя была из местных жителей, - маленькая тихая девушка с милым курносым лицом, только что весной закончившая школу, как все знали. Работала она удивительно быстро и внимательно. Я уже успел заметить, что она понимает юмор, но старается не показывать этого, разве иногда чуть заметно улыбнётся…
- Что это такое? – сердито спросил у неё Кирилл Петрович.
- Борщ. –
- Кому борщ? –
- Вам. –
- Я никакого борща не заказывал, - отделяя каждое слово, заявил он. – Дайте мне то, что я просил. –
Валя ушла на кухню и через минуту вернулась с тем же борщом.
- Ты что, русского языка не понимаешь? Или наши желания для тебя ноль? – рявкнул он на всю столовую.
- Нет, я понимаю русский язык, - тихо ответила Валя. – И ваши желания для нас закон. Вот смотрите, - она протянула ему листок заказа, где его рукой было написано: «борщ».
Он кинул взгляд на листок, и на мгновение лицо его выразило растерянность. Опустив взгляд в стол, он сказал уже тише:
- Ну и что? А теперь я борща не хочу. –
- Вот это другое дело, - сказала Валя. – Сейчас я принесу лапшу. –
- Что это за кадры у вас тут? – спросил Кирилл Петрович подбежавшую к нему сестру-хозяйку. – Откуда вы набрали этих наглых девчонок? –
- Почему нам нужно трепать здесь нервы? – добавила Анна Ивановна.
- Я отлично вас понимаю, - успокаивала их Ирэна «Хамовна». – Это возмутительно!.. Эта подавальщица работает последний день. Забудьте этот инцидент. Кушайте. Приятного аппетита… -
Когда Ирэна «Хамовна» с решительным видом направилась к кухне, поскольку мой стол теперь находился рядом со входом на кухню, я остановил её и спросил:
- Почему Валя работает последний день? –
Она любезно улыбнулась мне, будто не расслышала вопроса, и скрылась в кухне.
Валя принесла Кириллу Петровичу лапшу. Лицо её было немного раскрасневшееся, но она улыбалась.

После обеда, я потащил своего немца, Фридриха Карловича с собой. Мы обошли столовую и, подойдя к кухонному окну, позвали Валю.
- За что вас увольняют? –
Она застенчиво улыбнулась:
- Я сама ухожу. Я сдала экзамены в пединститут, и через несколько дней начало занятий (август близился к концу).
Мы с немцем переглянулись и, как по команде, расхохотались. И тут у нас родилась идея-затея – устроить торжественные проводы Вали в институт.
Нам хотелось сделать приятное Вале и поиздеваться над кичливой «семейкой». Помощников у нас оказалось больше чем достаточно. Рядом была пристройка биллиардная, вечно пустовавшая – она превратилась в штаб торжества. Здесь продумывали и репетировали каждый эпизод вечера…
-----
И вот наступил этот субботний вечер, так совпало. В конце ужина к дверям столовой вышел главный «режиссер», режиссёр театра Иван Николаевич, один из моих знакомых «отдыхающих».
- Внимание, внимание! – громко прозвучал его красивый голос, именно из-за голоса выбрали мы его ведущим.
Все притихли. Из кухни вышли все повара и официантки-подавальщицы.
- Послушайте, друзья, маленькую информацию, - бархатно и вкрадчиво продолжал Режиссер. – Инициативная группа отдыхающих решила скромно отметить большое событие в жизни одного славного человека. Все вы отлично её знаете. Валечка, подойдите сюда. –
Валя подошла к нему, он обнял её за плечи и продолжал:
- Вероятно вы не знаете, что в жизни нашей милой, заботливой Вали произошло значительное и замечательно событие. Буквально совсем недавно она отлично выдержала экзамены и стала студенткой педагогического института. -
Все захлопали в ладоши. В это время появилась нарядная Китти с большим букетом цветов, приготовленных по нашему заданию шофёром Лёней.
- Валечка, это вам от отдыхающих, - сказала Китти своим актерским металлическим голосом. – Мы все желаем вам счастья. –
Когда аплодисменты смолкли, у дверей появился немец, Фридрих Карлович, Он страшно волновался, и я испугался, не забудет ли он то, что ему нужно сказать… Но он не забыл:
- Я хочу вам сказать, кто такая Валя наша, - начал он сердитым своим голосом. – Она дочь простого рабочего лесного хозяйства. Отец её умер два года назад от рук браконьеров, охотившихся на лосей и кабанов. Из-за этого она вынуждена была бросить десятилетку, перейти в вечернюю школу и поступить на работу, чтобы помогать матери – уборщице в санаториях. Теперь её мама получает пенсию. А наша Валя, несмотря на житейские трудности, отлично окончила вечернюю школу, отлично подготовилась к экзаменам в институт и отлично их выдержала. Заметьте, без всяких протекций и нажимов – всё сама, всё своим трудом. И за это я хочу от имени всех отдыхающих здесь мужчин поцеловать нашу славную труженицу – Валю!
Под весёлый шум и аплодисменты он троекратно облобызал смущенную Валю.
В это время появился следующий участник представления – профессор Владимир Владимирович, то бишь «древний грек». Гордо вскинув голову с жиденькой бородкой, он заговорил певучим лекторским голосом:
- Дорогие товарищи, разрешите сказать несколько слов, так сказать, от лица науки, куда устремила сейчас свой пытливый взор наша Валя. Всем вам, надеюсь, известна лирика, именующаяся анакреонтической. Она берет начало от древнегреческого поэта Анакреона, но она окрыляет поэзию и времен Возрождения и времен Пушкина. Эта лирика с колоссальной эмоциональной силой славила любовь и всё, что связано с молодостью. Анакреона называли певцом любви. Мне страстно хочется превратиться в пламенного ионийца Анакреона и пропеть в честь Вали песню прославления!
И он действительно запел дребезжащим голосом, с легким фальцетом:

Пусть южное солнце заулыбается ей
И, увидев её улыбку, станет ещё ярче.
Пусть вознаградится счастьем
Её стремление стать человеком.

«Древний грек» своей речью вызвал улыбки у всех (с юмором восприняли и его сложную речь и песенку без рифмы), и получил заслуженные аплодисменты за свое выступление.
Всё это время я незаметно наблюдал за «семейкой» «забронировавшей» стол. Один Кирилл Петрович, видимо, всё понял. Он сидел за своим столом, опустив голову, и пытался пить чай. И так как на него посматривал не только я один, он, надо думать, чувствовал себя неважно. Когда только начал выступать «древний грек, Кирилл Петрович встал и вышел из столовой. Анна Ивановна сидела не шевелясь, точно каменный идол. Незадачливый их сынок с наглым любопытством смотрел на выступавших. И только когда мой немец, Фридрих Карлович говорил о протекциях и нажимах, лицо его чуть порозовело, и он опускал глаза.
Торжество наше удалось на славу. Главный режиссер и его Китти вывели вперёд Валю. Сильно покраснев и волнуясь, она сказала:
- Ничего я такого не сделала. Для нашей молодёжи всюду открыты все пути, и я пошла по одному из них. Конечно, мне было нелегко, но без труда ничего хорошего никогда не добьешься. Большое вам всем спасибо! Обещаю вам учиться на отлично… -
Возбуждённые, весёлые отдыхающие выходили из столовой под вечернее небо, в котором уже начинали возгораться звездочки.
Вышла и Анна Ивановна со своим сыном. Проходя мимо меня, она громко сказала:
- Бедные дети, которых будут учить официантки. –
- А горбатого только могила исправит, - вдруг полным голосом произнес подошедший ко мне мой друг немец, Фридрих Карлович.
- Прогуляемся по лесу, - тронул он меня за руку выше локтя. – Только быстро, с нагрузочкой. Пошли! – и он побежал в направлении озера. Пожилые люди – как дети мы побежали по песчаному склону между сосен и других деревьев, навстречу вечернему туману уже окутавшему озерную гладь. И я сейчас не кричал немцу, как всегда: «Да тише вы! Тише». Мы бежали наперегонки… Жизнь продолжается.
Конец.


Рецензии