Василий, Мадам и Свобода

Жить на четвертом этаже в доме без лифта, если тебе за восемьдесят, а ноги, как и скрюченные пальцы рук, подружились с артритом и существуют отдельно от тебя в паре с этим постоянно напоминающем о себе недугом, очень даже высоко.
Так размышлял Василий Гребешков, бывший начальник гаража небольшого закрытого лет десять назад лесозаготовительного пункта, выйдя на балкон подышать свежим воздухом, посмотреть, что делается в мире. В телевизоре этого мира не покажут.

Вся его самостоятельная жизнь прошла недалеко от гаража в щитовом деревянном доме с двором, рябиной у калитки, огородом, хозяйственными постройками, в которых хрюкала, блеяла, кудахтала разная живность, и с соседями – семьей водителя лесовоза – за стенкой, с восходящим над лесом как раз напротив крыльца солнцем. Он был неотъемлемой частью того леспромхозовского мира, а в этой каменной клетке, куда перевезла его дочь после смерти жены, с болью ощущал себя инородным телом. Жизнь нынешнюю не скрашивал даже балкончик, чудом удерживающийся на выщербленной стене пятиэтажки. На нем второй год он проводил большую часть времени – с весны и до момента заклеивания окон и утепления балконной двери.

Дочь, отправляясь на работу в районный суд, где заправляла  канцелярией, запирала дверь на ключ, чтобы он не впустил кого попало, да и сам не пытался выйти. Ищи его потом!
И так день за днем сам с собой, из угла в угол, обреченный непонятно за что на доживание в заключении. Воспоминания перестали приходить – сколько можно всплывать и всплывать из глубин памяти, когда зацепиться не за что. А будущее, даже ближайшее, давно махнуло на него рукой и занималось другими, более перспективными человеками.
Мир его сузился до пределов видимости с балкона квартиры так и не вышедшей замуж дочери. Важной, как она утверждает, персоны в городе.
Когда Василий водружал на заострившийся с годами нос старые очки с обмотанной изолентой перемычкой, этот чуждый ему мир обретал более четкие контуры – деревья, дома, автомобили, припаркованные во дворе,  приосанивались, точно старались понравиться ему.
От очков быстро уставали глаза, приходилось снимать их и мириться с изоляцией от более или менее полноценной жизни, шагающей мимо него своим чередом: когда тягуче-медленно, будто во сне, а когда с такой скоростью, что не успеваешь взором или нутром ухватить хотя бы крохотный ее момент.

Он жаждал с кем-нибудь подружиться. Когда в очередной раз думал об этом, начинали трещать виски. И, в конце концов, подружился – с парой голубей, регулярно прилетавших на балкон. Ему повезло, что балкон, как и еще один на третьем этаже, в отличие от остальных, попадавших в поле его зрения, не был застеклен. Дочь жаловалась на нехватку денег. И в который раз уже требовала, чтобы пенсию всю ей отдавал, а не часть, как он делал. Что подобное непорядочно в отношении ее. Ведь она заботится о нем.

Василий смастерил для голубей кормушку и наполнял ее семечками или пшеном. Он, по его выражению, «гулюкал» с птичками, и это общение наполняло хоть каким-то смыслом его бесполезное существование, его бестолковое доживание на тридцати шести квадратных метрах. На ум приходила старуха-соседка из прошлой жизни, над которой он в зависимости от настроения, когда снисходительно, а когда и зло, подтрунивал. Потому что та, оставшись на свете одна, всерьез дружила с обычной ничем не примечательной серой вороной. Таких здесь в городе возле мусорного контейнера пруд пруди. Кормила ее, беседовала с ней. Почти приручила. Но как-то, выпив лишку, он, рассердившись на соседку, отказавшуюся дать ему сотню в займы, швырнул в эту ворону булыжником и убил ее. Не расстроился даже – кому нужны эти каркающие ватники! Одной меньше, одной больше…  С тех пор старуха в упор не видела и не слышала его. Хотя, если подумать, неплохая баба была. Жива она или померла?

Однажды, выйдя на балкон, он услышал хрипловатый женский голос, доносившийся снизу. Придурочная, - так отзывалась о ней дочь, с третьего этажа разговаривала, как он понял, навострив слух, сама с собой. Василий неожиданно для себя свесился с балкона, чтобы увидеть ее – и даже голова не закружилась, и в глазах не поплыло, как случалось обычно, когда он пытался разглядеть что-нибудь внизу. Негромко окликнул ее.
- Мадам!

Мадам притихла, потом отозвалась. Он рассмотрел ее круглое светлое лицо, обращенное к нему, довольно приятное лицо женщины средних лет.
- Мадам! Окажите старику услугу, сбегайте за чекушкой. Деньги я сейчас спущу.
Легко сказать спущу! Сделать это, пока Мадам не передумала, сложно, особенно, когда просьба вырвалась спонтанно. Без обмозгования ситуации. Подходящей веревки и той под руками нет.

За время пребывания у дочери Василий почти забыл вкус спиртного. Со здоровым образом жизни, который проповедовала она и насильно насаждала ему, водочка никак не увязывалась. А тут прямо под дыхалкой заныло, так захотелось выпить. Что ему чекушка! Дочка и не заметит. Он конспиратор еще тот! А у него на душе может радость забрезжит.
Василий обрезал в ванной бельевую веревку. Решил, отговорюсь, на худой конец пошучу: удавиться, мол, хотел. От жизни взаперти и не такое на ум взбредет, недолго ведь и впрямь голову в петлю сунуть.

В заначке, к его удивлению, денег оказалось всего-ничего. Дочка обнаружила тайник и подчистила! А чекушка, наверняка, за последние годы значительно выросла в цене. Василий, вошедший в азарт, попросил у Мадам взаймы до пенсии – он сумеет вырвать у дочери нужную сумму. Та подумала и принесла чекушку. И даже не в долг, а в память о ее недавно ушедшем в мир иной отце, который тоже очень уважал беленькую. С помощью веревки бутылочка оказалась в его руках.

От ужина Василий отказался. Лег на кровать поверх покрывала лицом к стене, чтобы, не дай Бог, дочь не унюхала, и тогда мало не покажется ни ему, ни Мадам с третьего этажа. Догадается ведь, откуда ветер дует.
Дочь, погремев на кухне посудой, снова заглянула к нему, поинтересовалась, не вызвать ли скорую?
- Не надо, - ответил он, не оборачиваясь, - я таблетку принял.

Приятная легкость поселилась в голове, пробралась в тело, и даже артрит присмирел. Василий наслаждался своим состоянием и пока не уснул, прикидывал, как бы самому спуститься по веревке на балкон к Мадам и из ее квартиры вырваться на свободу. Добраться до поселка – всего-то ничего,  пятьдесят километров, повидаться с прежними знакомыми, попросить прощения у старухи-соседки, посидеть на кладбище у могилы жены…
А когда дремота овладела им и вроде бы притупила запретные мысли, то и во сне он продолжал освобождаться из клетки, в которую загнала его за какие-то проделки своенравная училка по имени Судьба. И когда до желанного мига оставался какой-то там воробьиный скок, появлялась вездесущая дочь, и он спешно ретировался.

На другой день Василий изложил свою задумку Мадам. Она отнеслась к его желанию с пониманием. Посоветовала набраться духу, веревку заменить несколькими связанными простынями, а узлы намочить, чтобы не разошлись… Главное, безопасно добраться до ее балкона, а там она поможет.

…Простыни не подвели, и дух не трепетал. Пальцы утратили цепкость – руки не выдержали, артрит сыграл с ними злую шутку!

Василий, взмыв в Небо, слышал вопли Мадам, видел кружащих над балконом встревоженных чем-то голубей, бегающих с криками по двору людей, белую машину с красным крестом и не понимал, по какому случаю возле дома его дочери такая суматоха. И что это за старик распластался, глупый, на асфальте, когда парить в бирюзовом пространстве намного приятнее…
Светлана Епифанова.