Деревня Харламовская находится на юго-западе Вологодской области в 90 км от г.Череповца, она расположена на высоком берегу реки Мологи, живописном притоке Волги. Когда-то эта территория принадлежала Новгородской губернии, затем была отнесена к Весьегонскому уезду Тверской губернии, а в 30-х годах 20-го века перешла в Уломский район Вологодской области, который позже вошёл в состав Череповецкого района. Как раз по руслу Мологи сейчас проходит граница Вологодской и Тверской областей.
До конца тридцатых годов Молога спокойно текла по красивой долине, богатой лугами, садами, лесами, ягодными кустарниками, журча на перекатах прозрачной водой. Во многих местах из-под земли выходили подземные воды, образуя чистые прозрачные «ключи». Я помню несколько таких мест, около них были лавочки (скамейки) для отдыха, всегда стояли деревянные кружки, чтоб можно было напиться. Напротив Харламовской было несколько рукавов реки Мологи: два первых были разделены длинной лесистой косой под названием Грива, дальше стояла деревня Дуброво, а за ней был ещё рукав, звавшийся Дубровской речкой; ещё дальше находилось озеро, на берегу которого была ещё одна деревня, Озерская. Выше по Мологе, в восьми км, находился хутор Бурятино, а ниже, в двух км, деревня Озёрки и хутор Травливец. После постройки в 1939 г. плотины Рыбинской ГЭС началось заполнение Рыбинского водохранилища, и все живописные луга с вышеназванными деревнями и хуторами оказались затопленными. «Повезло» тем деревням, которые находились вне долины, на лесистых возвышенностях, а Харламовская оказалась на самом краю разлива Рыбинского моря. Ширина разлива около деревни – 4 км. Между собственно Мологой и её притоком Вочкомкой образовался красивый мыс, поросший исключительно сосной и можжевельником. Все заросли вишни, смородины, черёмухи навсегда исчезли с берегов реки. Всего «утопили» более 600 населённых пунктов, в т.ч. старинный город Мологу, стоявший при впадении Мологи в Волгу. (В 2012 г. на экранах появился худ. фильм «Молога – русская Атлантида» о процессе затопления наших мест. Есть также несколько документальных фильмов: «Раскинулось море широко», «Сны о Мологе», «Молога – град обречённых»). Поднявшиеся воды реки начали подмывать берега, ежегодно после ледохода рушились в воду всё новые и новые пласты берега с деревьями, кустами, изгородями. Постепенно обрыв подкрадывался к жилым домам, и с берега «переехала» целая улица, образовался новый уголок деревни в северо-восточной её части. Наш дом оказался чуть ли не на самом берегу, с рекой нас разделяет лишь дом деревенской почты
В непосредственной близости от Харламовской находились ещё две деревни: Миненская и Грязливец. Эти три деревни располагались по разным сторонам небольшого поля и жили каждая своей жизнью, своим маленьким колхозом. Нашей деревне суждено было стать центром этого небольшого «куста», этому способствовало несколько обстоятельств: она располагалась на красивом берегу с речной пристанью (по Мологе ходили издавна коммерческие пароходы, а после разлива водохранилища к нам из Весьегонска стал возить пассажиров рейсовый пароход); в деревне была также приличная ферма и большой ток («гумно») для обмолота урожая, находилась почта (п/о Харламово) и медпункт. Три наши деревни, а также харламовский «выселок» Вешняки, д. Ручьи и д. Костешино образовывали Вочкомский сельский совет, вся эта местность называлась «Вочкома», а всех жителей называли «вочкомскими». Соседями с юга были жители Ваучского сельсовета с деревнями Бор, Орлец, Красный Двор, всю эту местность называли «Вауч». С востока и севера в радиусе от 9 до 14 км, за непролазной грязью и мхами, располагался целый ряд деревень, население которых звалось «колодняшами». Они отличались особым говором, «цоканьем» и растягиванием слов: вместо «чугун» говорили «цыгун», и пр. Мы же, жившие на Мологе, отличались «гроханьем», как и все волжане, - выделением буквы «о». По всей вероятности, местные названия происходили от названия рек: у нас текла речка Вочкомка, южнее – ручьи Талец и Вауч, у колодняшей – речка Колоденка. В военное и послевоенное время председателем Вочкомского сельсовета была Шадрикова Зоя Константиновна (родная сестра моего деда), председателем колхоза – Шадриков Иван Михайлович (двоюродный дядя моего отца). Подробнее о колхозе «Доброволец» можно узнать из статьи Э.В.Лукичёвой в краеведческом альманахе «Череповец», вып. 3, 2002 г. (у меня он есть). Колхозная контора и Сельсовет находились рядом с нашим домом в двухэтажном строении, поблизости также находились пожарное депо и амбар, в котором хранилось колхозное семенное зерно. Эти строения не сохранились. Южнее деревни на опушке леса была построена школа (Вочкомская семилетняя школа). Её директором был назначен Шадриков Андрей Иванович (двоюродный брат моей матери), учитель русского языка и литературы. Кстати, в роду Шадриковых было много учителей (помимо Андрея Ивановича): Зоя Алексеевна (дв. сестра моей матери), Валентина Ивановна (Осипова) и Зоя Ивановна (Самылова) – дв. сёстры моего отца, и моя тётя Надежда Ивановна. В нашей школе стали учиться и ваучские ребята (из Бора и Орлеца), ежедневно проделывая туда и обратно по 14 км. Ближайшая десятилетняя школа находилась в Весьегонске (в 20 км от Харламовской). Надо сказать, что все, кто учился в вочкомской и весьегонской школах, приобрели неплохие знания. Очень многие из моих земляков получили высшее образование. Достаточно сказать, что только один ленинградский ЛИАП окончили четверо Шадриковых… Постепенно наш «куст» из трёх деревень рос, вбирая в себя соседние хутора и малые деревни, и превратился в одну большую деревню. В поле между деревнями построили ещё одну школу (начальную), новый медпункт, большой сельский клуб, в котором разместилась и контора колхоза, рядом с клубом построили просторный сельский магазин, а через некоторое время возвели монумент в память о погибших на войне земляках. Вся эта деревня стала называться «Харламовское», но позже вернулось старое название «Харламовская», да и почтовое отделение стало именоваться так же. Но иногда можно услышать и старые названия «Вочкома», «Миненская», «Грязливец». Сейчас в Харламовской вместе с дачными постройками более 500 дворов.
Первое упоминание о нашей деревне в документах, относящееся к началу 17-го века, удалось обнаружить Лукичёвой Э.В. в архивном документе «Список с писцовых книг Северьяна Давыдова да подъячего Трофимова. О селе Веси-Егонской с деревнями, пустошами и угодьями» (г. Весьегонск, типография А.П.Виноградова, 1911 г.). Этот список сделан в 1713 году, на выписях стоят подписи исполнителей и печать Петра Первого; в писцовых книгах же встречаются ссылки на 1628-1629 гг. В «Списках» упоминаются знакомые нам деревни : Слуды, Лекма, Микулино, Озерское, Дуброва, Озёрка, Бор, Большой Двор, Раменье, Орлец, Бурятино, Гверстиник, Мочелага, а также Миненская, Грязливец и Харламова. О нашей деревне: «… Деревня Харламова на реке Липеньке, а в ней крестьяне Степанко Александров, да бобылей: вдова Феклица Иванова дочь, вдова Непилка Сидорова дочь, двор пустой Савки Григорьева; пашни пахотные худые земли четыре четверти да перелога три четверти, да лесом поросло пять четвертей в поле…, сена по реке Мологе пятнадцать копен, лесу пашенного десять десятин, да поверстного лесу пашенного и непашенного бору и болота в длину на версту, а поперёк на полверсты».(«Четверть» в поле равна 1/2 десятины, «копна сена» равна 1/10 десятины). Такое убожество в описании наших деревень объясняется смутным временем начала 17-го века, когда наш край был опустошён польско-литовским нашествием, Надо полагать, что вышеупомянутые деревни существовали и до нашествия, т.е. в 16 веке.
Родители мои были дальними родственниками (у матери девичья фамилия тоже Шадрикова). Отец, Николай Иванович, родился в 1909, мать, Лидия Петровна, в 1913 году. Отца я не помню, он ушёл на войну, когда мне было всего полтора месяца, и не вернулся. Поженились они с матерью в 1936 году, в 1937 г. родилась моя сестра Галя. В 1939 г. отец благополучно отвоевал в финскую кампанию, вернулся домой и начал активно работать по хозяйству, но… Все, кто помнили отца, отзывались о нём исключительно тепло. Был он скромным, несмелым, но мастером на все руки, и прозвище у него было «Леуша» (левша). Умел он прекрасно рисовать, плотничать, был и рыбаком, и охотником, и заядлым грибником, играл на гармошке, первенствовал в незатейливых деревенских состязаниях, особенно в катании с лотка пасхальных яиц (бабушка говорила, что он мог выиграть целую корзинку яичек), сам нарезал полотна для пил. Вместе со своим дядей отец ходил «пилоставить» аж до самой Швеции, нарезая и правя пилы. После него остался пресс для нарезания плотницких пил, столярно-плотницкая мастерская с огромным набором инструментов, ружьё, гармонь, заготовки для самодельных лыж… Всё это постепенно куда-то исчезло, наверное, мать продала в тяжёлое послевоенное время. Мебель в доме была сделана им собственноручно, до сих пор сохранились буфет, стол и несколько стульев… На долю матери выпала нелёгкая судьба, отягощённая войной.
Её родная мать (Мария) умерла рано, когда мама была совсем маленькой. Отец (Пётр Васильевич) женился вторично на Анне Михайловне из деревни Игнатьево. Бабушка Анна Михайловна была очень доброй и ласковой женщиной, не обидевшей, наверное, никого на свете, поэтому деревенский народ называл её «Ласточкой». После смерти первой жены Пётр Васильевич пригласил няню, бабушку Сёмину тоже с Игнатьева, для которой построил небольшой рубленый домик. Она и воспитывала маму и её сестру тётю Машу, пока в доме не появилась Анна Михайловна. Бабушка Сёмина так и жила в своём домике, помогая семье Петра Васильевича до самой своей смерти, похоронена она на деревенском кладбище в одной оградке с мамой. По-настоящему счастливой у матери была только юность и первые годы замужества. Она вспоминала, как весело было в деревне, как гуляла и развлекалась молодёжь во время народных праздников. Она очень любила петь частушки, плясать, была мастерицей на всякие выдумки и розыгрыши. Когда отец ухаживал за ней, не умея красиво говорить, «подкупал» её дорогими конфетами и пряниками. А она, кокетничая, не брала их; тогда он, молча идя рядом, выбрасывал конфеты по одной на дорогу. Так что, если кто по утру находил на дорожках конфеты, говорил: «Тут гуляли Колька с Лидюхой». Прожили мои родители совместно всего 5 лет. Мать так и не нашла больше спутника жизни. С тех пор, как я уехал учиться в Ленинград, а Галя после окончания средней школы в Весьегонске поступила в техническое училище в Череповце и вскоре вышла замуж, она так и жила одна. Во время войны и после она работала на колхозной ферме телятницей до 1952 года. В 1953 году, когда у нас образовали сплав леса, она устроилась рабочей в лесосплавную контору, уйдя из колхоза, там и проработала до пенсии. Она умерла, не дожив месяца до своего шестидесятипятилетия, от болезни века – рака матки.
Старый дом семьи Шадриковых стоял не на том месте, где сейчас стоит родительский дом. Он находился в центре современного огорода, ближе к огороду Солдатовых. Между нашим домом и домом Солдатовых была улица – проезд на улицу за нашим огородом. На этом проезде росли большие тополя, которые пришлось спилить, т.к. они мусорили и закрывали свет и запустили корни далеко в огород. Прохода со стороны дома Андрюшановых не было, а улица за нашим огородом продолжалась до самой Мологи, на ней стояло ещё несколько домов. Наш дом был двухэтажным и, по-видимому, красивым. Э.В.Лукичёва в своих воспоминаниях «Бежит невозвратное время» пишет, что украшением Харламовской были богатые дома Агеевых и Шадриковых. Бабушка Анна Матвеевна (мать отца) говорила, что в семье было 22 человека, а В.И.Осипова утверждает, что ещё раньше, при Иване Михайловиче (прапрадеде) было 25 человек! Бабушка всецело была занята по хозяйству, готовила на всех еду и ухаживала за скотом. У всех были свои обязанности, за невыполнение которых строго наказывали. Обеды проходили в несколько этапов. Сначала кормили «работный люд». Во главе стола сидел Иван Михайлович, зорко наблюдая за порядком. Никто не имел права начать есть раньше, чем он даст команду. Ели из общей большой миски. Если кто-то в чём-то оплошает, сразу получал ложкой по лбу от него. Затем кушали подростки, а потом – вся оставшаяся "мелюзга". Детей, правда, могли кормить и «без расписания». После смерти Ивана Михайловича старшим в семье стал Константин Иванович (прадед)… Зимой спали везде: на кроватях, на печке, на нарах и даже на полу. Летом же спали, в основном, на сарае в пологах. Сараем звали второй этаж дворовой пристройки, где хранилось сено для скота и веники, а на первом этаже был скотный двор, там жили коровы, поросята, овцы, лошади и куры. После коллективизации почти весь скот сдали в колхоз, где он и прекратил своё существование. Вот что написала о своём детстве тётя Надежда Ивановна (р. в 1915 г.): «… У нас много яблок, но в сад детей не пускают. Прадед (Иван Михайлович) внизу двухэтажного дома у окна, сидит и плетёт лапти. Из окна ему всё видно. Никто не осмеливается без спросу забраться в сад. Поодаль стоит погреб. Если он не закрыт на ключ, можно через него пробраться в сад и набрать в подол падалицы… Самые вкусные и сладкие яблоки были у нашего свата (Петра Васильевича), такие сладкие, что язык проглотишь… Семья у нас большая, 21 человек. Жили дружно. Особенно почитали деда (Конст. Ив.). Я как сейчас вижу его. Вот он после трудового дня сидит на лавке, волосы длинные, волнами. Я забираюсь на лавку, беру гребень и расчёсываю деду кудри. Дед доволен. Я звала его «дедя»… Садимся пить чай. Никто из нас, из детей, не осмеливается лезть в сахарницу за сахаром. Наделяет сахаром нас дед. Взрослые берут сахар сами. Обедаем за двумя столами. Сначала кормят детей вперемежку со взрослыми. Едим все из одного блюда. Я всегда обедаю за одним столом с дедом. Бабушка за стол не садится, она только успевает подавать блюда. Кашу или яичницу на молоке всегда подавали в длинной латке… Я ложусь спать. Мне страшновато. Посматриваю в тёмные углы, нет ли там нечистого. Перед образами горит лампадка… Я не знаю ни одной молитвы, да и почти никто в семье не знает. Знает их, конечно, дедушка, но он никогда не произносит их вслух и никого не учит их запоминать. Деда все очень уважают. Он никого не трогал пальцем и не любил ругаться… Живём зажиточно: у нас пять коров и пара лошадей. Землю обрабатываем сами. Моя мать – великая труженица. Все дети начинают работать с раннего детства… Когда мы отделились от деда, стали безлошадными. Делились на три семьи, нам лошади не досталось. Дед потом помог нам купить клячу… Перед вступлением в колхоз мы имели уже бойкого жеребёнка. В колхозе ему дали кличку «Вольный»… В семье существовало разделение труда. Каждый знал, что входит в его обязанности. В мою обязанность, например, входило: загнать овец во двор, принести две охапки дров, загреть самовар, затопить галанку, подмести пол. Это вечерние обязанности, а днём я работала на полосе в поле. Наша мать ни одного дня не была в школе. Читать и писать она научилась самоучкой. Но отличать хорошее от плохого она нас научила. Большая труженица воспитывала и нас трудом…». Когда семьи переполнялись, молодёжь отселяли на отдельную площадь. В основном, переезжали в Вешняки, что в двух км от Харламовской. Не знаю точно, кто и когда переехали, знаю лишь, что там «прописались» четыре семьи Шадриковых… Окончательно наш старый дом разделили в 1938 году. К этому времени погибли уже двое из мужчин: один (к сожалению, не узнал, кто) в Первую мировую, а в Гражданскую погиб дед Иван Константинович. Отец с матерью из части старого дома построили свой (современный) дом. К нему пристроили двор, привезённый
с Костешина. Другая часть старого дома со двором досталась кому-то другому. В нашем доме обосновалось 6 человек: отец с мамой и маленькой Галей, бабушка Анна Матвеевна, тёти Нина и Надя, а потом появился и я. В 1939 году, когда отец ушёл на Финскую войну, не покрыта была часть кровли, и мать докрывала её сама. В Харламовской тогда проживало 8 семей Шадриковых, а во время Великой Отечественной войны приехала ещё семья тёти Маши Парашкиной (маминой сестры). Сейчас в Харламовской осталось 6 домов Шадриковых и 4 дома на Вешняках, и ни в одном доме нет постоянно живущей семьи. Все проживают в разных местах и приезжают на родину только на лето.
У Ивана Михайловича (прапрадеда) были сыновья Николай, Иван, Михаил и Константин (о женской половине детей прапрадеда - ничего не знаю).
Николай Иванович детей не имел. Он работал фельдшером, участвовал в Первой мировой войне, лечил раненых бойцов. Позже он работал в колхозе «Доброволец». Его дом цел и сейчас, в нём живёт семья Кожевниковых (напротив бывшего клуба).
Иван Иванович имел дочерей Анну и Александру. Анна (Сергеева) жила с семьёй в Москве, Александра (Горбунова) с дочерью Ларисой – в Выборге.
Михаил Иванович имел детей: Александра, Александру, Таисию, Глафиру и Ивана. Александр погиб на Гражданской войне. Александра (Афонина) жила на Костешине, после неё остался сын Саша. Таисия Михайловна (Пётрушева) жила в Выборге, у неё были дети Борис и Людмила. Людмила (Пряникова) сейчас живёт в С.-Петербурге. Глафира Михайловна (Павлихина) также проживала в Выборге. Иван Михайлович женился на Александре Таниной из Грязливца, их дети – Валентина Ивановна (Осипова), Борис Иванович (умер), Антонина Ивановна (Борташевич) – умерла, Зоя Ивановна (Самылова).
У прадеда Константина Ивановича, насколько мне известно, были дети: Евгения, Николай, Зоя, Иван и Михаил. Евгения Константиновна вышла замуж за Панькина Михаила, которого в народе почему-то звали Лениным. Будучи маленьким, я не понимал, почему тётя Еня – жена Ленина? Они раньше жили на хуторе, который называли тоже «Ленинским», следы его можно найти и сейчас по дороге на Игнатьево. Их детей я не знаю, знаю лишь, что в Череповце живёт их дочь Валентина. Однажды, году в семидесятом, тётя Еня приехала в гости в Колпино к моим тётушкам. Они потащили её в Эрмитаж, а ей было уже около 80 лет. В Эрмитаже тёте Ене стало плохо, её увезли на «Скорой» в больницу. Случился инсульт. Потом её перевезли домой в Череповец, где она прожила совсем ещё немного… Николай Константинович был женат на Лидии Павловне (её девичья фамилия тоже Шадрикова), у них родились дети Василий и Валентина. Судьбу Василия не знаю, а Валентина живёт с семьёй в Череповце, на лето с внуками приезжает на Вешняки. В юности Валя была очень красивой девушкой… Зоя Константиновна была замужем за Василием Шадриковым, у них родились сыновья Геннадий, Виктор и Борис. Василий погиб на войне. Геннадий нашёл себе невесту в д. Пленишник, там он с семьёй и находится обычно в отпуске, на Вешняки приезжает иногда в гости. Он работал таксистом в Череповце, имел свою «Волгу». Он великолепно играл на гармошке, сейчас уже умер.
Нет в живых и Виктора. Виктор тоже играл на гармошке, был лучшим гармонистом в округе. Позже он освоил баян, заочно окончив курсы баянистов. После него остался сын Александр… Борис Васильевич жив-здоров, если не считать, что у него не видит один глаз, который он потерял на работе. Живёт с женой и дочерью в Череповце и в родительском доме на Вешняках. В этом доме в 60—80-х годах проводили лето и мои тётушки Нина и Надежда, они купили у тёти Зои часть дома, а когда перестали туда ездить, снова продали его тёте Зое за 3,5 тыс. рублей; эти деньги в наступившей «перестройке» превратились в 3,5 рубля!... Зоя Константиновна прожила до 90 лет, до последних дней в здравом уме и с ясной головой. Её страстью были белые грибы, знала каждые кустик и ямку в лесу вокруг Вешняков, где растут грибы. Когда она перестала видеть, всё равно ходила в лес и искала грибы на ощупь, я был этому свидетель. У неё летом в доме всегда пахло пирогами и сушёными грибами… Михаил Константинович жил в п. Лентьево, что находится выше Харламовской по Мологе. К нам в гости из Лентьева приезжали его дети Александра и Борис. Кто ещё жил их Шадриковых в Лентьеве, не знаю…
Иван Константинович (мой дед), как я уже упоминал, женился на Анне Матвеевне Федяновой. Семья Федяновых раньше жила на хуторе недалеко от Костешина. У Анны Матвеевны была сестра Евдокия и брат Василий. Василий погиб на войне. Его сын, Виктор Васильевич, жил с семьёй в Ленинграде. Они с тётей Марусей (женой) и дочерью Валей часто приезжали к нам в Колпино, мы тоже ездили к ним на ул. Курляндскую… Евдокия Матвеевна (по мужу Бикешкина) жила в д. Стёпанково, её муж и единственный сын Игорь погибли на войне. Я очень радовался в детстве, когда тётя Дуня приходила к нам в гости (за 14 км). Она была очень ласковой, говорила нараспев, с выразительными глазами; всегда гладила меня ладошкой по голове. Она очень горевала по сыну Игорю. Я, будучи студентом, несколько раз приезжал к ней в Стёпанково на велосипеде. Тётя Дуня прожила в одиночестве до конца своих дней. Она похоронена в Череповце, её дом перешёл в собственность колхоза…
У Ивана Константиновича и Анны Матвеевны родились сын Николай (1909 г.) и дочери Нина (1911 г.) и Надежда (1915 г.). Тётушки Нина и Надя не были замужем, детей у них нет. Почему так случилось – не знаю. Нина Ивановна в 30-х годах уехала в Ленинград, чтоб зарабатывать себе на жизнь. Сначала была домработницей, няней; затем устроилась санитаркой в санчасть военного училища связи (ЛВУС), в котором и проработала до выхода на пенсию. Уже в пожилом возрасте она заканчивала в вечерней школе семилетнее образование, после чего её назначили на должность завхоза санчасти. В военное время она вместе с училищем была эвакуирована на Урал. Я часто в выходные приезжал к ней в общежитие на ул. Парадной. Нина Ивановна после выхода на пенсию перебралась к нам в Колпино и до конца своих дней помогала своей больной сестре, обеспечивая все хозяйственные нужды. Умерла тётя Нина в возрасте 86 лет и похоронена в Ст. Петергофе. Она была очень скромной и доброй женщиной… Надежда Ивановна после окончания средней школы в г. Весьегонске поступила в пединститут города Калинина (ныне г. Тверь), по окончании которого работала в Высоковской средней школе (пос. Высокое Калининской обл.) учительницей русского языка. В конце сороковых годов она перевелась в Ленинград, точнее, в Колпино,и начала работать в шкоде № 403. Характер у неё был не простым, слишком строгим, она не терпела других мнений, отличных от своего. Иногда из-за этого случались конфликты с учениками, которые она переживала тяжело. Постепенно у неё развились психические отклонения, из-за чего, я думаю, она досрочно ушла на пенсию. Болезнь всё прогрессировала, несколько раз она лечилась в психиатрической больнице, но ничего не помогало. Когда она совсем стала плохая и вызвала своим поведением недовольство соседей, её пришлось поместить в психоневрологический интернат, где она и умерла в 1999 г. в возрасте 84 лет. Похоронена на Колпинском кладбище вместе с матерью…
Николай Иванович (отец), уйдя на фронт добровольцем 22 июня 1941 года, попал в одну часть со своим дядей Николаем Константиновичем. Эту часть сразу же, безо всякой подготовки, бросили в район Луги на защиту подступов к Ленинграду. Часть попала в окружение и была уничтожена фашистами. Оставшихся в живых, в т.ч. и отца с дядей Колей, поместили в лагерь пленных в Усть-Луге. В первые дни войны немцы не расстреливали всех подряд, а заставляли работать на себя (обо всём случившемся позже рассказал дядя Коля, оставшийся в живых). Работа была очень тяжёлой, грязной, по 14-16 часов в сутки. Кормили плохо, кругом царила антисанитария. В лагере началась дизентерия и другие желудочные заболевания. Дядя Коля был пошустрее и похитрее племянника, ему удалось пристроиться на уборку блока питания кухни, удавалось там что-то «стянуть», и этим они иногда подкармливались. Но силы таяли, к тому же отец заболел желудком. Сначала он пытался скрыть это, но вскоре не смог выйти на работу и его поместили в санитарный барак. Вернувшись с работы, дядя Коля нигде не нашёл племянника. После расспросов он узнал только, что моего отца посадили в коляску мотоцикла и куда-то увезли. На этом сведения о нём обрываются. Пожалуй, тут всё ясно: больные пленные, которые не могут работать, немцам были не нужны. Через некоторое время матери пришло треугольное письмо, в котором сообщалось, что её муж, Шадриков Николай Иванович, пропал без вести. Эта формулировка не даёт ясности и вселяет надежду на «чудо», что человек ещё жив. Так думали и моя мать, и бабушка Анна, его мать. Она ждала его и после войны, вскакивала на каждый стук в дверь, ждала до последних своих дней. Тётушка Надя, со своей категоричностью, пыталась обвинить в чём-то дядю Колю: он, яко бы, не помог до конца своему племяннику, бросил его на «произвол судьбы», а сам «выкарабкался» и остался живым. Дяде Коле удалось убежать из лагеря, и он вернулся домой. Обвинения племянницы его очень задели, они перестали общаться. Когда я уже учился в институте и приехал в деревню на каникулы, дядя Коля зашёл ко мне, и мы с ним на эту тему поговорили. Тётя Надя к тому времени «накатала» на него какую-то бумагу в «органы», его вызывали в Череповец и там допрашивали о пребывании в плену. Он не понимал, чего от него хочет племянница; всё, что он знал, рассказал устно и на допросе изложил письменно. Он спросил, что я по этому поводу думаю. Я ответил, что не могу на него держать никакой обиды и, тем более, обвинять его в гибели отца… Тётушка пыталась ещё что-то узнать о судьбе своего брата, писала запросы во все инстанции. Но ответы всегда были стандартными: «Архивы не сохранились», «Сведений не имеется». Ездила она и в Лугу, осматривала братские захоронения, но нигде фамилии отца не нашла. Его фамилия и инициалы внесены в список павших на фронтах Великой Отечественной войны на обелиске, установленном в нашей деревне около бывшего клуба и совхозной конторы…
Шадриков Василий (мой прадед по материнской линии) имел сыновей Ивана, Алексея и Петра, о дочерях прадеда мне ничего не известно.
У Ивана Васильевича были дети: Василий, Полина, Клавдия, Андрей и Павла. Василий Иванович был женат на Марии Беловой, детей у них не было. Тётя Маша прожила дольше всех деревенских женщин, умерев на 102-м году жизни. Её дом – последний справа (если не считать новые дачи) по пути на Вешняки… Клавдия Ивановна (Ильющенко) с мужем и сыном проживают в Ленинграде… У Андрея Ивановича и Таисии Павловны (в девичестве Комшиной) родилось пятеро детей: Лина (умерла в 19 лет), Валентина, Геннадий, Олег и Николай. Валентина Андреевна с семьёй проживает в Брянской области. Она закончила Институт целлюлёзно-бумажной промышленности в Ленинграде. Геннадий, Олег и Николай, как и я, окончили в разные годы Ленинградский институт Авиаприборостроения. Геннадий Андреевич получил назначение в Серпухов, там жил и работал до конца своих дней. Он был женат на Ае Васильевне, своей троюродной сестре, у них два сына – Андрей и Игорь. Ая с сыновьями живёт в Серпухове… Олег Андреевич по распределению оказался в Пущине-на-Оке в Серпуховском районе Московской области и жил там с женой Светой и дочерью Линой. Сейчас Лина с мужем и двумя детьми живут в Ярославле… Николай Андреевич, проработав по распределению много лет в Лётно-исследовательском институте (г. Жуковский под Москвой), перебрался в Череповец, где и проживает в настоящее время с женой Галиной, дочерью и двумя внуками. Павла Ивановна вышла замуж за Разживина Ивана, они проживали в д. Миндюкино. Их дети: Вячеслав, Людмила, Галина и Олег. Вячеслав проживает и работает в Новгороде. Людмила и Олег – в Череповце, Галина – под Москвой (в Зеленограде)…
У Алексея Васильевича были три дочери: Глафира, Зоя и Екатерина. Были ли дети у Екатерины Алексеевны, я не знаю, ничего о них не слышал. У Глафиры Алексеевны родилась дочь Валя. Валентина Артёмовна с мужем Виктором и сыном Александром живут в г. Видное под Москвой… У Зои Алексеевны (Леденчук) родилась дочь Ая. Ая выросла очень обаятельной девушкой и вышла замуж, как я уже упоминал, за Геннадия Андреевича Шадрикова, своего троюродного брата…
У Петра Васильевича (моего деда) очень интересная судьба. Он участвовал в Первой Мировой войне. Октябрьская революция застала его в Австрии. Многие войсковые части под влиянием большевистской агитации вышли из войны и своим ходом стали пробираться по домам на обещанную «землю» («Мир народам, земля крестьянам!»). Пётр Васильевич с товарищами тоже топал домой. Где-то на Украине они попали к махновцам, которые их сочли за немецких шпионов и без суда и следствия приговорили к расстрелу. Их уже вели на расстрел, но тут налетела «красная» конница, и Пётр Васильевич с товарищами были освобождены. После этого в родной деревне к нему «приклеилось» прозвище «Дед Махно» (у него была густущая рыжеватая борода). Пётр Васильевич был зажиточным хозяином: он владел мельницей, сыроварней и пароходом (совместно с Родиными, родственниками первой жены). Ко началась «экспроприация», Пётр, памятуя о чудесном спасении от расстрела, все свои богатства добровольно отдал государству. Перед войной он работал лесничим, имея авторитет в округе. Ира Громова помнит, что к деду часто приезжали «важные» люди на лёгких конных повозках, в том числе из Прибалтики. Умер Пётр Васильевич в 1942 году. Пётр Васильевич был женат дважды. Первая его жена Мария была из семейства богатых купцов Родиных. Она рано умерла, её никто не помнит, и я о ней ничего не знаю. У них с Марией родились три дочери (Анна, Мария и Лидия – моя мать) и сын Егор. Егор в 1941 году работал председателем сельсовета в Весьегонском районе (д. Люгобещи) , и во время войны его оставили на работе в селе. Но он не вытерпел укоров баб (все, мол, воюют, а ты здесь «жируешь») и добровольцем ушёл на фронт. Егор погиб 10 июля 1942 г. в звании сержанта. Мама и тётя Маша говорили, что я очень похож на Егора, их брата. Меня и назвать хотели Егором, т.к. я родился в «Егорий», деревенский престольный праздник, но решили, что хватит одного Егора. От второго брака с Анной Михайловной у Петра был сын Николай (р. в 1923 году). Во время войны он окончил военное училище в Архангельске и в чине лейтенанта ушёл на фронт. Николай Петрович, командир стрелкового взвода, погиб 35.12.44 в Салдуском р-не Латвийской ССР. После войны у Николая Петровича «нашлась» дочь Тамара. Она с матерью живёт под Архангельском, в 60-х годах приезжала в Харламовскую к бабушке Анне…
Мария Петровна вышла замуж за Михаила Парашкина, и они уехали к нему в Пашу (Ленинградская обл.), где родились дети Анатолий, Нина и Ирина. Однажды Михаил вдруг куда-то исчез и не вернулся к ним, т.е. бросил тётю Машу с тремя детьми. Через некоторое время они вернулись в родные края и поселились в небольшом домике умершей маминой няни бабушки Сёминой. Домик был без крыльца и без двора, он находился в современном огороде Осиповых между домами Шадрикова Ивана Михайловича и Ивана Петруханова. В нём тётя Маша с семьёй прожили до 1949 года, когда она завербовалась на работу в Череповец. Там они несколько лет прожили в рабочем бараке, затем получили хорошую трехкомнатную квартиру… Анатолий был женат на Александре Васильевне из Давыдова, у них три дочери: Софья, Надежда и Марина, все они живут в Череповце. Анатолий прекрасно играл на гармошке, они с Шурой часто приезжали к нам на Мологу сварить уху и погулять, как в юности, с гармошкой. Он умер в 76 лет и похоронен на кладбище в Давыдове… Нина Михайловна была замужем за Геннадием Шитовым, у них родились Инна (она рано умерла) и Андрей. Андрей женат уже дважды, от первого брака имеет дочь Машу и сына Геннадия. Геннадий, первый муж Нины, утонул при невыясненных обстоятельствах в реке Ягорбе. От второго брака с Виктором Емельяновым у Нины родился сын Владимир. Все Шитовы и Емельяновы (Виктор уже умер) также живут в Череповце, приезжая летом в деревню… Ирина Михайловна была замужем за Юрием Рубановым, а позже – за Громовым Михаилом. Миша построил домик на участке Анны Михайловной Шадриковой. Михаил Николаевич умер в 2003 году. Летом в доме живут Ирина и Мишин внук Тимофей с семьёй... Анна Петровна уехала в Ленинград, там вышла замуж за Якова Волчанова и родила дочь Веру. Во время блокады Ленинграда Анна погибла на Ладоге во время эвакуации. В машину попала авиабомба, все погибли, а дети ехали сзади в другой машине и остались живы. Вера оказалась в детском доме Вологды, после войны моя мама нашла её, Вера несколько раз приезжала к нам в деревню. С ней много лет переписывалась Ира Громова, сейчас связь с ней оборвалась…
П Е Р В Ы Е Г О Д Ы
Первым моим осознанным восприятием действительности, сохранившимся в памяти, был Новый 1943-ий год. Мне было лишь 1 год и 7,5 месяцев. Позже мать рассказала мне, что тогда по пути из училища в часть заехал дядя Николай Петрович. Собрались все родственники, собрали стол, откуда-то появилась водка. Я спал, но меня по этому поводу разбудили. Помню, за столом сидели дяди и тёти, лица у всех были большие и красные (наверное, в свете керосиновой лампы), все очень громко разговаривали. Я спросонья был вялый, меня все тискали, стараясь растормошить. Что-то все ели и пили, поднесли и мне ко рту стакан, и я сразу сделал глоток. Во рту всё обожгло, я громко заорал. Помню отлично, как мне совали огурец на вилке, и все смеялись. Вот так я в первый раз попробовал водку. «Обидевшись», я снова отправился спать…
Летом 1943 года тётя Надя, которая была в деревне на каникулах, решила сфотографировать нас с Галей, т.к. в деревне Бор появился фотограф. От нас до Бора 7 км. Она облачила меня в светлую рубашку-косоворотку с кушачком, на голову водрузила панамку, и мы отправились в путь. Она рассчитывала нести меня «на закукорках», т.е. за спиной, но я был в хорошем настроении и топал сам. Как она вспоминала, я почти всю дорогу туда и обратно прошёл сам (конечно, с отдыхом), и только в самом конце взяла меня на руки (за спину). Помню, как мы шли по лесу и собирали цветы вдоль дороги, потом пришли к огромному «собору» с двумя главами и крестами над ними. Я долго рассматривал нашу церковь и множество птиц (галок), которые сновали вокруг куполов и громко кричали. Потом мы дошли до речки (ручей Талец) и там отдыхали. Я увидел в воде много каких-то головастых рыбок и пытался прутиком их достать. Это были, конечно, головастики (лягушкины детки). Тётя Надя сказала, что следующий привал будет «у вышки». Я всё время спрашивал, скоро ли будет вышка, и что это такое? Наконец, тётушка сказала: «Вот и вышка!», - и я увидел высоченную башню, которая была много выше сосен. Это была пожарная наблюдательная вышка, позже я много раз с товарищами лазал на самый верх, наблюдая панораму окрестностей. Сверху видно всё, как на ладони: разлив Мологи с многими островами, совсем рядом – г. Весьегонск с белоснежной церковью, а с обратной стороны – бесконечное море леса. Таких вышек раньше было несколько, все они были в прямой видимости друг от друга. Сейчас нет ни одной из них. Дальнейшую дорогу до Бора не помню. Помню только, как пришли к фотографу и фотографировались. Я разбаловался, и меня долго не могли успокоить, а надо было
смотреть неподвижно на фотографа. У него были развешаны какие-то простыни, а аппарат на треноге накрыт чёрным платком. Мне казалось, что дядя играет с нами в прятки, накрываясь этим платком. И я смеялся. Сфотографироваться всё же удалось. Эта фотокарточка жива и сейчас: я стою на стуле между Галей и тётей Надей, а Галя очень нахмурилась. Обратную дорогу не помню совсем. Тётушка говорила, что ушли мы в 10 часов утра, а вернулись в 8 вечера… Мама рассказывала, что я также разбаловался, когда в деревню приехал поп крестить детей, и меня она тоже привела к Андрюшановым, где поставили купель. Я, развеселившись, громко смеялся и дёргал батюшку за бороду, и он не стал меня крестить. Так я и остался «нехристем»…
…Всегда, во все времена, особенно в военные и послевоенные годы, вся деревня ловила рыбу в Мологе. В каждом доме были всевозможные снасти для летней и зимней ловли, причём, все самодельные. Были они и в нашем доме: кужи (ловушки в виде большой бутыли с кляпом в «горлышке», связанные из длинных ивовых прутьев), вятери (или вентери) – ловушки, связанные из бечёвки; бредень, сети. Так как мужчин в домах не было, рыбалкой занимались женщины, прекрасно управляясь со всеми снастями. Я всегда таскался с мамой или бабушкой проверять кужи и сети. Однажды ближе к весне я пошёл с мамой на проверку сети. Она пробила свежий лёд в лунках, привязала к одному концу сетки страховочную верёвку, которую дала мне держать, и начала выбирать сеть с другого конца. Сразу же заблестели рыбы и чем дальше, тем больше. Попалось много язей. Вдруг мама говорит: «Слышишь, бомбят?». Я слушал-слушал, ничего не услышал. Позже, анализируя это, я решил, что было это зимой 1944 года, когда шла операция по снятию блокады Ленинграда. Волховский фронт находился не так уж далеко от деревни, сильные взрывы могли до нас «докатиться» в морозный день. В 1945 году уже не могло быть слышно никаких взрывов… Из ранних рыбных историй помню, как тётушка Надя на зимних каникулах поймала щуку весом 16 кг. Я лежал на печке, когда вбежала возбуждённая тётушка, потом они с бабушкой втащили в избу огромную рыбину и положили её в таз-ванну для стирки белья. Голова и хвост щуки свисали наружу, не помещаясь в таз. Кот бегал кругами, хватая щуку то за хвост, то за голову, но ничего не мог «урвать». Щука была белесоватой, а во рту у неё было много каких-то пиявок. Есть её не стали, целую неделю варили её поросёнку. Ещё более крупная рыба попалась соседке Тае Андрюшановой на бечёвке в «лунке». Тая от природы была глухонемой, говорила неразборчиво. Однажды она прибежала с реки, что-то говорит, размахивая руками, показывая на реку. Тётя Тоня побежала с ней на реку. Оказалось, что «клюнула» рыба, голова которой не пролезала в лунку, и Тая побежала за помощью. Пока ещё раз бегали за пешнёй, чтоб раздолбить лунку, рыба ушла, порвав бечёвку. Возможно, это был сом. В те годы в реке рыбы было много. Зимой работала артель рыбаков, вылавливали неводом крупную рыбу, а «складировали» её в амбаре Андрюшановых, который и сейчас стоит рядом с нашим домом. Я помню, какие там лежали «щучищи», больше меня ростом, и сазаны, толстые, как поросята; также было много судаков. Мы часто ходили смотреть, как рыбаки выбирают невод. Рыбу грузили в сани и на лошади отвозили в амбар. Иногда нам доверяли пронести на руках понравившуюся нам рыбу. Несли её с кем-нибудь вдвоём, держа её за голову и хвост. Как только рыба делала судорожное движение хвостом, мы валились в снег. Такие вот тогда ловились рыбки… Помню ещё, что каждую зиму к нам приезжал из деревни Браславль дядя Коля ловить щук. Он жил у нас, возможно, это был родственник моей бабушки. Он каждый день привозил на санках штук пять щук и запихивал их в мешки вниз головой. Наловит несколько мешков – и уезжает…
Не помню, какие у меня были в детстве игрушки. Мать говорила, что я их быстро разбивал молотком, поэтому новые и не приобретали. Помню лишь деревянную коляску в виде ящика на деревянных колёсах. К ящику была привязана верёвка, за которую я и таскал коляску и всякие «грузы» в ней. В ней же мать и меня возила, когда я ещё плохо ходил. Основным моим занятием на улице была перевозка травы, которую я рвал руками (это – «заготовка сена»), и кучек песка, а также игра с котом. Сначала у нас был кот Васька, его однажды ночью под горой (крутым берегом Мологи) разорвали волки; позже появился полосатый Костя. Ещё из игрушек были деревянные кубики, из которых я складывал высокие башни и потом громил их. Однажды в день выборов мать принесла мне пряники, которые я раньше, наверное, не видел. От них вкусно пахло, но они были очень твёрдые, и я стал играть с ними, как с кубиками. Мать, придя вечером с фермы, спрашивает: «Юра, а что ты пряники-то не ешь?», - а я важно отвечаю: «Они девевянны» (т.е. «деревянные»).
Хорошо помню весну 1945 года. Была тёплая погода. Мы бегали по деревне и распевали какие-то частушки о скорой победе. В памяти остались только две строчки: «…скоро Гитлеру капут, скоро русские машины по Берлину побегут…». Взрослые нам улыбались и не велели кричать громко, говорили, что «сглазим». А позже, летом, встречали земляков, возвращающихся с фронта. С утра вся деревня собралась у дома сельсовета, все были в праздничных нарядах, играла гармошка. Ждали долго. Наконец, кто-то закричал: «Едут! Едут!», – и вся молодёжь побежала к лесу, там показалась подвода. Вернулись всего несколько человек. Все их обнимали, женщины плакали. А плакать было по ком: в каждом доме не досчитались кого-нибудь из мужчин. Абсолютно все мои школьные товарищи, как и я, остались без отцов…
После войны в нашем доме часто праздновали местные праздники «всем колхозом». В доме была довольно просторная и светлая комната, а мама любила компании. Спиртное негде было купить, поэтому сами готовили брагу. Заранее бригадир (Агеев Николай) отряжал кого-то на это дело, и через некоторое время появлялись бидоны (30 литров, используемые под молоко) с этой самой брагой. Интересно, что в нашей местности никто на гнал самогон, каждая семья варила своё пиво, мастерицей по пиву была и моя мать. В какой-то из таких праздников мы с Галей и Ирой (Парашкиной) на кухне обнаружили этот бидон, из которого взрослые черпали что-то большим ковшом. Мы играли, бегая по дому туда-сюда, и Ира предложила попробовать, что все пьют. Мы поочерёдно макнули свои пальцы в брагу и облизали их. Понравилось! Брага всё-таки с сахаром была! И так, бегая, «прикладывались» регулярно к бидону. Кончилось тем, что всех нас нашли на кухне спящими около бидона – «нализались»! С нами троими была ещё одна история. Как-то вечером все уселись ужинать. Бабушка забыла положить на стол ложки и послала за ними Галю на кухню. Ждём-ждём, не возвращается моя сестрица. Бабушка посылает Иру
посмотреть, куда она там пропала. Ира ушла – и тоже исчезла. «Да что они там, сквозь землю провалились, что ли, - говорит бабушка, - Юрка, иди за ними!». Я пошёл на кухню, там темно и ничего не видно. Только я подошёл к прилавку с посудой, как полетел вниз, упал мягко, на песок; темнота – хоть глаза выколи. Слышу, в два голоса хнычут мои сёстры, я тоже к ним присоединился. Наш коллективный плач был услышан, и нас извлекли на свет. Бабушка забыла положить на место крышку от погреба, который находится под полом кухни. Такой погреб есть в каждом доме и называется «подпол». Почему девчонки плакали, не знаю, может, ушиблись, а может, им стало страшно. Детские страхи меня тоже не обошли. Мне часто приходилось сидеть дома одному: мама – на ферме, сестра – у подруг, бабушка тоже отлучалась надолго. Пока светло, совсем не страшно, но когда начинает темнеть и делать становится нечего, начинает что-то «мерещиться». Я в таких случаях забирался на печку и там тихонько лежал, прислушиваясь к каждому шороху. Иногда что-то загремит на чердаке (кошки, например, резвятся), а мне кажется, что там кто-то ходит, чтоб меня «сцапать», или ещё что-нибудь в голову взбредёт, - и я начинал громко плакать. Орал до тех пор, пока кто-нибудь не приходил (свой или прохожий); страхи сразу улетучивались…
Тоскливее всего были сидения дома во время болезней. Делать тогда ничего не хочется, время тянется медленно. Целые дни я сидел у окон и смотрел, что делается на улице, считал, сколько прохожих идёт мимо. Однажды я сильно простудился, кашлял, была высокая температура. Сна нормального не было, всё время снились какие-то кошмары. Мне всё казалось, что я нахожусь между небом и землёй или на чём-то выпуклом, где не за что уцепиться, и вот-вот упаду вниз. Или казалось, что вишу под потолком то в одном, то в другом углу дома и тоже упаду, а схватиться не за что. Эти неприятные ощущения помню до сих пор. Мать говорила, что я несколько раз болел воспалением лёгких, причем один раз – двусторонним. Простудиться зимой просто, дома по утрам становилось холодно, на внутренних рамах образовывался даже лёд, ночью на улице бывало за минус 40. Но вот гриппом в деревне никогда не болели, по крайней мере, я эту болезнь не знал…
Наш дом находился в административном центре колхоза, поэтому около него всегда было многолюдно. К тому же рядом находился деревенский колодец и пристань. По реке было интенсивное судоходство, на берегу жил бакенщик дядя Митя Субботин, по местному «Митроха», который по вечерам садился в лодку и зажигал керосиновые фонари на бакенах, а утром ездил их гасить. Вверх и вниз по реке ходили грузовые пароходы, баржи, иногда целые караваны барж, буксировались плоты с лесом (гонки), сновали катера. В посёлке Лентьево, выше по Мологе, находилась верфь, где ремонтировались речные суда. Ходили также пассажирские колёсные пароходы. Первый пароход, который я помню, назывался «Гаршин» (позже узнаю, что он раньше принадлежал моему деду Петру Васильевичу). Ходил он раз в сутки от Весьегонска до Устюжны. Из Устюжны он проходил рано утром, чтоб пассажиры успевали на весьегонский рынок, а возвращался из Весьегонска в 17 часов. Вечерний приход парохода всегда был заметным событием в деревенской жизни. На берегу собиралась почти вся деревня, прилично одетая, - себя показать и узнать, кто приехал. Все ждали, когда «Гаршин» выплывет из-за Чёрного мыса;
молодёжь бегала, играя в пятнашки. Сначала возникал характерный хлопающий звук от колёс, затем из-за мыса выходил на полном ходу белоснежный пароход, а при подходе к пристани он мощно гудел, выпуская клубы белого пара. Все, кто ещё не пришёл на берег, тут же появлялись. Когда я был совсем маленьким, боялся сильного пароходного гудка. Как-то раз, когда пароход отчаливал и дал первый зычный гудок (а всего гудки давались в три приёма: первый раз – один гудок, во второй – два гудка и в третий – три), я заплакал. Капитан (Михаил Швейкин) сошёл на берег, поднялся на гору, где мы стояли, снял с моей головы тюбетейку и высыпал в неё горсть шоколадных конфет, похлопал меня по одному месту, поговорил с женщинами и вернулся на капитанский мостик, сразу дал вторую серию гудков и помахал мне рукой; я уже не плакал, уплетая конфеты. С тех пор, когда меня спрашивали, кем я буду, когда вырасту, я отвечал: «Мишкой Швейкиным!»…
Не помню, когда я впервые посмотрел кино. Это произошло в нашей церкви. По деревне прошёл слух, что «приехало» кино, и не простое, а звуковое! Все повалили в церковь, которая давно была уже колхозным зерноскладом, но в центре было много свободного пространства, там-то и решили показать первое звуковое кино. Меня тоже взяли туда. Я с удивлением смотрел на хитрый аппарат со множеством блестящих штучек, на какую-то длинную ленту, свисающую из него. Мне сказали, что смотреть надо не туда, а на полотно, что висит на верёвках. Но на полотне ничего интересного не было. Вдруг что-то затарахтело (это на улице заработал бензиновый генератор), из аппарата вырвался сноп света, громко заиграла музыка и на полотне появились сначала буквы, а потом и люди. Я сидел близко к полотну, люди показались мне огромными, с большущими головами. Они что-то говорили, но стало скучно. Вот и всё, что мне запомнилось… Через некоторое время кино стали привозить регулярно, примерно раз в месяц. На весь район была только одна кинопередвижка, которая переезжала из деревни в деревню на лошадке, вместе с нею ездили и киномеханик с мотористом. Т.к. наш дом был ближе всех к клубу, киномеханики обычно останавливались на ночлег у нас. От них всегда пахло чем-то особенным (это был запах нитроклея для склеивания плёнки). Постепенно я со всеми ими познакомился. А когда киномехаником стал мой родственник Борис Шадриков с Вешняков, я вместе с ним подолгу возился с кинотехникой и пристрастился к этому делу(позднее и сам стал киномехаником – уже в Колпине). А тогда мы, пацаны, обычно сидели на полу перед экраном и смотрели кино, открыв рты. Дважды я удирал из кино, испугавшись того, что увидел на экране. Когда показывали «Белый Клык», я «дал дёру», увидев перед собой оскаленную пасть волка. На фильме «Крейсер Варяг» меня напугали громкие гудки, как у нашего «Гаршина», и я выбежал на улицу под смех зрителей. Ясно помню тот момент: была поздняя осень, падали белые «мухи», дома никого не было, и я «полупил» босиком к маме на ферму, сверкая пятками…
Помню, как первый раз попал в лес на грибы, но в каком году, не знаю. Приехал из Ленинграда дядя Витя Федянов (племянник моей бабушки). Привёз, как всегда, много сластей и крупных яблок, вкусных и сладких. Наши яблони все помёрзли зимой 1939 года, от них пошли отростки, которые уже плодоносили, но яблоки были кислые и мелкие. Все собрались в гости на Вешняки к тёте Зое Константиновне. Дошли до леса и сразу же нашли белый гриб.Разбрелись по кустам и стали собирать грибы (тогда признавали только белые), я выковыривал их, бегая от одного к другому, и вскоре притомился. Дядя Витя усадил меня на свои плечи, мы к тому времени пересекли просеку, отделяющую колхозный лес от государственного, и вошли в «большой» лес. Тут-то я, сидя высоко на плечах у дяди Вити, и увидел грибы, их было много. Я закричал: «Грибы! Вон гриб! Вон гриб! Вон гриб!», показывая на них рукой («вон» по-деревенски «там»). И дальше, до самых Вешняков, нам попадалось много грибов. Я их замечал издали, а Галя с тётей Надей их собирали. Дядя Витя меня похвалил, сказал, что зрение у меня хорошее… С тех пор я стал ходить в лес только за белыми грибами. Бывало, пойдём всей семьёй за ягодами, возьмут и мне кружку-побирушку. Пощиплю я ягод с полчасика и начинаю «ныть»: устал, скучно и т.д. В таких случаях обычно говорят: «Отдохни, погуляй». А мне только этого и надо, я сразу удалялся и начинал искать грибы. Чтоб не заблудиться, замечал, по какой тропинке иду, вдоль какой дороги и в какую сторону, изредка покрикивая, чтоб не зайти далеко. Через некоторое время возвращался с десятком добрых грибов. Все удивлялись, хвалили меня и отправляли в новый рейд. Пока женщины брали ягоды, я собирал целую корзинку грибов, заодно изучая местность и получая навык. Вскоре уже точно знал, где растут белые грибы, где растут лучше, где хуже. Ни разу при этом не заблудился, всегда вовремя возвращался…
В раннем детстве я обычно оказывался в компании, старшей меня по возрасту, т.к. опекала меня сестра, ей приходилось или «сидеть» со мной, или брать с собой на свои «мероприятия». Поэтому, когда они шли в лес или ехали на лодке за реку, я тоже оказывался с ними. Бывало, меня не брали в лодку из-за её перегруженности, и это было для меня настоящим горем. Я долго орал и бегал по берегу, надеясь, что надо мной сжалятся и вернутся забрать меня, и успокаивался, видя, что лодка не вернётся. А на другом берегу реки было так интересно! Там росла земляника, малина и, конечно, много белых грибов. А ещё в «Роще» (так называлось место, где росли гигантские сосны) все пытались измерять, взявшись за руки, толщину и возраст деревьев. На островах же обитало множество птиц, в заводях цвели белые лилии (по-местному «балаболки»). Однажды меня взяли туда за грибами. Как только высадились на берег, все побежали наперегонки в лес и стали искать грибы. Я здесь был в первый раз, боялся отстать от компании и тоже шёл быстро, но позади всех. Шёл и удивлялся, как можно пропускать так много грибов! Потом увидел густой мелкий лесок на пригорке, подошёл к нему и заглянул, присев, под ветки. Невдалеке была полянка, сплошь усеянная грибами всех размеров. Пробравшись туда на четвереньках, я начал быстро ломать шляпки грибов (нож «ушёл» вместе с сестрой). Корзинка быстро наполнилась, я закричал: «Гайка!» и кричал до тех пор, пока она не вернулась. Мы вместе быстро собрали оставшиеся грибы, она ножом обрезала все корешки. Когда мы вернулись к ребятам, они были удивлены, где я столько «накопал» грибов после них. А я понял, что грибы надо искать не на бегу, а идти потихоньку и «шарить» глазами по сторонам. Позже, будучи взрослым, я пытался найти этот лесок, да так и не нашёл… Однажды, возвращаясь домой на лодке из того же самого места, между «Кораблями» (так называются три вытянутых мыса) мы наехали на кем-то поставленную сетку. Решили посмотреть её на предмет улова. Стали поднимать сетку из воды и увидели в ней здорового карася. Олег Шадриков начал выпутывать его из ячеи, в это время мы услышали крик и увидели, что из леса выбежал дядька с ружьём. Мы струхнули, всё бросили и налегли на вёсла (я, конечно, был просто наблюдателем). Хорошо, что до большой воды было недалеко, а по заросшему берегу дяде бежать было трудно. Когда он появился на берегу, мы были уже метрах в ста от него. Он что-то кричал. Потом снял ружьё и выстрелил в нашу сторону. В общем, страху натерпелись. Больше никогда мне не довелось смотреть чужие сети… Запомнилась мне ещё одна поездка на ту сторону. Кстати, лодка, на которой мы всегда ездили, была Геннадия и Олега Шадриковых, Геннадий обычно и возглавлял компанию. Он был старше моей сестры и её подруг на год, а меня старше на 5 лет. В этот раз мы поехали на острова, где было много птиц: уток, чаек, чибисов, куликов. И как раз в это время они откладывали яйца в гнёзда. Геннадий предупредил, что на яйца можно только смотреть, но трогать их нельзя, птица может «обидеться» и бросить своё гнездо. Гнёзд нашли очень много, яички были небольшие, но красивые. Мне так хотелось поиграть ими, что я отстал от ребят и из каждого гнезда стал брать по яичку и прятать их в карман. Вскоре карман был полон, и несколько хрупких яичек лопнуло. На кармане появилось предательское пятно, это сразу заметили, карман проверили, и мне досталось от ребят. Боря Гришин ударил по моему карману, в нём образовалась солидная «яичница». Мне было очень стыдно и обидно…
Говорят, что военные и первые послевоенные годы были очень трудные и «голодные». Нам это не казалось. Мы всегда бегали гурьбой по деревне, чем-нибудь «промышляли». То в одном доме что-нибудь дадут, то в другом; всё делилось поровну – так было принято в деревне. Взрослые это прекрасно понимали и давали хлеба или ещё чего-нибудь не только своему чаду, но и в расчёте на других. Моя бабушка была в этом вопросе очень строгая. Обед она собирала на стол только один раз, и надо было есть «как следует». Если мы заиграемся и на клич «Обедать!» я не отзываюсь, выходила мать с ремнём, и я сразу же оказывался за столом. Суп или щи обычно варили с «солониной» (солёной свининой), очень жирной. Я жир совсем «не переваривал», меня силой заставляли его есть, иногда доходило до слёз и до ремня. Бывало, выручала сестра, съедая жир за меня, а из-за стола не выпускали, пока всё не будет съедено. Поешь вот так, сквозь слёзы, и – на улицу. А через пару часов захочется есть снова. Я прибегаю домой, кричу с порога: «Баба, дай пирога!». А она сделает сердитое лицо и на меня: «Батога тебе, а не пирога!», и до ужина ничего не даст. Тогда побежим к кому-то другому, и обязательно кто-нибудь даст нам не пирога, так хлеба… Однажды, проходя мимо дома тёти Наташи Шадриковой, увидели на подоконнике крупный красивый лук. Витька Андрюшанов («Боров») предложил попробовать лук, у неё, говорит, его много. «Наташеньки» дома не было, зашли мы в дом и весь лук распихали по карманам. Пришли к Витьке в огород (их дома стояли рядом) и весь лук слопали, он оказался сладким. После этого заявились к Витьке домой. Тётя Таисия сразу почуяла, что от нас луком разит. А вечером к ней пришла соседка и посетовала, что кто-то украл у неё весь семенной лук. Тут-то нас и «раскололи». Витьке досталось ремня, а нам – устное внушение… Зимой питались только своей «домашней» едой.
У нас было много заготовок: бочка солёных волнух, бочка огурцов, бочка белокочанной капусты, бочка салатной (с красной свёклой) капусты, бочка зелёных капустных листьев с перловкой (для щей); были ещё сушёные рыба и грибы. Засолено было также свиное мясо, а иногда и крупная рыба. Обычно соблюдали посты. По вечерам был деревенский ритуал: печь картошку в малой печке - «голландке», которую топили ежедневно для поддержания тепла в доме. Выйдешь вечером на улицу, а по деревне так и плывёт запах печёной картошки. Летом же появлялось много подкормок (кроме огородных даров). Сначала все добывали берёзовый сок (в апреле), потом начинали есть молодые почки берёзы и липы, затем подходила очередь сосны: сначала ели коробочки-«рассыпушки» (цветы), затем молодые побеги – они кисленькие на вкус и очень ароматные, а после первой грозы добывали сосновый сок из-под коры. В конце лета созревали ягоды можжевельника, их тоже ели, не говоря уже о черёмухе, малине и других лесных ягодах. На островах росло много щавеля, ели и его. Кроме того, в колхозных амбарах хранился жмых («дуранда» по-деревенски), корм для скота – отжимки при производстве растительных масел. Это была вкуснятина! Мне больше нравилась арахисовая дуранда, а были ещё подсолнечная и соевая. У нас были свои «лазы» в амбары. На колхозных полях лакомились вдоволь горохом, турнепсом, зёрнами пшеницы, ржи, овса, жевали и семена льна, когда его молотили. Ели также «икру» белых речных лилий, когда они созревали. Так что животы у нас всегда были чем-то заполнены, голода мы не испытывали. Помню, однако, что по весне, когда подсыхали колхозные поля, все ходили собирать случайно оставленную с осени картошку. Она, конечно, промёрзла и была мягкая, но крахмал сохраняла. Её перетирали на тёрке, отжимали крахмал, из крахмала бабушка варила кисель, а из мякоти пекли лепёшки с привкусом несвежей картошки. Однажды меня разыграл двоюродный брат Анатолий Парашкин. Он встретил меня на улице и пригласил в гости, пообещав напоить меня птичьим молоком. Я не поверил в такое молоко, но он сказал, что обязательно напоит меня им. Пришли, он начистил варёной картошки, поставил на стол. «Ешь, - говорит, - а вот тебе и птичье молоко», - и подаёт мне кружку колодезной воды. Так и поели мы картошки с «птичьим молоком». А ещё помню, как мы ели вечером у Парашкиных отварную картошку с солью. Анатолий же учил меня плавать. Учил по своей методике: поймает меня на берегу и на руках уносит на глубину. Я ору, вырываюсь, но ничего не получается: он бросает меня в воду и наблюдает. Плач, естественно, прекращается, и я, отчаянно барахтаясь, стараюсь не пойти ко дну. Кое-как добираюсь до отмели и со всех ног убегаю на гору, а он хохочет вдогонку. Постепенно я научился плавать по-кошачьи, а дальше - дело времени и техники. Лет в пять я стал самостоятельно заплывать в глубину, а когда пошёл в школу, плавал уже хорошо. Не помню, в каком году, мне удалось спасти Солдатова Алёшку. Мы сидели на берегу и играли в карты. Вдруг прибежали пацаны помладше нас с криком: «Лёнька утонул!». Мы вскочили и побежали с ними. Все спустились вниз и побежали по кромке воды, а я почему-то побежал по верху. Им ничего в воде не было видно, а я сверху вдруг увидел Лёньку, его медленно несло по течению, он был в позе «в присядку». Я сразу спрыгнул с обрыва, нырнул в воду и вытащил Лёньку за волосы. Мы сразу уложилиего на песок и надавили на живот (где-то слышали про это), и из него сразу потекла вода. Через минуту он зашевелился и захныкал. Тут как раз прибежала Шура Андрюшанова (фельдшер), это происходило напротив её дома, а с Лёнькой было уже всё в порядке. Потом прибежала тётя Лида, мать Лёньки, и унесла его на руках домой. Позже она пришла к нам домой, сказала, чтоб я со всеми ребятами пришёл к ней в амбар (она работала кладовщиком). Когда мы пришли, насыпала нам полные карманы семечек, гороха, дала ореховой дуранды. А Лёшку с тех пор стали называть «Лёнька-утопленни
Самым дефицитом в те годы в деревне был сахар. Наша бабушка сама делала сахар из сахарной свёклы. Свёклу перетирали на тёрке, отжимали сок, отжатую массу промывали и снова отжимали. Сок долго кипятили, выпаривая воду. Когда получалась вязкая масса, её разливали по глубоким тарелкам и остужали. Получался «сахар» серого цвета, сладкий, но с привкусом свёклы, из-за этого привкуса я его не любил. Тётя Надя на Новый Год присылала всегда нам посылку с колотым сахаром и с песком. Бабушка его сразу прятала в сундук и выдавала по маленькому кусочку к чаю утром и вечером. Этот кусочек специальными щипчиками делили ещё на более мелкие кусочки, с ними-то и пили чай вприкуску. Бывало, когда сахар кончался, чай пили и «вприглядку», глядя на единственный кусочек, висящий на нитке. Чайной заварки тоже не было, заваривали какую-то травку с мелкими жёлтыми цветками или сушёную морковь. Мы с сестрой иногда «покушались» на спрятанный сахар, но не всегда удачно. Обязательно находили тайник с сахаром и таскали понемножку, чтоб было не заметно. Однажды, обнаружив колотый сахар в кладовке (в сундуке), взяли кухонный нож-косарь (им готовят лучину для растопки печки) и накололи себе сахарку, да на радостях забыли закрыть сундук. Попало обоим, конечно. В другой раз я был дома один. Перед этим видел, что сахарный песок в сахарнице поставили в буфет на верхнюю полку. Пододвинул к буфету стул, но до верхней полки не достал. Положил что-то на стул, забрался на него снова, встал на цыпочки и ухватил сахарницу. Не знаю как, она выскочила у меня из рук и грохнулась на пол, разбившись вдребезги. Со страха я заплакал. Попало, конечно. Наказывала нас всегда мама, бабушка только «докладывала» о наших проделках. Наказание было стандартным: ремень (он всегда висел в прихожей на виду) и угол. Постановка в угол для меня была тяжёлым испытанием. Надо было стоять в тёмном месте лицом в угол по стойке «смирно» до тех пор, пока не попросишь прощения. Для меня просить прощения почему-то было немыслимо тяжело. Так я и стоял час, два и более, не смея пошевелиться. И только осмеливался немного отойти от угла, когда дома никого не было. Обычно конец наказания наступал тогда, когда кто-нибудь заходил к нам в дом и просил мать за меня «простить его, он хороший мальчик». Мать была весьма вспыльчивой, ремнём хлестала «от души». Помню, как она за что-то «лупила» Галю, бабушка пыталась её защитить, закрыть собой, так и ей досталось! В другой раз, слыша Галины вопли, защищать её пришла Зоя Алексеевна, Галина учительница и мамина двоюродная сестра… Тётушка Надя не только сахаром нас баловала. В отпуск с собой она привозила и другие продукты, а также подарки. Меня она снабжала обувью и одеждой. Однажды привезла костюмчик из «чёртовой кожи»: короткие штанишки на лямках и курточку. Такого в деревне ни у кого не было. Я примерил его и заявил, что носить его не буду: «засмеют». Но всё-таки меня заставили одеть после бани эту обнову к пароходу, да ещё с новыми сандалиями. Я вышел нерешительно на берег, меня сразу же окружили, и – началось! В деревне был такой закон: если чего-то ни у кого нет, лучше это на людях не показывать. Кончилось тем, что костюм мне измазали грязью и оторвали лямку. Штанишки с лямками я так и не носил, а курточку «эксплуатировал» долго. Как-то раз перелезал я через забор, стал опускаться с забора вперёд лицом и зацепился курточкой за колья забора. Так и висел, пока взрослые не сняли, а курточке – хоть бы что! На самом деле «чёртова кожа»! Подарила мне тётя и трехколёсный велосипед. Это тоже была невидаль в деревне. Его не сломали, но зато я давал покататься на нём всем своим друзьям. Прослужил он мне очень долго. Сначала я катался, как положено: чинно крутя педалями, сидя на седле. Затем, когда он стал для меня маловат, освоил новый способ езды: стоя одной ногой на оси задних колёс и отталкиваясь другой ногой от земли. Лет до десяти таким образом грохотал по всей деревне… Тётя Нина, приезжая в отпуск, тоже привозила подарки и всякую вкуснятину. Присылала она и посылки с мукой, дрожжами, макаронами и пр. У неё денег было поменьше, чем у своей сестры, они договорились между собой, что нас «опекать», в основном, будет Надежда Ивановна. Я очень радовался, когда они приезжали в деревню. Сразу забирался к кому-нибудь из них спать в полог. А вообще летом мы спали с Галей в пологе, зимой я спал в избе с мамой, а Галя спала на диване рядом или на кровати с бабушкой…
У нас не было своей бани, т.к. её «снесла» река. Раньше все строили бани «под горой», у самой воды. Можно было, попарившись, прыгать прямо в реку. Когда Молога разлилась, бани перевезли на свои участки, а у нас в это время происходил семейный раздел, и баня досталась кому-то другому. Новую баню отец построить не успел. Поэтому мы мылись у дяди Вани, там же мылись и Парашкины. Сначала я ходил в баню с сёстрами, но потом стал стесняться их и пристроился в компанию Бориса Шадрикова и Анатолия Парашкина. Анатолий сразу взялся за мою «закалку». Они с Борисом, нахлестав себя вениками, зимой ныряли в сугроб и барахтались там, как белые медведи. Я боялся этого, но Анатолий хватал меня под мышку и бросал в снег. Дыхание сразу «перехватывало», даже пореветь не получалось, я, как ошпаренный, сразу убегал на полок и брал с Анатолия слово, что он меня больше кидать в сугроб не будет. Он говорил: «Ну ладно, на сегодня хватит»…
Одним из первых моих сотоварищей был Толя Лоханов, племянник бабушки Анны Михайловны. Прозвище у него было «Рахитик», он действительно болел рахитом, ноги остались кривоватыми, был большой живот. Толька был чудаковатым и безобидным мальчишкой, с ним часто приключались «истории». Однажды зимой спустились мы с ним к реке, хотелось посмотреть, сколько льда в проруби наморозил за ночь мороз. Вдоль берега в прорубях стояли «кужи». Лёд на реке был толщиной около метра, и свежий ледок был далеко внизу от верхней кромки льда, чтоб его испробовать, надо было опуститься в прорубь, держась за кол, к которому привязана кужа. В одном месте попробовали, - лёд крепкий, в другом – тоже, и вдруг в одной из прорубей после того, как Толька топнул ногой, лёд проломился. Я сразу выскочил из проруби, а Толька провалился в воду. Я попытался его вытащить, но сил не хватило. Крикнув: «Держись!», - я пулей помчался к ним домой, дома был старший Толькин брат Саша. Прибежали мы с Сашкой на берег, Тольки нигде не видно. Заорали мы: «Толя!», и услышали: «Шурка, я тут!». Он ногами нащупал кужу и спокойно стоял на ней у стенки проруби, виднелась лишь его меховая шапка. Вытащил его Сашка, водрузил дома на русскую печку. Ничего, отогрелся! Русская печь – чудо! Сколько раз я отогревался на ней, окоченев, как кочерыжка!.. Толька совал в рот всё, что попадалось, поэтому и живот был, как барабан. То он наестся угля из печки, то мел слопает, а однажды пришёл ко мне с целым карманом «орехов». Жуёт их и мне предлагает: «Вкусно!». А этими орехами оказались козьи шарики… Однажды захотелось ему есть, а дома никого не оказалось. Обед стоял в печке, чтоб его достать, требовалось орудовать ухватом, но Толька ещё не дорос до этого. Не долго думая, подставил он стул, влез на шосток (это плита перед устьем печки), залез вовнутрь и стал есть прямо из чугуна. Тем временем пришла бабушка Анна кормить скотину и хотела достать из печки пойло. Заглянула в печь, а там что-то шевелится! Испугалась она, бросила ухват и выбежала из дома. Прибежала к нам (мама как раз тоже пришла на обед) и говорит: «Лидя! У меня в печке-то нечистая сила!». Пришли они вдвоём, а Толька, чумазый, как чёрт, встречает их и говорит: «Тётя, в печке-то я был!» (он всегда бабушку звал тётей, и никак иначе; она на самом деле была его тёткой)… Был и такой «страшный» случай. Гуляли мы по деревне, нам попался навстречу колхозный баран Орлик, очень драчливый. Не сговариваясь, мы «дали дёру» домой к нам (так было ближе). А баран – сразу за нами. Бежим, орём во весь голос. Я первым добежал до дома, влетел в избу, дверь оставил открытой Тольке, мигом оказался на печке. Вслед за мной вбежал Толяша (его ещё и так звали), а сразу за ним и баран. Толя – на кухню, баран – за ним, а там деваться некуда. Но Толя нашёл выход: залез на шосток и заорал во всё горло. Баран пытался его достать, встал передними лапами на шосток, а дальше – не может. Смотрят друг на друга, баран блеет «страшным» голосом, а Толя – почти таким же от страха. Баран отстал, наконец, от Толяши и подошёл к месту, где я сидел, встал на задние лапы, смотрит на меня, а я ору, думаю, что баран на печь залезет. Так мы и сидели, пока кто-то из взрослых не услышал наш рёв и не выгнал Орлика из избы. А баран-то даже без рогов был, «комёлый», как у нас говорили; но всё равно, страшно было… Самая весёлая история произошла, когда нам было лет 7, летом, перед началом учебного года. Собралась большая всевозрастная компания (от 7 до 13 лет) и пошла «шутить» на Вешняки. Помню точно, что были Лёшка Савин, Олег Шадриков, Анатолий Субботин, конечно, Галя и Зоя Шадриковы, Ира Парашкина (без них не проходили никакие «проказы», а вот Ая в таких мероприятиях не участвовала, ей было «неудобно» - мать, Зоя Алексеевна, была уважаемой учительницей), самыми младшими были мы с Толяшей. На Вешняках жила одна пожилая пара, без детей, его звали Семён, а её – не помню, как. К ним мы и направились. Пока шли, придумали «сценарий»: попросимся к ним переночевать, притворившись бежавшими из Уломы детдомовцами, а там – видно будет… Лёшке Савину, как самому старшему доверили вести «переговоры». Света у Семёна не было, они уже улеглись спать. Стучимся в окошко, слышим: «Кто там?». Лёшка с акцентом «колодняша» начинает плести всякую чепуху: сбежали мы, там не кормят, бьют, а идём мы в Пленишник, просим хотя бы водички, если нельзя переночевать. Мы хихикаем, нас толкают в бока, чтоб помалкивали. Хозяйка отворила окно, увидела, что нас так много, да и маленькие есть (мы с Толяшей). Посовещались они с Семёном, и вот он, в нижнем белье, появился на крыльце. Мы немного струхнули, но он подвоха не заметил и пустил всех в избу. Уселись мы на скамейки, они стали нас дальше «допрашивать». Не помню, чего мы наплели, но нам и пить дали, и даже хлебом угостили. Куда, говорят, на ночь пойдёте, ложитесь на пол, - и стали стелить нам постель. А бабуля была в одной ночной рубашке, наклонится, а «там» всё видно; крепились мы, как могли, но всё же кто-то не выдержал и фыркнул, и тут все разом «заржали» и - вон из избы! Мы с Толькой оказались последними. Семён понял, что это – «хулиганы», выскочил в нижнем белье, схватил палку и – за нами. Перебежали мы по лавам через речку, вылетели наверх и пустились, что есть мочи, через лес в сторону дома; Семён – за нами, кричит, что догонит и изувечит. Я Толяшу обогнал, а он, бедный, изо всех сил старается, пыхтит и бормочет: «А догоняют, а догоняют!». Остановимся, чтоб Тольку подождать, а Семён палкой размахивает и тоже несётся во весь дух, и мы опять «даём стрекача». А Толька всё своё: «А догоняют! А догоняют!». Так и гнал нас Семён до самой деревни, остановились мы только у Большого камня (перед самой деревней на бугре, там долго лежал огромный гранитный камень от фундамента), подождали Тольку, он всё-таки удрал от Семёна. Семён же, выбежав из леса, постоял немного и пошёл обратно. Пробежали мы около двух км, это был первый настоящий «кросс» в моей жизни…
Мне часто приходилось сидеть дома одному и искать себе развлечения. Не знаю, когда это началось, но начал я рисовать, вернее, чертить с помощью линейки и карандаша. В Галином букваре были крупно изображены все буквы и цифры. Почему-то мне понравилось перерисовывать их в тетрадь, разлинованную в клетку. Орудуя линейкой и карандашом, аккуратно переносил по клеточкам в тетрадь все буквы и цифры, причём, делал это так, что линии, образующие букву или цифру, нигде не пересекались. Меня, помню, хвалили за это. Я мог так за несколько дней изрисовать всю тетрадь. Постепенно выучил все буквы и цифры, ещё не умея их читать. Определил, что любую «узкую» букву можно изобразить в квадрате 3 х 5 клеток, а широкую – в квадрате 5 х 5 клеток. После этого стал «чертить» целые плакаты, предварительно размечая все буквы, оставляя по одной клетке между буквами и по две – между словами. От нечего делать перерисовывал призывы с плакатов, которые назывались «Агротехсоветы», их всегда «выписывали» на почте, ими были оклеены все стены в доме. Когда сестра приходила из школы, я предъявлял ей свои «шедевры», она удивлялась моей аккуратности и ставила мне оценку «5». Рисовать же я не любил, т.к. ничего не получалось… Зимой, сидя также дома один, я иногда брал лыжи (самодельные деревяшки) и ходил в них по огороду, стремясь «затоптать» всю площадь огорода. Сначала шёл вдоль изгороди, следующий круг – рядом с первым и т.д. Но это быстро надоедало, и ни разу не удалось «затоптать» весь огород. Иногда сестра брала меня с собой в школу, и приходилось тихонечко сидеть, скучая,
на уроках… Помню, какое оживление наступало перед Новым Годом. Мать всегда готовила себе какой-нибудь наряд, она любила ходить «ряженой», дома в это время зажигали лампу со стеклом, было светло (в обычное время горела «коптилка»). Сестра с подругами мастерили ёлочные игрушки из бумаги, которые раскрашивали акварельными красками, я им тоже помогал. Мне обычно поручали что-нибудь клеить, чаще всего «цепи», звенья склеивались варёной картошкой. Во время новогодних каникул для малышей в школе устраивали «Ёлку» - так называемый «утренник». Школьники готовили концерт, читали стихи, разыгрывали сценки, показывали «зримые песни». Тогда популярными были клоуны Бим и Бом, ни одна «Ёлка» без них не обходилась (в роли клоунов были старшеклассники). Мы, самые маленькие, сидели на полу перед сценой, почти под ёлкой. Я больше смотрел на красавицу ёлку, чем на сцену: на ней вместо шишек висели конфеты и пряники. Когда утренник заканчивался, малышам разрешали снять с ёлки по конфете и прянику. Я обычно стеснялся первым это делать, поэтому снизу всё быстро исчезало, а сверху было не достать. Так я и стоял около ёлки, пока кто-нибудь не поднимал меня выше, где я хватал большую конфету и пряник…
Приближалось время идти в школу. Зимой 1948 года из школы пришли к нам домой и «записали» меня в первый класс. Летом приехала тётя Надя и принялась готовить меня к школе. Буквы я все знал, и она быстро научила меня читать по слогам и считать. Писать начал тоже в то лето, сначала старательно выводил элементы букв, а потом и все буквы. Тётушка уехала, довольная моими «успехами». Так что в школу я пришёл почти подготовленным. А вот как это произошло первого сентября, совсем не помню. Наверное, всё было просто: Галя отвела меня прямо до парты и «сдала» учительнице… Как-то зимой Галя сказала, что сейчас они с Ниной Андрюшановой (соседкой) покажут мне фокус. Они взяли алюминиевую кружку, набрали в неё снега, положили в снег соли, на стол налили немного воды, в эту лужу поставили кружку и стали ложкой быстро мешать снег. Кружка крепко примёрзла к столу! Я был поражён. Они засмеялись, видя моё удивление, и велели хорошо учиться в школе.
Ж И З Н Ь Д Е Р Е В Н И
Послевоенная деревня жила нелёгкой и неповторимой жизнью. Налаженный быт разрушила война. Большинство мужчин не вернулись домой, сложив свои головы в борьбе с фашизмом. Все хозяйственные заботы, коллективные и частные, легли на плечи вдов-матерей и подростков. Надо было поддерживать отлаженное в конце 30-х годов деревенское натуральное хозяйство. Хозяйство было, действительно, «натуральным», т.е. деревня могла жить, ничего не продавая и не покупая. Основой всего была лошадь. Коневодством занимались издавна, во время войны конное стадо сильно поредело, но сохранилось. Вся колхозная техника: для вспашки, сева, уборки, молотьба, - была расчитана на конную тягу. Перевозки всевозможных грузов осуществлялись тоже с помощью лошадей. В каждой деревне были свои мастера по сбруе и тележному делу, для смазки осей повозок из бересты добывали дёготь. Деревенский народ умел делать всё: срубить крестьянский дом (без единого гвоздя), выделывать шкуры животных и шить из них обувь и шубы, из льна прясть нитки, ткать полотно и шить любые одежды, молоть зерно и печь хлеб, делать мебель, посуду, снасти для лова рыбы и зверя, ухаживать за скотом, делать вино и варить пиво…
В нашей деревне было налажено и кузнечное дело. Кузница располагалась недалеко от школы, рядом с кладбищем, на краю «грязливецкого» поля; главным кузнецом был Николаев Николай. Я часто заходил в кузницу и смотрел, как из простой железяки получается какая-нибудь нужная вещь. Часто находясь в лесу, я находил странные ямы, заросшие мхом и деревьями: вокруг ям был ровный вал высотой до двух метров, в нескольких местах за валом имелись ямы поменьше. На этих загадочных ямах всегда росло много рыжиков и волнух. Ямы эти встречались практически повсюду, во всех лесах. Ясно было, что это «натворили» люди, но почему так далеко от деревни и в самых глухих местах? Тайну их происхождения однажды раскрыл мне дядя Ваня Поздняков, они возникли как раз в связи с кузнечным делом. Для нормальной работы кузницы надо было много хорошего древесного угля. Его «морили» в тех самых ямах. Делали это так. Рубили огромную кучу дров, укладывали их в вырытую яму и поджигали. Когда дрова прогорали и оставались одни тлеющие угли, их заваливали землёй, которую брали тут же рядом (этим объясняются ямы рядом). Когда уголь остывал, его откапывали и увозили, а на этом месте оставалась глубокая яма с земляным валом. Затем ямы рыли в других местах, где было много дров, а старые ямы постепенно зарастали. Мне встречались ямы диаметром до 10 метров. В доме у нас было много кованых вещей: ухваты, кочерги, дверные полосы и петли, кольца для рыболовных сетей, багры, пешни, хитрые запоры в клеть и на сундуки, гвозди квадратного профиля и пр.
«Верховным» органом в колхозе было общее собрание, на котором все вопросы решались простым голосованием. Для оперативного решения текущих вопросов избиралось «правление колхоза» во главе с председателем. Последним председателем колхоза (с 1941 года и до его распада) был Шадриков Иван Михайлович. Были в колхозе и свои специалисты: ветеринар и фельдшер. Был и блюститель порядка, милиционер – один на весь район (Шубин, гроза мальчишек), он появлялся у нас редко – делать было нечего. Но, как выяснилось позже, были и нелегальные представители МВД («стукачи»). Атмосфера в деревне была «здоровой», жили дружно, двери на замок не закрывали. Не было ни воровства, ни хулиганства (если не считать потасовок во время праздников), все добросовестно работали с верой в светлое будущее, не считаясь со временем. В колхозах была введена своеобразная «мера» труда: «трудодень». Если ты проработал день в поле или в другом месте, это ещё не значило, что ты заработал «трудодень». Всякая работа оценивалась по важности и тяжести выполнения. За одну работу можно было получить 0,5 трудодня, а за другую – и два трудодня. У каждого колхозника была специальная «трудовая книжка», в которую заносились заработанные трудодни. Наряды на работы выдавал колхозный бригадир (Агеев Николай), он и вёл учёт выполненных работ.
По окончании осенних работ проводился подсчёт собранного урожая и кормов, часть зерна оставлялась на семена, львиная доля сдавалась государству (по спущенному «сверху» плану), а всё оставшееся распределялось между колхозниками в соответствии с заработанными трудоднями. За трудодни выдавались зерно (пшеница, рожь, овёс, ячмень, греча), лён и даже сено. Но так было не каждый год, часто чего-то не выдавали совсем – не было урожая. В соседних колхозах, где земля была хуже, часто не получали ничего, кроме сена. В каждом доме, где-нибудь в сенях или на сарае (на втором этаже дворовой пристройки), была кладовая («клеть»), в которой стояли лари с отсеками для зерна и муки, а также целые мешки с зерном. Почти в каждом доме была и своя ручная мельница (жёрнов), в которой мололи предварительно высушенное зерно. Нам с сестрой приходилось часто крутить жёрнов, сначала вместе – в две руки, а потом и поодиночке. Часто, идя по деревне, можно было услышать шум жёрнова, это означало, что в доме есть зерно. Хлеб, выпекаемый из своей муки грубого помола, был очень вкусным и ароматным. Хлеб пекли из ржаной муки, пшеничная была для пирогов. Всегда была проблема с дрожжами, но хозяйки сами умели делать закваску для теста, причём, в каждом доме был свой «секрет» в этом деле. Наша бабушка замешивала тесто в квашне через день, возилась долго, шепча что-то, потом ставила квашню на печь, и можно было слышать, как «пыхтит», поднимаясь, тесто. Хлеб пекли в русской печи в специальных металлических формах или на поду, подкладывая под тесто свекольный или капустный лист. Подовый хлеб получался почему-то вкуснее, на нём снизу отпечатывался весь рисунок подложки. Очень вкусным получался хлеб из ячменной муки, назывался он «житник», но пекли его редко. Больше всего я любил «рогушку», большую ватрушку со своим творогом и сметаной, и «помазень» - это почти рогушка, только без творога, а в сметану крошили варёные яички. Бабушка вообще-то пекла пироги буквально со всем: с картошкой, морковкой, яблоками, лесными ягодами, грибами, с рыбой, с печёнкой; кроме того – разные булочки, крендели, «опекиши» (большие толстые оладии)… В каждом доме имелись также всевозможные приспособления для обработки льна и ткацкого дела. Лён-сырец, получаемый при первичной обработке на гумне льномялкой, содержит много частичек стеблей. Для удаления этих частичек проводят операцию «чесания» льна. «Чешут» лён огромным деревянным ножом, вернее, мечом, ударяя им сверху вниз по пучку льна до тех пор, пока частички не будут сбиты. После этого остаётся чистое серебристое волокно (у нас его называли «куделя»). Эту куделю закрепляли на прялки и тянули льняную нить. Самая простая прялка представляла собой Г-образную конструкцию, нижняя часть которой была в виде удлинённой лопатки, на которую садилась пряха и своим весом фиксировала прялку в нужном положении (прялка обычно ставилась на скамейку). На вертикальной стойке прялки на высоте лица пряхи имелась площадка, на которой закреплялся пучок кудели. Из пучка вытаскивали несколько волокон льна, скручивали их, вытаскивали новую порцию и т.д., - получалась кручёная нить. Кончик нити закрепляли на веретене, и дальнейшее скручивание нити делали с помощью веретена. Таким образом, при прядении левой рукой непрерывно вытягивали всё новые порции волокна, а правой – непрерывно крутили веретено. Чтоб веретено висело вертикально на нити, на кончике его делали петлю из этой же нити. Когда нить становилась длинной, часть её наматывалась на веретено. Нить пряли до тех пор, пока не заканчивалась куделя на прялке, после чего нить сматывали с веретена в клубок, и всё начинали сначала. Надо иметь определённый навык, чтоб прясть таким образом. У тех, кто умел это делать, руки только мелькали, а веретено жужжало, как шмель. Все женщины в деревне умели прясть. Зимними вечерами они собирались с прялками у кого-нибудь и совмещали приятное с полезным: вдоволь болтали и хохотали, производя льняную нить. Из льняных ниток, пряжи, ткали холст – льняное полотно. Для ткацкого ремесла существовали более сложные агрегаты, домашние ткацкие станки – кросна. Обычно они в разобранном виде стояли где-нибудь в кладовке. Сборка кросен и наладка занимала несколько дней. Ставились они в самой большой и светлой комнате, высота их была около 1,5 м, длина – метра 2. Основа кросен – крепкая деревянная рама с двумя Г-образными стойками, к которым подвешивался «гребень», качающийся, как маятник, и с помощью которого «прибиваются» новые нити к уже сотканному полотну. Спереди на раме крепится валик, на который наматывается сотканное полотно, а сзади – валик, через который натягиваются нити «основы»; внизу расположены две педали, с помощью которых поднимаются или опускаются чётные и нечётные нити основы для перехвата поперечных нитей («утка»). После того, как скелет кросен собран, начинают натягивать нити основы, это трудоёмкая и нудная работа. Полотно делают шириной 60-80см, сколько же при этом нитей надо натянуть! И каждую надо пропустить через прорези в гребне, через механизм перехвата и через натяжитель нитей, положив куда-то клубочки с этими нитями. Сколько нитей, столько и клубочков! На это и уходит несколько дней. Потом надо ещё в челнок намотать нитку «утка». Процесс ткания заключался в следующем. Сначала челнок с утком пропускался через нити основы в одном направлении (скажем, слева направо), гребнем ударяли на себя, прихлопывая уток к «начальной» планке, которая позже снималась; затем нажимали ногой на одну из педалей и «перехватывали» уток нитями основы (при этом чётные и нечётные нити менялись местами по высоте), снова хлопали гребнем. После этого пропускали вторую поперечную нить (уже справа налево), прихлопывали её, перехватывали основой, прихлопывали гребнем и т.д. Образующееся полотно постепенно наматывалось на валик. Так продолжалось до тех пор, пока не заканчивались нити основы. При желании их можно было удлинить, просто связав их с новыми простыми узелками. Смотреть, как ткут полотно, было интересно: челнок летал туда-сюда, гребень хлопал «бум – бум», всё время дёргались всякие висюльки. Мне бабушка иногда доверяла толкать и принимать челнок с одной стороны, а также наматывать нить в челнок. На этом же стане ткали половики, вместо ниток при этом использовали длинные цветные лоскутки и ставили другой гребень (с редкими зубьями). После смерти мамы кросна долго стояли на сарае, а когда перестроили сарай – у нас дома в сенях, позже – в гараже у сестры, затем они куда-то исчезли. Жалею, что я их не сохранил для музея… Сотканное полотно стирали в реке, долго отбивали колотушками, а зимой – отбеливали: морозили на снегу, парили утюгом, снова морозили. В результате оно становилось мягким и почти белым. Из него шили простыни, наволочки, рубашки, летние брюки... Да ещё всё, особенно полотенца, украшали вышивкой…
Сено на трудодни привозили обычно зимой, т.к. покосы находились в низких местах без дорог, проехать к сену можно было только на санях зимой. Сено привозили в центр деревни и сваливали в большую кучу. Для дележа существовали большие носилки в виде лёгкого короба с рукоятками, объёмом в несколько кубометров. Сено «отпускалось» каждой семье в соответствии с заработанными трудоднями. В такие дни вся деревня была засыпана трухой от сена, в воздухе стоял пряный запах, в хлевах мычали коровы, почуяв свежее лакомство. Сена, конечно, не хватало. Заготавливать самостоятельно его было негде. Можно было немного накосить на старых хуторах или на островах, но перевезти его можно было только на лодке, а для этого в семье надо иметь мужчину. Немного сена можно было заготовить при уборке льна. Лён обычно зарастал травой, а убирали его исключительно вручную, выдёргивая стебли из земли. Оставшуюся после уборки траву можно было использовать как сено. Женщины старались «захватить» себе участок льна, наиболее богатый травой. Так «хитро» решалась проблема с уборкой льна. Сено можно было также купить у «колодняшей» в соседних деревнях, но где взять деньги? Мать получала небольшое пособие за погибшего мужа, да бабушка летом выносила к пароходу топлёное молоко и продавала его – вот и все деньги. Сено всё же иногда приобретали, скооперировавшись, наверное, в обмен на что-то. Надо было видеть, как коровы, истосковавшиеся за зиму по травке, и при недостатке сена бросались весной на всё зелёное, когда их выпускали из хлева на волю! Они объедали всё, что попадалось на пути, даже молодые ветки деревьев. Когда я, будучи уже студентом, посадил около дома ряд берёз, лет пять строил ограды, чтоб уберечь молодые деревца от коров, но это не помогало: все верхушки и боковые побеги объедались, и деревья вверх не росли. И только когда я соорудил капитальную изгородь их толстых жердей на расстоянии 1 м от ветвей, берёзы начали расти. С пастбищами в деревне было совсем плохо после затопления поймы. Коров гоняли ежедневно за 3-5 км и даже за восемь, но и там нормальной травы не было. Проходя через лес, коровы объедали все грибы, а возвращаясь в деревню, бегом бежали в родной хлев, где их ждал домашний ужин… Чтоб пополнить «блага», отпускаемые за трудодни, каждой семье был отведён участок около дома (удворина) 10 соток, а также полоса в общем поле под картошку и полоска под капусту в «капустниках». Под картошку раньше давали приличную полосу, картошки хватало и на семена, и на прокорм семьи и скота, она для деревни была «вторым хлебом». Часть картошки прятали под дом (в «подпол» в яму, закрывавшуюся плотной крышкой, - это картошка «на каждый день»), часть закапывали в глухую яму на семена в огороде или прямо вблизи поля, обычно на опушке леса. Такая «привилегия» была только в нашей деревне, расположенной на высоком песчаном берегу. Картошка в сухой песчаной яме прекрасно хранится. Вскрывали такие ямы в мае. До сих пор в лесу встречаются старые обрушившиеся ямы. После «опустошения» их не закапывали. В колхозе явно чувствовалась нехватка рабочих рук: больше половина мужчин погибла на войне. Поэтому к общественному труду очень рано привлекали подростков. В начальных классах, до 10 лет, нас практически не беспокоили, за исключением сбора колосков во время жатвы. После 10 лет нам вменялись обязанности: помогать при прополке, на уборке урожая, ухаживать за колхозными лошадьми во время летней страды, ходить «подпасками» с пастухами. Зерновые тогда убирались вручную: с помощью серпов срезали стебли с колосьями, увязывали их в снопы, снопы по нескольку штук устанавливали в «суслоны». При этом часть колосьев отваливалась от стеблей, и их надо было находить и сваливать в кучу. Работа монотонная, скучная: целый день ходи по жнивью, в жару, кланяйся каждому оброненному колоску. Были даже соревнования в школе между классами: кто больше соберёт колосков. Такая же скучная работа – прополка. Школе обычно выделялось определённое поле, которое надлежало прополоть за выходной день…
С определённого возраста, тем, кто покрепче, доверяли лошадей. За каждым закрепляли лошадь, её надо было во время обеда выводить на водопой, в жару купать, а по окончании работы – отводить на конюшню. По утрам нас не трогали, т.к. работы в колхозе начинались «чуть свет», когда мы пребывали в глубоком сне. В 10 лет каждый из нас умел запрягать лошадь, скакать верхом галопом, держась за уздечку или лошадиную гриву. У меня это хорошо получалось. Однажды на всём скаку моя лошадь Зорька, чего-то испугавшись, шарахнулась в сторону, и я слетел с её спины, повиснув на уздечке. Зорька мгновенно остановилась, и я видел, как осторожно она опускала переднюю ногу на землю, чтоб не наступить на меня. Вот они какие умные, лошади! Один раз сходил я в «ночное», т.е. пасти лошадей ночью. Это бывало в период светлых ночей, в жару, когда днём спокойно пастись на лугу не дают оводы («слепни», по-местному). Хорошо сидеть с ребятами у костра, только вот спать хочется. В конце лета нам поручали самую «почётную» работу: управлять лошадьми при вывозке хлебов с полей на гумно. Основную работу – погрузку снопов, увязывание воза верёвками, разгрузку снопов в овины – делали взрослые. Нашей задачей была доставка снопов с поля к овинам. Лежи себе сверху да гляди, куда идёт лошадь, а когда едешь порожняком, маши кнутом да покрикивай, чтоб лошадь рысью бежала. Когда же грузят снопы, надо угостить коня сеном, иначе он устанет и бегать не будет. Доверяли нам также вывозить солому с гумна на ферму и дрова из леса… Любил я ходить подпаском с деревенским стадом коров. Существовали два стада: колхозное, которое «жило» на ферме в коровнике, и частное, «единоличное», из деревенских коров. Колхозное стадо пасли постоянные пастухи за трудодни. Деревенского пастуха выбирали ежегодно по весне, и содержала его деревня. Пастух «жил» в каждом доме поочерёдно, в котором была корова. Хозяйка должна была накормить его утром и вечером и выдать «сухим пайком» обед. Подпаски кормились в своих домах, их заранее «намечали» на каждый день. «Сухой» обед обычно выглядел так: краюха хлеба, варёные яйца, бутыль молока и пироги. Чай и суп (рыбный или грибной) пастухи «соображали» сами. Нашей обязанностью было помочь утром собрать стадо, следить за «порядком» во время передвижения, а на пастбище - смотреть, чтоб особо «любознательные» коровы не лезли, куда не следует. Всё время мы проводили у костра и занимались, кто чем. Я вырезал ножом что-нибудь из дерева или плёл «плётки» из ивовых прутьев, мастерил свистульки. Ловили также рыбу, если рядом была вода. Но основная причина, по которой я ходил в подпасках, (на каникулах, естественно) –это возможность целый день собирать грибы. Коров гоняли в несколько мест: в Цаплино, на Костешино, в Озёрки и на Бурятино, а это всё – грибные места. Пока идёшь туда (в 6 часов утра) – ищешь, днём –ищешь (по очереди), идёшь обратно – тоже ищешь. За день можно было наискать целую корзинку белых грибов. В подпаски я и просился тогда, когда начинали как следует расти белые грибы…
Основная проблема, существовавшая в деревне в военные и послевоенные годы, это – государственные налоги. Жители городов не знали этих проблем, а сельские жители прочувствовали это «на своей шкуре». Каждая семья должна была сдать государству в течение года определённое количество молока, мяса, яиц. На семью выдавалась специальная налоговая книжка, в которой указывался суммарный налог по каждому продукту и отмечались результаты по мере текущей сдачи налога. Все стремились сначала «выносить» этот налог и избавиться от его бремени, но это было нелегко сделать. Если видели, что ты легко справляешься с установленным налогом, на следующий год его увеличивали. В этот период семье почти ничего не оставалось, разве что детям перепадало по минимуму. Нам с сестрой доставалось по стакану молока, да и то не всегда. Насколько себя помню, по утрам с бидоном молока я ходил на «сыроварню» - так назывался цех по переработке молока, который находился недалеко от современного магазина в землянке – и «сдавал» молоко. Там стоял большой ручной сепаратор. Молоко на нём «перегоняли», получая сливки и сметану. От молока оставался «обрат» (обезжиренное молоко), который шёл на корм молодым поросятам, избыток его можно было брать обратно домой. Помню, что иногда нам с сестрой вместо молока давали по кружке обрата. Из сливок сбивали вручную масло (вот оно, знаменитое «Вологодское»). Зимой при сильных морозах оставшиеся после сдачи капли молока в бидоне застывали, я их соскребал пальцем и ел «мороженое». Сделанные на нашем «маслозаводе» масло и сыр никто в деревне не видел, их сразу увозили куда-то. Дома у нас масло тоже сбивалось, даже лично я этим занимался. Для этого надо было быстро и очень долго болтать мутовкой сливки, пока не отделится сыворотка и не образуется ком масла. Такое масло очень вкусное, тающее во рту, цвет его желтоватый. На маслозавод вместо молока можно было сдавать такое масло, его «пересчитывали» в молоко… Для того, чтоб сдать налог по мясу, надо было выкармливать, как минимум, двух поросят: одного на сдачу, другого – для семьи. Шкуры заколотых животных тоже надлежало сдать государству. Кур держали не менее 10 штук, чтоб яиц хватило и себе. Обычно к весне налог «вынашивали», и летом «отъедались» - всего было вдоволь. Осенью «насчитывали» новые налоги, и всё повторялось…
Колхозники, имевшие гнёт в виде налогов, были вдобавок сильно ущемлены в гражданских правах: они не имели паспортов и не могли никуда податься на заработки, могли только перебраться в какой-нибудь соседний колхоз или завербоваться на стройки, если такая возможность представится. Для наших жителей такая возможность появилась в конце сороковых годов, когда началось крупное строительство в Череповце – возникал металлургический комбинат, крупнейший насеверо-западе. Приехали в деревню вербовщики, и те, кто согласился работать на «стройке коммунизма», вскоре покинули
дедеревню. Уехала и тётя Маша со всеми ребятами: Ниной, Ирой, Анатолием. Помню, как все мы плакали, расставаясь. Была зима, всех уезжающих «погрузили» в огромные сани, прицепленные к трактору, и они уехали. Вскоре выяснилось, что уехали они не напрасно: все получили работу, паспорта, временное жильё, а через несколько лет – и приличные квартиры. Следующий «удар» по деревне нанёс организованный в начале 50-х годов сплав леса по Мологе. Очень многие, в т.ч. и мама, ушли работать туда. Молодёжь из колхоза «убежала» почти вся: ребята после Армии не возвращались, а вербовались на работу в города; те, кто был «с головой», поступали на учёбу в институты, техникумы и после их окончания разъезжались «по распределению». Оставались в деревне лишь те, кому было некуда податься. Таким образом, развал деревни был предопределён тяжёлыми условиями жизни в ней. Довершился этот процесс во времена Хрущёва, когда все жители получили паспорта и «свободу». Никакие пряники не могли остановить массовое бегство людей из колхозов, которые вскоре перестали существовать, и наступила «эра совхозов». Сначала мелкие колхозы попытались «укрупнить». У нас возник колхоз «Родина», размером в пол района, в деревне образовали Харламовскую бригаду, соседняя бригада была Ваучская – за 8 км от нас, а председатель колхоза находился за 40 км. Ничего хорошего из этого не вышло.
О Б Ы Ч А И И П Р А З Д Н И К И
Несмотря на экономические трудности, послевоенная деревня не падала духом, а напротив, жила дружно и весело. Работали с восхода до заката с шутками и песнями, отдыхали в выходные и праздники тоже «на всю катушку». Праздников в течение года было предостаточно. Они делились как бы на две категории: советские и христианские, общенародные. Советские праздники (1 Мая, 7 ноября, 23 февраля, 8 марта) почему-то никогда всем колхозом не праздновались. Первого мая обычно устраивался всеобщий субботник по приведению в порядок улиц и своих усадеб, на школе и сельсовете вешали красные флаги. Конечно, пекли пироги и радовались первым птицам и зелени. 7 ноября проходило вообще как-то незаметно, не запомнилось ничего, кроме школьных каникул: ни телевизора, ни радио тогда не было. Все были готовы уже к «зимней спячке». Так же незаметно проходили и дни 23 февраля и 8 марта. Намного веселей проходили дни выборов, они почти всегда «случались» в марте. На клуб вешали красные полотнища, много было народа, стояли запряженные лошади, обязательно работал буфет. А раз работал буфет, было и веселье, играла гармошка, пели и плясали. Нас, малышей, катали в праздничных санях, на лошадях были праздничные сбруи. Подвыпившие мужики даже бузили иногда, это в деревне всегда было привлекательным зрелищем. Помню, как здоровяк Алексей Андрюшанов, отслуживший на флоте, на каких-то выборах пришёл в клуб в одной тельняшке, изрядно «подогретый». Что-то ему не понравилось в окружающей обстановке, схватил он за оглоблю смирно стоящую лошадку и повалил её в снег! Потом всей деревней его «успокаивали», держа за ноги и за руки. 9 мая тоже все выходили на улицу и плясали под гармошку. Совсем по-другому, по давно выработавшимся традициям, отмечали христианские праздники (Пасху, Троицу, Егорий, Спас, Рождество, Масленицу). Самыми большими праздниками в нашей Вочкоме были Егорий Весенний и Спас Медовый, в эти праздники не работали по 3 дня (6-8 мая и 14-16 августа)… Во время Большого поста и зимней спячки все с нетерпением ждали наступления праздника Пасхи. Правда, следует сказать, что пост у нас строго не соблюдался. Мясо в пост не употребляли, но рыбу ловила и ела вся деревня, поедали и яички. А после Пасхи из подвалов доставали «солонину» и начинали варить жирные щи и супы. На пасху варили много яиц, красили их двумя способами: в луковой шелухе или в лесных подснежниках, называемых у нас свирушками. К этому времени почти всегда на лесных полянах появлялись кустики нежных голубых, с жёлтыми тычинками в середине, цветов-свирушек. На самом деле это – прострел весенний (или сон-трава), занесённый сейчас в Красную Книгу. Тогда же их было видимо-невидимо. Эти цветы отваривались вместе с яичками, цвет яичек получался ярко-золотистый (красителем была пыльца из тычинок). Утром в Пасху мы выходили из дома с полными карманами яиц и целый день выясняли, чья же курица несёт самые крепкие яйца, постепенно поедая их. Мне кажется, что в этот день мы ничего, кроме пирогов и яиц, не ели. А взрослые занимались более серьёзным делом: у них в центре деревни проходили соревнования по «катанию» яичек. Происходило это так. На земле чертили большой круг, рядом на подставке устанавливали специальный наклонный лоток (жёлоб) со множеством делений так, чтобы нижний его конец находился в центре круга. Каждый участник выставлял в любое место круга по варёному яйцу, потом тянули жребий, кому первому «катать». Имелось специальное деревянное яйцо, его пускали сверху по лотку. Оно устанавливалось на любой отметке на лотке и пускалось в «свободное плавание». Яйцо катилось по наклонному жёлобу, описывало дугу по земле и где-то останавливалось, если по пути не задело ни одно из выставленных яиц. В этом случае игрок передавал право катать яйцо следующему, выставляя в круг штрафное яйцо. Если же по пути яйцо сталкивалось с другим, это «другое» яйцо игрок забирал себе и продолжал процесс катания. Обычно собиралось много народа посмотреть на эти соревнования, было шумно и весело весь день. Когда лоток был свободен, мы тоже устраивали свои соревнования. Вся хитрость здесь состояла в том, чтоб точно рассчитать траекторию спускаемого яйца, устанавливая его на ту или иную отметку на лотке и получая требуемую скорость при сходе яйца с лотка. Вино в Пасху коллективно не пили и не плясали посреди деревни. Зато в Егорий «отводили душу»: гуляли и плясали три дня. В «Первый день Егория» (6 мая) у кого-нибудь в доме устраивался как бы «официальный» банкет. Брагу варили заранее, закуски готовили коллективно. После застолья много плясали, дом «ходил ходуном». «Второй день Егория» праздновали на улице – с утра до вечера. Ходили из конца в конец деревни, останавливались, образовывали «круг» и плясали с озорными частушками на местные темы. Можно было заходить в любой дом без приглашения, поплясать внутри,
не забывая «угоститься», и продолжить всё на улице. Исходив всю свою деревню, отправлялись в Грязливец или в Миненскую к соседям и плясали все вместе. Но чаще соседи приходили в Харламовскую, на Мологу и к клубу. В гуляниях обычно участвовали все, кто мог ходить, даже 90-летние бабки, и те, бывало, выходили «топнуть ногой». На «Третий день Егория» было спокойнее, все «поправляли здоровье» перед трудовой неделей. Интересно, что одним из самых «заводных» в праздники был бригадир (Агеев), а дядя Ваня (председатель «Иван Михайлов») в гуляниях не участвовал. Кстати говоря, меня назвали Юрием потому, что я родился во «Второй день Егория», а один Егор в нашей семье уже был (Егор, Георгий, Юрий это одно и то же имя). Спасов День праздновали примерно по тому же сценарию, только было ещё веселее, т.к. больше собиралось народа, это был Главный престольный наш праздник. Почти все, кто «удрал» из деревни, стремились приехать в отпуск в деревню как раз к этому дню. В Спас всегда была коллективная уха под горой. Варили её в самом большом деревенском чугуне, который брали у бабушки Анны Михайловны, ели прямо из чугуна, расположившись вокруг него в несколько «ярусов». В «Первый день» с утра собиралась команда добровольцев, брали у кого-нибудь бредень и «бродили» до тех пор, пока не вылавливали достаточно рыбы. Когда рыбы было много, варили «тройную» уху, когда мало – обычную. «Спасов» существует несколько: Медовый (14 августа), Яблочный(19 авг.) и Ореховый (28 августа). В Вауче празднуют Яблочный Спас – это их Главный «престольный» праздник. На наш праздник приходило много гостей из других сельсоветов, а в их праздники – мы ходили в гости к ним (в основном, на Бор). «Троица» проходила спокойно. В этот день поминали родных и близких, вся деревня ходила на кладбище, как и в «родительскую» субботу. Накануне обычно проводилась капитальная уборка кладбища… Был ещё один интересный праздник, как он точно назывался, не знаю, мы его почему-то называли «Заговение». Это был, по сути, праздник воды. В этот день всегда было тепло (конец мая или июнь). Каждый мог в этот день кого угодно облить водой безо всякого наказания и обиды на тебя за это. К колодцу женщины подходили осторожно, поглядывая по сторонам, чтоб не попасть впросак; бельё полоскать на реке не рисковали. Парни прятались около колодца, обычно на крыльце клуба или нашего дома. Вот придёт какая-нибудь молодая хозяйка за водой, ничего подозрительного не заметит, поднимет одно ведро с водой и начинает опускать другое, - тут-то и выскакивают парни из засады, хватают ведро с водой и выливают на жертву. Крики, хохот, второе ведро, отпущенное на свободу, взлетает вверх вместе с жердью, на которой висит, - целая история! Девушки тоже устраивают засаду на парней в каком-нибудь переулке и обливают их. Если в этот день кто окажется на Мологе, принудительного купания ему не избежать… Мы, пацаны, к этому дню готовились заранее: мастерили водяные насосы из дудок. Дудкой звали растение, полое внутри и разделённое перегородками на секции, как бамбук. Вырезали секцию такой дудки с перемычкой на одном конце и делали отверстие в перемычке – одна часть насоса готова. Затем брали тонкую палочку, на один её конец плотно наматывали ленту из чего-нибудь, стягивали её ниткой, - поршень готов. Поршень вставляли в дудку, получался «насос».
Вооружившись такими «орудиями», бегали друг за другом или за прохожими, поливая всех струйками воды. Вечером, когда в клубе собирался народ, мы через окна «выстреливали» водой в толпу и разбегались по кустам. Почему в этот день было принято «мочить» друг друга, позже мне не мог объяснить никто. Новый Год проходил без особых торжеств, просто все поздравляли друг друга. Вечером ждать прихода Нового Года было бессмысленно, т.к. у многих, как и у нас, часов в доме не было, время определяли по Солнцу приблизительно. Часы были у нашей второй бабушки Анны Михайловны, но они тоже выставлялись наобум. Ёлки в домах не принято было устанавливать, т.к. не было игрушек, да и дорог в лес тоже зимой не было. Просто украшали дом всякими самодельными «висюльками», настоящая ёлка устанавливалась только в школе. Перед Новым Годом старшеклассники во главе с директором Андреем Ивановичем отправлялись в больших валенках в лес за школой, где срубали понравившуюся ель и на руках выносили её к школе. Украшали ёлку самодельными игрушками, а также конфетами и пряниками. Где их брали, не знаю, наверное, привозили из Весьегонска – туда была санная дорога через Бор. Рождество отмечалось с размахом и выдумками. Для меня главным был процесс изготовления рождественских «коровушек» - всевозможных зверюшек и птиц из теста, запечённых в печке. Коровушки делали в каждом доме, это было традицией, их подавали «колядующим» во время «колядок». Мы с сестрой под руководством матери тоже делали коровушек. Сначала делалось крутое заварное тесто. Его мы долго мяли, пока не получалась требуемая упругость, затем раскатывали и разрезали на длинные брикеты. От брикета отрезали кусочек определённого размера и лепили, как из пластилина, различные существа – коровушки. Я делал самые простые коровушки (рыбок, курочек с яичками на спине, гусей), Галя – посложнее, а мама – прямо шедевры (коров с рогами и выменем, оленей, кенгуру, белку-плаксу, которая сидела на задних лапках, закрыв мордочку передними лапками, коней с гривами…). Когда всё «стадо» (до 100 голов) было готово, коровушек окунали в крутой кипяток, размещали на противнях и на ночь ставили на мороз. Утром я просыпался уже под аромат свежевыпеченных коровушек, моментально вскакивал и шёл «снимать пробу». Горячие коровушки с молоком – потрясающая вещь! Выпекала коровушек всегда бабушка Анна Матвеевна. После утренней «пробы» оставалась добрая половина коровушек, мама делила их между нами с сестрой и часть оставляла для колядок. Я свою долю устанавливал рядами по росту в буфет за стекло. Забыл сказать: коровушек пекли из чисто ржаной муки. В Рождество пекли также и пироги. Сразу после завтрака (зимой это часов в 11) начинала формироваться компания для колядования. Набиралось нас много, мы делились на две-три группы и расходились по разным улицам. Процесс колядования не был уж совсем простым. Подойдя к какому-нибудь дому, надо было спеть специально придуманную для этого песню. Вернее, это была не песня, а «нескладушные» куплеты, которые надо было гнусавить, пока не выйдут хозяева. Слова я почти забыл, а начало было такое: «Калёдка-молодка бегала по лодке, с лодки упала, рога обломала…», а заканчивалось всё так: «Тётенька и дяденька, подайте нам коровушку, коровушке сенца, а лошадке овсеца». Кто
такое придумал – неизвестно. Когда хозяева выходили, надо было кланяться им в пояс и поздравлять с Рождеством. А они, как бы удивлённые, что к ним пришло так много гостей, начинали «допрос»: кто такие, зачем пришли и т.п. Надо было отвечать, проявляя смекалку, хозяева могли попросить нас и спеть и сплясать, - всё надо было выполнять. Они могли нас и прогнать, если наши ответы им не нравились, но такое случалось редко. Когда хозяева удовлетворялись, уходили в избу и выносили подарки – по коровушке или по куску пирога, или то и другое. Всё складывалось в холщёвый мешок, компания кланялась и уходила к другому дому. Так продолжалось до темна. День, правда, был коротким. По окончании «работы» мы заваливались к кому-нибудь домой и делили «добычу». Пироги съедали, а коровушек приносили домой. В результате моё «стадо» удваивалось. В последующие дни я играл с коровушками, постепенно их съедая. К «Старому Новому Году» обычно всё заканчивалось. А вечером в Рождество наступал черёд старшего поколения. На улицу выходили «ряженые». Для такого дела были припрятаны костюмы, сшитые заранее или только что придуманные на скорую руку. Мать любила ходить ряженой, она приделывала себе бороду, усы, лохматые брови, надевала тулуп и меховую шапку, - узнать её было невозможно. Компания ведьм, чертей, цыган и всякого другого люда, гремя погремушками, лая, мяукая и оря, становилась хозяином в деревне. Она заваливалась в любой дом, «допрашивала» хозяев о совершённых грехах, выдумывала про них всякие небылицы, пыталась посмотреть, что есть в шкафах, подпольях и пр., - и выгнать её из избы было не так просто. Ряженые быстро успокаивались, если к ним относились «по человечески», т.е. подносили угощение. А если кого-то из ряженых оскорбляли, они могли запереть дверь снаружи или завалить вход разным хламом и самыми тяжёлыми предметами. Практиковалось при этом и обливание водой дверей в сенях или пола. На морозе дверь быстро примерзала и не открывалась, а пол превращался в каток. После этого на крыльце можно было услышать грохот и долгую ругань. На следующий день ряженые обходили таких «пленников», вызволяя их и притворно удивляясь, кто такое мог сотворить с ними? «Ряженые», - отвечали жертвы. Крыльца заваливали и позже до самого Крещенья. Принято было также прокладывать «дорожки» - золой из печки посыпать тропу от крыльца до крыльца «влюблённых», тех, кто тайно встречался. В деревне тайн не существовало, все про всё знали. Утром, видя такую неприятность, «жертвы» пытались поскорее вычистить тропу. Однако, насыпать золы много легче, чем вычистить снег, особенно, если след тянулся из одного конца деревни в другой. Часто дорожки прокладывали не по факту, а наобум, чтоб просто посмеяться. Всё равно их чистили оскорблённые несправедливо. Самым замечательным праздником, навсегда оставшимся в памяти, была Масленица. Во-первых, целую неделю ели вкусные блины и опекиши, во-вторых, было много веселья и развлечений, продолжавшихся и после «масляной недели». Это были всенародные гуляния, проводы зимы, встречи весны и светлых дней. Как только наступала Масленица, в лес снаряжали десант на дровнях за жердями для постройки качелей. Привозили дюжину длинных крепких сосновых жердей. Ставили две треноги из самых толстых жердей, перевязывая их прочной верёвкой поближе к верхушкам. Треноги ставили прямо
в снег в нескольких метрах друг от друга. Оставшиеся жерди поднимали вверх, укладывая их между треногами, - получалась «балка» для подвески качелей. Специально для качелей колхоз выдавал новую кручёную верёвку, а массивная доска для качелей хранилась в пожарном депо. Когда качели были готовы, на них взбирались все, кто был рядом, для испытаний. Чтобы опоры стояли крепче, каждую «ногу» заваливали снегом, утрамбовывали его и несколько раз поливали водой. За ночь мороз прочно вмораживал жерди в лёд, и после этого можно было начинать качаться. Качели всегда устанавливали на колхозном участке напротив нашего дома, позже этот участок отдали бабушке Анне Михайловне, когда она переезжала с берега Мологи, сейчас бабушкин дом принадлежит Емельяновым. С утра до ночи около качелей толпился народ, все поочерёдно качались, чтоб согреться играли в подвижные игры. На качели в середину обычно усаживали малышей ногами налево и направо, так, чтоб они могли держаться друг за друга и не свалиться. На концах доски стояли самые здоровые ребята, они раскачивали качели. Амплитуда колебаний была очень большая, ветер свистел в ушах, было даже страшновато. Помню всего один неприятный случай, который, к счастью, закончился благополучно. Качались взрослые ребята, в т.ч. и мои сёстры. Они так раскачались, что ноги качелей стали отрываться от земли, а верхние жерди изгибались, как прутья веника, стоял визг и хохот. Верёвка не выдержала и лопнула, все улетели на доске, как на летучем корабле, далеко в сугроб. Снега было много, так что все отделались лёгким испугом и небольшими ушибами. Смельчаки иногда выполняли на качелях настоящие акробатические трюки: становились на конец доски спиной к остальному народу и прыгали на полном ходу в сугроб, оттолкнувшись от доски. Трюкача иногда приходилось откапывать, так плотно зарывался он в снег… А на горе было другое развлечение: катание на больших колхозных дровнях методом «куча мала». В дровни валились все подряд, невзирая на возраст, в несколько «этажей» и неслись вниз вслепую, куда занесёт. В то время обрыв был много дальше, чем сейчас, спуск был очень длинным. Внизу осталась единственная баня «Митрохи» Субботина, который жил тут же на берегу. Дядя Митя не любил шум на горе и часто гонял нас с берега, но в Масленицу терпел это «безобразие». А веселье там было нешуточное: кроме больших саней сновала масса маленьких, скатывались с обрыва и на «пятой точке», бегали друг за другом, стремясь столкнуть противника с кручи. Чтоб поднять наверх дровни, требовались усилия человек четырёх, – такие они были тяжёлые. Когда же они трогались вниз, со всех сторон бежал народ, не успевший в них сесть, и прыгал на ходу, куда придётся, увеличивая «кучу малу». Случались и неприятности. Иногда эта «куча» рассыпалась, и случались наезды на людей, но ни одной серьёзной травмы не припомню. Однажды на всём ходу сани врезались в угол Митрохиной бани. Все разлетелись в разные стороны, как горох, а сани пришлось ремонтировать. В другой раз все вместе, там был и я, въехали в большую прорубь, в которой женщины обычно полоскали бельё. Сани потом вытаскивали чуть ли не всей деревней… Проводы Масленицы продолжались два дня, последние на Масляной неделе. В эти дни по деревне ездили наряженные лошади, запряжённые в красочные сани, катали всех желающих. А в воскресенье вечером при полном стечении народа на льду
Мологи сжигали огромный ворох ненужного «добра» - «жгли Масленицу». Подготовка к этому велась несколько дней. Нам показывали место, где будет костёр, и мы начинали действовать. Каждый дом был обязан выделить на костёр охапку дров, два веника, банку керосина и всё, что сами пожелают. Всё это мы свозили к костру. Руководил сооружением костра кто-нибудь из взрослых. Сначала на лёд устанавливали высокий столб, вокруг него укладывали всё, что мы собрали, чередуя всякое барахло с дровами и вениками, чтоб лучше горело. С колхозного гумна привозили несколько деревянных бочек из-под дёгтя и солидола и толстые брёвна от старых сараев, всё это пряталось в центр костра. Когда всё было уложено, на верх водружали чучело из соломы. Сооружение получалось грандиозное: несколько метров высотой и столько же в диаметре. Такой костёр мог гореть до полуночи, а толстые брёвна тлеть до утра. В воскресенье вечером вся деревня оказывалась на берегу и на льду около нашей кучи. Всё обливалось керосином и поджигалось. Через несколько минут уже полыхал грандиозный костёр и горело чучело Масленицы. Когда огонь разгорался «на всю катушку», было невозможно подойти ближе, чем на 10 метров. Вокруг костра начинались игры. Молодые бегали друг за другом и целовались. Мы играли в снежки и пятнашки. Все плясали под гармошку и пели песни. Такой же костёр полыхал на другом берегу реки в 4-х км от нас – на Никулине. По мере прогорания нашего костра народ расходился по домам… Все деревенские праздники проходили непринуждённо, без всякого религиозного уклона. В деревне истинно верующих было немного. Местная церковь не действовала, молиться было негде. Во многих домах висели иконы с лампадками, на них молились старики – и всё. Молодёжь росла вся безбожной, я даже креститься не научился. У матери в доме вместо иконы в углу висел огромный портрет Сталина в полный рост. Небольшая кучка верующих собиралась иногда у кого-нибудь в избе и пела «стихи». Из моих родственников верующих было трое: бабушка Дуня, сестра моей бабушки Анны Матвеевны (она жила в деревне Стёпанково), бабушка Анна Михайловна и тётя Граша, двоюродная мамина сестра (она была как бы «главной», руководила обрядами похорон). Когда умерла моя мать, тётя Граша спросила меня, как будем «Лидю» хоронить: по-христиански или как? Я ответил: «По-христиански». Маму стали отпевать, меня поставили на колени перед гробом, и я, по подсказке, кланялся и крестился – единственный раз в жизни. Бабушка Анна Матвеевна до войны в Бога не верила, но когда погиб её сын, она стала приобщаться к вере: читала Библию, Евангелие, молилась. На собрания верующих она не ходила, но помню, что такое собрание однажды было и у нас в доме. Меня даже попросили выучить стишок к собранию. Я долго «караванился», боясь «выступать» перед бабушками, но всё же выучил и прочитал его («О Боже милостивый»). Меня нахваливали и гладили по голове. Вот такие мои «достижения» на поприще «веры»; вырос я, как и все остальные Шадриковы, настоящим атеистом…
Т Р У Д О В Ы Е Б У Д Н И
Любила деревня веселиться. Но, чтоб жить в нелёгких условиях, надо было много трудиться. Основная работа приходилась на летний период. Зимой общественная работа прекращалась, за исключением работ на ферме по содержанию скота и кур. Женщины чинили одежду, пряли, ткали полотно. Мужчины чинили инвентарь, ремонтировали или делали новую мебель, работали в кустарной мастерской (делали ручки для ножовок). И все ловили рыбу. Когда не было сильных морозов, пилили тёс, т.е. тонкие доски из стволов сосны и ели. Это была тяжёлая работа. На открытом (светлом) месте строили большие козлы, на них затаскивали ствол, выбранный для распиловки. Для продольной распиловки существовала специальная пила с длинными косыми зубьями. К пиле были приделаны крепкие ручки, за которые держались двумя руками. Один человек забирался на козлы, другой стоял на земле, на глаза надевали защитные очки. Пилу подводили к торцу ствола и начинали распиливать дерево вдоль. Верхний работник только поднимал пилу, а нижний делал пропил, используя свой вес. На распиловку ствола длиной 6 м уходил целый день, при этом получали не более 10 досок. Летом тоже иногда пилили при необходимости, но редко: было много другой работы. Иного способа получить доски не было, пока колхоз не купил «локомобиль» - паровую машину. Локомобиль был похож на паровоз: большой цилиндр на колёсах с высокой трубой и массой всяких рычагов и поршней, которые с помощью пара приводили в движение массивный маховик, маховик с помощью ременной передачи соединялся с исполнительным механизмом. Локомобиль установили в специально построенном сарае на опушке леса по пути в Вешняки. На базе локомобиля сначала сделали мельницу, а позже оборудовали лесопилку. Куда бы ты не ушёл в лес, всюду слышалось «пыхтение» локомобиля: «чух-чух-чух», просуществовал он лет 10, пока в начале 60-х годов в деревне не появилось электричество… Переделав все зимние дела, перемолов всё зерно в муку, напряв ниток и наткав полотна, деревня радовалась приходу весны, яркому солнцу, ожидая ещё одно важное событие: вскрытие реки и ледоход. Кто хоть раз видел настоящий ледоход на русских реках, не забудет его никогда. Я же наблюдал его в течение 13 лет деревенской жизни. Проходил ледоход на Мологе обычно в середине апреля, а 1 мая всегда приходил первый пароход. К середине апреля снег с открытых мест уже сходил и усиленно таял в лесах, давая в реки большой приток воды. Лёд становился рыхлым, тёмным, напитанным водой. Вдоль берегов образовывались промоины, по которым мальчишки катались на льдинах. Течение в реке становилось сильным, с завихрениями, вода прибывала. Старики ежедневно выползали на берег, стараясь определить, когда же «тронется» река. Наконец, когда наступал момент, что это произойдёт «вот-вот», на берег выставляли дежурных, чтоб не прозевать интересное зрелище. При первой подвижке льда дежурные звонили в колокол, который у них был при себе, или ударяли в сигнальный буфер, висевший около пожарного депо. Мы в эти дни сидели на берегу и играли в карты, поглядывая на реку. Ледоход чаще всего начинался около полудня, когда солнце разогревало землю и усиливалось течение.
Сначала вверху реки за поворотом слышался глухой рокот, всё усиливающийся. Это означало, что вверху начался взлом льда под напором течения. Образовывался ледяной вал, который быстро продвигался по течению, переламывая всё подряд. Наконец, этот вал появлялся из-за поворота реки, как белый пароход, продвигался до середины реки и останавливался, т.к. течение реки поворачивало в нашу сторону под углом 90 градусов, Реке надо было набирать новые силы, чтоб сдвинуть лёд в новом направлении. Напряжение всё нарастало, лёд «покрякивал» от натуги. Но вот он не выдерживал, раздавались громкие хлопки, подобные выстрелам (это лопался лёд от чудовищной силы сжатия), и всё ледяное поле приходило в движение, направляясь в разлив Рыбинского водохранилища. Край ледяного поля упирался в наш берег, и начиналось самое зрелищное явление: выброс на берег ломающегося льда. Стоял грохот, лёд всё напирал и напирал, ломая сам себя, вдоль берега быстро рос ледяной хребет, становясь всё выше. Напор был настолько сильным, что иногда крепкие льдины проталкивало под песком, и в нескольких метрах от кромки воды они вдруг вылезали из вспучившегося песка. Затем лёд начинал наползать на уже образованный вал, переползая его и обрушиваясь вниз, рассыпаясь на мелкие куски. Так продолжалось до тех пор, пока лёд, обломав бока, не пойдёт вдоль берега, не в силах уже забираться на берег. Высота ледяных «гор» достигала уже при этом до пяти метров. Такие же ледяные горы вырастали и на островах в центре реки. В самом начале ледохода, когда лёд «подъезжал» к берегу, мы запрыгивали на край льда и выезжали на нём на берег, это считалось самым шиком. За этот «шик», правда, можно было схлопотать ремня, но это разве могло остановить нас? После прекращения выброса льда на берег наступала спокойная фаза ледохода: целый день шла ледяная шуга, а вся деревня чинно стояла на берегу и смотрела, «чего несёт». А несло всякую всячину: лес, брёвна, иногда какой-нибудь сарай, где-то «украденный», иногда встречались и зверюшки, мечущиеся из стороны в сторону, совсем ошалевшие от грохота… На следующий день уже сверкала голубая вода, по которой плавно проплывали причудливые белые глыбы разных размеров. Было очень красиво. Это были «наши» дни, мы с утра до вечера лазали по береговым ледяным горам, сталкивая лагами в воду «корабли». Успокаивались мы только через неделю, когда основной лёд был отправлен обратно в реку, и на берегу оставались только не посильные нам льдины…
После ледохода деревня окончательно просыпалась, начинали стучать топоры и молотки, на воду спускались лодки. Ремонтировались заборы и изгороди, «подвижный состав» (телеги и одры – повозки с плоской платформой). Первого мая всей деревней встречали первый пароход, начинали ездить в Весьегонск на рынок. В начале мая появлялся травяной покров, на луга начинали выпускать коров и лошадей, на поля повезли навоз. После очищения стойл от навоза начинали полевые работы: пахоту, сев яровых, посадку картошки. Лошади заработали «на всю катушку», люди тоже. Рабочий день начинался около 7 часов утра, об этом извещали размеренные удары в буфер. Буфер от ж.д. вагона, висевший около пожарного депо, был единственным средством оповещения, пока не появилось в деревне радио. Спокойные удары (примерно раз в секунду) извещали о начале работы, о начале и конце обеденного перерыва и об окончании рабочего дня.
Удары средней частоты (1 раз в две секунды) сигнализировали о начале общего сбора (на колхозное собрание или на что-то ещё, например, на поиски пропавшего человека). Частые удары в буфер означали большую беду, чаще всего пожар. Услышав этот сигнал (набат), надо было бросать всякую работу и бежать на помощь с вёдрами, лопатами, баграми… После утреннего сбора бригадир давал всем устные «наряды» на работу, все расходились по своим местам. Во время пахоты женщины разбрасывали ровным слоем навоз, а мужчины ходили за плугами, перепахивая поля. Затем к лошадям прицепляли металлические бороны и выравнивали пашню для сева. Лошади – животные своеобразные, чуткие и капризные, к каждой надо иметь свой подход. Не все из них любят ходить с плугом или бороной, надо знать, какую куда поставить. Бывает так, что пахарь своими неумелыми действиями выводит лошадь из равновесия, она начинает нервничать и плохо работать. Если при этом горе-пахарь начнёт её бить, случается непоправимое. Лошадь «взбрыкивает» и ударяется в бега. Привязанные к ней плуг или борона начинают при этом бить её по задним ногам, и вот – она уже несётся галопом в деревню, ничего не разбирая, раздув ноздри, разгоняя всех по домам. Остановить её при этом очень сложно, никто это делать не рискует. Когда же, обессилев, она остановится, задние ноги у неё оказываются разбитыми до костей, лошадь выходит из строя на долгое время… На подготовленное к севу поле выходили мужчины-сеятели (позже появятся сеялки), через плечо у них висели торбы с семенами. Первым шёл самый опытный сеятель, за ним с набольшим отставанием шли остальные. Они брали из торбы горсть зерна и, сильно взмахивая рукой, разбрасывали зёрна перед собой. Чтобы засеять поле равномерно, с одинаковой плотностью зерна, надо иметь большой опыт в этом деле. Посадка картошки шла следующим образом. Картошка поднималась из ямы, в которой хранилась зиму, только в день посадки, т.к. хранить её было негде – повсюду шныряли мыши. Утром прямо на поле картошку разрезали на две половинки (использовали только крупную картошку) и давали им полежать пару часов. Подготовленное поле размечали на несколько участков, на каждый участок ставили по несколько человек и по три лошади с плугами. Женщины с корзинами, наполненными картошкой, вставали по краям своих участков с равным интервалом друг от друга. За плугами стояли обычно молодые «мужики», ещё более молодые водили строптивых или не обученных пахоте лошадей под уздцы. Первая лошадь прокладывала «пустую» борозду, во вторую борозду быстро укладывали картошку, а третья лошадь заваливала картошку землёй. Пока третьи лошади шли до конца борозд, все успевали набрать новой картошки и переходили на противоположную сторону своего участка. Обратно лошади возвращались по другой стороне участка, аналогичным образом там сажалась картошка, и всё повторялось. Если лошадей было меньше трёх, дело продвигалось значительно медленнее… Когда все колхозные поля были засеяны, брались за посадку своей (единоличной) картошки. Поле для этого было определено заранее, навоз на него был завезён, надо было только разбросать его. Посадка проходила так же, как и колхозной, только более весело: всё-таки для себя старались, да и участвовали все, «от мала до велика». Мне доводилось и навоз разбрасывать, и картошку сажать, и лошадь водить. Свои полосы каждый помечал как-нибудь, чтобы не перепутать. На своих удворинах, т.е. на участках около домов, колхозникам разрешалось работать только по выходным или по вечерам, работа днём считалась нарушением внутриколхозной дисциплины. Поэтому, как и сейчас, на своих участках работали, в основном, бабушки и дедушки, помогали им, как могли, внуки. А у матерей к выходному накапливалось столько дел, что им было не до огорода…
После завершения сева и посадок наступало некоторое затишье. В этот период давалось время, не более трёх дней, на заготовку дров. Где-нибудь, в не очень удобном месте, чаще всего на границе с мхами, отводился участок леса под вырубку. Как правило, несколько семей кооперировались, т.к. в одиночку валить лес невозможно. Сначала «делили» лес, затем начинали зачищать низы стволов, топором снимая кору с четырёх сторон, на нашем участке иногда это делал я. Позже я понял, что это была бессмысленная работа, но так приучали молодёжь к топору. В технологии заготовки это имело смысл делать раньше, за несколько месяцев до спиливания деревьев, чтоб стекала смола и дерево подсыхало. Зачищать же стволы перед самой вырубкой – бессмысленная трата времени и возможность заляпаться в смоле при переноске распиленных стволов. Спиливали деревья под самый корень, чтоб не торчали пни. Затем топорами обрубали сучья и складывали в большие кучи, чтоб осенью их сжечь. Стволы распиливали на двухметровые чурки, которые потом выносили к дороге и складывали в большие клетки («костры»). В каждом костре было 5-6 кубометров дров. На торцах дровин углём писали инициалы хозяина, и всё оставляли до поздней осени или даже на год, чтоб дрова подсохли. Заготавливали только сосновые дрова. Через пару лет на вырубке появлялась брусника и росла до тех пор, пока вырубка вновь не зарастала лесом…
В июне начиналась борьба с сорняками и окучивание картошки. На прополку выходили почти все работающие в колхозе женщины и школьники. Картошку окучивали окучниками с помощью лошадей. Окучник – это плуг с о твалами в обе стороны. Когда окучивали в первый раз, лошадь водили под уздцы, т.к. борозды ещё не было, и лошадь не понимала, как ей идти. В июне же начиналась основная деревенская страда – сенокос. Сена надо было заготовить много, стада коров и лошадей были довольно большими, но лугов хороших не было. На покосы уезжали очень рано, пока ещё не жарило солнце, возвращались на обед около 12 часов, а в 16 часов уезжали снова. С утра сено косили, а после обеда – ворошили, а высохшее «копнали» и «стоговали». Все деревенские покосы находились в низких местах и довольно далеко. Когда с ближними покосами было покончено, перебирались дальше, и на обед уже не возвращались, целый день «маялись» на жаре среди туч слепней и комаров. Часто хватали клещей, которых у нас называли «кукушечьими вшами». В засушливое лето была проблема с питьевой водой: ручьи пересыхали, приходилось брать воду из больших луж (если таковые были) и пить её через тряпицу, чаще всего через свою майку. И я не однократно пил воду из лужи. В те времена вода везде была чистой, её спокойно пили из любого ручья и из реки, много было подземных «ключей». Когда вся имеющаяся трава в округе была скошена, снаряжали обоз в «дальние края» - в соседние сельсоветы по договорённости с ними. Уезжали на несколько недель. Регулярно, через день, к косцам посылали подводу с продуктами. Вечером мы дожидались возвращения подводы, т.к. нам всегда матери присылали «гостинцы» в виде дудок, веточек ледунца (красной смородины), костеники, черники. Иногда присылали даже зверюшек: зайчонка или ёжика. Радости нашей тогда не было предела, они становились забавой для всех деревенских мальчишек… Уборка сена продолжалась практически до начала уборки хлебов. Одновременно закладывали силос в ямы. Во время сенокоса по всей деревне слышался перестук молоточков, это «отбивали» косы. В каждом доме имелась колода, в которой была закреплена «бабка» (маленькая наковальня), на которой коса и отбивалась. Лезвие косы клалось на бабку, и по нему аккуратно ударяли специальным заострённым молоточком, утоньшая и вытягивая лезвие. Чтоб лезвие при частых ударах не разогревалось, молоточек регулярно опускали в холодную воду. Мама тоже каждое утро стучала, мешая мне спать. На покосе косы не отбивали, их изредка «правили» специальным точильным бруском с деревянной рукояткой, снимая образующиеся заусенцы. Если бы косу постоянно точили бруском, она быстро бы стачивалась, а при отбивании лезвие расплющивается и снова становится шире…
В августе созревали хлеба. В наших краях лучше всего росла рожь, её больше и сеяли. Она вырастала до полутора метров высотой, стояла густой стеной, колос был большой и толстый. По краям полей росло много васильков, очень красивых сорняков, от которых не умели избавляться. Поле с васильками очень смотрелось. Сеяли у нас также пшеницу, овёс, ячмень, гречиху и лён. На силос выращивали вику с примесью овса, клевер, люпин. Были также, на радость нам, поля с горохом… Председатель с бригадиром начинали регулярно объезжать поля, определяя степень их готовности к уборке. Они должны были точно определить время начала уборки. И вот команда приступать к уборке поступала вместе с планом очерёдности жатвы полей. С этого момента все женщины каждое утро с серпами на плечах и с узелками в руках, в разноцветных сарафанах и платочках, уходили в поля. Косой или косилкой хлеба у нас не косили, серпами было меньше потерь. Работали целый день, согнувшись в «три погибели», срезая упругие стебли. У всех ныли поясницы, распухали руки. Но никто не ныл, наоборот – работали весело, с задором, успевая поболтать обо всём, на «перекурах» даже баловались. Жатва проходила так. Каждая жница брала себе полоску шириной около 2-х метров. Сначала срезался пучок стеблей, перекручивался в жгут и клался на землю, – это «перевязь» для первого снопа. Затем, левой рукой захватывая пучок колосьев, серпом в правой руке быстрым движением срезали его, захватывали новый пучок и т.д. Когда в руке оказывалось много срезанных стеблей, их укладывали на перевязь, а когда на перевязи образовывалось достаточное количество стеблей, их крепко стягивали перевязью, получая сноп. На один сноп сжиналось несколько метров полосы. Снопы оставались на стерне (торчащих остатках срезанных стеблей) до конца дня. В конце дня их собирали в «суслоны» - устанавливали плотно друг к другу колосьями вверх так, чтоб они не падали, а одним снопом, колосья которого веером разводили в разные стороны, накрывали стоящие снопы, как шляпой. В суслоне было до десяти снопов. Самыми большими были суслоны из ржаных снопов, в них можно было даже спрятаться, чем мы и увлекались во время жатвы. Взрослый человек тоже мог спрятаться в таком суслоне от дождя, дождей, правда, вот время жатвы почти не бывало. Когда поле было всё сжато, оно выглядело каким-то сказочным космодромом с непонятными аппаратами, установленными в строгом шахматном порядке. Поле сжинали за несколько дней, поля под зерновые были не очень большими, не более 10 га. Мы тоже пробовали жать, но руки быстро уставали. Женщины же работали так, что руки их мелькали, серпы так и «хрумкали» стебли, и очень редки были случаи, чтоб кто-то порезал серпом руку. Спину распрямляли только тогда, когда перевязывали снопы…
Как только поле полностью сжинали, сразу начинали вывозить снопы. Тут и подросткам была работа – извозчиками. Для перевозки снопов использовали одры, спереди и сзади на которых устанавливались деревянные высокие «бабки», похожие на оконные рамы. Снопы укладывались в два ряда, по левому и правому борту, колосьями вовнутрь. Полный воз получался метра полтора высотой до верха бабок, никакими верёвками не увязывался. Снопы увозили к овинам на просушку. Овины располагались на опушке леса за гумном. В каждый овин загружали по нескольку возов снопов. Когда овины заполнялись, их начинали топить дровами, в каждом овине имелась глиняная печь. Можно было видеть, идя рано утром за грибами, как из овинов валил белый дым, однако это никого не беспокоило. Снопы сушили для того, чтоб окончательно растрескались все коробочки, в которых находились зёрна в колосьях, иначе при молотьбе будут отваливаться нераскрывшиеся коробочки. Однако и пересушить колосья тоже нельзя, иначе зёрна выпадут из них ещё до обмолота. Сушкой снопов занимались люди, знающие все эти тонкости. Высушенные снопы везли на гумно, в котором проводилась последующая их обработка до получения чистого зерна. Здесь же обрабатывались и лён, гречиха, конопля (а до революции ещё полба и просо). На гумне использовались молотилка, веялки, сеялки, мялки, теребилки… Было также место для временного хранения зерна на брезенте, в одном углу складировалась солома, откуда она постепенно вывозилась. Молотилка – самая сложная машина на гумне. Основой в ней является вращающийся с большой скоростью ротор с зубьями. В движение молотилку приводили четыре лошади, которые ходили по кругу снаружи, вращая большое зубчатое колесо. С этим колесом связано маленькое зубчатое колесо на валу, который передавал вращение на маховик молотилки, а с маховика с помощью ременной передачи вращение передавалось на барабан и другие механизмы молотилки. При нормальном ходе лошадей барабан вращался со скоростью около пяти раз в секунду, при этом стоял вой и грохот на всю округу. Обмолот проходил быстро, но для лошадей это была адская работа. Они уставали, их приходилось непрерывно подгонять и часто давать отдых и подкормку. Воз снопов от овинов завозили вовнутрь гумна, снопы укладывали на брезент рядом с молотилкой. Два человека непрерывно подносили снопы на стол молотилки и продвигали их к барабану. У барабана стоял человек с острым резаком. Он разрезал перевязи на снопах и совал снопы колосьями вперёд во вращающийся барабан. Сноп мгновенно «проглатывался» зубчатым барабаном, попадал под деревянные лопатки следующего барабана, при этом все зёрна из колосьев выбивались и попадали на вибрирующие решёта. Зёрна через решёта просеивались на брезент под молотилкой, а
солома вылетала сзади молотилки, где её подхватывали и уносили подальше. Воз снопов обмолачивался минут за 15, подвозка снопов с таким темпом и осуществлялась. Этот конвейер, отлаженный годами, работал бесперебойно… Обмолоченное зерно поступало далее на веялки, его провеивали, чтоб удалить шелуху, попавшую вместе с зёрнами через решётки молотилки. Веялка – более лёгкая и простая машина, она была с ручным приводом и представляла собой закрытую со всех сторон большую коробку, выход из которой был сзади – большое прямоугольное отверстие. Сверху на ней располагался бункер для зерна, спереди внутри во всю ширину было встроено колесо с деревянными лопастями, рукоятки для вращения которого находились на левой и правой сторонах веялки. Ось этого колеса с помощью кривошипов была связана с решётками, которые при вращении колеса двигались туда-сюда. Два человека за рукоятки вращали колесо, лопасти колеса создавали ветер внутри веялки. Зерно из бункера через поперечную щель сыпалось на решётки, попадая в струю ветра, при этом шелуха выдувалась из веялки и тихо падала сзади её, образуя мягкий «сугроб» (это так называемая «полова»), а зерно, как более тяжёлое, попадало на решёта и проваливалось в ящик под веялкой или на брезент. Чтоб зерно из бункера сыпалось из щели не застревая, бункер тоже вибрировал, как решёта. Если в зерне попадались более крупные примеси, например, зерновой гриб-паразит спорынья, они постепенно сползали по решётам в конец веялки и там падали на землю. Провеянное зерно пересыпали в мешки и увозили на зерносклад. Часть зерна пропускали через сортировочную машину, отбирая на семена наиболее крупные зёрна. Гумно было практически безотходным предприятием. Солома использовалась на ферме для подстилки скоту и образования навоза, ею же закрывали картошку в ямах перед закрытием ям на хранение, часть соломы разбирали по домам. Полову добавляли в пойло и корм для скота. Гумно было самым шумным и людным до конца сентября. Убранные поля сразу перепахивались. Часть полей готовили к посеву озимых. Кстати, на практике был строгий севооборот: на одно и то же поле не сажали два года подряд одну и ту же культуру, в колхозной конторе и у дяди Вани дома я видел график использования полей на ближайшие годы, всё делалось по науке с использованием местного опыта. Озимые на полях поднимались к зиме примерно на 10 см, и уходили зелёными под снег. В сентябре копали картошку, копали только вручную лопатой. Колхоз много картошки не сажал, только для собственных целей – на корм скоту и на семена. Очень хорошая росла у нас картошка: чистая, ровная, рассыпчатая после варки и вкусная. Где-нибудь на краю поля всегда горел костёр, в золе которого пекли свежую картошку. Сначала просто сжигали много дров, чтоб нагреть песок под костром до требуемой температуры. Затем угли разгребали и в середину костра в один слой «сажали» картошку. При хорошо нагретом песке клубни сами уходили вглубь, а вокруг них били фонтанчики из раскалённого пепла. Сверху нагребали на картошку небольшой слой горячего песка, снова всё заваливали углями и добавляли дрова. Через 15 минут, когда дрова прогорали, снова разгребали и все клубни переворачивали. Это было легко делать, т.к. стоило под клубень подсунуть холодную палку, как возникали «ключи», и картошина начинала сама шевелиться, надо было лишь слегка подтолкнуть её. На перевёрнутую картошку снова
нагребали песка и углей, добавляли дров. Ещё через 10-15 минут картошка была готова – с аппетитной хрустящей корочкой. Её ели с солью; хватало всем, т.к. костёр горел целый день, проблем с дровами никогда не было: лес всегда был рядом. А палочка (клюка), которой орудовали в костре, у нас называлась «гоголюшкой»… Выкопанную картошку сушили прямо на поле на плотно утрамбованном песке, хотя её можно было и не сушить. Вечером её собирали в мешки и увозили на ферму в хранилище. На семена картошку закапывали прямо на месте, по краю поля. Яма на две трети заполнялась картошкой, сверху покрывалась соломой, поперёк ямы клали слой досок, и всё заваливалось землёй. После колхозной точно так же убирали свою картошку. Мы всегда сжигали ботву, стоял запах дыма и печёной картошки…
После завершения всех общественных работ оставалось ещё время до холодов заняться своей удвориной: убрать ещё не убранные овощи, всё перекопать, утеплить дом и хлев. Весь октябрь этим и занимались. В окна вставляли вторые рамы, снятые на лето, между рамами укладывали вату или тряпицы, на которые клали веточки с ягодами брусники или рябины, чтоб в лютые холода от них было «теплей». Все щели конопатили льняной куделей и проклеивали бумагой, в качестве клея использовали варёную картошку. Завершали заготовки на зиму: рубили капусту, солили грибы; бочки с заготовками опускали под пол или ставили в кладовки. Если около дома было мало дров, срочно вывозили их из леса, пилили, кололи и складывали их в поленницы – столько, чтоб хватило на всю зиму. Смолистые поленья отбирали и переносили сушиться на русскую печку – для растопки.
К ноябрю в колхозе подводили итоги работы: кто сколько заработал трудодней и сколько чего можно выдать на трудодни. Вскоре начинали и выдавать «зарплату»: рожь, пшеницу, ячмень, горох и пр., льняную куделю. Все таскали добро из колхозной кладовой по домам, заполняя лари. Затем начинали молоть зерно, повсюду слышался звук жёрновов. Перед тем, как смолоть, зерно просушивали на русских печках. Муку засыпали в отсеки ларей и брали её оттуда по мере надобности. Когда её в отсеках становилось мало, снова мололи зерно… В то же время определялось и налоговое бремя для каждой семьи, в каждый дом приносили налоговые книжки, после чего начиналось «вынашивание» налогов. Наступало затишье, можно было браться за зимние дела: прясть нитки, ткать полотно, шить, ремонтировать обувь и одежду, выпиливать ручки в кустарке, просто собираться на «беседы», т.е. «почесать языки» и посмеяться…
В конце сороковых в деревне появились первые железные помощники. Сначала на курсы шофёров отправили дядю Володю Петруханова, через полгода он приехал на новенькой «полуторке» - грузовой машине. Когда он появился, собралась вся деревня: шутка ли, своя машина в колхозе! Все тяжести стали перевозить на машине, людей на дальние покосы – тоже, а у нас появилось новое развлечение: бегать за проезжающей машиной, стремясь зацепиться за её борт и немножко прокатиться. Гараж для машины построили за деревней, у «Большого камня» рядом с фермой. Тогда же появился и первый трактор на стальных колёсах с острыми шипами, которые оставляли в земле глубокие следы. Ходил он очень медленно. А однажды зимой всех нас взбудоражил непривычный рокот мотора, все выскочили из домов и увидели необычный трактор большой, на широченных гусеницах. Он шёл на большой скорости через деревню в сторону Вешняков. Мы долго бежали за ним, пока не выдохлись. Это был знаменитый «С-80» («Сталинец»), который позже все увидели в фильме «Трактористы». Вскоре гусеничный трактор «ДТ-54» появился и в колхозе…
В конце сороковых же в деревне появилось радио. Однажды все увидели, что вдоль деревни ставят новые телеграфные столбы (проводной телефон давно уже был, была и почтовая телеграфная связь между районами и колхозами). Пошёл слух, что в дома проведут радио. Действительно, между столбами натянули по два провода, по два провода провели и к каждому дому. После этого в домах повесили большие чёрные «тарелки», которые должны «заговорить». На втором этаже сельсовета поставили радиоустановку, которая питалась от больших батарей весом по 5 кг каждая. Образовался местный радиоузел, учиться на радиста отправили Сашу Кожевникова. И вот настал день, когда в «тарелках» послышалось потрескивание, зазвучала музыка и послышался голос: «Говорит Москва»! Я долго смотрел на тарелку, трогал её, не понимая, как она может «говорить»! Потом все к этому привыкли, радио включали с 6 часов утра, все слушали «Гимн Советского Союза», потом радио молчало с 8 до 18 часов, и снова включалось до 24-х часов. Мы в школе все учили слова Гимна, но ни разу не слышали, как он звучит. В школе старшеклассникам дали задание прослушать гимн в 12 часов ночи по радио. Мне тоже захотелось послушать. Так как радио в нашем доме выключалось рано, все мои родственники пошли слушать радио к дяде Ване, у них тарелка висела в прихожей, а спали все в отдельной большой комнате. Мы (Галя, Ира и я) пришли к ним часов в 10, все Шадриковы были дома, дядя Ваня с тётей Сашей уже спали. Борис тоже вскоре ушёл, дед Михайло забрался на полати. Сидеть остались все девчата, если не считать меня. Они сразу начали во что-то играть, а меня одолела дремота. Меня уложили на скамейку и обещали разбудить на Гимн, что и сделали, не обманули. Без минуты в полночь по радио сказали, что включают Красную Площадь. Послышался городской шум, гудки автомобилей (тогда они ещё не были запрещены), и вдруг – сочный бой часов на Спасской башне, затем зазвучал Гимн в исполнении хора. Все молчали, было как-то торжественно. Гимн мне сразу понравился… Зимним морозным днём приятно погреться, прислонившись к русской печке, или забравшись на неё. Русская печь играет большую роль в деревенской жизни, она – одно из великих изобретений человека. Печь занимает центральное место в избе, даже дом строят, начиная с проектирования печки. С этим и связана поговорка «Плясать от печки», т.е. всё определяется расположением печки. Печь обогревает весь дом, на ней сушат одежду, дрова, продукты, дары леса. В ней готовят обеды – сразу на всю семью при минимуме затрат. Еда получается вкусной, вкуснее просто не бывает. Это происходит потому, что температура в русской печке после скрытия (закрытия всех вьюшек и заслонок) долгое время остаётся практически постоянной (около 100 градусов), затем медленно понижается. Еда (обычно в глиняной посуде) «томится», не кипит, всё равномерно разогревается и проваривается. Мясо в супе становится мягким, отстаёт от костей; каша не бывает в виде «размазни», все крупинки разбухают и лежат «одна к другой», как их засыпали. Любое блюдо имеет аппетитный вид, овощи не превращаются в пюре. И что самое замечательное: утром всё закладывается в чугунки и латки, закрывается плотно крышками и ставится в печь – и всё; днём, придя на обед, доставай всё горячее и разливай по мискам-тарелкам да уплетай! Когда в доме появился холодильник, я пробовал утром заложить в чугунок мороженое мясо (прямо из морозилки), при этом ничего не менялось: к обеду мясо было полностью готово! Помимо обеда хозяйки умеют по первому жару испечь ещё и пироги, румяные и пышные. Вместе с обедом в печь можно поставить и решётки с грибами, грибы к концу дня высыхают в натуральном виде. Когда же грибов очень много, печку приходится топить для них отдельно. Вся влага, содержащаяся в грибах, быстро поглощается сухим жарким воздухом и глиняной кладкой, грибы при этом никогда не подгорают. Интересна конструкция русской печки: вход воздуха в топку и выход из неё дыма происходит через одно и то же отверстие (устье), а из самой топки нет выхода в трубу. Как только поджигается растопка и появляется огонь, тёплый воздух сразу поднимается вверх к своду печи, а к огню потянется воздух снаружи, способствуя дальнейшему разгоранию дров. Когда под сводом собирается много горячего воздуха с дымом, он переваливает через устье и устремляется в дымоход, в котором есть тяга. Горящие дрова раскаляют внутренность и нагревают всю массу печки. После топки печь медленно остывает, нагревая воздух во всём доме. В русской печке, на одной из боковых стенок, имеется небольшое круглое отверстие, соединённое с основным дымоходом. Это отверстие служит для трубы самовара: когда самовар «загревают», на него ставится труба в виде буквы «Г», и дым отводится наружу через дымоход. Самовар «топили» древесным углём, тяга из трубы обеспечивала горение углей в самоваре и доведение воды в нём до кипения. Уголь для самовара выгребали из русской печки в специальную морилку из металла на высоких ножках, закрывали плотной крышкой, давая углям потухнуть и остыть. Морёный уголь не давал дыма и угара, поэтому на стол часто ставили «поющий» самовар – в нём тлели угли, и он всё время шумел, не остывая… Ещё один интересный аппарат был в каждом доме: духовой утюг. Верхняя крышка утюга откидывалась на петлях, внутрь утюга можно закладывать горящие угли. По бокам на утюге имелись щели-жалюзи, а на крышке утюга, рядом с рукояткой, за которую утюг держали, имелась небольшая изогнутая труба для создания тяги. Горячие угли из печки закладывали в утюг; чтоб они хорошо горели, изредка помахивали утюгом из стороны в сторону, раздувая тление углей. Размером такой утюг был раза в полтора больше современного электрического утюга, но в несколько раз тяжелее, т.к. был чугунным. Когда «раскочегаренный» духовой утюг ставили на мокрую отпарку, пар валил клубами во все стороны. Смачивать отпарку в деревне было принято изо рта: набрав в рот воды, сильно выдували её на тряпку.
У Ч Ё Б А В Ш К О Л Е
Основным нашим делом, как известно, было: «Учиться, учиться и учиться!» (Ленин). Об учёбе в Вочкомской семилетней школе стоит рассказать отдельно. Моими «однокашниками» были: Толя Лоханов (1-й класс), Гена Андрюшанов, Витя Андрюшанов (Михайлович), Коля Комшин, Боря Солдатов (1-й класс), Галя Гришина, - все из Харламовской; Лёля Шадрикова, Нина Антонова, Валя Савина, Валя Назаров, Толя Агейков, - все из Вешняков; Альбина Баруздина, Валя Попова, Боря Гераськин, Вова Круглов, Юра Ковытин, - все из Миненской; Валя Попова – с Мочелаги; Руфа Антонова – с Мочелаги; Нина Танина, Коля Танин, Коля Устимов, Коля Векшарёв, Света Субботкина, - все из Грязливца; КоляУстимов, Витя Юнышев, Коля Ганин, Нина Ганина, - все из Ручьёв; Юра Борисов, Толя Вашуков, Валя Степашова, Нина Комиссарова, - все из Бора. В нашем первом классе народа было ещё много, но в следующие годы в школы идти было некому, «нашлось» лишь несколько человек. Следующие четыре года мы все, и «старые» и «новые» ученики, учились как бы в одном классе: за отдельной партой сидели «призывники» годом младше, отдельно тоже сидели «совсем маленькие», т.е. первоклашки, если таковые вообще были. Учительница давала нам задание, потом занималась с ребятами других «классов» поочерёдно…
Первой нашей учительницей была Нина Ивановна Волкова. Она была спокойной и доброй, терпеливо объясняла нам все премудрости письма и чтения, а также счёта. В те годы много внимания уделялось правильному писанию и каллиграфии. Полгода все учились выводить элементы букв и сами буквы по специальной разлиновке пером, с нажимом в нужных местах. Писали химическими фиолетовыми чернилами, которые разливались в чернильницы-непроливашки. Высохнув, чернила давали радужные блики. Письмо при старании выглядело красиво. В чернильницу иногда наведывалась любопытная муха и там «отдавала концы», поэтому нередки бывали случаи, когда, ткнув пером в чернильницу, ученик вытаскивал дохлую муху на пере, делая ужасную кляксу в тетради по чистописанию. Все при этом дружно хохотали, а «виновнику» приходилось переписывать заново лист. Школа находилась рядом с известной всем песчаной на опушке леса. Эта песчана – бархан, образованный ветрами после затопления долины Мологи и обрушения берегов от подмыва. На пути песка сажали ивовую преграду (мы в этот тоже участвовали), ивы выросли, образовав т.н. «прутняг», но не остановили бархан. Сажали снова, и снова песок поглощал иву, после чего махнули на это рукой: пусть ползёт, благо получается хорошее место для отдыха с детьми. До сих пор все ходят туда полежать на песке и покупаться… К школе вели три дорожки: с одного края деревни по обрыву через прутняг и песчану, с другого конца деревни мимо маслозавода, а также из центра мимо нашего дома и дома Андрюшанова Ивана (на этом месте сейчас стоит дом Гришиных). Дед Иван не любил хождений мимо своего дома, да ещё через его огород, Когда он был рядом, гонял всех прочь, мог и палкой стукнуть, так что по этой дороге не все любили ходить. Я же, будучи Генкиным товарищем, всегда ходил этой дорогой, т.к. я
и дома у них часто бывал, был как бы «своим». В поле между деревней и школой в те годы колхоз иногда выращивал табак. Доблестным делом было для всех школьников, начиная с первоклашек, научиться курить этот табак. Частенько в сентябре, нарвав табачных листьев, мы шествовали мимо школы на облюбованное место в лесочке, разводили костёр, сушили листья табака, сворачивали из газеты «цигарки» и пускали настоящий табачный дым. Иногда нас за этим занятием «застукивал» директор, Андрей Иванович Шадриков, после чего дома проводилась профилактическая «воспитательная работа» ремнём, но это нас не останавливало. В школе была «мода» курить. Как только начиналась перемена, все ребята бежали за школу, выставляли по углам «атас» и курили. Если с какой-нибудь стороны показывался учитель, всех «сдувало» в другую сторону. Но учителя научились хитрить: показывались с одной стороны, а когда все перебегали на другую сторону школы, они неожиданно появлялись там, в нужном месте и в нужное время. Не скажу, что все курили по-настоящему, большинство просто баловалось. На берегу под тополем я однажды попробовал настоящих папирос. Затянулся так, что всё поплыло у меня перед глазами. Пришлось «отлеживаться» в траве. Несмотря на ранние «пробы», я не научился курить, хотя в компании у костра могу и сейчас закурить… В классах было два типа парт: короткие, на двоих, и длинные, на которых можно было разместиться четырём или даже пяти ученикам. Длинные парты стояли у дальних стен. Меня сначала посадили за короткую парту с Лёлей Шадриковой. Некоторое время я смирно сносил это, хотя меня, как и других мальчишек, сидящих с девчонками, дразнили «женихом». Постепенно я привык к школьным порядкам и начал «выступать». Первым «объектом» стала, конечно, Лёлька. Я начал «притеснять» её за партой и таскать за косы, иногда и до слёз доводил. В конце концов Нина Ивановна пересадила меня «на галёрку» за длинную парту в компанию других шалопаев. Меня это как раз и устраивало. Дисциплина в школе «похрамывала», боялись и уважали, пожалуй, только Андрея Ивановича. Нина Ивановна справиться с нами не могла в силу мягкости характера, поэтому мы «расходились» всё больше и больше. К третьему классу несколько человек, в том числе и я, стали уже «рыцарями непослушания». На уроках вытворяли всё, что хотели: пускали самолётики из бумаги, закусывали, курили под партами, лазали летом в окно во время урока, «доводили» девчонок… Особенно активными были мы с Витькой Андрюшановым. Когда учительница выгоняла нас из класса, мы «выходили» через окно, залезали под пол класса и здоровенной чуркой бухали в пол. Нина Ивановна при этом вскрикивала и бралась за сердце, а все остальные были довольны. Проказничали мы, в основном, весной, что-то на нас «находило». Зимой было спокойнее, очевидно потому, что некуда было податься, если выгонят с урока. Учителя жаловались нашим матерям, нас пороли, но всё продолжалось. Однажды произошёл случай, после которого меня чуть было из школы не исключили. Все мы увлекались изготовлением «самопалов», громко стреляющих «наганов». Вместо ствола была медная трубка, расплющенная с одной стороны, рукоятку вырезали из дерева. «Зарядом» служила селитра со спичечных головок, а бойком – изогнутый гвоздь, который вставлялся в ствол, изогнутый конец гвоздя был соединён с рукояткой резиновым жгутом. Чтоб получался выстрел, надо было в ствол накрошить достаточное количество селитры, оттянуть гвоздь к концу ствола так,
чтоб он вставал в стволе как бы на излом и оставался там до тех пор, пока не надавишь на резину. Если прижимать натянутую резину к стволу, гвоздь срывается с места и ударяет по селитре, получается выстрел с дымом и пламенем из ствола. Каждый «порядочный» деревенский мальчишка имел такой «самопал» и иногда приносил в школу «похвастаться». Вот и я притащил его однажды, смастерив собственноручно. На перемене все пошли за школу на «демонстрацию» оружия. Я зарядил изрядную порцию селитры, но, сколько ни «чикал», выстрела не было. Зазвенел звонок. Я решил, что заряд из ствола высыпался, спрятал «наган» в карман и вместе со всеми через окно забрался в класс. В разгар урока я решил попугать Лёльку, достал «наган», взвёл его, наставил на Лёльку, сказал: «Сейчас я тебя застрелю!» - и нажал на спуск. Грохнул выстрел, все в классе вскочили, учительница опустилась на стул и побледнела, а Лёлька сидела в клубах дыма, закрыв лицо руками. Я, наверное, тоже побледнел, поняв, что произошло. К нам ворвались ребята из других классов вместе с учителями. Кто-то потребовал отдать «наган», я молча отдал. Потом меня привели в учительскую и сказали, чтоб я немедленно убирался из школы. Шёл я домой и думал, что я скажу маме. Так ничего и не сказал, она пришла домой поздно. Портфель мне принесли ребята, и я пошёл с ними гулять, как ни в чём не бывало. На следующий день, как всегда, я ушёл в школу, но целый день слонялся вокруг, боясь заходить. Матери, конечно, всё рассказали, и она дожидалась меня дома. Ремня досталось крепко, но было уже не страшно, т.к. она всё знала и ни о чём меня не пытала. Потом она ходила в школу или домой к Зое Алексеевне (завучу), после чего сказала, что в школу я могу ходить, но должен извиниться перед учительницей и всем классом и сидеть на уроках «смирно». В школу я пошёл, но извиняться мужества не хватило. Нина Ивановна вскоре куда-то уехала, и я её больше никогда не видел, оставшуюся «начальную школу» мы осиливали с Ангелиной Николаевной Мининой. Наши первые учителя, изрядно с нами намаявшись, научили нас красиво писать, читать и считать и передали нас другим учителям. Русскому языку и литературе нас стала учить Вера Ивановна Симонова (родственница бригадира Агеева), она же стала и классным руководителем. Энергичная и строгая, она держала нас жёстко, у неё мы мало баловались. Судьба у неё сложилась печально, со временем у неё возникли психические расстройства. Меня она при встречах всегда узнавала и расспрашивала обо всём, узнаёт и сейчас; ей уже за 90. Математику преподавала Зоя Алексеевна Леденчук, двоюродная сестра моей матери. Внешне она была строгой, не терпела всякие «выкрутасы» на её уроках, умела пресекать баловство строгим словом. Я у неё на уроках старался не баловаться, да и математика – предмет, не располагающий к разгильдяйству. Некоторое время (в четвёртом классе) математику преподавал Борис Павлович Белов – мой любимый учитель в деревне. Он обращался с нами, как с равными, иногда называл по имени. Он очень чувствовал наше настроение и степень усталости, отвлекал нас от урока интересными рассказами. Иногда, придя на урок, посмотрит на нас внимательно и вдруг скажет: «Сегодня урок отменяется, я вам почитаю!», садился попросту на крайнюю парту, доставал книгу и читал нам без перерыва час или два. Была полнейшая тишина, мы слушали, раскрыв рты. Так он прочитал нам «Как закалялась сталь», «Рождённые бурей», «Два капитана», «Дорогие мои мальчишки» и «Молодую гвардию». И странное дело: математику мы успевали «пройти». Через несколько лет, когда я приехал в деревню на каникулы, в Спасов День Борис Павлович зашёл к нам в деревню (он жил в Ручьях). Он в школе уже не преподавал, в тот день был слегка выпивши. Увидев меня, подозвал к себе, поспрашивал меня о моих тётушках, о жизни в Ленинграде вообще, и вдруг сказал во всеуслышание, что я – прирождённый математик. Я удивился, т.к. ничем тогда в этой области не выделялся. И вдруг в старших кассах во мне проснулся какой-то математический дар, я стал самым «способным» в школе по математике. Как он смог это угадать?... Географии нас учила Вера Михайловна (фамилию не помню). На географии мы баловались «от души». Вера Михайловна была не строгой и добродушной, на её уроках всегда летали самолётики. Она была не из наших, деревенских, и вскоре уехала из деревни…
Инна Кирилловна Трошанова была учительницей истории и немецкого языка. Ей, пожалуй, было всего тяжелей с нами в школе. Она была чисто городской дамой, москвичкой, вышедшей замуж за нашего земляка Бориса Трошанова. Очень красивая, с огромными глазами и длинными ресницами, с изысканными манерами и правильной речью, с тихим голосом, она в нашем понимании была «не настоящей» учительницей. А история и немецкий язык были мало уважаемы в нашей школе. Мы её «жалели», быстро успокаивались, когда она, устав бороться с нами, вдруг замолкала и смотрела на нас широко раскрытыми глазами и обиженно хлопала ресницами, готовая расплакаться…
Учителем физкультуры пришёл работать в школу, демобилизовавшись из армии, Чистяков Валентин Иванович. У него с нами проблем не было. Он обучал нас действительно физкультуре, безо всяких нравоучений и муштры в виде ходьбы на месте и бегу по кругу: занимались на турнике, гимнастической лестнице, лазали по канату, бросали гранату, прыгали в длину и высоту, бегали стометровки по секундомеру. Но больше всего играли в футбол, разбившись на две команды, он тоже играл с нами, одновременно выполняя роль судьи. Мы даже перестали курить на переменах, т.к. при первом звуке школьного звонка хватали мяч и, кто через окно, кто через дверь, выскакивали на улицу гонять мяч. Звонок на урок мы часто не слышали, и тёте Нюре, техничке, приходилось выходить с колоколом на улицу и звонить нам. Валентин Иванович в последние годы жил в нашей деревне, в доме тёти Маши Шадриковой, родственником которой и был. Несколько лет назад он умер…
У других деревенских учителей (Волковой Нины Васильевны, Пономарёва Михаила Павловича, Шадрикова Андрея Ивановича) я не учился. Об Андрее Ивановиче, директоре школы, хочу рассказать особо. Он был очень порядочным и оригинальным человеком, хорошим семьянином, отцом пятерых детей. Ходил он большим, размашистым шагом, всегда носил большие очки, делал всё без суеты, говорил всегда спокойно, как бы размышляя с собой, приятным баритоном. Он мне почему-то напоминал Паганеля Жюля Верна. В школе его все любили, немного побаиваясь, т.к. казался он «строгим». Хотя я ни разу не видел, чтоб он кричал на кого-нибудь, в том числе и на меня, за наши «чудачества». Надо отдать должное всем нашим учителям: они сами «разбирались» с нами, никогда не призывали на помощь директора. И учителем, как рассказывала сестра, он был великолепным: растолковывал всё обстоятельно, любил пошутить, но, рассмешив класс, мог и с урока попросить за безудержное веселье. Она вспоминала, как однажды он диктовал им спокойно предложения, чётко выговаривая слова, и вдруг скороговоркой, выдал: «Щи да каша – пища наша»! Все рассмеялись, а последняя парта, за которой сидели все Шадриковы (Галя, Тоня, Ая, Валя и Дина), смеялась громче всех. Он ждал, ждал, когда они успокоятся, потом громко скомандовал: «Задняя парта, встать!», а когда они и стоя не успокоились, дал команду: «Задняя парта, из класса – шагом марш!». Они маршем пошли к двери под хохот всего класса… Интересен такой факт. Весной, когда начиналось активное таяние снега, около школы образовывалось целое «море», т.к. она располагалась в небольшой, почти не заметной для глаза, котловине. Глубина воды доходила до полуметра. К утру образовывался лёд, и в школу проходили спокойно, а днём всем приходилось прыгать по брёвнышкам, разложенным вдоль дороги. Андрей Иванович ходил весной в резиновых сапогах, все ждали, когда он зачерпнёт воду в сапоги. Как только это случалось, сразу в школе объявлялись весенние каникулы на две недели. За это время, как правило, вода уходила… Любил я ходить «в гости» к Шадриковым, там всегда была дружественная обстановка, можно было поиграть во что-нибудь, послушать патефон. Про школу в доме не говорили, правда, иногда Андрей Иванович встречал меня вопросом: «Ну, Юрий, что сегодня натворил?» (он меня всегда называл Юрием). Я отвечал всегда полушутя, на этом всё и заканчивалось. Именно Андрей Иванович, как ни парадоксально, научил нас играть в карты, причём не просто в «дурака», а в «азартные» игры со ставкой по копейке. Чаще всего играли в «девятку», весь «доход» шёл в копилку Коле, как самому младшему. Много фокусов знал Андрей Иванович и показывал нам их с «важным» видом. У них в доме я впервые увидел шахматы. Геннадий дал мне первый «урок», объяснив смысл игры и правила ходов. Почти сразу же я обыграл Лёшку Савина, который уже «умел» играть в шахматы. Много в их доме было книг и грампластинок, Олег мастерски пересказывал прочитанное, а Геннадий любил слушать пластинки (Олег старше меня на 3 года, Геннадий – на 5 лет, а Коля на 5 лет младше). В их доме было просторно, мы часто играли, бегая по всему дому, В сенях стояла лестница, по которой можно было забраться на чердак, из сеней же была лестница на двор и на сарай. Однажды Олег, бегая по чердаку, запнулся за что-то и улетел вниз головой на пол в сени. Все мы перепугались, но он полежал, поохал и встал, как ни в чём не бывало. Игры обычно затеивались ради Коли, который их очень любил… И вот случилось так, что Андрей Иванович заболел и слёг. Он лежал на кровати в большой комнате, мы тихонько играли, он смотрел на нас молча через большие очки. Потом молнией разнеслась весть, что Андрей Иванович болен неизлечимой болезнью: у него обнаружили опухоль головного мозга. Вскоре его не стало, не было ему и пятидесяти лет. Это было огромное горе, причём несколькими годами раньше умерла Лина, одна из дочерей Андрея Ивановича и Таисии Павловны. На похоронах Андрея Ивановича был весь местный народ… РОНО прислал в школу нового директора по фамилии Прохоров. Он приехал с сыном Вовкой моего возраста, мы с ним подружились…
Осенью, когда я учился в пятом классе, мать получила вдруг бандероль из Ленинграда. В бандероли тётушка Надя прислала для меня школьный дневник, о дневниках никто даже не слышал в нашей школе. Мать договорилась с учителями, чтоб они ежедневно помимо оценок по предметам ставили в дневник и оценки по поведению. Учился-то я терпимо, не хуже других, хотя домашние задания практически почти не делал. Вечером после гуляния я на скорую руку делал лишь упражнения по русскому и математике, да и то не всегда. Домашнее задание часто доделывал на первом уроке в школе. Выручали всегда контрольные работы по математике и диктанты с изложениями по русскому, за которые я неизменно получал «пятёрки». С оценками по поведению сразу начались неприятности, учителя никак не хотели мне ставить «5». Однажды на географии я что-то здорово «разошёлся»: сначала спрятался за классную доску (в школе доски не висели на стенах, а стояли на «ногах» и были поворотными, писать можно было с двух сторон), требование сесть на место проигнорировал, а когда учительница попыталась усадить меня силой, вырвался и стал бегать вокруг доски, - такие вот прятки с пятнашками получились. Вера Михайловна так часто и громко называла мою фамилию, что это услышала в учительской Вера Ивановна. Она вбежала в класс, вдвоём они поймали меня, и Вера Ивановна за воротник увела в учительскую, заодно нечаянно стукнув меня лбом о дверной косяк. От обиды и боли я даже заплакал. А в дневнике появилась жирная надпись: «Поведение – 2». Ох и попало дома от матери! После этого я пробовал посидеть «смирно»: целый день был «паинькой», но поставили только «4»; на следующий день – то же. Наверное, учителя уже боялись мне ставить «5», а за «четвёрки» мне тоже попадало. Так я и страдал из-за этого дневника целый год, пробовал прятать его, но мать с помощью ремня заставляла его «находить». За год поведение поставили «хорошо», но, слава Богу, не мне одному. На следующий год тётушка привезла новый дневник – заранее. Но пользовался я им мало, т.к. осенью 1953 года мне пришлось навсегда покинуть деревенскую школу и уехать в Ленинград. При этом потребовалась из школы характеристика, но я даже просить об этом не мог учителей. По-видимому, тётушка прислала письмо Зое Алексеевне, т.к. она написала эту характеристику и вручила мне её в конверте. Позже, приехав в Колпино, я прочёл характеристику и был немало удивлён. Зоя Алексеевна писала, что я очень развит, способен к наукам, очень начитан, отметив, что очень подвижен и умею «заводиться». Зоя Алексеевна вообще ко мне хорошо относилась. Она иногда беседовала с матерью и просила «не перегибать палку» с наказаниями. Однажды она предложила мне взять домой школьный «Конструктор», который я увидел в учительской. Он мне пришёлся «по душе». Быстро освоившись, я поочерёдно собрал все модели по имевшимся чертежам и стал «изобретать» свои механизмы. Удачнее других получилась «Ветряная мельница», крылья которой можно было раскручивать рукояткой до такой степени, что они жужжали, как винт самолёта. Зоя Алексеевна, зайдя к нам случайно, увидела это, похвалила меня и предложила смастерить что-нибудь на школьную выставку, которая будет открыта в ближайшее время. На такую же выставку годом ранее сестра вышивала болгарским крестом попугая, сидящего на ветке. Я всё смотрел, как она это делает, а затем, в её отсутствие, тоже повышивал. Она ничего не заметила, и я, воодушевлённый, вышил чуть ли не половину попугая, после чего пришлось сознаться в содеянном. Галина меня похвалила и показала, как вышивать гладью. Позже, в Колпине, я удивил всех, вышив гладью какое-то панно для аналогичной школьной выставки… Мои механизмы на выставке имели успех, особенно «Ветряная мельница» и «Подъёмный кран». Их все «крутили», пока не сломали… Зоя Алексеевна часто рекомендовала мне что-нибудь почитать из школьной библиотеки, как правило, интересное. Однажды я прочёл небольшую книжечку рассказов «О смелых и умелых», которую я сразу запомнил навсегда. Это были рассказы о войне, необычные, о выдумке и смекалке простых солдат, позже я хотел найти её в Колпине, но не смог, т.к. забыл автора. Когда у нас подросла Аня, я рассказал ей эти истории и посетовал на то, что не могу найти книгу в библиотеке. И вдруг, зайдя в пушкинский книжный магазин, увидел толстую книжку с этим названием, я даже не подумал, что это те самые рассказы, но всё же решил заглянуть в книгу, и обнаружил, что это как раз то, что когда-то прочитал, и ещё много нового, а написал эту книгу писатель Богданов. Ане книга тоже понравилась…
В школе нашей было тесновато, но весело. Из дополнительных помещений была только библиотека, да и то это была часть учительской (подозреваю, что там должен был находиться кабинет Андрея Ивановича, но он «сидел» в общей учительской), и буфет. «Буфет» - звучит громко; на самом деле там продавался только чай с сахаром и чёрный хлеб, нарезанный кусочками по 100 граммов. Хозяйничала в буфете тётя Нюра Ковытина, она же давала звонки на уроки, проходя с колоколом по коридору, и убирала помещения после уроков. Помню, что в первых классах мы иногда учились в Грязливце, в двухэтажном доме, на первом этаже которого была мастерская. Позже в поле между Харламовской и Миненской построили вторую школу для начальных классов из сарая Агеевых, который остался от их большого, «раскулаченного», дома на берегу реки. Когда сруб уже был собран, мы чуть не сожгли будущую школу. Было это весной, когда ещё лежал снег, это и спасло школу. Пришли мы туда покурить. Между венцами была проложена пакля, она прядями свисала на стенах. Виктор Андрюшанов (Иванович), старший из нас, чиркнул спичкой, прикурил папиросу и поднёс вдруг огонь к пакле (потом он говорил, что хотел нас «попугать», надеясь легко сбить огонь). Пакля сразу вспыхнула, как порох, на большой площади, мы все бросились врассыпную. Витька похлопал ладошками по огню, но, видя бесполезность этого, тоже бросился наутёк. На всех парах мы добежали до ближайших домов, а навстречу уже бежали люди, зазвенел пожарный набат. Помню, Валя Симонова, увидев меня, сказала: «Юрка, что вы наделали!» Перепуганные, мы с Толей Лохановым и Генкой Андрюшановым прибежали к Андрюшановым и сидели там тихонько до наступления темноты, потом пошли по домам. Витька домой так и не пришёл, где-то «отсиживался». Школу, слава Богу, потушили, забросав снегом. Пообгорели только два угла с подветренной стороны. На следующий день приехал Шубин, участковый милиционер, для расследования случившегося, но Витька во всём уже сознался Андрею Ивановичу. Шубин с ним побеседовал, на этом всё и закончилось. Школа проработала некоторое время, но вскоре закрылась за ненадобностью. Сейчас, после «перестройки», этот дом вернули Агеевым как бывшим владельцам, теперь он принадлежит Валентине Антоновой (Симоновой)…
Зимой печи в нашей школе топила всё та же тётя Нюра Ковытина. Однако в большие холода учиться всё же было нельзя. За ночь выстывало так, что замерзали чернила в чернильницах, а мы сидели в пальто, высвободив из рукава правую руку. Девчонки по очереди стояли у печки и грелись. В такие холода буфет с горячим чаем был очень кстати. Иногда школу закрывали совсем, чему мы были очень рады, и всё светлое время «мёрзли» на горе, катаясь со склонов. Зимой особенно тяжко приходилось ребятам с Бора. Во время метелей им приходилось преодолевать 7 км по снегу, добирались они до школы часов в 10-11, а то и позже. Затем надо было столько же идти обратно. Иногда им навстречу высылали старшеклассников…
В апреле, когда ледоход на Мологе случался во время занятий, занятия сразу прекращались, и все классы во главе с учителями выходили на берег смотреть на это грандиозное явление. В мае, когда на деревьях появлялись первые зелёные листочки, начинали летать майские жуки (хрущи). На берегу их было особенно много, т.к. там рос густой ивовый прутняг. Мы по вечерам ловили этих глупых жуков и прятали в спичечные коробки. Жуки глупые потому, что они не чувствуют преград перед собой и не умеют вовремя их огибать. Достаточно было поднять вверх кусок фанеры, как жуки со всего лёта врезались в него и падали к нашим ногам. Так же неожиданно они могли нечаянно долбануть кого-нибудь в лоб или ещё хуже – в глаз. Этих насекомых мы приносили в класс и на уроке потихоньку выпускали из коробков. Они сразу же летели на свет, ударялись в стёкла и с громким жужжанием летали по классу. Девчонки визжали, учителя отмахивались от них и требовали от нас убрать их немедленно. Пока мы их «убирали», уходило пол-урока. Потом «сеанс» повторялся, и так – каждый день, правда, не на всех уроках. Горе было тому, у кого обнаруживали коробок с жуками, в школу вызывали родителей, а дома следовала «профилактика»…
В школьной жизни было мало заметных событий, поэтому весть, что к нам на острова приехал поохотиться на уток Иван Папанин, взбудоражила всех. Было это осенью 1948 или 1949 года. К тому времени в заводях разлившегося Рыбинского моря развелось много дичи и рыбы, а на берегах – всякого зверья. В северной части водохранилища на полуострове между Мологой и Шексной был образован Дарвинский биосферный заповедник, а в городке Борок (Ярославская обл.) появился Институт охраны природы, директором которого и стал Папанин Иван, Герой Советского Союза, полярник, доктор географических наук. Он с товарищами и приехал к нам на катере, остановившись на о. Рыбацком напротив деревни. Не знаю, кто и как договаривался, но к папанинцам стали ездить «в гости» поочерёдно, поклассно, лучшие ученики вместе с учителями. Не знаю, попал бы я к Папанину или нет (учился-то я неплохо), только как раз в это время я заболел и сидел дома. Мне передали «сувенир», который дарил всем ребятам Папанин: латунную гильзу. Угощал он всех и конфетами, мне конфет не досталось. А Папанина я всё же увидел! Я сидел у окна, рассматривая улицу от нечего делать. Вдруг увидел идущих с реки мужчин с ружьями. Впереди шёл коренастый полный человек в больших резиновых сапогах с отворотами, в штормовке и брезентовой шапке. Я сразу догадался, что это Папанин. Подойдя к нашему дому и увидев меня, он подмигнул мне и что-то сказал, все рассмеялись. Они приезжали в деревенский магазин за продуктами. Позже, когда охотники уехали, мы съездили на их стоянку, нашли там ещё несколько гильз и небольшой складной перочинный ножик, кому он достался – не помню…
Не знаю, была ли в нашей школе комсомольская организация. Никогда не слышал о комсомольских собраниях и не видел ни у кого комсомольского значка. В пионеры же нас принимали, но не всех подряд. Галстуки никто не носил, это почему-то не принято было. Но однажды, не помню, по какому случаю, несколько человек, в т.ч. и я, оказались при галстуках. Сразу же нас стали дразнить и хватать за галстуки. Более старшие ребята останавливали нас и требовали «ответить за галстук», удерживая нас за галстук. Надо было что-то отвечать, после чего тебя отпускали. Однажды мой родственник Виктор Шадриков даже поднял меня над землёй, держа за галстук, т.к. я не хотел ему «отвечать» и молчал, как партизан. После этого опять никто не носил галстуки…
Во время летних каникул каждый школьник «старших» классов (начиная с пятого) должен был отработать по две недели на благо школы или колхоза. Обычно это были прополки, очищение скотных дворов, посадки деревьев около школы, ремонтные работы. После пятого класса нам «повезло»: надо было заготовить на зиму дрова для школы, для чего требовалось разобрать на Вешняках чей-то двор и распилить его. Витька Андрюшанов («Боров») быстро сформировал бригаду, нас (5 человек) «утвердили», и мы с пилами, топорами, колунами и лопатами отправились на Вешняки. Двор был большим, около моста через речку, около дома Афониных. Сразу же забрались на крышу, всю дырявую, и начали сбрасывать дранку, затем обрешётку, потом обрушили стропила, перекатили по верхнему венцу подстропильные балки и тоже сбросили их вниз. После этого стали разбирать и стены, подковыривая топорами брёвна венцов и отправляя их вниз. Когда же через неделю взялись распиливать брёвна, поняли, как мы плохо поступили, свалив всё в кучу вместе с обрешёткой и дранкой. Брёвна приходилось «выдирать» из завала, предварительно распиливая их по частям в очень неудобных местах, после чего их переносили на козлы и пилили уже с удобствами. На этом потеряли много времени. Отпиленные чурки кололи на две плахи и укладывали в поленницу. За неделю мы так и не смогли разгрести свои завалы. Кто-то другой уже продолжал начатое нами. Работали мы, конечно, не напрягаясь особо, купались, ловили рыбу на удочки. Пешком на работу не ходили, плавали на лодке. Речка в те годы была очень красивой, полноводной, чистой, со множеством белых лилий. По левому берегу, если ехать от деревни, стеной стоял строевой лес. По правому берегу, сразу за гумном, речка делала плавный поворот, течение подмывало берег, в этом месте образовался дугообразный обрыв под названием «Первая круча», над которым также стояли красавицы сосны. Далее берег понижался, образовывая мыс, называемый «Назаровой мельницей», - любимое место для ловли рыбы бреднем и варки ухи. Затем, за небольшим польком, была «Вторая круча», красивее первой, а за ней среди дремучих елей находилось местечко со странным названием «Васины портки». В этом месте из-под земли вытекал ручеёк, около него стояла деревянная кружка, чтоб испить ключевой воды. Здесь же находилась «Холодная озерина» с лилиями, вода в ней действительно была заметно холоднее, на дне, по-видимому, тоже били ключи. Речка Вочкомка начиналась в Вешняках, она образовывалась от слияния двух малых речек: Вочкоминки, бравшей начало в Игнатьевском озере, и Подзагорской, теряющейся в покосах примерно в шести км от Вешняков. Обе речки были также красивыми, чистыми и быстрыми, по их берегам рос сосновый лес, богатый белыми грибами и ягодами. Сейчас эти речки превратились в мутные ручьи с едва заметным течением. Рыба тоже ушла из речек, лес по берегам поредел и захламился. Раньше по берегам росло много земляники, малины и черёмухи.
Мы часто ходили сюда лакомиться черёмухой, ягоды были крупными и сочными, сейчас нигде не встретишь такой черёмухи… Вспомнился случай с черёмухой в деревне. В огороде Афониных (дом по нашему ряду напротив Самыловых) стояла большая старая черёмуха, а напротив, у дома Савиных, росла огромная берёза. Однажды нас в этом самом месте застал сильный ливень. Все мы мигом укрылись от дождя под этой берёзой. Вдруг раздался оглушительный «выстрел» грома с одновременной молнией. Все, как ошпаренные, выскочили из-под берёзы, думая, что молния ударила в неё. Но все были живы и здоровы. На следующий день, когда всё уже подсохло, наша компания забралась на черёмуху поближе к вершине, чтоб полакомиться ягодами покрупнее. Сидим, едим, раскачиваясь на ветвях. Послышался глухой треск, и черёмуха начала падать, лениво так, не спеша. Однако грохнулась она хорошо, ветки смягчили удар, но тряхануло нас сильно. Хорошо, что мы оказались на стороне, которая не ударилась о землю – все отделались лёгким испугом, если не считать Толяшу Лоханова, которому разорвало суком верхнюю губу. Когда мы опомнились, увидели чёрное, обугленное нутро черёмухи: молния-то в неё шарахнула! Хорошо, что не в берёзу, под которой мы прятались!
В мае все ребята занимались заготовкой ивового корья. Сухое корьё принимали за деньги. Платили мало, но на конфеты и курево (для курящих) можно было заработать. Повсюду в низких местах росла невзрачная, с серой корой, ива-бредина. Её заросли у нас называют «бредняк». В мае она обдиралась очень легко: достаточно ножом сделать надрез внизу ствола в виде кольца, подковырнуть кору ножом и тянуть за образовавшийся «ремешок», – от ствола будет отставать полоса коры. Затем можно будет снять вторую, третью полоски и т.д. Час работы – и целая рощица бредняка ободрана. Замечательна эта ива тем, что, ободранная в мае, она не погибает, через некоторое время на стволе образуется новая кора – это я видел своими глазами. Корьё увязывали в пучки и тащили домой на просушку. Пучки укладывали рядами в огороде или на сеновале, а когда корьё высыхало, его несли или везли сдавать. За один килограмм корья платили 10 копеек. Можно было также собирать пыльцу плауна. Это мох такой ползучий с соцветиями в виде вертикальных цилиндров, в которых созревали семена – жёлтая пыльца. У нас этот мох звался «деряба». Когда деряба созревала, «дымила», если её пошевелить, все брюки при этом становились жёлтыми. Пестики дерябы, когда они ещё не пылили, собирали и раскладывали сушиться на русскую печь. Потом из высохших пестиков вытряхивали пыльцу. Пыльца стоила очень дорого, но и собрать её было непросто, т.к. она мало весила. Зимой можно было также собирать еловые шишки, сушить их и добывать семена, которые тоже хорошо ценились, но надо было добывать их очень много, чтоб получить ощутимый результат. Да и лазать зимой на ёлки – занятие не для всех. Не будешь же для этого пилить ели!
Р А З В Л Е Ч Е Н И Я
Всё свободное время мы проводили на улице в играх и развлечениях, независимо от времени года и погоды. Основным «полигоном» досуга была река Молога. В памяти у меня остались летние тёплые солнечные месяцы с ливнями и грозами, без катаклизмов в виде холодов и затяжных дождей. Куда это подевалось теперь? Очевидно, климат изменился из-за появления рядом целого моря – Рыбинского водохранилища. Сразу после завтрака, часам к десяти, мы собирались «под горой» или «под мызой», как у нас говорили. Откуда взялась эта «мыза», никто мне объяснить не мог, даже наш филолог Эльвина Владимировна Лукичёва. Раздевались мы до трусов, купались, валялись в чистом тёплом песочке, который струйками стекал с обрывов, бегали по мелководью, где вода была, «как кипяток», доставали из глубины ракушек (устриц) и наблюдали, как они двигаются, оставляя бороздки в речном песке. Купались непрерывно, не успевая высохнуть, до посинения и головной боли, соревнуясь, кто больше раз за день выкупается. Когда переохлаждались до дрожи, выбирались на берег и играли в карты. Отогревшись, всё продолжали сначала. В карты играли не в «дурака», а в «козла» или «шамайку», в «фофана», в «дерьмо». За лето загорали до черноты, обгорая по нескольку раз так, что слезала кожа. У меня больше всего обгорали плечи, к ним было больно прикасаться. Летом носить рубашку считалось неприличным, а футболок тогда в деревне не было, целыми днями мы и носились в одних трусах. Чтоб разнообразить наше купание, строили «нырялки» - доску на столбике, свешивающуюся в глубину, - и ныряли с неё с разбега. После тренировок кое-кто мог делать даже сальто перед входом в воду. Большое оживление наступало, когда приходил «Гаршин». Каждый считал «делом чести» покачаться на его волнах и прокатиться на руле. Пока пароход стоял, детвора буквально всех возрастов «облепляла» руль: кто сидел на его ребре, кто висел на цепях, которыми руль поворачивался влево или вправо, кто просто за него держался. Команда парохода относилась к этому спокойно: колёса находились далеко от руля, а кто плавать не умеет – не полезет. Когда пароход отчаливал и набирал ход, все отцеплялись от руля и быстро плыли к берегу, подхваченные сильным течением от колёс, подпрыгивая, как поплавки, на «кормовиках» - волнах за кормой. Взрослые это не поощряли, но особенно и не ругали, помня, что когда-то и сами этим баловались. Купались мы обычно «под мызой», у песчаны, у гумна и в Тальце (где сейчас ДОЛ «Искра»), но всегда хотелось чего-то новенького. Наслышавшись от старших о Чёрном озерке, находящемся где-то в центре Большого Мха, мы решили сходить туда и искупаться. Рассказывали, что это – «бездонное» озеро, глубину его не могли измерить, что из-за большой глубины и вода там кажется чёрной, и что живёт в нём какое-то чудовище, которое кто-то когда-то видел собственными глазами. Одни мы не решились идти в Большой Мох, там легко затеряться. И вот однажды, когда созрела морошка, за ней пошли туда старшие ребята, и мы увязались за ними. На всякий случай взяли и корзинки под морошку. Найти Чёрное озерко оказалось простым делом: надо дойти до нужной просеки по дороге на Игнатьево, и
она выводила прямо на озеро. До озера получилось 7 км (14 – туда и обратно). Как только мы свернули на просеку, сразу увидели морошку. Тогда её росло много, крупной и сладкой, а сейчас такую и не встретишь. Собирая морошку (больше в рот), незаметно подошли к озеру. Озеро не произвело впечатления: берегов нет, вода посреди мха, метров 150 в диаметре. Но надо искупаться, не зря же шли. Чем ближе подходили к воде, тем сильнее качалась «земля» под нами, «берега» оказались толстым ковром из сросшихся водорослей и болотных трав. От колышущегося «берега» шли волны к центру озера – уже интересно. Мы упарились, топая на жаре по мху, поэтому стали быстро раздеваться. Старшие стали стращать нас: не ныряйте, говорят, вниз головой и не смотрите в воде, иначе такое в воде увидите, что случится «разрыв сердца»! Я так и сделал: плюхнулся в воду на пузо и поплыл, но потом опустил лицо в воду и открыл глаза – чернота, только снизу поднимаются пузырьки воздуха. Когда подплывал к «берегу», ещё раз посмотрел в воду и увидел причудливые водоросли, которые при больном воображении можно было принять за что угодно. На середину озера плыть никто не рискнул. Самым замечательным на озере оказалось наличие плавучих островов! Это оторвавшиеся от берега, пласты, на некоторых из них росли небольшие сосенки. Ветер носил эти «острова» прибивая их то к одному, то к другому берегу. Конечно, мы «оседлали» эти острова и покатались по озеру, гребя руками и ногами. На них можно было стоять во весь рост – такие они крепкие… На Мологе мы часто мастерили настоящие плоты (два или три бревна, скреплённые досками) и устраивали «морские бои»: гонялись друг за другом, «таранили» корабли противника и вдоволь поливали друг друга водой. Часто катались на лодке, гребя парами, ездили на острова, на Корабли, на Бурятино – ели ягоды и щавель. Иногда попадали под грозу и сильный ветер. Когда ветер был с юга, волны катились нешуточные, с белыми гребнями. Перегруженная лодка (а она у нас всегда была перегружена) плохо нас слушалась, волны перехлёстывали через борт. На этот случай в лодке всегда лежал черпак, и кто-то в таких случаях непрерывно вычерпывал воду. В критических ситуациях всегда пери «Варяга» («Врагу не сдаётся наш гордый Варяг…»), а на берегу с ремнями нас уже поджидали матери. Были случаи, когда лодка тонула, но это случалось около берега. Вообще-то мы не боялись очутиться в воде, все плавали хорошо. Ветер с реки бывал таким свирепым, что ломал деревья и сносил крыши, а песок из-под берега несло такой, что ничего не было видно, - сплошной жёлтый туман. Однажды крыша с дома Андрея Ивановича Шадрикова улетела, как самолёт, метров за 50 от дома. Всей деревней срочно восстанавливали её. Такая «толока» в случае беды была обычным делом в деревне, всё делалось совершенно бескорыстно… Берега около деревни были очень высокими и обрывистыми, внизу скапливалось много чистого песка, постоянно «стекающего» с кручи. Мы прыгали в этот пасок с обрыва и устраивали соревнования: кто дальше улетит. Однажды я решил совершить «рекордный» прыжок. Разбежался, как следует, но оттолкнулся от края обрыва неудачно, в результате приземлился прямо на спину и сильно «отбил печёнки»: дыхание парализовало, я открывал рот, а вдохнуть воздух не получалось, извивался, как придавленный червяк, было очень больно. Не знаю, сколько это продолжалось, но со временем «отпустило», я сделал вдох, и все облегчённо вздохнули.
Был ещё один случай, связанный со спиной. В этот раз мы были с пастухами в Озёрках и лазали по деревьям («тарзанили»), подражая Тарзану из известного фильма. Забравшись на высокую гибкую рябину, я начал плавно спускаться, держась за вершину. Но вершина внезапно обломилась, и я вместе с нею грохнулся спиной на какую-то кочку. Так же, как под обрывом, долго не мог дышать. В другой раз, прыгнув в воду с крыши парохода вниз головой, чуть не сломал позвоночник – так меня круто «выгнуло» при вхождении в воду. Оказывается, когда прыгаешь в воду с высоты, нельзя «рулить» ладонями, сначала надо уйти в глубину и погасить скорость или свернуться «в калачик», чтоб не повредить позвоночник. Но об этом я узнал позже. Травм в детстве мы получали очень много, но они быстро заживали. Как-то раз мы бегали под горой. Кто-то оставил под берегом полевой культиватор с острыми дисками, и я умудрился голой ногой «въехать» в диск, который вошёл в мякоть ступни на пару сантиметров. Домой припрыгал на одной ноге. В другой раз, находясь в кузнице, уронил на ногу плохо закреплённую в тисках наковальню и раздробил большой палец на левой ноге. На этот раз пришлось скакать на одной ноге почти километр. Моим «лекарем» всегда была моя сестра, мать иногда о моих травмах и не знала…
Часто мы занимались бросанием с высокого берега камней из «пращи». В качестве пращи использовали обыкновенный брючный ремень. Концы ремня держали в правой руке, в центр свисающей петли клали камень и, сильно размахнувшись, бросали камень из-за спины. Он, срываясь с петли на большой скорости, улетал очень далеко, его иногда даже не было видно, только слышался всплеск, и видны были расходящиеся круги на воде. В этом деле требовался определённый навык, иначе камень мог не покинуть петлю и больно ударить бросающего. Из речных забав помню ещё пускание всяких пароходиков. Когда мы были маленькими, просто таскали за собой на верёвочке какую-нибудь заострённую доску и возили на таком «пароходе» всякие грузы. Затем, когда овладели ножом, стали делать пароходики из коры сосны, приделывали руль, ставили паруса и пускали их по волнам. Потом увлеклись самоходными корабликами. Из жести делали «винт», закрепляли его на конце проволочной оси, к другому концу которой приделывали резиновый жгут, второй конец жгута крепили в носовой части кораблика. Если винт крутить вручную вокруг оси, резина тоже закручивается, накапливая энергию; если после этого кораблик опустить в воду и освободить винт, резина начнёт раскручиваться, и кораблик поплывёт вперёд. А как сделать винт, мы давно уже знали, мастеря ветровые вертушки… Мастерили мы также луки и «самострелы» (арбалеты). В качестве луки использовали ветвь можжевельника, очень упругую и крепкую. Тетивой служила льняная бечёвка или проволока, стрелы делали из сосновой щепы. Самострел сделать было сложней: для этого надо было иметь кусок хорошей доски. Из доски выпиливалось ложе-приклад, в ложе долотом делалась канавка, в которой будет находиться стрела, в передней части закреплялся готовый лук. Тетива «взведённого» самострела цеплялась за выступ на прикладе, рядом с которым располагался спусковой «курок» (поворотный брусочек на гвозде), при нажатии на который тетива сталкивалась с зацепа и толкала стрелу. Вооружённые луками и самострелами, мы собирались где-нибудь в
поле и стреляли по мишеням или просто вверх, соревнуясь, у кого стрела улетит выше. Победителем признавался тот, у кого стрела упадёт на землю последней (стреляли все одновременно по команде). Однажды я решил всех удивить, стащил из дома большую алюминиевую ложку и выточил из неё стрелу. Летала она высоко, но вскоре потерялась, я не смог отыскать её в траве. Вторую ложку портить не отважился… Модными у нас были и рогатки, проблема была только с резиной. Но рогатки были практически у всех. За них нас никто не ругал, окна мы не били, по людям не стреляли. Объектами охоты были обычно вороны. Соревновались и в стрельбе камешками в воду – кто дальше всех «пульнёт»…
Долгое время мы увлекались игрой «в монету» и «в ножичек». В монету играли двумя способами. В первом способе бита (обычно это был старинный пятак) бросалась издали в кон, где лежали «ставки» - монеты. Если бита попадала в кон, игрок мог трижды ударить битой по любым монетам, если при этом монета переворачивалась орлом вверх, её игрок клал себе в карман. Затем биту бросал следующий игрок. Если после броска бита накрывала монету, эта монета сразу клалась в карман, а игрок повторял бросок. Если бита в кон не попадала, она переходила к следующему игроку. Игра продолжалась до последней монеты в кону. Второй способ проще: игра «от стенки». Так же делались ставки. Игроки по очереди ударяли простой монетой о стенку, монета отскакивала и падала среди других монет в кону. Если расстояние любой монеты оказывалось меньше пяди игрока до биты, монета выигрывалась, и игрок повторял бросание биты от стенки. При неудачном ударе бита переходила к следующему игроку. Эти игры считались азартными, играть нам в них запрещали, но мы всё равно играли втихаря… В ножичек играли, не таясь. Были тоже два способа: в складень и в простой нож (не складывающийся). В складень играли так. Лезвие, раздвинутое от рукоятки на 90 градусов, слегка втыкалось в землю, а конец рукоятки резко толкался вверх. Нож при этом делал несколько оборотов в воздухе и снова втыкался в землю или падал плашмя. При падении плашмя нож передавался следующему игроку. Воткнувшийся в землю нож мог застыть в любом положении: рукоятка могла коснуться земли или зависнуть, не касаясь земли. При этом замерялось расстояние от конца рукоятки до земли (количеством пальцев ладони, помещающимся в просвет), и по количеству пальцев начислялись очки. Каждый бросал нож до тех пор, пока он не падал плашмя на землю, а очки суммировались. Побеждал тот, кто набирал наибольшее количество очков. Игра в простой нож была сложнее, надо было пройти много «узаконенных» этапов, кто скорей все этапы пройдёт, становился победителем. Нож следовало бросать из разных положений различными способами так, чтоб он втыкался лезвием в землю: из положения «стоя», держа нож сначала за кончик лезвия, затем за рукоятку; с колена, с локтя, с плеча, с головы, с кисти левой руки, назад через себя… Проигравшему обычно придумывали шуточные наказания: прокукарекать, проскакать на одной ноге и т.п.… Утром, собравшись на берегу, мы обычно решали, что будем делать: играть во что-то (не забывая купаться) или бродить по окрестностям, или отправиться на лодке.
Однажды пошли в Грибово поесть малины (Грибово – это местечко по ручью Талец между церковью и д.Ручьи). Малины нашли много, но она вся пряталась в зарослях крапивы. Я был в майке и коротких штанишках и, лакомясь малиной, изрядно обжёгся крапивой. На обратном пути всё тело заныло, руки, ноги и даже шея покрылись волдырями, заболела голова. Мать, увидев меня, так и ахнула. Кончилось тем, что меня уложили в постель, т.к. поднялась температура. Вот какая коварная эта крапива! В Грибове также всегда было много земляники, туда же мы наведывались за луговыми цветами с моими сёстрами. Помню ещё один поход за малиной в местечко Часливец (за Вешняками, километрах в шести от Харламовской). В тот год в лесу малины было очень много, поэтому с собой мы взяли даже корзинки. Говорили, что туда наведывается медведь полакомиться малиной, но нас это не остановило. Мы обычно так шумели, что и медведь убежал бы. Ягод нашли на старых вырубках много. Сначала вдоволь наелись, потом стали собирать в корзинки. Дело это показалось «муторным», поэтому решили возвращаться, а на прощание ещё «подзаправиться» малиной. Чтоб идти было легче, стали поедать малину и из корзинок. Я уже и вкуса ягод не ощущал, а всё ел и ел. Через некоторое время почувствовал отвращение к малине, потом затошнило. Пришлось даже полежать немного, пока не полегчало. С другими ребятами было то же самое. Как только я поднялся, снова началась тошнота. Полегчало лишь тогда, когда весь желудок опорожнился. Но ещё долго подташнивало, как только дунет ветерок и запахнет малиной из корзинки. Оказалось, что и малину нельзя переедать. После этого я много лет даже смотреть на малину не мог, не то, чтоб собирать и есть её…
Часто, обычно во второй половине дня, мы оказывались в более серьёзной компании, возглавляемой Олегом Шадриковым. Олег был бесспорным лидером в нашей деревне, он отличался эрудицией, организаторской активностью и выдумкой. Я всегда предпочитал компанию Олега всем другим компаниям. В последствии мы с Олегом тесно сдружились. Олег сыграл главную роль в сплочении всего «гуляющего» народа деревни в 60-80-е годы. Тогда на праздники в одной компании собиралось до 40 человек в возрасте от 16 до 50 лет. И не было случая, чтоб мы подрались, чему очень удивлялись местные женщины. Очень жаль, что постепенно Олег стал пристрастным к алкоголю, что его и сгубило. Да и не его одного… После войны многие игры были «военизированными». А когда в «Роман-газете» напечатали «Молодую гвардию» Фадеева, Олег организовал игру в «молодогвардейцев». «Молодогвардейцы» устраивали «диверсии» против «фашистов», а «фашисты» ловили и пытали «молодогвардейцев», которые, естественно, молчали, и их «расстреливали». Кошевого всегда играл Олег, Тюленина – Анатолий Субботин, друг Олега. Никто не хотел играть роли фашистов и Стаховича. Олег часто «поручал» мне такую незавидную роль. Однажды я забастовал, и мне досталась роль Любки Шевцовой! Я, в платочке, развлекал «фашистов», выделывая невиданные трюки, и отвлекал их внимание от «подрывников». Игра эта была очень увлекательной… Не знаю, кто и когда придумал игру в следопытов и охотников, которая у нас была самой популярной и называлась просто: «Па». Играть можно было любым количеством народа двумя командами. В любой игре двумя командами состав команд у нас формировался стандартным методом: сначала выбирались два основных игрока, «матки». Матки поочерёдно набирали в свои команды игроков, пока все не будут разобраны. Если оставался кто-то без пары, а это был обычно самый слабый игрок, его забирали в любую команду в качестве «нагрузки». В «па» мы играли обычно на Складе (на мысу напротив деревни), там росло много густых кустов ивы и можжевельника, а рядом был настоящий лес. Игра заключалась в следующем. Команды, вооружённые деревянными «пистолетами», разбегались в разные стороны, границы «поля сражения» оговаривались заранее, пересекать их было нельзя. Надо было выследить противника, не обнаружив себя, и крикнуть ему: «Па!», назвав его имя, после чего он считался «убитым» и выходил из игры. Все «убитые» собирались в одном месте и становились болельщиками. Последними оставались самые хитрые и опытные следопыты. Случалось, что игра продолжалась по нескольку часов. Когда всем надоедало сидеть, объявлялось «перемирие», т.е. ничья. В этой игре приходилось бесшумно ходить, ползать, маскироваться, сидеть в засаде (даже на дереве). Самым шиком считалось «пленение» противника, т.е. схватить его сзади за воротник. Мне очень нравилась эта игра, т.к. я «выступал» в ней всегда успешно, и Олег, будучи «маткой», выбирал меня в первую очередь… Ещё одна игра пользовалась у нас большой популярностью: лапта. В ней можно было проявить всю свою удаль. Нормального поля у нас для неё не было, играли обычно на дороге у дома дяди Васи Шадрикова. Играли не так часто, т.к. требовалось собрать две команды человек, как минимум, по восемь. На дороге проводили две черты на расстоянии 30 метров друг от друга, они определяли поле игры. За первой чертой, в «городке», располагалась «играющая» команда, вторая команда («водящая») располагалась в любых местах поля. Мячом служил маленький детский резиновый мячик, а битой была обычная толстая палка. Игроки первой команды выстраивались вдоль черты перед «подающим» (подающим был игрок водящей команды). Первый в очереди игрок брал в руки биту и с силой бил по мячу, подброшенному подающим, после чего бросал биту и стремился перебежать «в тыл», т.е. за вторую черту, и вернуться обратно а городок. Водящие игроки должны были препятствовать этому, т.е. поймать выбитый мяч и запятнать им бегущего противника прямым попаданием (не от земли), причём, они имели право перепасовывать мяч друг другу, в том числе и подающему в городке. Бегущий же игрок должен был проявить всю сноровку, чтоб не быть запятнанным: мгновенно оценивать обстановку, наблюдая, у кого находится мяч, и принимать решение – бежать в тыл или остаться в городке, остаться в тылу или возвращаться в городок (за чертой в тылу его не имели права запятнать). После того, как первого игрока не запятнали, биту брал второй игрок и продолжал всё то же, и т.д. Игроки, задержавшиеся в тылу или городке, могли перебегать из одного в другое в любой подходящий момент после удара битой по мячу очередным игроком. Удачно пробежавшие туда и обратно снова становились в очередь к мячу. Если бегущего игрока пятнали мячом, все водящие стремились быстро вбежать в городок («взять» городок), после чего команды менялись местами. Однако запятнанный игрок имел право перехватить мяч и, в свою очередь, запятнать зазевавшегося противника, тогда опять всё менялось, и надо было «вернуть» городок и продолжать игру. Всё происходило в быстром темпе, ситуации менялись мгновенно, надо было всё время быть начеку. Этим и интересна игра в лапту. Если играющий пробил битой неудачно и мяч поймал противник, игра останавливалась и команды менялись местами. Сейчас эта игра незаслуженно забыта…
Играли мы также в городки и в чижика. Городошная игра тоже увлекательная и, слава Богу, не забытая. И сейчас проводятся соревнования по городкам, а в любом магазине спорттоваров можно купить полный набор принадлежностей с правилами игры. Чижик – это деревянный брусочек с косыми концами, на боковых гранях которого нанесены цифры от 1 до 4. Играли две команды. Чижик укладывался на палку-подставку так, чтоб его «хвост» лежал на земле, а «голова» была приподнята. По голове ударяли битой, чижик при этом взлетал вверх, вращаясь вокруг своей оси и улетая вперёд, падал на землю, показывая на «спине» определённую цифру. Игрок, ударивший чижика, мог сделать от места падения чижика столько шагов максимальной длины, какая цифра была на спине чижика. С этого места чижика «гнал» дальше следующий игрок команды и т.д. Чижик оказывался где-то в определённом месте. Далее с этого места чижик гнала вторая команда, но в обратном направлении, и заканчивала игру, или не дотянув до места старта, или перейдя через неё. Выигрывала команда, у которой прогон чижика получился больше. Вариантов этой игры было много, как и способов наказания проигравших… Играли постоянно в «штандер», бросая мяч на крышу, и в волейбол. В волейбол сначала играли «в круг» с выбыванием проштрафившихся в центр и с «избиением» штрафников. Но вот Геннадий Шадриков, учась в Весьегонске, привез на каникулах настоящую сетку. Сразу соорудили волейбольную площадку на берегу около колхозной кладовой. Площадка эта просуществовала до конца 60-х годов, волейбол стал очень популярным у отпускников. Рядом находился турник, на котором все «выпендривались» друг перед другом, тут же лежала двухпудовая гиря. Это место было многолюдным в праздники, силу демонстрировали деревенские «богатыри». Каждый деревенский мальчишка мог делать на турнике основные «народные» упражнения: подтягивания (до 20 раз), перевороты вперёд и назад, выходы на перекладину животом и спиной, и т.д. Гирю тоже могли поднимать и «качать». Я в 13 лет поднимал гирю и правой, и левой рукой многократно. Позже в городе я к этому практически ничего не добавил…
В деревне мы не имели понятия об игре в баскетбол, зато футбол у нас процветал. Организовать футбольное поле было делом одной минуты: на дороге ставили две чурки – и ворота готовы, а всё видимое пространство становилось игровым полем. Проблема была только с мячом, настоящего, даже волейбольного, у нас не было. Играли каким-то кирзовым мячом или даже клеёнчатым, пока он не растреплется. Я был признанным вратарём, хотя играл во всех «амплуа». Не мог я долго бегать, будучи прирождённым спринтером, поэтому и любил «стоять» в воротах. У меня была хорошая реакция, что отмечал и наш учитель физкультуры. Когда к воротам приближался нападающий, всё моё внимание переключалось на его ноги и на мяч, я почему-то чувствовал, куда полетит мяч после удара, и почти всегда перехватывал его. Поэтому мне всегда доставалось место в воротах. Позже, поступив в ЛИАП, я хотел заняться футболом, но в ЛИАПЕ секции футбола не было. Пришлось заниматься в секции баскетбола, но в нём у меня успеха не было. В футбол я с успехом сыграл в роли вратаря на втором курсе, когда нас отправили в колхоз косить сено. Играл ещё в футбольной команде отряда на целине в качестве полузащитника, т.к. там у нас был профессиональный вратарь. Вообще-то я иногда жалел, что не занялся вовремя футболом. Эвальд Алам (мой однокашник по школе) звал меня в юношескую спортивную школу «Динамо», в которую он поступил, но я не решился. Алам после окончания школы играл в дубле «Зенита, а затем и в основном составе полузащитником, объездил полсвета, что для нас тогда было недоступно…
Поздно вечером, когда все дневные игры заканчивались, наступал черёд играть в прятки. Эту игру мы сами «изобрели», играли часто и с удовольствием. Весь собравшийся народ делился на две команды. Одна команда должна была в течение 10 минут спрятаться в любом месте деревни, а другая – через 10 минут начать поиск. На какие только хитрости мы не шли, чтоб хорошо спрятаться! Любимым способом было спрятаться у кого-нибудь в сарае на сене, да так, чтоб сам хозяин не заметил этого. Те же, кто «водит», тоже должны были незаметно обследовать все сараи. Часто хозяева, заметив суету около дома, всех прогоняли, при этом из их сарая, как горох, высыпала толпа ребятни, создавая суматоху. Было весело. Иногда, правда, и палкой попадало. Прятались и в банях, и в огородах под деревьями. Во время тайного «сидения» обычно тихонько рассказывали страшные истории или байки. Отличным рассказчиком был Олег. Он так увлекал нас историями из романов Купера и Майн Рида, что мы с нетерпением ждали следующего вечера, чтоб послушать продолжение. Однажды я предложил всем спрятаться в нашем саду под яблонями. Лежим вповалку, жуём яблоки и слушаем Олега. Вдруг к огороду подвалила ватага ребятишек, мы притихли. Они раздвинули изгородь и забрались за яблоками. Мы их схватили с поличным, это оказались ребята из Грязливца. Надрали их за уши, в штаны напихали крапивы, они орали аж до самого Грязливца, быстро улепётывая. Мы себя, конечно, выдали и стали водить, но были довольны: совместили приятное с полезным. Однажды спрятались на сеновале у Митрохи Субботина, грозы деревенских мальчишек. Для этого надо было иметь порядочную смелость, все знали крутой нрав дяди Мити. На этот раз мы водили. Не знаю, как мы определили, что противники сидят у него в сарае. Когда полезли их «брать», Митроха вышел на крыльцо покурить и обнаружил нас в огороде. Что тут было! Он решил, что мы забрались за его урожаем, схватил ружьё и выстрелил в воздух. Мы во весь дух ринулись из огорода, из сарая пулей вылетели остальные, дядя Митя что-то хрипло кричал, - страх божий! Хорошо, что ружьё у него было не двуствольное. В тот вечер он гонял нас по деревне до полуночи… Если игра заходила в тупик и спрятавшихся долго не находили, они подавали какой-нибудь сигнал. И поиски возобновлялись. При этом, правда, можно было «перепрятаться». Искать было тоже интересно: по малейшему признаку надо было уметь определить присутствие противника (на слух или по обнаружению следов с помощью фонарика). В эти прятки мы играли и зимой… Когда заканчивалось лето, приходили новые развлечения. Сначала мы обследовали все поля, лакомились горохом и турнепсом. Почти каждый день в лесочке около Назаровой Мельницы разводили костёр и пекли картошку, чеснок, варили яйца (стащенные из дома), жарили шашлык из грибов с хлебом и луком. Когда наступала пора копать картошку, мы вместе со всеми были на поле. Взрослые копали картошку, а мы пекли её для себя и для них. Вкус печёной на костре картошки чувствую до сих пор.
Однажды в сентябре развели мы костёр на спуске к речке у Назаровой Мельницы. Рядом был кем-то заготовленный штабель дров. Что-то испекли или сварили, погасили костёр, разбросав угли в разные стороны, и поехали на лодке на противоположный берег поесть брусники. В то время на месте современных лагерей был сплошной брусничник. Наелись брусники, вернулись в лодку и поехали в деревню. Выехав на чистую воду, увидели клубы дыма и огонь у Назаровой Мельницы как раз там, где был наш костёр. Наверное, ветер раздул не потухшие угли, загорелись дрова, а затем и лес. Как раз в это время начали вспыхивать, как свечки, сосны, пожар разгорался не на шутку. Из деревни уже бежал туда народ. Мы струхнули и скорей поплыли в деревню (а надо было ехать тушить пожар!), разбежались по домам и затаились. Я целый день сидел у окна и ждал, когда придёт милиционер и «заберёт» меня. Но ничего страшного не случилось. На следующее утро мы, виновники, собрались вместе и тайком, чтоб никто не увидел, пошли на место пожара. Выгорело около 100 метров леса вдоль берега, узкая полоска между полем и водой, кой-где ещё тлели пни. Место пожарища было окопано песком, везде виднелись ямы, из которых люди брали песок. Хорошо, что огонь не добрался до «большого» леса. Мы тщательно засыпали песком всё, что ещё тлело, и только тогда успокоились и вернулись в деревню. Так никто и не узнал, кто виновник пожара. Это был нам хороший урок на всю жизнь, с тех пор я всегда был осторожным с огнём в лесу…
Помню ещё один неприятный случай. На ферме стали вдруг пропадать почти все куриные яйца. Я знал, что многие ребята лазают в курятники и варят потом яйца в лесочке. Сам я никогда за яйцами в курятник не лазал, но иногда у костра «уплетал» их. И вот приехал в деревню Шубин, участковый милиционер. Собрали всех нас в клубе. Сидим на скамейках, боясь пошевельнуться, босые, чуть живые от страха. За столом сидят Шубин, директор школы Андрей Иванович и член правления колхоза Ковытин, все серьёзные, как судьи. По очереди нас «поднимают» и предлагают повиниться во всех неблаговидных поступках. Оказалось, что Шубин всё про всех знает: у кого какие провинности, кто с кем подрался, кто чего украл, у кого есть ножички… Я сижу, со страхом жду своего часа, не зная, в чём повиниться. Наконец, дошла и до меня очередь. Встаю, красней рака, и молчу. А Ковытин ехидно говорит: «Ну а он, наверное, расскажет, куда деваются колхозные яички»! Я так и обомлел: его сын Юрка был чуть ли не главным «курятником», а он это мне говорит, почти «ангелу»! Я соображаю, что ответить: правду, что ли сказать? Но по нашим правилам выдавать товарищей нельзя, поэтому продолжаю молчать, опустив голову. Выручил меня Андрей Иванович, заявив, что я ни в чём плохом не замечен. Да и у Шубина ничего против меня не нашлось… Долго «пытали» Витку Андрюшанова, самого пройдошистого из нас, но ничего, кроме очередных внушений, ни ему, никому другому, не было. Но и этого было достаточно: больше яички не пропадали. А всё про всех Шубин знал потому, что регулярно получал доносы от «стукача» (это выяснилось много позже).
К ноябрьским праздникам обычно замерзала река, и всё наше внимание переключалось на молодой звонкий лёд. Тот, кто не видел зеркало размерами в несколько км, тот много потерял. Образовывалось это «зеркало» как-то мгновенно, за одну ночь. Вечером ещё плескали волны, а утром (после хорошего ночного мороза) – на реке ровная гладь льда.
Вся ребятня сразу высыпала на берег пробовать прочность льда, сразу начинались «выпендривания»: кто дальше по льду отойдёт от берега. Не окрепший лёд трещал, тренькал, предупреждая об опасности. Очень далеко мы, конечно, не лезли, если кто и проваливался, быстро выбирался. Брошенные камешки долго катились по льду, до середины реки, весело звеня. И снова соревнования: чей камень дальше укатится. Через пару дней лёд становился крепким, начинались развлечения на коньках. Мало у кого были настоящие коньки, у большинства были самодельные с полозьями, выкованными в кузнице. У меня тоже были «деревянные» коньки, которые привязывались верёвками к валенкам или сапогам. Осенью все мы ходили в кожаных сапогах, которые шили два местных сапожника: дядя Митя и дядя Володя Субботины. Валенки же заказывали у «колодняшей», у нас валенки не валяли. На моих коньках хорошо было кататься с горы. А на льду они разъезжались в разные стороны и сладить с ними было не просто. Учился кататься я на коньках братьев Шадриковых, у них были заводские, вполне приличные, коньки «Ледяшки». Геннадий их хорошо точил. Кататься я научился рано, не помню даже, когда, но точно ещё до школы. Какое удовольствие ехать вдоль берега реки, обгоняя друг друга, и слушать «треньканье» льда! Но случались и казусы при этом. Однажды мы с Толяшей Лохановым поехали по ветру в сторону Весьегонска. Коньки звенят, скорость – только всё мелькает! Опомнились, когда доехали до Бора и увидели Весьегонскую церковь. Повернули обратно, но не тут-то было! Ветер, который нам так помог, теперь сделал езду почти невозможной. Пришлось снять коньки и топать через лес 9 км… Очень забавно было кататься на коньках в лесу. Напротив деревни, где сейчас «Корабли», в течение нескольких лет лес стоял в воде, вот туда мы и наведывались на коньках. Где ещё можно испытать такое: едешь, лавируя между деревьями, и слушаешь громкое эхо. Прямо на льду разводили костёр, благо дров вокруг было, сколько хочешь, и играли в пятнашки на коньках. Незабываемое время! Чаще же всего мы катались на речке Вочкомке, лёд там ставал раньше, был прочнее, и кататься по извилистому руслу было веселее. Ездили до Вешняков и обратно, у Назаровой мельницы была наша «база», там всегда горел костёр… Однажды мне пришла посылка из Ленинграда, в которой, кроме сладостей, были новенькие, сверкающие «Снегурки»! Радости не было предела! Правда, они были расчитаны для ботинок, с раздвигающимися пластинами под размер ботинок и со «шпыньком» на подпятнике, который вставлялся в планку на каблуке. Зажимы раздвигались так, что в них и валенок помещался, а шпынёк я спилил. Крепко привязал я коньки к валенкам и поехал «выпендриваться». Коньки были отлично наточены, кататься стало легко и интересно. Почти все ребята перепробовали мои коньки, все по-хорошему завидовали… Не всегда наши катания по первому льду заканчивались благополучно. Ежегодно кто-нибудь из нас проваливался под лёд, но пока лёд не окреп, мы катались по отмелям, так что ничего страшного не случалось. Чемпионом по «подлёдному плаванию» был Витька Андрюшанов. Он, наверное, не имел чувства страха, лез в самые опасные места, проваливался под лёд и осенью, и весной. Однажды осенью (скорей всего в 1951 г.) пошли мы по первому льду на речку. В самом узком месте около гумна перебрались на противоположный берег, прошли метров 200 в сторону Вешняков и на берегу развели костёр. Смотрим, из деревни к нам идёт Витька. Он вышел на лёд и напрямик направился к нам. Мы закричали ему, что так идти нельзя, надо речку переходить в узком месте, где мы переходили, но он наши советы проигнорировал. Слышно было, как лёд под ним потрескивал. Витька скользил по льду, не отрывая ног ото льда, и прошёл уже половину пути, как вдруг сразу целиком провалился под лёд. Сначала он пытался выбраться на кромку льда, но лёд под его тяжестью обламывался. Почувствовав, что на лёд не выбраться, он закричал: «Тону!». Мы растерялись, не зная, как помочь товарищу, стали кидать ему палки, лежащие на берегу, но бесполезно. Кто-то из нас оказался на коньках, мы послали его за помощью в деревню. Минут через 15 только прибежали взрослые: Коля Оленев, Олег Поздняков и другие; они притащили длинные жерди и доски. А Витька уже закоченел. Он перестал орать, т.к., обламывая лёд, выбрался на отмель и понял, что не утонет. А выбраться на лёд сам он никак не мог. Коля Оленев попытался подползти к нему ползком, однако сам чуть не провалился. Народ всё прибывал, принесли ковры и тёплые одеяла, которые расстелили вокруг костра, и никто не догадался захватить верёвку. Послали кого-то за верёвками, прибежали Витькина мать и медичка Шура Андрюшанова. Витька стоял по плечи в воде, уже ничего не соображая, и тихонько хныкал. Когда принесли верёвку и кинули её ему, он уже не смог ухватить её. Наконец, удалось удачно толкнуть длинную жердь, которая легла поперёк полыньи, Коля Оленев на доске подполз к краю полыньи и, опираясь на жердь, схватил Витьку за воротник и вытащил на лёд. Витёк сразу встал на ноги и босиком (валенки он сразу утопил) пошлёпал к костру, непрерывно повторяя: «Тону! Тону!». Когда он подошёл к костру, пошатнулся и упал прямо в огонь, хорошо, что не лицом… Его раздели догола, положили на тёплые ковры, растёрли всё тело водкой, вылили в рот стакан водки, закутали в тёплые одеяла и на руках унесли домой. Подо льдом он просидел около часа. Мы все думали, что ему обеспечено, как минимум, воспаление лёгких. Каково же было наше удивление, когда назавтра он явился в школу, как ни в чём не бывало! Даже ни разу не чихнул! Как всё происходило, ничего не помнил. Запомнил только, как шёл к нам и провалился обеими ногами под лёд. После этого случая Витька ничуть не изменился, так и остался первым «пронырой» и ещё не раз проваливался под лёд…
Однажды мы коллективно и почти добровольно очутились подо льдом. Река только что покрылась зеркалом льда. Он выдерживал человека только у самого берега. Из школы мы пошли домой низом, спустившись к реке. Сразу попробовали лёд, потрескивая, он держал всю компанию (человек 5). Решили сделать «ледяную волну», выстроились в шеренгу перпендикулярно берегу и стали бегать туда-сюда вдоль берега. При этом лёд трескается, но не успевает провалиться, т.к. шеренга быстро передвигается. Чем дольше бегаешь, тем эластичнее становится лёд, и в какой-то момент он начинает проседать под бегущей шеренгой, а впереди образуется волна. Главное при этом бегать синхронно с постоянной скоростью, иначе волны не будет. На этот раз волна получилась хорошей, но мы слишком увлеклись, лёд не выдержал и все оказались в воде, кто по колено, а кто и по пояс. Сразу выскочили на берег и – домой на печки!... На коньках мы продолжали кататься и после образования снежного покрова до тех пор, пока снег не слежится. Когда кататься
становилось тяжело, коньки сразу забрасывались в кладовки, наступало время санок. Все перебирались на склоны «горы». Шум и гам стоял там до темноты. Гора была похожа на муравейник, катались все от мала до велика, кто на чём: на санках, на лыжах, в тазах, на пальто, просто стоя на ногах или сидя верхом на палке. Один только человек в деревне был против наших катаний: дядя Митя Субботин. То ли ему наш гам не нравился, то ли за свою изгородь волновался, из которой нет-нет да и исчезал колышек, то ли он просто вредным был, но гонял нас с горы частенько, а иногда специально портил раскатанный склон – посыпал его песком или рубил топором. Но, несмотря ни на что, веселье на горе продолжалось всю зиму, даже в самые сильные морозы. Не помню, когда я научился спускаться на лыжах с горы, но точно могу сказать, что катальщиком был отчаянным, не боялся никакой крутизны. Многие склоны были просто отвесными, и первые метры ты падаешь камнем, набирая хорошую скорость, и останавливаешься далеко от берега. Зимой вода из реки уходила, и на берегу образовывалось несколько террас на разных уровнях, спускаться на лыжах было интересно. Чтоб было ещё интереснее, на спусках мы устраивали дополнительные трамплины из снега. Спускаться с обрывов я брал лыжи «напрокат» у соседа Коли Андрюшанова или у Бориса Шадрикова, т.к. мои самодельные годились только для ходьбы по снегу. Ходили на лыжах мы редко, на горе было интереснее. Но иногда всё же отправлялись в лес с Колей Андрюшановым. Он, напротив, с горы почти не катался, а по лесу ходил с удовольствием, будучи охотником от природы, и приглашал меня с собой. В лесу было великолепно: пушистый нетронутый снег, «шапки» на пнях и ветвях, отсутствие ветра, много следов разных птиц и зверей. По следам мы обычно и ходили, опознавая их и наблюдая за повадками лесных обитателей…
Когда заканчивался день и становилось темно, начинались зимние коллективные игры, как правило, прятки. Те же прятки, что и летом, только по сараям мы не сидели, а всё время меняли своё место, перебегая с улицы на улицу, выставляя дозорных… К марту снега наметало столько, что под ним скрывались огородные заборы, а из домов выходили по прорытым траншеям в человеческий рост. Окна у нас недаром поставлены высоко, снег подходит к самым окнам. Мы брали в руки лопаты и вырывали себе ходы под снегом, целые пещеры, где можно было играть во что-то сказочное. В своде проделывали отверстие, вставляли в него старую трубу и разводили небольшой костёр. Интересно, что от костра чувствовалось тепло, но снег совсем не таял. Когда приходила оттепель, что зимой было крайне редко, сразу начинались катания снежных комов, постройка снежных городков. «Взятие» снежных городков было любимым занятием при этом. В снегу вываливались настолько, что домой приходили, промокшие «до нитки». За ночь одежда едва успевала высохнуть на печке, а валенки не высыхали совсем. Иногда при этом и простужались… К апрелю солнце начинало усиленно топить снег. Днём образовывались большие лужи, журчали ручьи, водопадами обрушивающиеся с берегов. Возвращаясь из школы, мы «застревали» на берегу, выбирали самый большой ручей и выстраивали из мокрого снега плотину. Когда воды накапливалось много, разрушали плотину и любовались могучим потоком с обрыва… Вода всё больше покрывала лёд и, наконец, вдоль берега образовывались промоины, которые постепенно соединялись друг с другом, и вдоль берега образовывалась речка с сильным течением. Лёд в реке, освободившись от связи с берегом, всплывал и поднимался вместе с водой всё выше и выше, отдельные льдины откалывались от ледяного поля и плыли по прибрежной «речке». Эти-то льдины нам и были нужны. С помощью багров мы притягивали их к берегу, перебирались на них и отправлялись в «путешествие». На ходу перепрыгивали с льдины на льдину, устраивали целые «морские бои», иногда кончавшиеся опрокидыванием льдины и коллективным купанием. Берег был рядом и выбраться на него было легко. Так продолжалось до самого ледохода…
Во второй половине апреля начиналось сокодвижение у берёзы, и вся деревня начинала добывать сок. Он был очень ароматным и сладким, не то, что в болотистом Ленинграде. А в мае приходила пора снимать сок с сосны, но не жидкий, как у берёзы, а уже застывший под корой, дающий начало новому годовому приросту ствола. Вкусней этого лакомства не помню: ароматное с привкусом хвои, сладкое и сочное, хрустящее подобно капустному листу. Добывали его так: забирались на молодую сосну, с участка годового прироста (с половины окружности ствола, чтоб дерево не засохло) снимали кору, затем приготовленной струной с палочками на концах снимали со ствола слой застывающего сока. Получалась широкая лента толщиной с лезвие бритвы, укладывали её в только что снятую кору, и перебирались на другое дерево. Снятый с сосен сок, естественно, съедали. У каждого из нас в тот период в кармане лежала струна «на всякий случай». Не во всяком лесу можно было «подсачивать» сосны, нам говорили, где это можно делать, позже этот лес вырубали на дрова…
Однажды в школе сказали, что «завтра» можно будет посмотреть интересное явление: полное солнечное затмение. Скорее всего, это было летом в начале 50-х годов. Нам объяснили, что смотреть можно будет лишь через тёмное стекло, а сделать его можно, закоптив над керосиновой лампой обыкновенное стекло. Заготовили мы «копчёные» стёкла и стали караулить затмение. В разгар дня солнце стало вдруг меркнуть. Через стекло было видно, как всё большая часть солнечного диска исчезает. Стало как-то не по себе. Старые люди стали молиться, заблеяли овцы и козы, замычали коровы (их в этот день не пасли), куры побежали по домам и расселись по насестам. Наступила полнейшая гнетущая тишина. Даже мы все притихли и молча наблюдали за солнцем. Вот весь диск закрылся, осталось только сияние вокруг тёмного диска, наступили какие-то оранжевые сумерки. Затем стало постепенно «рассветать», о чём вскоре известили деревенские петухи, закукарекав вразнобой и как-то неуверенно. Куры и собаки вышли на улицу, потом и старики выползли, крестясь и с опаской поглядывая наверх. Ещё раз увидеть это явление мне пока не удалось.
У В Л Е Ч Е Н И Я
Когда меня спрашивали в самом раннем возрасте, кем я хочу стать, я отвечал, что буду капитаном. Образцом для подражания был капитан «Гаршина» Михаил Швейкин. Но вот в деревню пригнали новый автомобиль, и внимание моё и всех ребятишек переключилось на него. Днём мы сидели у дороги и караулили машину. Когда она проходила мимо, поднимая клубы пыли, мы срывались с места, неслись за ней, стараясь догнать во что бы то ни стало, и прокатиться, ухватившись за задний борт. За это нас ругали, грозили ремнём, но ничего не могло нас остановить: догнать её считалось чуть ли не геройством. Первым шофёром был дядя Володя Петруханов. Не знаю почему, но однажды он попросил вдруг меня зайти в гараж и помочь ему, я сразу же прибежал в назначенное время. Он лежал под машиной и что-то ремонтировал, а я подавал ему разные инструменты, которые он просил. Заодно он объяснял, как устроена машина, что для чего предназначено. Я стал в гараже завсегдатаем, перестал бегать за машиной, выполнял отдельные поручения дяди Володи. За это он частенько катал меня в кабине. Так что теперь я решил, что стану обязательно шофёром… Машина как-то оживила деревню. Утром на поля или на покосы уезжали на машине, стоя в кузове, пели песни и весело смеялись, когда подпрыгивали на ухабах или заваливались на борт на крутых поворотах. Всем очень нравилась езда «с ветерком». Груза машина везла намного больше, чем лошадь. Интересно возили тёс с лесопилки. Досок наваливали столько, что они перевешивали нос машины, передние колёса почти не касались земли. Чтоб уравновесить машину, на капот и на крышу кабины усаживались грузчики, а если этого было недостаточно, в деревне подсаживали всех встречных. Забавно выглядел этот «муравейник». На технику безопасности мало обращали внимания, и это не могло не сказаться. Однажды один дядя по прозвищу Мишка-Франец на пути из полей домой улёгся на подножку, задремал и свалился, угодив головой прямо под заднее колесо. Шофёром тогда был уже Георгий («Жоха») Танин. Погоревали, Мишку похоронили, а Жоха продолжал работать за рулём… В одной неприятной истории оказался и я. Часто мы играли на дороге, ковыряясь в тёплом песке. Когда появлялась машина, наши «шустрики» не спешили освободить дорогу, заставляя шофёра сигналить и тормозить. Я обычно в этом не участвовал, помня наставления дяди Володи. На этот раз я тоже ушёл с дороги и уселся на изгородь. Ехал Жоха с помощником Геней-Моней, дебильным полунемым парнем. Жора сигналил, а ребята не уходили, разбежались из-под самых колёс. Машина остановилась, из кабины выскочил Геня-Моня с перекошенным лицом и бросился за ребятами. Никого не поймав, он подскочил ко мне и ударил меня два раза по лицу своими корявыми ладонями. Этого я никак не ожидал, сидя в стороне. Свалившись с забора, я заплакал, больше от обиды и несправедливости. Мне хотелось вцепиться в обидчика зубами, но он сразу же убежал к машине и уехал. Когда я пришёл с опухшим лицом домой и пожаловался матери, она сказала: «Не будете сидеть на дороге!». Я не стал ничего объяснять, затаил горькую обиду на Геню-Моню, решив при случае ему отомстить. Но так и не отомстил, а вскоре и совсем забыл про это. А шофёром стать не довелось, хотя тяга к автомобилю всё время была. Первый раз за руль я сел только на целине в 1962 году и сразу, к своему удивлению, поехал. Шофёр Володя, видя, как я осторожно преодолеваю кочки и ямы, сказал, что из меня хороший шофёр получился бы. На целине же я научился управлять гусеничным трактором ДТ-54 и даже поработал на нём немного. А ещё позднее, служа в армии и имея в своём взводе автотехнику, немного на ЗИЛ-157 К. Вот такая получилась шофёрская «практика»…
Следующим моим увлечением, более серьёзным, стала кинотехника. Киномеханики на ночлег всегда останавливались у нас, в ближайшем к клубу доме. Первым, кого я помню, был дядя Саша Красильников, затем – Миша, молодой парень с орденом Трудового Красного Знамении на груди. У киномехаников всегда был помощник-моторист. Я всё время крутился около них, будучи как бы добровольным помощником. Возня была, в основном, с движком, он плохо заводился. Его разбирали, чистили, прокаливали свечи, клали на печку сушить магнето, снова собирали и т.д. Вместо двух дней кинотехника иногда застревала на целую неделю, я только радовался этому. Когда же демонсрировали фильм, я садился рядом с проектором и наблюдал за движущейся кинолентой, удивляясь превращению неподвижных картинок в кадрах в движущееся изображение на экране, к тому же громко говорящее. Вскоре выучил названия всех основных частей кинопроектора. Фильм тогда показывали по частям. Всего было около 10 частей по 10 минут каждая. В афише всегда указывалось количество частей, чтоб зрители знали, как долго будет идти фильм. Перед кинофильмом обязательно показывали «киножурнал» об основных достижениях науки и техники и о героях-тружениках, - это ещё одна часть. Так что сеанс, если всё проходило гладко, продолжался обычно два часа с небольшим, но бывало и три часа, а то вообще окончание фильма досматривали на следующий день – такая ненадёжная была техника. Когда заканчивалась одна часть, включали свет, заменяли в проекторе часть, а помощник перематывал просмотренную часть на начало и укладывал её в свою металлическую коробку. Потом смотрели новую часть и т.д. В середине сеанса устраивали большой перерыв, все выходили из клуба не перекур, а помещение проветривали, т.к. дышать было уже «не чем». Глядя на процедуру зарядки ленты, я скоро выучил этот процесс, не хватало только теоретических знаний… Приехав в 1953 году в Ленинград, я в тот же год поступил в кинокружок при Доме культуры Ижорского завода в Колпине. Руководителем был старший киномеханик кинотеатра при ДК Лоточко Иосиф Исидорович, очень добрый дядечка лет пятидесяти. Он быстро научил нас обращаться с кинопроекторами «ЗП 16П5» и «Украина», которыми были снабжены все школы, так что я вскоре стал «школьным киномехаником», показывая на уроках ботаники учебные фильмы. И.И. Лоточко почувствовал мой интерес к киноделу и стал уделять мне больше внимания. Я приходил к нему по выходным в киноаппаратную и помогал показывать кино, делая то, что он просил: перематывал ленту, менял угольные электроды в проекторах. В кинотеатрах тогда стояли широкоплёночные (35 мм) проекторы КПТ-1 с электродуговым источником света; в аппаратной стояли три проектора, работающие поочерёдно для обеспечения непрерывного сеанса. Чтоб осуществить незаметно переход с одной части на другую (с одного проектора на другой), надо было присутствие в аппаратной двух человек: один человек по особой метке в конце части на экране выключает свой проектор, а второй – включает свой. Если всё делается правильно, зрители не замечают смены частей. Убедившись в моей заинтересованности, Лоточко стал по-настоящему учить меня работе на КПТ-1. Вскоре я уже показывал настоящее кино в паре с кем-нибудь, стал «своим» в кинотеатре и в ДК, беспрепятственно проходил в аппаратную, в вечера, которые устраивались в ДК. Лоточко был ещё и фотолюбителем, он приобщил меня к фотоделу, научил проявлять плёнку и печатать фотокарточки, а также глянцевать их. Я решил поступать в институт Киноинженеров (ЛИКИ), но … поступил в ЛИАП. Не пройдя сходу в ЛИАП по конкурсу, я пришёл к Лоточко и попросился на работу в кинотеатр. В ДК вакантных мест не было, и он договорился, что меня примут в новый широкоэкранный кинотеатр «Пламя», только что открытый в Колпине. Радости моей не было предела: там была установлена самая совершенная аппаратура. Коллектив тоже оказался прекрасным, все механики – выпускники и выпускницы кинотехникума, почти все – мои ровесники, руководителем был технорук Яковлев Александр Васильевич. Изучив теорию и практику, я без труда сдал квалификационный экзамен и получил свидетельство киномеханика 3-й категории (помощника киномеханика). Это первая моя специальность, зафиксированная в трудовой книжке, которую мне выдали в 1958 году. Проработав год, я всё-таки поступил в ЛИАП (туда меня «сманили» братья Шадриковы), но увлечение кино- и фотоделом осталось у меня до сих пор…
Кто из мальчишек не мечтал быть лётчиком? Особенно в СССР, где к авиации было особое внимание. Одно время и я говорил, что буду лётчиком. Самолёты над нашей деревней пролетали очень редко, а когда пролетали, все смотрели в небо, прикрыв глаза ладонью, и махали рукой. Все мы мастерили деревянные самолётики с деревянным винтом на гвоздике и выходили на ветер или бегали, сами создавая ветер, лавируя по закоулкам и изображая из себя лётчиков-асов. Когда я в первый раз увидел самолёт в небе, мне показалось, что он летит медленно над самой нашей крышей. Я взял длинную палку и на цыпочках старался его «достать». Очевидно, определять расстояние мои глаза ещё не умели. Когда самолёт пролетал очень низко, вся деревня, услышав рокот мотора, выбегала посмотреть на это чудо. Как-то раз, возвращаясь из школы по берегу, мы услышали знакомый уже звук авиационного двигателя. Взглянув в сторону реки, мы прямо обомлели: совсем низко над рекой летело очень много самолётов, не «кукурузников», а военных. На их крыльях и на хвостах сияли красные звёзды! Мы насчитали около 20 самолётов, шли они на север. Долго мы гадали, откуда, куда и зачем шли самолёты… Через несколько лет, также возвращаясь из школы и случайно взглянув на запад, увидели две серебряные линии, двигающиеся над горизонтом. В то время много говорили о разном вредительстве, о происках капиталистов, засылающих к нам всякую заразу, были даже специальные плакаты по этому поводу. Мы сразу решили, что это вражеская провокация – с высотных самолётов разбрасывают каких-то вредителей. Не сговариваясь, мы бегом побежали обратно в школу. Запыхавшиеся, влетели в учительскую с криками: «Там … какие-то бактерии летят!». Вид у нас был такой, что все учителя, тоже не сговариваясь, выбежали на улицу. «Вот, - говорим, - видите?», – и показали на непонятное явление. Все стали оживлённо обсуждать, что это может быть. Наконец, вышедший на шум наш учитель физкультуры Чистяков В.И., недавно вернувшийся из армии, сказал, что это, по-видимому, на высоте идут реактивные самолёты. Так я впервые услышал о реактивной авиации. А через 7 лет я уже учился в ЛИАПе, познавая теорию воздухоплавания, авиационную и ракетную технику. Впервые я
полетел на самолёте (на Ан-2) в середине 50-х из Череповца в Весьегонск. Приятных ощущений не испытал, летели низко над Рыбинским водохранилищем, сильно болтало, периодически подступала тошнота. Запомнились торчащие из воды трубы затопленных деревень и белая церковь, одиноко стоящая в воде. После окончания института целых 30 лет пришлось мне работать на пользу авиации по разработке, испытаниям и внедрению аппаратуры вождения самолётов с помощью радиосредств. На испытаниях аппаратуры налетал несколько сот часов, облетал весь Союз, побывал на всех секретных-пересекретных базах и авиазаводах, в войсковых частях, знал хорошо состояние нашей и зарубежной авиационной техники, получил удостоверение «Инженер-испытатель Министерства Авиапромышленности». Довелось совершить испытательные полёты на наших стратегических бомбардировщиках Ту-95 МС, Ту-142 МИ (четыре полёта в небе Индии в качестве штурмана-консультанта) и даже на мало кому известном А-50. Однажды посидел под наблюдением командира экипажа за штурвалом Ил-62 ЛЛ (испытательном самолёте-лаборатории). Так что почти сбылась моя детская мечта, хотя в прямом смысле «лётчиком» я не стал. И много раз пролетал я над родной деревней на высоте около 10 км по пути из Жуковского на север.
С раннего детства были у меня два занятия, которыми я всегда занимался с удовольствием и которые позже стали настоящими увлечениями: рыбалка и «тихая охота» (сбор грибов). Кстати, настоящая охота меня не увлекала, хотя стрелял я всегда хорошо. Частенько мы брали ружьё и уходили в лес пострелять по банкам, пням, палкам на лету или по воронам. Как-то раз выстрелил я по синичке, сидящей на ветке. От синички не осталось ничего, кроме нескольких пёрышек. Мне стало так жалко её, что я тут же отдал ружьё и больше никогда в жизни не выстрелил в живую мишень ради баловства. Добычей рыбы мы занимались постоянно. Летом в раннем возрасте ежедневно бродили по мелководью с тростью из проволоки в руках и бегали за рыбёшками, греющимися у берега. От удара проволокой в гущу рыб несколько рыбок переворачивались вверх животами и перекочёвывали в наши карманы. Так мы добывали лакомство для любимых своих котов и кошек. Я каждый день приносил несколько рыбёшек другу Косте, «Тигре полосатому». Удочки у всех были самодельные: берёзовое удилище, льняная нитка. В качестве поплавка – пробка от бутылки, груз – свинцовая дробинка; настоящим был только крючок, добытый у кого-нибудь по случаю. Накопав в огороде червяков в консервную банку, отправлялись обычно к пристани или на речку к Первой Круче. Рыба ловилась очень хорошо, поймать десяток-другой уклеек, ельцов и окушков было простым делом. Мелкие рыбёшки доставались Косте, а рыб покрупнее мама поджаривала мне на сковородке. Хорошо помню, как мне удалось поймать первую «крупную» рыбу. Дело было в апреле, незадолго до ледохода. Вдоль берега уже имелись промоины. Шёл я с тростью наготове, положив её на плечо, и вдруг увидел большого окуня, вышедшего из промоины и притаившегося на отмели, верхний плавник его торчал на воздухе. Затаив дыхание, я тихонько приблизился и, что было силы, ударил тростью. По окуню не попал, но ударной волной его выбросило на лёд. Не мешкая, схватил окуня и сразу засунул его в карман брюк головой вниз, чтоб никуда уж не убёг. Прибежал домой с криком: "Мама,смотри, какую я рыбу поймал!». Стали доставать окуня, но не тут-то было: он растопырил свои колючки и не хотел вылезать из кармана. Матери пришлось разрезать карман, поворчав, какой я непутёвый. Из окуня сварили вкусную уху, которую сразу съели.
В апреле перед самым ледоходом ловили рыбу весьма оригинальным способом. Вода через промоины выходила на лёд и текла быстрыми ручьями от промоины к промоине поверх льда. Рыбы, плавающие у берега, попадали в такие ручьи, а мы караулили их в самом мелком месте ручья, хватали руками и клали в ведро. Иногда удавалось наловить целое ведро. Но самым необычным способом ловили рыбу во время ледохода. Когда грохочет лёд и всё бурлит, рыба от шума уходит под берег, где спокойнее. Тут-то её и подстерегает опасность. Уровень воды во время ледохода всё время пульсирует: когда ниже по течению случается затор, вода выше затора в реке быстро поднимается, поднимая и прибрежный лёд; когда же затор прорывает, вода так же быстро уходит, лёд быстро опускается, придавливая скопившуюся рыбу. Нам оставалось только отковырнуть ломом льдину и собрать живую рыбу, лежащую на песке! Интересной была рыбалка, вернее, охота на рыбу осенью по первому льду. Называлось это занятие «глушить рыбу». У каждого в доме имелась «колотушка» - большой деревянный молоток, ровно отпиленный чурбан длиной около 40 см и насаженный на крепкий кол. С такой колотушкой на плече выезжали на коньках на отмель, где водилась рыба. Рыба хорошо видна подо льдом на фоне жёлтого песчаного дна. Как только подъезжаешь к отмели, рыба начинает разбегаться в разные стороны, тут уж не зевай: лупи колотушкой по льду; если попадёшь по рыбе – она твоя. Остаётся только взломать лёд и достать добычу. Коньки для того и нужны, чтоб быть мобильнее, гоняясь за рыбой. Такая рыбалка очень азартна, все обычно раскраснеются, вдоволь набегавшись…
По мере того, как крепчал лёд, вдоль берега у деревни прорубались всё новые и новые проруби, в которые опускались кужи. У каждой семьи была своя прорубь, функционирующая до самой весны. У нас кужи ставили сначала мама с бабушкой, а я ежедневно проверял их, а позже стал всё делать сам. Длина проруби зависела от числа куж в ней. В прорубь с определённым интервалом устанавливались колья вплотную к кромке льда (вскоре они крепко вмерзали в лёд), на дно опускали кужи, насаженные на такие же колья, и привязывали их к первым кольям. Каждое утро я приходил, как и все другие «рыбаки», к своей проруби, ломом разбивал образовавшийся за сутки лёд, удалял его специальным сетчатым черпаком, поочерёдно доставал кужи и вытряхивал из них рыбу, затем ставил кужи на место. Ловилось неплохо, часто попадались налимы, щуки, сомы, и всегда много мелочи. Мелкие рыбёшки использовались в качестве наживки на донках, которые ставились в лунки на более глубоких местах. Вся прибрежная полоса около деревни была буквально «утыкана» кужами, подальше от берега рядами стояли донки или сети, у каждого было своё любимое место. Мало кто ловил рыбу вдали от деревни, рыбы хватало всем и под своим берегом. У нас всегда стояли 3-4 кужи, несколько донок и сеть. Но сети постепенно приходили в негодность, а для донок трудно было приобрести крючки, так что к 50-м годам остались только кужи, которые я сам ремонтировал. Сети вообще-то умели вязать в каждом доме. Для этого имелись дощечки,
определяющие размер ячеек в сетке и челноки для нитей. Зимой многие вязали сети, проблемой были только хорошие нитки. Я тоже вязал, помогая Анатолию Парашкину. Был ещё один необычный способ добычи рыбы. К концу зимы в воде образовывался дефицит кислорода. Рыбы искали любую прорубь, чтоб «подышать» кислородом. Наступал момент, когда рыба огромной массой шла к лункам и прорубям. Этот момент караулили у контрольных лунок. Вот по деревне разносилась весть: рыба пошла «на дух»! Все бросали свои дела, хватали вёдра, корзины, мешки и с черпаками бежали на реку. Там уже были вырублены длинные проруби в нужных местах, и начиналась заготовка рыбы: подходи, опускай в воду черпак и выгребай очумелую рыбу, - сколько хочешь! Продолжалось это несколько дней. На дух шла только стайная рыба, т.к. в стае наиболее острая нехватка кислорода. Эту рыбу солили, сушили (потом варили суп с «сущиком»), запекали в тесте. Заготавливали мешками, чтоб кормить кур и поросят. Вот такие подарки устраивала природа! Был и ещё один такой «подарок». Во время половодья река затопляет всё, что ниже её уровня. Рыба исследует новые территории, находит интересные места и начинает там кормиться, не подозревая подвохов. Но вот вода уходит, образуется много больших и малых прудов, обитаемых различными рыбами. Пруды постепенно высыхали, и оставалось только собрать полуживую рыбу. Обычно ездили за такой рыбой на противоположный берег Мологи, в Озёрки и на Бурятино. Выживали обычно хищные рыбы, остальных они просто съедали. Но попадались лужи и с лещами, карасями, плотвой – им «повезло», хищники к ним не пробрались… Самым любимым сезоном в рыбной ловле был летний, когда появлялось большое разнообразие способов лова: на удочку, донку, перемёт, спиннинг, дорожку, бреднем, острогой, в сети, на подергушку. Рыбалка с ухой была обыденным делом. Ездили не каждый день, уха всё же «приедалась». Традиционными способами ловли в деревне были и остаются до сих пор, - на дорожку, бреднем и сетями. Все другие способы – на любителя. Мы, мальчишки, сетей не имели, поэтому пользовались удочками, подергушками и бреднем. Я испробовал все способы, кроме остроги, хотя меня несколько раз брали на ночную рыбалку с острогой в качестве «кострового» и посидеть на вёслах. Этот способ лова интересный, хотя и хлопотный. В специальном металлическом приспособлении, которое крепится перед носом или за кормой лодки, размещают смоляные дрова. При распиловке и колке дров смоляные поленья отбирают и складывают отдельно «на всякий случай». Такие дрова хорошо горят в любую погоду. Горящий костёр хорошо освещает песчаное дно, лодка медленно продвигается вперёд, слева и справа по бортам стоят рыбаки с острогами наготове. Как только на фоне дна покажется силуэт крупной рыбы, сильно ударяют острогой и нанизывают на её зубцы рыбу. Рыба по природе глупая и любопытная, её всегда привлекает свет, она ночью и идёт «на огонёк». Бывали случаи, что на острогу попадалась такая «чушка», что бедный рыбак кувырком летел в воду, держась за древко остроги… Хорошо хищники ловились и на дорожку. Я по-настоящему стал ездить с дорожкой лет в 10, когда на Мологе образовали сплав-рейд, и там можно было брать лодку, т.к. там стала работать мама. Вставать надо было до рассвета, когда хищная рыба выходит на охоту. Вставать так рано не хотелось
после ночных гуляний, но уж когда сядешь в лодку и отъедешь от берега, душа зарадуется: тихая таинственная гладь воды, алый восток, всплески играющих рыб, отражающийся в воде пейзаж! Да если ещё рыбы блесну хватают! Блесну обычно мы мастерили сами из консервной банки, крючок приклёпывали, в качестве груза использовали кусочек свинца. Я обычно ездил вдоль нашего берега до Озёрок или по Дубровской речке вдоль камышей. Попадались, в основном, щучки и окуни. По настоящему окуни начинали «гулять» ближе к осени, с середины августа. Они собирались в большие стаи и охотились на мелкую рыбёшку, тоже стайную. Тогда дорожки были уже ни к чему, достаточно было подергушек. Подергушка – это та же удочка, только отсутствует поплавок, а вместо крючка на конце закреплена небольшая блесничка. Окуни «пировали» на «поливе» - разливе Мологи напротив Никулина. Их можно было обнаружить по стаям чаек, которые пикировали на мальков, выпрыгивающих из воды, спасаясь от окуней. Мальки оказывались между двух огней, и появление рыбаков несколько облегчало их положение. Стоило забросить леску подергушки в воду, как на блеск блеснички набрасывались окуни, стремясь урвать добычу друг у друга. Кому «повезло», тот оказывался на крючке. Если удавалось попасть в большую стаю окуней, за короткое время можно было надёргать несколько десятков, а то и сотню приличных рыб. Но так везло не часто, обычно удавалось поймать 20-30 окуней, пока «жор» не прекращался… Самой же популярной была рыбалка с бреднем. Сначала у нас был всего один бредень – это бредень, как и лодка, Андрея Ивановича. Распоряжались им, конечно, Генчик или Олег. Как только появлялось желание поесть ухи, мы брали бредень, и спускались к пристани. Первый заброд делали у пристани, и затем продвигались или в сторону школы, или в сторону гумна. Каких-нибудь полчаса – и есть ведро рыбы! Рыбу делили по-братски или варили общую уху. Часто выезжали на более серьёзную рыбалку: на острова, в Озёрки, на Бурятино. Меня «брали с собой» всегда, т.к. я считался «крепким», «толковым»: умел орудовать вёслами, ходить в заброд, определять рыбное место, ни с кем не спорил. Хорошо помню самую удачную в нашей деревенской истории рыбалку с бреднем. Тогда я был ещё «салагой», учился во втором классе. Поехали на «тот» берег: братья Шадриковы (Коля был ещё совсем маленьким), Боря Гришин и Коля Андрюшанов с бреднем Коли Андрюшанова. Сделали несколько не совсем удачных забродов и пошли по берегу искать рыбное место. Воды в тот год было не много, образовалась масса запруд и длинных узких заливов («закосков»). Идём вдоль одного из закосков, высматривая рыбу, но никаких признаков её не видно. Но очень уж интересный заливчик: без коряг и с травкой посередине. Я иду, а ноги сами останавливаются. Говорю, как бы про себя: «Если не здесь, то где же эта рыба водится?». Стали судачить, стоит или не стоит делать заброд. Боря Гришин и говорит: «А давайте попробуем, попытка – не пытка». Так и решили. Вернулись к началу закоска, расправили бредень и потащили его, не спеша. Тянули старшие парни, а мы с Колей шли по воде рядом с крыльями бредня и булькали ногами, чтоб предполагаемая рыба не пошла мимо бредня. Бредень был старенький и небольшой (10 м), ширина закоска было около 15 м, а в конце он ещё сужался. Не прошли мы и половины закоска, как впереди увидели расходящиеся по воде круги, говорящие о наличии рыбы. Сразу все приободрились, бредень пошёл быстрее. Наконец, появились крупные мечущиеся рыбы, и чем дальше, тем их становилось больше. Когда рыбе стало просто некуда деваться, она пошла прямо на нас. Мы не переставали булькать ногами, но рыбу это уже не останавливало, рыба сновала между нами, ударяясь в ноги, мы хватали её руками и выбрасывали на берег. Это оказались лещи. Ребята изо всех сил тащили бредень, он трещал, за каждое крыло тянули по два человека, и вот бредень, полный рыбы, выполз на берег. Мы не верили своим глазам, увидев груду трепещущей рыбы. Коля бегал вокруг, весь забрызганный рыбой, и что-то кричал… Для интереса решили сосчитать крупную рыбу: попался 501 лещ, а также масса плотвы и окуней! Рыба заняла ровно пол-лодки, некуда было поставить ноги. Поплыли мы домой, погода, к счастью, стояла хорошая, волн не было. Причалили под мызой, боясь попасться с таким уловом на глаза (кто бы нам поверил!). Сбегали по домам за корзинами и начали делить рыбу. Мне досталось 10 крупных лещей («медных») и много мелочи, - за то, что хорошо «булькал». По домам рыбу разносили огородами, чтоб никто не увидел. Вот сюрприз был для матери! Лещей мы засолили, а ели сначала мелкую рыбу…
Рыба для нашей деревни всегда была хорошим подспорьем, особенно в трудные послевоенные годы. Никто не запрещал её ловлю, никто не злоупотреблял имеющимися возможностями. Сейчас, когда всё «узаконено», повсеместно введён «рыбнадзор», рыбы почти не стало. Государство пытается «схватить за руку» бедного рыболова, не купившего лицензию на право рыбачить, не видя истинного браконьера, изводящего всю живность в реках и озёрах, - самого себя, государство, не сумевшего организовать очистку сточных вод, изливающихся из недр промышленных предприятий и стекающих с сельхозугодий. Массовая гибель рыбы в такой ранее благополучной реке, как Молога, становится уже привычным явлением. Но при чём тут местные рыболовы? И осталось-то их – по пальцам перечесть можно… Сейчас ловить рыбу приезжают даже из других регионов.
Рыбную ловлю я любил всегда, но настоящим моим увлечением была и есть «тихая охота» - сбор грибов. С грибами произошла та же метаморфоза, что и с рыбой: сейчас их ищут «днём с огнём», они «уходят» из лесов, да и лесов-то настоящих, с чистыми здоровыми мхами, осталось мало. Плохая экология, огромное количество дачников и отдыхающих горожан делают грибную охоту всё более сложной и менее увлекательной. Мне пока ещё помогает огромный опыт, приобретённый за 70 лет странствия по лесам. В далёкие послевоенные годы искать грибы практически и не требовалось, надо было их вовремя собрать. Тогда брали, в основном, белые грибы, игнорировали даже подосиновиков, за исключением красных «боровиков» (растущих в бору). Ещё отваривали в русской печке молодых моховиков и ели их со сметаной, да на зиму солили волнух, рыжиков и груздей. Боровик, т.е. боровой красный гриб, рос на белом мху на «боровицах». Это очень красивый гриб: с тёмно-коричневой шляпкой, как у белого гриба, на толстой высокой ножке с едва заметными чёрными крапинками. Когда его срежешь, ножка мгновенно темнеет, и навара в супе от него почти нет, поэтому он особым вниманием и не пользовался. Настоящих подосиновиков и подберёзовиков, живя в деревне, я не знал и никогда не видел. Узнал о них только после переезда в Ленинград. Лисички знал, т.к. они всегда желтели перед глазами. Грибы росли почти всё лето с середины июня до середины сентября. Каждый год формировались явно выраженные три слоя: первый (колосовики) – с середины июня до начала июля, второй – с середины июля до середины августа, третий – с середины августа до середины сентября. В период межу слоями грибы тоже были, только меньше и качеством хуже. Сначала в лес мы ходили ватагой, но я скоро уединился, поняв бессмысленность коллективной «охоты». Вставал я очень рано, выпивал стакан молока и осторожно, чтоб никто не «увязался», пробирался в лес. Идёшь не спеша, слушаешь птиц, поёшь или насвистываешь песни, - и ломаешь грибы! (Наши отцы не пользовались в лесу ножами, они действительно «ломали» грибы, забирая только шляпки, оставляя корни в земле. Ножи стали применять позже)… В первую очередь я освоил «свой» лес (колхозный). Он отделялся от государственного («большого» леса) просекой, которая есть и сейчас, превращённая в машинную дорогу: от речки Вочкомки до Цаплина и далее. В «нашем» лесу были две дороги: на Вешняки и на Костешино. По ним ездили только на лошадях. Было ещё несколько старых, не разъезженных, дорог и тропок, протоптанных коровами. На старых дорогах и тропах, а также вдоль проезжих дорог прекрасно росли (и сейчас растут) белые грибы. Постепенно я изучил все кусты в нашем лесу, под которыми росли грибы, и, обходя эти кусты ежедневно, приносил домой целую корзинку шляпок белых грибов. В корзинку помещалось около сотни шляпок среднего размера, носил я её через плечо на ремне. Затем начал постепенно углубляться в, «большой» лес, и вскоре «освоил» всё пространство между Харламовской и Вешняками. У меня выработался строго определённый маршрут от одного куста к другому, от ямки к ямке, и весь лес я знал уже, как свои пять пальцев. В те годы в Цаплине и по дороге на Костешино грибы не росли, лес там был ещё молодой. В Цаплине закапывали на зиму картошку, собранную с ближайших полей. Грибы «пошли» там в 60-х годах. Во всём лесу тогда рос высокий белый ягель с островками брусники и толокнянки, деревья стояли стройные и красивые, как на полотнах Шишкина. Особенно красив лес был около Второй Кручи и по дороге на Костешино. Такого леса уже нигде нет… Однажды я решил перейти в Вешняках через речку и исследовать ближний к Вешнякам лес. Перейдя речку по брёвнышку, сразу обнаружил «мелкий лесок», в котором повсюду торчали головки белых грибов. Казалось, что там их никто и не собирает. Я шёл вдоль берега в сторону нашей деревни и удивлялся обилию грибов и красоте мест. Вскоре корзинка наполнилась доверху, а я, войдя в азарт, всё ломал и ломал грибы, воткнув в «борта» корзинки ветки можжевельника и увеличив её объём. Этого хватило не надолго, пришлось снять рубашку и сделать из неё мешок, затянув ворот с помощью рукавов. Но и это не спасло, а вес грибов стал угрожающим. Повернул домой, а грибы всё возникали и возникали передо мной… До деревни едва дополз, весь увешанный грибами. С тех пор лес «за речкой» стал моим любимым местом. Освоив и этот лес, я стал всё больше удаляться от Вешняков в сторону Бурятина, пока не добрался до Субботкина и Устимова хуторов. А там была настоящая грибная сказка! Старые заброшенные дороги и просеки были как будто специально задуманы для грибов, которые стояли на них рядами. А во мхах красовались высокие «цари
леса:темноголовые белые с голубой каёмочкой по кромкам шляпок. А что творилось вдоль дороги на Починок! Грибы на ней стояли десятками (это теперь бетонная дорога)! Теперь за «малыми» грибами я ходил до Вешняков и обратно, а за «большими» - до хуторов, часто возвращаясь без рубашки на теле. Как-то раз Нина Андрюшанова («Кудря») повела своих подруг на Костешино, которое она хорошо знала, т.к. там жили её родственники Афонины, сестра взяла и меня с собой. В лесу за Костешином на «неведомых дорожках» грибов было не меньше, чем на Субботкином и Устимовом хуторах. Однако туда я ходил не часто, т.к. корзинка наполнялась грибами раньше, чем я доходил до Костешина. Как рассказывают, несколькими годами позже, когда я был уже в Ленинграде, Нина-Кудря нашла там столько грибов, что ездила за ними с матерью на подводе… Ходили мы иногда за грибами и в южную сторону – в Озёрки и Травливец. Там тоже хорошо росли грибы, но там «промышляли» ребята из Грязливца и Ручьёв, да и пастухи коров часто туда гоняли. С пастухами попал я в первый раз на Бурятино. Пока шли до Бабика (это ручей перед Бурятином), я уже набрал корзинку грибов. Когда же после завтрака отправился исследовать местные боры, стало ясно, что обратно грибов будет не унести. Места попадались всё красивее и интереснее, а грибов становилось всё больше и больше. На Бурятино мало кто ходил из-за удалённости от деревни (8 км), поэтому грибы там просто пропадали. Можете представить, какая картина там мне открылась. Я долго шёл в сторону Липенки, не собирая грибы, т.к. девать их было просто некуда… Бурятино на много лет стало одним из самых любимых моих мест. Но с середины 70-х годов грибы перестали там массово расти, т.к. лес застарел, санитарный уход за ним не проводился. Остались лишь отдельные грибные местечки…
С 1951 года, когда у нас построили сплаврейд в пяти км выше по Мологе на «той» стороне, я стал ездить в те места на катере, постепенно осваивая их. Вот это места были – настоящий грибной «клондайк»! Рейд стал моим любимым местом на много лет. И раньше мы бывали в этих местах, приезжая большой компанией на лодке, но это совсем не то! Катер уходил из деревни ровно в 7 утра и возвращался около 17 часов. Меня рабочие всегда брали на катер, зная моё пристрастие к грибам, да и мама работала на рейде. Странно, что я один из деревенских пацанов ездил туда за грибами. Леса там необъятные, можно идти в любую сторону на много км, и везде – грибы, грибы. Через некоторое время я нашёл лучшие места и стал снимать с них постоянно богатый урожай. Каждый раз привозил в деревню по несколько сотен шляпок высшего сорта. А когда у матери появилась своя комната в рабочем посёлке на рейде (п. Песчаник), я стал делать по две вылазки за грибами, отдыхая во время обеда у мамы, и в деревню возвращался с двумя полными корзинами. Грибов хватало и на суп, и на селянку (жаркое из грибов со сметаной), и на сушку впрок; часть грибов я отдавал бабушке Анне Михайловне, т.к. её племянник Толя Лоханов плохо искал грибы и не любил их. Моим рекордом на рейде был сбор 450 белых грибов за один раз. Моя бабушка всю зиму варила суп с белыми грибами и пекла пироги «грибники». Мои тётушки, уезжая из отпуска в Ленинград, всегда увозили с собой по мешочку ароматных сушёных грибов. Тётя Нина даже продавала их на Мальцевском рынке. За «серухами» (солониной) в детстве я никогда не ходил, этим занималась бабушка. Мы с сестрой только разбирали корзину,которую бабушка притаскивала. На зиму у нас всегда была засолена и бочка волнушек. В летнюю пору меня в деревне никто днём не видел, целыми днями я бродил по лесам, забираясь всё дальше и дальше от дома. За все годы я ни разу не заплутал, в голове у меня как будто был вмонтирован компас, я всегда знал, куда нужно идти. Сейчас в наших лесах собирают все грибы вплоть до сыроежек. Белых становится всё меньше и меньше. Приятно было услышать недавно, что меня до сих пор считают лучшим грибником в округе.
С П Л А В Р Е Й Д . О Т Ъ Е З Д В Л Е Н И Н Г Р А Д
Сложившаяся размеренная жизнь в деревне продолжалась до начала пятидесятых годов. Преодолевая трудности, созданные войной и постоянно создаваемые государством, крестьяне от зари до зари трудились в колхозах, кое-как обеспечивая себя и поставляя государству продукты животноводства и зерно, не падая духом и веря в «светлое будущее», которое, как обещала КПСС, вот-вот должно наступить…
В один прекрасный день в деревне появилось несколько незнакомцев, которые заходили в дома, беседовали о чём-то с прохожими на улице. Вскоре разнеслась весть: у нас будет организован сплав леса по Мологе, а приезжие – это «комиссия», которая ищет квартиру для начальника рейда по фамилии Москвитин. Москвитина «расквартировали» как раз у бабушки Анны Михайловны Шадриковой. Я, как только узнал об этом, сразу побежал «знакомиться» с городским дядей. Дядя Вася (Василий Виккентиевич) мне сразу понравился, был он симпатичным, с открытым лицом и ясными глазами, говорил чётко с городским акцентом. Меня он сразу начал называть Юркой и сообщил «по секрету», что скоро привезёт нам с Толькой по невесте. И правда, через некоторое время к нему приехала жена с двумя дочерьми – старшей Люсей и младшей Галей. Москвитины быстро освоились в деревне и стали уважаемым в деревне семейством, сам начальник рейда оказался исключительно порядочным человеком… Вскоре к нашему берегу причалил целый караван: два катера и большая баржа, в которой приехала масса народа (человек сто, а возможно и больше). Все они, с нехитрыми пожитками, расселись на берегу. Здесь же собралось и много деревенских жителей, поэтому Москвитин обратился к ним с просьбой временно разместить по своим домам прибывших рабочих. Он рассказал, что предприятие будет называться Харламовской запанью Московской лесосплавной конторы и просуществует оно около двадцати лет, пока не выполнит план по заготовке леса. Он заявил также, что имеет полномочия набирать на работу местных жителей. Постепенно народ начал расходиться по квартирам. Те, кто не нашёл пристанища в нашей деревне, были пристроены в соседних деревнях… Наше внимание привлекли новые катера, особенно красавец «Моряк». Это был лёгкий военный катер, он, как поплавок, покачивался на волнах и казался нам верхом совершенства. На нём был установлен танковый мотор, выхлопная труба выходила под воду, поэтому ходил он бесшумно и быстро, почти не образуя волн. Второй катер был обычным речным «трудягой», вместо названия имел бортовой номер «561», имел настоящую трубу и тарахтел, как трактор, за что вскоре и получил прозвище «Весёлый». Эти катера предназначались для перевозки людей и всегда стояли у нашей пристани, так что деревня стала настоящим речным портом. Когда началось строительство сплаврейда, движение по реке резко увеличилось, вверх потянулись караваны с материалами, обратно они стали возвращаться уже с лесом, когда же заработал рейд, пошли буксиры с огромными плотами – «гонками»… Люди, приехавшие на лесосплав, представляли собой «разношёрстный» коллектив незнакомых людей от бывших уголовников до завербованных романтиков, искателей приключений. По-разному сложилась их судьба. Некоторые уехали сразу, не сработавшись с коллективом, но большинство проработало до закрытия рейда (в начале 70-х годов). Многие нашли здесь свою судьбу, женившись на местных женщинах-вдовах, или выйдя замуж. Сейчас в нашей деревне осталась лишь Катя Кожевникова (Евграфова) из приехавших на лесосплав. Евграфовы приехали большой семьёй (человек пять), Катя вышла за Сашу Кожевникова, а остальные после закрытия рейда куда-то уехали… В нашем доме сразу поселилась молодая пара из Молдавии: Гришка и Зоя. Зоя была беременна и сидела дома, а Гришка работал в одной из бригад. Всё начиналось хорошо, но у Зои родился мёртвый ребёнок (или умер при родах). Они это очень переживали. Гришка сколотил маленький гробик, и мы с ним вдвоём похоронили младенца на нашем кладбище. Вскоре после этого Гришка с Зоей уехали от нас навсегда… Следующими поселенцами в нашем доме стали дядя Саша с сыном Иваном из Акмолинска. Иван был старше меня на два года, мы с ним подружились, вместе ходили в школу и играли в футбол. Иван привязался к моей матери, она его тоже любила. Они долго переписывались после того, как через год уехали в другое место. Дядя Саша был нормальным мужчиной, молчаливым и работящим. Был у него один странный недостаток: выпивши, начинал «читать нотации» всем подряд, очень серьёзно, строгим голосом. Иногда было трудно уловить смысл того, чего он излагал, но таким тоном, как будто перед ним сидел совершивший преступление. Говорил до тех пор, пока не засыпал. Однажды я, любитель постучать молотком, взял у него из ящика пачку гвоздей и стал их забивать в торец полена (просто так, из интереса), располагая шляпки ровными кругами. Увидев это, он ничего не сказал. А вечером после «рюмки» целый час читал мне мораль о ценности гвоздей и в недопустимости такого варварского обращения с ними. Не знаю, почему они уехали из деревни, Иван плакал, расставаясь с нами…
Рейд был построен очень быстро. На берегу появились одноэтажные щитовые строения: контора, столовая, медпункт и даже клуб. На воде установили два агрегата, вяжущие пучки брёвен. Их называли просто «лебёдками». Акватория около каждой лебёдки была огорожена бонами, по которым ходили рабочие. На каждой лебёдке работало человек по 15. Основным инструментом был багор. Лес (шестиметровые стволы сосен и елей) спускали сверху по Мологе в виде однослойных плотов, которые назывались «щуками». Щука расформировывалась, брёвна рабочие загоняли в специальную загородку около лебёдки, бойко орудуя баграми. По бонам с двух сторон ходили женщины-учётчицы со специальными линейками измеряли диаметры вершин и комлей у каждого бревна и по таблицам определяли объём древесины. Когда набирали требуемую кубатуру (25 куб.м.), загон леса к лебёдке прекращался. С барабанов лебёдки спускались две петли из стальных тросов и заводились с двух сторон на весь ряд брёвен. После этого запускался двигатель на лебёдке, и тросы начинали наматываться на барабаны, стягивая плавающие брёвна в пучок. В конце операции движок лебёдки переходил в режим форсажа и поднимал пучок в воздух, рокот дизеля при этом разносился по всей округе на несколько км. Как только пучок был стянут, двигатель выключался, а рабочие обвязывали пучок с двух концов цепями и соединяли концы цепей надёжными замками. Затем стопоры, удерживающие натянутые троса, освобождались, и пучок падал в воду, его тут же баграми отводили на участок сплотки и начинали готовить древесину для нового пучка. На формирование одного пучка уходило минут 15. Позже на рейде появилась и третья лебёдка, но работали ли они все одновременно, не знаю. На сплотке пучки древесины устанавливались в ряды по 10 штук и связывались стальными 22-х миллиметровыми тросами, ряды соединялись такими же тросами. Так формировалась «гонка» длиною до ста метров. Такую гонку буксир уводил вниз по Мологе через Рыбинское водохранилище в Волгу и дальше на различные деревоперерабатывающие комбинаты и ж.д. узлы. Чтоб буксир мог нормально транспортировать гонку, на первом ряду сооружали мощный оголовок из толстых брёвен, надёжно соединённый с самой гонкой тросами 45 мм, к этому оголовку крепили буксировочный трос. В центре гонки устраивали домик-шалаш и оборудовали место для костра, чтоб гонщики во время долгого пути могли варить себе обед. У гонщиков всегда была лодка, на которой они могли ездить на берег за продуктами. Скорость транспортировки гонки была около 6 км в час. Гонку строить не так просто, это своего рода искусство. Стоит схалтурить, и её разобьёт волнами при сильном ветре в Рыбинском водохранилище, и так бывало не раз. После такого случая требовались огромные усилия, чтобы снова собрать разбросанные по водохранилищу пучки в гонку и довести её всё же до места назначения…
Многие жители деревни ушли работать на лесосплав. Вскоре они стали свободные от колхозной кабалы, получив паспорта, пополнив ряды рабочего класса. На рейде начали строить свой рабочий посёлок, который назвали «Песчаник», т.к. его возводили на песчаных буграх. Через несколько лет все желающие получили там жильё и участи под огороды. Многие семьи построили свои дома, но большинство «прописались» в одноэтажных щитовых домах на 4 квартиры; одинокие получили комнаты, в т.ч. и моя мать. Был построен ещё и вспомогательный цех по изготовлению пиломатериалов и тарных ящиков. Москвитины и другие квартиранты переехали в свой посёлок… Лес на рейд привозили и по суше на тягачах, для чего вдоль берега реки была проложена дорога, построили мосты через ручьи и лежнёвки в низких местах. Жизнь на рейде кипела более 20-ти лет. Я тоже одно лето на каникулах поработал такелажником в бригаде Ивана Дубровского. Мы готовили цепи для стягивания пучков и клинья для подбивания под тросы в процессе формирования гонок, чтоб тросы были сильней натянуты. Хорошо питались в рабочей столовой, обед из трёх блюд стоил 3 р.(тогда буханка хлеба стоила 1,2 рубля, бутылка водки – 21,2 рубля, а заработал я за месяц 60 рублей)…
Деревенская жизнь после приезда большого количества «сплавщиков» существенно изменилась, стала шумной и неспокойной. Около почты и сельсовета всегда толкался народ, т.к. на первом этаже сельсовета был открыт магазин. Вечером в клубе стало тесно, а около клуба часто затевались пьяные споры и потасовки. Среди приехавших была одна здоровенная деваха с бельмом на одном глазу, прозвище у неё было подходящим: «Камбала». Когда она, как правило, «под хмельком», появлялась в клубе и начинала материться, местные девчонки выбегали из клуба и уходили гулять по деревне. Камбала иногда так бушевала, что её усмиряли всем миром. Мужики тоже были мастерами по мату, так что мат постоянно прописался и в деревне, и на рейде. Пьяные драки по выходным стали обычным явлением, они проходили, правда, без участия местных мужиков, т.к. женщины всеми силами удерживали их от вмешательства. Часто можно было видеть две свалки: в одной – драка, в другой – толпа наших женщин, удерживающая кого-нибудь их горячих парней. Стали случаться кражи, и в довершение ко всему по дороге в Ручьи однажды нашли мёртвого мужчину. По слухам, его ограбили и убили, такого в наших местах до сих пор не случалось. На двери стали вешать замки! К счастью, такая обстановка продолжалась не так долго, через несколько лет всё успокоилось. Все «нежелательные элементы» постепенно исчезли, не найдя поддержки в рабочих коллективах и среди местного населения. Остался нормальный, хоть и грубоватый, работающий народ…
После дяди Саши с Иваном у нас поселился симпатичный высокий мужчина – Лукьянов Евгений, а попросту – Женька Лукьянов. Он как раз оказался одним из смутьянов с сомнительным прошлым. От него я услышал впервые известные теперь лагерные песни: «Ванинский порт», «Серая юбка», «Товарищ Сталин, Вы большой учёный» и т.д., которые он напевал довольно хорошо. А однажды я услышал потрясшую меня фразу: СССР – это аббревиатура от «Смерть Сталина Спасёт Россию»! Для меня это казалось таким кощунством! Как раз в то время Сталин умер (5 марта 1953 г.), и вся деревня плакала навзрыд, в т.ч. и моя мать. Портрет Сталина мать сняла только после 22-го Съезда КПСС, да и то после того, как кто-то из сельсовета предложил настоятельно это сделать… Однажды Женьку очень сильно избили в их компании, в которой верховодил некий Славка, щуплый на вид мужичок. Я прибежал к месту драки, когда Женька уже лежал на земле, и его били ногами, больше всех бил его этот самый Славка, матерно ругаясь. Женку отнесли к нам в огород, он лежал и стонал, Я сидел рядом на корточках, не зная, что делать. Когда он пришёл в себя, попросил пить, я принёс ему воды из колодца, потом помог перебраться в сарай. Я рассказал обо всём вечером матери, и она куда-то сразу ушла, а после возвращения начала его «отхаживать». Мне сказала только, что у них со Славкой старые счёты, Женька проиграл ему много денег… И вот наступил сентябрь 1953 года. Сестра Галя училась уже в 10-м классе, но в тот день почему-то была дома, очевидно, был выходной. Мать сказала, что они с Женькой и ещё несколько человек с рейда уезжают искать заработки получше, но она скоро вернётся. Мне же предстоит пока пожить с бабушкой. Утром следующего дня они уехали…
Как только мать уехала, я почувствовал полную свободу, в школе совсем "разбушевался", а бабушка ничего со мной не могла поделать. Школу я с приятелями стал прогуливать, развлекаться у костра в лесу, лазать по колхозным амбарам… Прошёл сентябрь, октябрь, а мать всё не возвращалась. Приходит вдруг письмо из Ленинграда, в котором тётя Надя настоятельно требует, чтоб я приехал к ней, как только будет какой-нибудь взрослый попутчик. Оказывается, кто-то написал тёте Наде обо всём письмо (скорее всего, Зоя Алексеевна). Об этом я только догадываюсь, т.к. бабушка была почти неграмотной; хотя и она могла «нацарапать» письмецо. Я подумал, подумал – и решился поехать. Как раз к бабушке Анне Михайловне из Ленинграда приехала «сестра» (по вере), которая согласилась сопровождать меня. Сборы были недолги. Я в то время ходил с раздробленным большим пальцем на левой ноге, обувь носить не мог. Грязный и не подстриженный, оборванный, с рукавицей на ноге, я предстал перед строгими очами своих тётушек на перроне Московского вокзала… Далее см. книгу «КОЛПИНО».
Д Е Р Е В Е Н С К И Е К А Н И К У Л Ы
Учась в колпинской школе и позже в ЛИАПе, регулярно, из года в год, приезжал я в родную деревню на каникулы. С нетерпением ждал я начала каникул, и, не теряя ни дня, садился в поезд «Ленинград – Москва-Бутырская» или «Ленинград – Рыбинск», чтоб через сутки сойти с теплохода на родной берег. Дорога была очень неудобна: первую пересадку надо было делать на ст. Овинище Калининской области, чтоб поездом «Весьегонск – Сонково» доехать до Весьегонска, сделать вторую пересадку на теплоход и добраться, наконец, до Харламовской. Расписание поездов не было согласованным, с билетами было «туго», всегда приходилось ездить в набитых общих вагонах. Московский поезд приходил в Овинище в 4 часа утра, а весьегонский уходил в 12 часов, приходилось «маяться» ещё 8 часов после бессонной ночи. Ещё хуже была поездка на рыбинском поезде: он на час не успевал к отправлению весьегонского поезда, и почти сутки(!) надо было слоняться на вокзале в Овинищах. Правда, рядом была столовая и клуб, в котором вечером можно было посмотреть кино. О том, чтоб поспать ночью, приходилось только мечтать, даже не всегда было место, чтоб присесть на скамейку. Так или иначе, в 14 часов я оказывался в Весьегонске, а в 15 часов отходил теплоход вверх по Мологе. Поездка на теплоходе компенсировала все отрицательные эмоции, накопившиеся в «путешествии» по железной дороге, и я бодро сходил по трапу на деревенский причал. Теплоход встречала вся деревня, я издали махал рукой, с берега спускались мать, бабушка Анна Михайловна (Анна Матвеевна жила уже с нами в Колпине), мои бывшие одноклассники, братья Шадриковы. Мои вещи сразу оказывались в чьих-то руках, толпой мы поднимались на берег, где чинно стояли деревенские жители, с которыми я здоровался, все здоровались со мной, расспрашивали, надолго ли приехал, как живётся в Питере и т.д. Всех приезжающих всегда так встречали, приглашали заходить в гости…
Как только мои вещи оказывались в доме, я говорил матери: «Сейчас приду», - и снова выходил к ребятам на берег, где мы обсуждали план на ближайшие сутки. Это «сейчас» растягивалось иногда на несколько часов, мать на меня никогда не обижалась, терпеливо ждала моего прихода, подогревая самовар. Интересно, что она никогда не прикасалась к моим вещам, они ждали меня в том виде, в каком были оставлены. Я сам их расставлял, раскрывал, доставал подарки, городскую еду, а она приговаривала всегда: «Да зачем ты всего навёз? Не вози ты ничего!». Потом она показывала приготовленный полог на сарае, говорила, чего мне поесть после прихода с «гулянки». «Гулянка» обычно начиналась часов в 10 вечера и продолжалась до утра. Летом деревня буквально оживала. Из неё постепенно уехала вся молодёжь, кто на учёбу, кто на работу (в основном, в Череповец), остались лишь несколько человек, не способных или не желающих учиться. Но все, дождавшись каникул и отпусков, возвращались в родные края отдохнуть, погулять, повеселиться. Особенно много молодёжи собиралось в августе, 14 августа (Медовый Спас) превратился в традиционный День встречи. Череповчане, если не получался отпуск в августе, старались приехать (или даже придти пешком – 80 км!) в этот день, только чтоб «разрядиться», похлебать ухи, поплясать под гармошку. Помню, что пешком хаживали Коля Андрюшанов (сосед), Лёшка Савин, Борис Шадриков (Иванович). Борис, уходя обратно, всегда брал с собой бидон воды из колодца. Мы часто провожали всех «пешеходов» до ближайших деревень… Дорога через Весьегонск долгое время была единственной дорогой в деревню. Поезда, к счастью, «согласовали» в 60-х годах, в Овинищах «торчать» стали всего 2 часа, появились два беспересадочных вагона «Ленинград – Весьегонск», которые отцепляли в Овинищах от московского поезда и прицепляли к поезду «Сонково – Весьегонск», к которому присоединяли также два беспересадочных вагона из Москвы. Дорога до деревни стала не так утомительной. В Весьегонске к поезду «подавали» подводы с лошадками, можно было за 20 коп. довезти свой багаж до пристани. В Весьегонске часто встречались земляки «москвичи» и «ленинградцы», на пристани ещё добавлялся народ из деревни, и весёлой компанией мы отправлялись вверх по Мологе. Обратный путь в Москву и Ленинград был сложнее. Чтоб попасть в прицепные (плацкартные) вагоны, надо было покупать или заказывать билеты заблаговременно (за месяц), но для этого следовало приехать на ж.д. вокзал, а тратить на это попусту день отпуска никто не хотел. Мы всегда уезжали «наобум» 30 августа большой компанией (кто в Москву, кто в Ленинград). Поезд из Весьегонска отправлялся в 16 часов, так что у нас было достаточно времени, чтоб побродить по городку, «отметиться» в ресторане или просто в столовой. Название города связано с народностью «весь» и речкой Ёгна («Весь Ёгонская», в отличие от «Веси Череповской»). Вдоль города проходила булыжная однорядная дорога, все остальные дороги были грунтовыми. В центре города находился рынок, единственный на всю округу, работали винный завод, кирпичный завод, хлебозавод, ДОК (деревообрабатывающий комбинат), несколько промтоварных и продовольственных магазинов. В центре же росла небольшая роща, в которой находилась танцплощадка. На этой танцплощадке мне довелось однажды присутствовать с «дамой», а случилось это так. Одно время в деревню ходил неуклюжий
теплоход-баржа «Рыбинск», из Харламовской он отправлялся в 15 часов, и к поезду не успевал, приходилось ночевать в «Доме колхозника». В тот год мы уезжали вместе с тётей Надей, случайно попутчицей нам оказалась Галя Разживина, родственница Олега Шадрикова. Когда мы устроились в гостинице, Галя потащила меня на танцплощадку. Тётушка «разрешила» с условием, что в 22 часа мы будем в гостинице. До площадки я дошёл, а танцевать наотрез отказался, т.к. стеснялся, не умея совсем танцевать. Галя несколько танцев станцевала, и мы ушли. Она подтрунивала надо мной по этому поводу, мне было очень неудобно. Честно говоря, танцевать-то мне хотелось: Галя была очень симпатичной девушкой. А познакомился я с сёстрами Разживиными (была ещё Люда – старшая сестра) дома у Олега, они приходили иногда в гости с Миндюкина, где жили. Помню, как мы провожали их с Олегом на Миндюкино до Вешняков, я играл на гармошке, а они махали нам руками на прощание. Лет через пять я ещё раз встретился с Галей в общежитии ЛИАПа при весьма забавных обстоятельствах. Олег пригласил меня к себе в комнату на вечеринку. Поднимаясь по лестнице на третий этаж, я неловко разминулся со спускающейся девушкой, мы стукнулись с ней лбами, долго извиняясь друг перед другом. Олег сказал, что пригласил в гости Галю Разживину с подругами (Галя училась в институте им. Герцена). Когда они пришли в комнату Олега, Галя и оказалась той дамой, с которой я стукнулся лбами. Мы с ней не признали друг друга и теперь смеялись вторичному «знакомству». На этот раз мне не удалось «отвертеться», пришлось танцевать…
Вернёмся к отъезду в Ленинград через Весьегонск-Овинище. В кассе Весьегонска были билеты только в общий вагон без указания места, а в Овинищах их надо было закомпостировать на ленинградский поезд. В Овинищах мы на ходу выскакивали на перрон и наперегонки неслись в кассу, но кассу уже штурмовала толпа желающих уехать. Получить плацкартный билет уже не было никакой возможности, приходилось ехать в общем вагоне без места. Пристроиться на сидение можно было, лишь первыми ворвавшись в вагон. Остальным приходилось добрую половину пути ехать стоя. Ехать ночью стоя или пристроившись на краешек скамейки – дело не из приятных. Так продолжалось ежегодно до конца 70-х годов, когда в Харламовской стали строить пионерские лагеря и сделали проезжую дорогу до Череповца. А пока приходилось ездить «со всеми неудобствами», как мы шутили. Пробовали ездить и через Суду, через которую шло много поездов до Ленинграда с востока. Иногда в Суду отправлялась колхозная машина за товарами. Ехали в открытом кузове с ветерком, радостно взвизгивая на ухабах, через Бор, Николо-Раменье, Коротово. Между Бором и Николо-Раменьем было болотистое место, часто приходилось толкать машину. Путь в 80 км преодолевали за 8 часов с остановками во всех деревнях. Хороших билетов в Суде тоже не получали и ехали в общем вагоне. Однажды до Суды ехали в машине, гружёной кирпичами, а один раз нас тащил на тракторе с прицепом Лёшка Савин. Тогда мы с вещами погрузились на большие деревянные сани и поехали кратчайшей дорогой – через Игнатьево, одолеть которую по силам было только трактору. Перед Игнатьевым – непролазная грязь и большие лужи. Мы увлеклись, играя в карты, и не заметили, как въехали в лужу. Почувствовав мокроту, со смехом соскочили с саней, деревянные сани поплыли по луже, за ними поплыли и наши чемоданы. Долго
потом сушились в Игнатьеве…
Постепенно, по мере развития сети дорог, путь через Весьегонск прекратил своё существование. В 1973 году закончилось строительство бетонки Вологда – Новая Ладога, от бетонки проложили бетонные плиты до Харламовской через Миндюкино и Починок, и дорогу до Весьегонска через Устюжну, вскоре пустили из Череповца автобусы до Весьегонска и до Харламовской. К тому же закрылся сплаврейд на Мологе. Теплоход стал нерентабельным, и в середине 80-х маршрут из Весьегонска вверх по Мологе закрыли. А так приятно было приезжать в деревню на теплоходе!... От пристани до дома мне надо было пройти каких-то 100 метров, но бывало так, что до дома я сразу не доходил. Когда мать во время моего приезда находилась на рейде, мне сразу об этом докладывали и наперебой приглашали пить чай. Обычно я заходил к Коле Андрюшанову, Лёньке Солдатову, бабушке Анне Михайловне или к Олегу. В один из приездов мой чемодан решительно взял Коля Андрюшанов, и мы с ним явились к тёте Тоне (Колиной маме). Она собрала на стол, а пока мы ели и пили чай, пришёл Олег, узнав о моём приезде. Он тоже решительно взял мой чемодан, предложив пожить у них, «пока нет тёти Лиды». Тётя Таисия встретила меня, как родного, Геннадий и Коля – тем более. Целую неделю гостил я у Шадриковых, пока за мной не пришла мать. Она просто сказала: «Пойдём домой», и я безропотно поплёлся за ней, понурив голову. Она сразу же приехала домой, узнав о моём прибытии, и каждый день ждала, что я приду домой, но и у неё терпения не хватило. Со стороны это выглядело странно: приехал сын, а с матерью знаться не хочет. Но она-то прекрасно знала о моих особых отношениях к семье Андрея Ивановича, её двоюродного брата. Кстати, все Шадриковы в деревне, Парашкины и тётя Зоя Константиновна на Вешняках никогда не называли меня по фамилии, говорили просто: «Юрка наш»…
К августу собиралась и вся моя родня, в т.ч. Парашкины, Шитовы, Ира Рубанова. У Анатолия Парашкина и Геннадия Шитова были свои мотоциклы с коляской, позже мотоцикл приобрели и Никифоровы, переехавшие в Череповец из Вологды, и тоже стали приезжать на мотоцикле. Парашкины, Шитовы и Рубановы всегда останавливались у бабушки Анны Михайловны. Жили все очень дружно, вечерами всегда было общее застолье – или у бабушки, или у нас. Выпивали водку (ничего другого не было), женщины пили наравне с мужчинами, много пели и плясали, Анатолий отлично играл на гармошке. Став студентом, я тоже научился выпивать, но осилить дозу, которую употребляли мои родственники, не мог. Часто приходилось идти на хитрости, чтоб не обижать компанию и не очень захмелеть: выпивать стакан не полностью или куда-нибудь сливать водку. Но Анатолий Михайлович зорко следил за мною, поэтому частенько приходилось выползать из-за стола досрочно и отправляться на сеновал. Утром же рано, часов в 5-6, я уходил в лес «на излечение». В тот период мы сообща старались решить все хозяйственные проблемы: заготовить дрова на зиму, отремонтировать крыши, изгороди и пр., а также выкопать картошку. Я по совместительству был главным по заготовке грибов, Анатолий с Геннадием занимались заготовкой рыбы. На заготовку дров выходили и мама с тётей Машей Лохановой. В лес и обратно нас поочерёдно привозили на мотоциклах. Лес на дрова рубили обычно или в Травливце (живую сосну) или на Боровицах (сухостой).
Пилили в две пилы, я чаще всего зачищал стволы и обрубал сучья. Каждый обработанный ствол распиливали на двухметровые чурки, которые на плечах выносили к дороге, укладывая в «костры». Вечером, усталые, но весёлые и довольные, возвращались домой, купались в Мологе и «отводили душу» за столом… В один из августов мы с Анатолием и Геннадием покрыли новой дранкой нашу крышу, прохудившуюся с 1939 года. Дранку готовили своими силами, это – целая процедура. Для изготовления дранки – тонких дощечек из сырой сосны – служил специальный станок, струг. Он обычно хранился в тележнике у Андрюшановых. При необходимости струг извлекали и крепили его в специальном месте к стене амбара. Основной инструмент струга – широкий стальной нож, прикреплённый к плоскости длинного бревна, которое одним концом (с ножом) вставлялось в поворотный брус, а второй конец которого мог свободно перемещаться в горизонтальной плоскости. Заготовки из свежей сосны (чурки длиной 40 см) закреплялись поочерёдно на станке под ножом. За бревно брались человек пять и начинали «махать», срезая с заготовки пластины по 5 мм толщиной. На конце бревна обычно стоял самый высокий мужчина, чтоб размах струга был максимальным. Около ножа на стуле чинно сидел кто-то из мальчишек, подбирая срезанные пластины дранки. На разрезание одной чурки требовалось всего несколько минут, при этом получалось около 30 дранок, в качестве отходов оставались несколько первых срезов и небольшой горбыль в конце, которые шли на дрова… Заготавливали также сено и веники для коз: бабушка и мама развели целое стадо этих забавных животных. Содержать их было намного проще, чем корову: они ели всё, что растёт – и траву, и кусты, и кору молодых деревьев, и все овощи. Зимой с ними тоже было проще: в сильные морозы их можно было просто забрать в избу. А молоко козье питательнее коровьего, к нему надо просто привыкнуть, т.к. оно очень жирное и иногда с привкусом, который не всем нравится. Я его быстро «освоил», коровье молоко после него кажется просто водой. Сена для козы надо раз в 10 меньше, чем для коровы. Многие в нашей деревне и в Грязливце держали коз, в том числе и дядя Ваня Шадриков. В Грязливце жила «Манька» Лептина, которая всю жизнь занималась козами и пасла общее козье стадо. Когда она умерла, исчезло и козье стадо в деревне…
Всегда была у мамы и собака. Сначала это была Жулька – обыкновенная дворняжка. Потом Никифоровы привезли ей породистую немецкую овчарку Дину. С Динкой мы были большими друзьями. Я всегда брал её с собой в лес и на купания. За зиму она меня ничуть не забывала: когда я с парохода подходил к дому, она первая встречала меня, радостно повизгивая, я заходил в сад, где она сидела на цепи, и мы долго «целовались». В деревне выросло большое потомство от Дины – крупные, но уже не породистые овчарки. После Дины у нас остался её сын Динар. Он прожил несколько лет, но вдруг чем-то заболел и умер. Это была последняя собака в нашем доме… Когда в деревню стали приезжать на мотоцикле Никифоровы, мы стали на нём всей семьёй выезжать в лес. За Николаем на сидении размещалась Галя, Ира с Ларисой садились в коляску, а я помещался на раме между мотоциклом и коляской, да ещё во все стороны торчали корзинки и ведёрки! Если брали с собой маленького Юрика, он помещался между матерью и отцом. И ведь ехали, и по песку, и по лужам! Галина и Николай были тоже большими любителями грибов и ягод.
Затем Никифоровы купили «горбатый» «Запорожец», позже поменяв его на более современный «ЗАЗ-968». Потом перешли на «Москвич», а ещё позже – на «Жигули». Анатолий тоже с мотоцикла «Урал» пересел на «Запорожец», затем на «Москвич». Геннадий, к сожалению, не успел сменить транспорт, безвременно погибнув… Уезжая в Ленинград через Череповец, я всегда останавливался у Шитовых. Во-первых, там жила тётя Маша (Парашкина), во-вторых, недалеко до вокзала и, в третьих, мне нравилось у них: доброжелательная атмосфера, Андрей всегда радовался моему приходу, мы с Геннадием уважали друг друга. Гена был очень хозяйственным мужиком, у него в кладовке и на балконе всегда имелось большое количество разных заготовок, он любил сам готовить хитрые блюда и сервировать стол. Выпить в компании он тоже любил, а когда «перебирал», садился на балконе или на кухне на низкую скамеечку и сидел на ней неподвижно до тех пор, пока не отойдёт. Был он крепким мужчиной, отслужил срочную службу на флоте. С Ниной они завели сад (стандартные 6 соток), где всё содержали в полном порядке. Сестра Геннадия, Фаина, жила в Ленинграде, и он с Ниной иногда приезжал к ней, однажды и я побывал у неё в гостях. Очень мы все горевали, когда Геннадий утонул, для Нины это было настоящей трагедией… Анатолий обижался на меня, что я у него редко бываю. Я всё отшучивался, что он живёт далеко от вокзала. По сути от Шитовых мне просто было уже не уйти. Но когда я всё же «являлся» к Анатолию, он меня не отпускал два дня. Александра Васильевна, его жена, была тоже хлебосольной хозяйкой, так что я еле уползал от них. Однажды я приехал в Череповец на 7-е ноября и, уйдя от Анатолия, целый день лежал в ванне у Ирины Рубановой – «отмокал». Когда Ира вышла замуж за Мишу Громова, всё изменилось. Мы с Мишей как-то сразу «сошлись», и я стал останавливаться у них, тем более, что квартира Громовых находилась в пяти минутах ходьбы от вокзала. Из деревни теперь, как правило, я уезжал на Мишином «Козле», который он сделал собственноручно. Михаил Николаевич был большим мастером на все руки. Он работал столяром-краснодеревщиком в художественной мастерской, из дерева мог изготовить, что угодно. Кроме того, мастерил автомобили на базе старых «Козлов». В Черповце была целая команда «козлятников», занимающаяся переделкой старых «УАЗиков» в современные микроавтобусы. Для себя Миша смастерил две такие машины, одна из которых жива и сейчас. Куда он только не возил меня на своих «вездеходах»! Даже в самые непролазные грязи, куда никакие машины не отваживались соваться. Это теперь почти все дороги стали проезжими, т.к. ушла вода из-за осушения болот и вырубки лесов, а тогда всё было не так. Осенью он обычно возил нас (машина всегда была полна народа) за клюквой в Большой мох, к Игнатьевскому озеру, на «Бороськую Зюбину». Миша был также охотником и рыболовом. На рыбалке я бывал с ним очень часто. Он сам делал отличные лёгкие лодки, я брал у него лодку, когда мне было нужно. У Михаила были ещё два брата: Николай и Александр. Николай, к сожалению, уже умер. Александр с семьёй имеет дачу на Бору, он тоже «козлятник». Саша сконструировал вездеход-болотоход, который в разобранном виде помещался в багажник своего «Козла» (который, по сути, был цельнометаллическим микроавтобусом). Вдвоём с Мишей они уезжали на неделю в бабаевские мхи и привозили оттуда до 500 кг клюквы! Саша имеет Дипломы Всесоюзных выставок, участвовал в телепередачах «Сделай сам». Интересно, что он в первый класс школы поехал на деревянном педальном велосипеде, сделанном собственноручно!...
Когда росли грибы, я каждое утро отправлялся в лес и возвращался около 13 часов. Не успеешь поесть, как за тобой уже кто-нибудь заходит, зовёт на берег. Собирались мы в «гостинице» (под осинами за современной почтой) или под развесистыми берёзами на берегу в конце деревни. При мне всегда был фотоаппарат «ФЭД-2», я ежегодно снимал несколько плёнок, и из Ленинграда рассылал всем фотокарточки. Позже у меня появилась кинокамера, так что о старой деревне имеется много фото-киноматериалов. Почти каждый вечер заканчивался ухой. Часов в 15 мы с бреднем уезжали на лодке, наловить рыбы на уху не составляло труда. Помню год, когда было мало воды, и мы поехали на острова. Дни стояли жаркими, вода была очень тёплой. В таких случаях говорят, что рыба в воде «варёная», т.е. едва двигается. Нашли какую-то протоку и развернули бредень. Когда стали вытаскивать его на берег, почувствовали тяжесть в нём. Вытащили сразу 22 щуки разных размеров и много мелочи. Рыба, действительно, была «варёной». Очевидно, мы «накрыли» яму с более прохладной водой, где рыба отдыхала. Вот славная была тройная уха! Когда она остыла, в уховаре образовалось настоящее желе… Однажды ловили рыбу в Озёрках, я фотографировал процесс, а потом и сам полез в воду, повесив фотоаппарат на колышек, торчавший из воды. Увлекшись, забыл про фотоаппарат, а когда вспомнил, нигде его не обнаружил. Обследовав дно около злополучного колышка, нашёл свой «ФЭД». Несколько дней сушил его на русской печке, однако он перестал работать, - заржавел. Пропала и плёнка, к сожалению. Уже в Ленинграде я собственноручно перебрал фотоаппарат, почистил и смазал, и он заработал! Работает до сих пор, только я им уже не пользуюсь. Помню ещё рыбалку с Колей Андрюшановым (тогда у меня уже были Люда и Аня). Тёте Тоне, Колиной маме, был день рождения, и Коля решил поймать рыбы на уху под своим берегом, пригласил и меня. Начали заброды у пристани. Первые заброды были пустыми, но вот мы почувствовали в бредне рыбу и начали аккуратно выбирать бредень. В мотне вдруг началось что-то невероятное: вода забурлила, бредень сильно задёргало. Когда вытряхнули рыбу из мотни, на песке оказалось несколько лещей и три здоровенных жереха! Самого крупного, на 3,5 кг, преподнесли тёте Тоне, один и мне достался. Ох и вкусные жареные жерехи! Коля Андрюшанов иногда после удачной охоты дарил нам и утку… Уха всегда была коллективной, на ней собирались все, кто пожелает, от подростков до стариков. Самая большая уха варилась 14 августа, в Спасов День. Варили два или три раза, на дымок подходили всё новые и новые люди. Играла всегда гармошка (чуть ли не каждый второй был гармонистом), пели озорные частушки и плясали. Один из Спасов праздновали прямо посреди деревни. Дядя Коля Солдатов строил тогда себе новую баню, сруб он собирал напротив своего дома около пожарного депо, где висел деревенский «колокол» - буфер. Были уже собраны стены, уложен потолок и поставлены стропила. Его-то мы и облюбовали, дядя Коля не возражал. Уху варили под берегом, а котёл переносили в сруб, где и пировали. Народа было «в два этажа»: сидели внизу и на верху под стропилами, гармонисты играли, опираясь на стропила. Целых три дня веселился народ, я не спал трое суток. Когда надоедало сидеть в срубе, ходили с гармошкой по своей деревне и по соседним, вплоть до Вешняков, затем снова сидели в срубе и варили уху, извещая о её готовности ударом в буфер. Прямо со сруба я утром отправлялся в лес «отдышаться», набирал грибов, возвращался в деревню, - сруб всё «гудел». Разошлись только к концу третьего дня… Сразу после праздника в Череповец отправлялся Борис Шадриков и ещё кто-то. Борис решил по пути зайти на Давыдово к своей тёще, и оттуда уехать на чём-нибудь (автобусы тогда ещё не ходили). Мы пошли проводить его до леса. Он, как всегда, захватил с собой бидончик с водой из колодца. Кроме меня, его провожали Алексей Савин, Валентин Солдатов, Олег Шадриков, Боря Гераськин, Коля Субботин, со мной была и собака Дина; все мы были одеты легко, в майках и босиком. «Прогулка до леса» затянулась у нас до полуночи. У леса кто-то вынул бутылку водки, выпили её и стали прощаться. И в это время появились женщины с Вешняков. Увидев нашу «трапезу», говорят: «Да идите в Вешняки-то, там у моста наши сидят, и закуски у них много!». Конечно, решили проведать Вешняки. Подходим к мосту через речку и видим братьев Шадриковых и компанию. Они нам очень обрадовались, мы к ним присоединились. Узнав, что Борису надо на Давыдово, доложили, что туда пойдёт машина с вениками, на ней и можно поехать. Выпили за встречу, посидели, попели частушки. Подъехал самосвал, остановился около компании. Шофёр оказался знакомым Бориса и предложил всем поехать в гости на Давыдово, нас уговаривать не пришлось: забрались мы на веники, на которых уже сидел знакомый народ, туда же затащил я и Динку. С песнями поехали на Давыдово. Приехали на Давыдове к магазину, но он оказался закрытым. Ребята, знакомые Бориса, хотели «проводить» его обязательно, высадили нас и поехали в соседнюю деревню «добывать» водку. Почти час их не было, но водку все же где-то нашли. Прямо на дороге ещё раз «проводили» Бориса, машина поехала дальше, а нас Борис повёл к своей тёще. Она обрадовалась зятю и его друзьям, сразу стала собирать на стол. Притащила своего пива и всякой всячины… Уже под вечер вышли мы на дорогу, чтоб поймать Борису машину, и, как ни странно, машина такая оказалась. Распрощались с Борисом, помахали ему вслед руками, а потом смотрим – на обочине рюкзачок лежит, а рядом и бидончик стоит! Взяли мы Борины вещички и направились в свою деревню, весело обсуждая случившееся. Уже смеркалось. Проходя мимо закрытого магазина, Олега «осенило» сходить к продавцу домой и попросить бутылку водки (в деревнях у продавцов всегда «на всякий случай» были домашние запасы). Узнали, где живёт продавец (женщина) и пошли к её дому, Дину я вёл на поводке. Войдя в сени, постучали в дверь. Как только дверь открылась, Динка рванулась вперёд, мы с ней первыми влетели в комнату, а за нами и все остальные. Вся семья продавщицы сидела за столом и пила чай. Наш вид и овчарка их напугали, они рты пораскрывали, глядя то на нас, то на собаку. Проголодавшаяся Динка рвётся к столу, я кричу ей громко: «Сидеть!». Как раз перед этим продавщица встала за столом, после моего окрика быстро села, подумав, что я это ей крикнул, и что мы – не иначе как шайка грабителей. Наконец, вежливо извинившись, Олег объяснил цель нашего визита и долго уговаривал женщину продать нам «поллитру». Она наотрез отказалась это сделать, и пришлось нам уйти «не солоно хлебавши». Если б мы «уговорили» ещё одну бутылку водки, не знаю, на какие подвиги ещё бы отважились. А так мы ушли в свою деревню, горланя во всю мощь песни. Вернулись уже поздно ночью…
Инициатором всех «начинаний» был обычно Олег Шадриков, он мастерски изобретал, где мы можем «посидеть». В народные праздники можно было «засесть» в любом доме, перебираясь потом из дома в дом. Между праздниками собирались или на горе в «гостинице», или у кого-нибудь в огороде. Одно время «заседали» в банях, там никому не мешали, и шуметь можно было до утра. Баня Колянка (Савина Николая Николаевича) почему-то нравилась больше всех. Олег просто «достал» его с этой баней, однажды Колянко (так его звали в народе) даже спрятался в яме от опеки Олега, и просидел в ней, пока Олег не ушёл. Николай Николаевич был вообще-то очень «заводным» и компанейским, плясал больше всех (обычно босиком в одной майке), будучи здоровяком, под хмельком всех обнимал так, что трещали кости. Он всю жизнь проработал в лесу на лесозаготовках. Когда у него обветшал шест телеантенны, он привёз из леса огромную жердь. Когда мы установили ему новую антенну, а она оказалась самой высокой в деревне, он собрал по этому поводу всех деревенских ребят на «обмывку» антенны; гуляли до самого утра… В деревне существовала традиция праздновать все приезды и отъезды, устраивать «привальные» и «отвальные» за счёт виновников. Этой традиции придерживались и все Шадриковы. По приезде я всегда приглашал встречавших меня друзей, а при отъезде собирал всех своих родственников и товарищей. Самая памятная отвальная была в августе 1969 года. Народа собралось много, Анатолий Субботин взял под свою ответственность в клубе баян на ночь, было очень весело. Когда всё было выпито (как всегда, немного не хватило), начали «ревизию» в доме. Сестра посоветовала мне посмотреть, не осталось ли чего у мамы в подполье. Ничего интересного я не нашёл, кроме запылённой бутыли с какой-то тёмной жидкостью. Подняли её на свет, Олег взялся определить, что в ней такое. Он открыл бутылку и произнёс: «Пахнет подходяще!», потом попробовал содержимое, широко раскрыл глаза и доложил, что «пить можно»! Сначала выпили парни, а потом и женщины не утерпели. Как выяснилось позже, несколько лет назад мама спрятала к моему приезду пиво, да про него и забыла. Оно перебродило, обратилось в прозрачную жидкость, на дне образовался плотный осадок. Не знаю, какая была крепость у напитка, только после его распития всех потянуло «на подвиги». Кто-то высказал идею прокатиться с песнями по Мологе с баяном. Пришли на берег, сели в первую попавшуюся лодку и отчалили. Анатолий с баяном уселся на корму, но поиграть не успел. Олег решил припугнуть женщин, встал во весь рост и начал раскачивать лодку, так как с вестибулярным аппаратом у нас было не всё в порядке, несколько человек сразу вывалились из лодки, лодка после этого перевернулась. Толька с баяном оказался под лодкой. Когда он вынырнул, крикнул: «Спасайте баян!», всех это очень рассмешило. Все хохочут, мокрые до нитки, а Толька злится, ему ведь отвечать за баян! Олег полез «спасать» баян, нашёл его, вынес на берег, растянул меха, а баян – развалился на три части под всеобщий хохот… В три часа ночи я уехал на теплоходе. Был сильный туман, и на всём ходу теплоход выскочил на мель. Пришлось вызывать буксир, который снял нас с
мели. В письме сестра сообщила мне, что три дня баян сушили у нас на печке и клеили меха, починили его, и теперь он играет, как «новенький»…
Когда в деревне построили новый клуб, он сразу стал «молодёжным центром». Клуб был просторным, с настоящей сценой и «артистической» комнатой, большим залом и огромным крыльцом, крыша которого опиралась на высокие колонны. Не забыли оборудовать и кинобудку, установив в неё стационарную киноаппаратуру с мощной акустикой и электропроигрыватель. В клубе же с отдельными входами стали функционировать совхозная контора и библиотека. Построили его на очень удобном месте, подальше от жилых домов и поближе к Грязливцу и Миненской. Около клуба построили и волейбольную площадку, на которой вновь ожил волейбол через сетку. Кино, танцы под радиолу и параллельно игра в бильярд (стол для бильярда стоял прямо в зале) собирали практически всю молодёжь. Клуб закрывался в 23 часа, но нам этого было мало. После закрытия клуба зав. клубом отдавала ключи своей племяннице, которая была в нашей компании, поэтому мы, погуляв немного по берегу, часов в 12 ночи снова открывали клуб и баловались там до утра, стараясь сильно не шуметь. Окна закрывали шторами, играли в тихие игры, травили анекдоты. Под утро провожали девчонок по домам и шли на отдых. Поспать получалось совсем немного, и так – всё лето. Когда хотелось «пошкодить», отправлялись после закрытия клуба по деревне, выискивая объекты для каверз. О заваливании крылец я уже говорил, это делалось во все времена. А вот представьте себя в роли хозяина, который утром обнаруживал такое чудо: дрова, которые он целый день колол накануне, метров на 50 «перебежали» к другому дому. Или такая была история. Виктор Кожевников строил сруб для бани, строил долго, года два этот сруб «мозолил» всем глаза. Однажды мы разобрали этот сруб по брёвнышку и разложили в цепочку вдоль дороги. На следующий день увидели, что Виктор спокойно пилит сруб на дрова! Значит, помогли ему с заготовкой дров… Или такую шутку придумали мы для Василия Петровича Радькина (Радькин приехал к нам в деревню откуда-то издалека, жил вдвоём с женой, после Дмитрия Субботина работал бакенщиком. Вся деревня звала его «Василий Петрович», и никак иначе). Проходя мимо его дома, увидели, что он поднял с реки свою большую лодку и привёз её к дому. Кто-то из нас высказался: что это он так рано поднял лодку и выставил её всем на помеху? Сразу родилась идея спустить лодку обратно на воду. Взяли мы всем коллективом лодку за борта и отнесли ей на старое место, привязав цепью к берегу. Василий Петрович расстроился, что ночью его лодку украли, а когда ему сказали, что его лодка, как стояла, так и стоит на своём месте, он от удивления стал даже заикаться…
С некоторых пор я стал приглашать в деревню погостить своих друзей. Первым приехал Игорь Косенков, однокашник по школе и институту. Мы с ним исходили все окрестности, побывали даже на Стёпанкове у тёти Дуни, сестре моей бабушки. Игорю в деревне очень понравилось, но он больше любил лиственный лес, утром со мной в бор не ходил, отдыхал на реке с местными девушками. На следующий год он снова приезжал, когда в деревне уже гостила «бригада» ребят из Колпинского Металлургичекого техникума и Ленинградского университета во главе с Валерой Симачёвым (5 человек). С помощью мамы мы получили в своё распоряжение большую лодку с рейда и начали осваивать Мологу. В помощь маме мы каждый день выделяли дежурного (топить утром печку, носить дрова, воду, чистить картошку и пр.). Один из парней (Слава из Университета), никогда не бывавший в русской деревне, всему удивлялся и всем интересовался. Очень понравились ему русская печка и самовар. Когда он впервые заступил на дежурство, долго не мог растопить печку, напустил полную избу дыма. Мама нам с улыбкой рассказывала: когда она почувствовала запах дыма и встала, увидела на кухне Славика, который тёр глаза и чуть ли не плакал. Он пожаловался, что противный дым прёт в дом, а в трубу идти не хочет! Она проверила дымоход и обнаружила в нём вьюшку, которую Славик забыл снять. Мы же спали на сеновале и ничего не почувствовали. Спать там было замечательно: аромат сена, щебетание ласточек, свежий воздух… Когда «пошли» грибы, мы решили уехать с палаткой на несколько дней подальше от деревни и дать маме отдохнуть от нас. Взяли продукты, рыболовные снасти, и – вверх по Мологе! Косенков к тому времени уже уехал в Ленинград. Ехали не спеша, останавливаясь на островах, варили уху. Решили разбить лагерь на старых хуторах на Бурятине, куда добрались уже в полной темноте. Палатки ставили наощупь, т.к. фонари забыли прихватить. Утром я встал первым, выполз из палатки и глазам не поверил: вокруг рядами стояли волнушки, мы в темноте поставили палатки прямо на них. Растолкать я смог лишь Валерку, он тоже был поражён увиденным. Быстро перекусив, взяли корзинки и пошли в поход за белыми. С собой у меня была кинокамера. Утро было великолепным, мох, увлажнённый обильной росой, проминался, как губка. И везде торчали шляпки белых грибов. В то время лес на Бурятине считался одним из самых грибных, ещё не вырубался и не горел, повсюду простирался ковёр белого ягеля. Сейчас этого нет и в помине… Вскоре наши корзинки почти наполнились, и мы повернули обратно. В 12 часов с переполненными корзинками на ремнях через плечо, мы появились в лагере. Ребята встретили нас удивлённо: они тоже прошлись по окрестностям, но «добыли» всего несколько белых и набрали всяких подберёзовиков и маслят, после чего занялись рыбалкой. Так что на обед у нас была и уха, и грибной суп. После обеда всей толпой снова сходили за белыми и наискали ещё больше сотни их. Стали думать, что делать с грибами. Решили высушить их над костром. Я сплёл решётку из прутьев ивы, на колышках разместили её над костром и разложили на ней грибы. На следующий день грибов наискали ещё больше, к тому же ребята притащили ещё кучу красных грибов. Смастерили вторую решётку, т.к. первые грибы не успели высохнуть, перегрузили её так, что она рухнула в костёр. Спасли только половину грибов, остальные пришлось выбросить. Промучились с грибами до вечера, но, убедившись, что нам не справиться с таким количеством грибов, решили возвращаться в деревню. Мама так и не отдохнула от нас. Грибы эти я сушил в русской печке целых два дня. Сушёных грибов мы привезли столько в Ленинград, что целый чемодан их мать Валерки Мария Алексеевна продала на рынке… 14 августа, в Спас, встав в 4 утра (а я вообще не ложился, гулял всю ночь), поехали со спиннингами за окунями на «гранд-уху». Я объяснил ребятам, куда ехать и как искать стаю
окуней (там, где орут и пикируют чайки), и задремал на носу лодки. Проснулся от суматохи на лодке: ребята налегали на вёсла и готовили спиннинги. Я увидел кучу беснующихся чаек и тоже схватился за свой спиннинг. Со всего хода врезались в кучу окуней, вода так и кипела от их яростной атаки на мелкую рыбёшку. И пошла работа: не успевала блесна коснуться воды, как её уже хватал голодный окунь, Сначала мы мешали друг другу, лёски перехлёстывались, приходилось долго их распутывать. Я «узаконил» процедуру: одного человека посадил за вёсла, чтоб не потерять окунёвую стаю, второго – снимать с крючков окуней, ловить стали только на три спиннинга… Когда стая окуней «рассыпалась», она не досчиталась восьми десятков своих соперников, жирных, грамм по 500 весом. Возбуждённые и довольные, мы вернулись в деревню, окуней выгрузили в три больших таза. На праздник в нашем доме собралось около 30 человек, все наелись ухи и отварных со специями окуней… Однажды, оставив хозяйничать в доме ребят (мама уже работала, отгуляв отпуск, на рейде), я отправился проводить на Мочелагу свою подругу Валю Петруханову. Она решила навестить своего родственника Степана Попова, который жил один на Мочелаге, все жители уже покинули хутор. Степан очень обрадовался гостям, напоил нас вкусным чаем с мёдом (у него была пасека). У меня возникла идея навестить тётю Дуню на Стёпанкове (это всего в 4 км от Мочелаги), но дороги туда давно уже не было. Она просто заросла. Степан объяснил нам, как туда попасть и не заблудиться. По дороге мы напали на чудесную землянику (в августе!), крупную, тёмно-бордовую, которая росла в высокой траве на лугу. Полакомились земляникой и набрали с собой целый бидончик, угостили тётю Дуню и принесли нашим ребятам – на обратном пути снова наполнили бидончик. Ребята мигом расправились с ним… Шикарной была наша «отвальная» из деревни: собрались все мои родственники и лучшие друзья, а ребята успели обзавестись здесь подругами и пригласили их тоже. Бабушка Анна Михайловна достала из своего погреба целую кадку солёных огурцов, что-то принесли сёстры, даже тётя Тоня и тётя Нюра (соседки) снабдили нас дарами со своих огородов. Пировали до самого парохода. Коля Никитин (мой школьный товарищ из Колпина) «втрескался» в Зину Кожевникову, они расставались со слезами. Год спустя Зина приезжала к нему в Колпино, всё у них было хорошо, но… Расстались они из-за обидного недоразумения (по версии Коли): прогуляв с Зиной до утра, Коля проспал отправление поезда в Куйбышев, на котором Зина возвращалась обратно на учёбу. Она очень обиделась, написала ему «гневное» письмо и выслала обратно все его письма и подарки. Коля долго посл ходил «сам не свой», удивляясь, как так всё получилось… В 1963 году в студенческом строительном отряде на целине я подружился с Карлом Зарубиным, и на следующий год мы с ним приехали в деревню. Карл сразу полюбил деревню и стал завсегдатаем Харламовской, приезжая ежегодно до самой своей женитьбы. И у него была «любовь» в деревне по имени Люба Ненастьева. Люба жила в Череповце, в деревню приезжала к своей подруге Дине Субботиной. Люба отлично плясала и танцевала, занимаясь в ансамбле при Дворце культуры строителей. Однажды летом Карл, возвращаясь из служебной командировки, заехал к Любе в Череповец, где мы с ним встретились на улице совершенно случайно. Однако у меня было какое-то
странное предчувствие этой встречи. Прогуливаясь по ул. Ленина, я вдруг увидел… Карла, идущего навстречу. Очень удивившись, что Карл появился в Череповце без меня, я пошёл к нему, улыбаясь во всю ширь, но, поравнявшись с «ним», я понял, что это вовсе не Карл, и снял с лица глупую улыбку, удивляясь этому недоразумению. А через 100 метров, не успев ещё «отойти», нос к носу столкнулся с настоящим Карлом!... Карла знала вся наша деревня, до сих пор его вспоминают все мои родственники. К Карлу привязался Андрюшка Шитов, такой же светловолосый и худенький, как Карл, он всё бегал за ним, называя «дядя Кар-р-р». Карл всё свободное от компаний время занимался рыбалкой, балуя общество щучками. В наше «общество» влился тогда Олег Никишин, племянник Жоры Танина из Грязливца, у которого был лодочный мотор. Мы часто стали путешествовать по Мологе на моторке. С Карлом мы облазали все леса и болота, все острова и заводи. Вечерами обязательно ходили в клуб на танцы и игры. В праздники после ухи на берегу мы с ним ходили, обнявшись, по деревне и орали во всё горло туристские песни. Любили также гонять по окрестностям на велосипедах… Следующими гостями в деревне стали Таня и Саша Крыловы, первый раз – в 1974 году. Причём, в деревню мы приехали на их первом «Запорожце». Интересное было это путешествие! Проблема была с бензином, т.к. тогда не было сети заправок, как сейчас, карта дорог не соответствовала действительности. Уже при подъезде к Устюжне у нас стала мигать лампочка уровня топлива, и как раз начался песчаный участок дороги (бетонка не была ещё полностью построена). Вскоре индикатор перестал моргать и загорелся постоянно, Саша заявил, что до заправки в Устюжне мы точно не дотянем. Но доехали до Устюжны, въехали в сам город, выяснили, где находится заправка. АЗС оказалась тивоположном берегу Мологи, мы переехали по мосту через реку, увидели заправку и начали к ней спускаться, въехали на территорию АЗС, и тут-то случилось то, чего мы давно ждали: мотор заглох, не дотянув до колонки всего 20 метров! Мы закричали «Ура!», подтолкнули машину к колонке, заправились и в прекрасном настроении поехали дальше. Когда въехали в родной лес, остановились перед Вешняками и выпили по рюмочке «за приезд»… Крыловым тоже понравились наши места. Таня была очень хорошей помощницей маме по хозяйству, мама всегда передавала ей через меня приветы в Ленинград. Обычно мы уезжали на целый день в лес, обедали у костра. С нами обычно ездили Андрей Шитов и Ириша Никифорова, Галя тоже отправлялась с нами, когда мама была дома (Юрик был ещё маленьким). Вечером долго разбирали грибы в огороде, купались в реке и пили чай из самовара. Саша позже ещё несколько раз приезжал в отпуск со мной в деревню…
Когда я женился, в деревню стали приезжать мои приобретённые родственники. Помню, как в первый раз приехал Петя Серкин с дочерью Катей. Мы с Петей рано утром поехали на рейд за грибами, прихватив с собой дорожки (на всякий случай). Только переехали реку, как на дорожку схватила щучка на 1,5 кг, которую я благополучно вытащил. Пете тоже захотелось поймать зубастую, мы поменялись местами, я сел на вёсла. Ехали, ехали – не клюёт, мы снова поменялись местами. Только я устроился на корме, леска натянулась, и я вытащил вторую щуку покрупнее первой. Петя сказал: «Ладно, буду на вёслах, тебя щуки больше любят!». На повороте, недалеко от рейда, я почувствовал сильный рывок лески и всплеск за спиной. Петя сделал большие глаза и шёпотом произнёс: «Юрка! Во-от такая пасть была!», - и показал руками размер пасти. Я вскочил и начал наматывать на локоть натянутую леску. Увидев толстый хребёт рыбы, плавно дёргаю вверх леску, и в лодку плюхается здоровенная красавица щука. И только после этого почувствовал боль в руке: сильно натянутая леска впилась в мою левую руку. Щука прыгала в лодке на целый метр, пытаясь ускользнуть обратно в воду, пришлось «успокаивать» её веслом по голове. Приехав на рейд, спрятали щук в густой крапиве и пошли за грибами. Грибов наискали много. На обратном пути изловили ещё несколько окуней, так что вернулись в деревню очень довольными. Катя и Аня долго не отходили от щук, они никогда не держали в руках таких рыб. Большая щука оказалась весом в 3,5 кг. Одну щучку мы отдали бабушке Анне Михайловне, а с остальными справились сами… Самую крупную щуку мы с Петей поймали несколько лет спустя в сеть, которую взяли напрокат у Миши Громова: вес щуки был 9,5 кг, рост – 113 см, это было в мае на День Победы. Голову этой щуки я высушил с раскрытой пастью на русской печке, в пасть положил игрушечного краба, и разместил голову на серванте. Я не догадался подвесить её на бечёвках, и зимой её сожрали крысы, разбросав шелуху по всей избе. Валя Серкина тоже несколько раз приезжала в деревню. Хорошо там отдыхать в хорошую погоду: чистая вода, мелкий речной песок, лодка, сосновый бор и клюквенные мхи! Мне же там хорошо всегда и в любую погоду…
Самым же страстным поклонником деревни стал Виктор Шаудзин. Попав в деревню, он был просто очарован речным простором, белым мхом в лесу и простотой в общении. Он «заболел» деревней, ждал ежегодно отпуска и заранее договаривался со мной о поездке. Люда, его жена, тоже однажды приезжала, но больше любил он ездить один. Витя совершенно не умел искать грибы, он в первые приезды их просто не видел. Мы с Петей разыгрывали его, видя его огорчение от того, что ему не даются белые грибы: ставили грибы в мох на его пути и направляли его на них. Увидев гриб, Витя радостно кричал: «Лопе-де-Вега!» (это из анекдота, вместо крепкого ругательства). Он удивлялся, почему грибы так легко «выскакивают» изо мха, на что мы отвечали, что они радуются и просятся к тебе. Постепенно его навык в поиске грибов рос, и в последние годы он уже неплохо искал белые, красные и все другие грибы. Любимым же занятием у него был сбор клюквы. Он целый день, не спеша, ягодку за ягодкой клал в ведёрко, набирая по 10 – 12 литров. В хорошую погоду мы с ним обедали, расположившись на кочке, и слушали журавлей где-то вдалеке. Витю иногда «прихватывал» радикулит, он всегда плавно распрямлял спину, боясь подвоха. В прохладную же воду он никогда не боялся лезть, мы с ним купались даже в сентябре. В одно лето мы приехали втроём в деревню на «Запорожце» Саши Крылова. Набрали грибов и очень много клюквы. Витю начал «дёргать» радикулит, но всё обходилось. При отъезде загрузили в машину огромный Витин рюкзак, рядом оставалось место для самого Вити. При посадке (а садился в машину он, как в замедленном кино) он как-то неловко повернулся внутри машины, вскрикнул: «Ой!», - и застыл в этой позе до самого Ленинграда. Мы смеялись, шутили, а он ничего не мог поделать и только просил не смешить его. В таком виде и «сдали» его Людмиле в Ленинграде на Площади Победы, куда она приехала из Гатчины встретить его… Виктор со всеми познакомился в деревне, любил поговорить со стариками. Как-то раз мимо нашего дома проходил дядя Ваня Поздняков, присел на дрова и разговорился с нами. Он очень интересный человек, много знал, девять лет провёл в сталинских лагерях, сам не зная за что. На судьбу он никогда не жаловался, ко всем относился с раскрытой душой, помогал всей деревне в ремонте бытовых предметов, великолепно точил пилы, - и всё совершенно бесплатно. Пригласил он нас с Витей к себе домой «на беседу». Мы затем несколько раз приходили к нему. Из сундучка он доставал очень редкие книги и рассказывал нам о дореволюционной жизни. Потрясло нас издание энциклопедии начала 20-го века «Живописная Россия», один из томов которой был посвящён северо-западному региону. Из этой книги мы узнали, что в старину по Мологе ходили караваны судов в Петербург! В одном только месте был небольшой волок из притока Чагоды в один из притоков Сяси.. Там же было описание «холопьего города» Мологи с фотографиями. Дядя Ваня «открыл» нам, что в наших краях никогда не было барщины, всё население относилось к «свободным гражданам России». Люди могли заниматься любым делом: ковыряться в земле, ловить рыбу, охотиться, кузнечным делом, ходить куда угодно на заработки и т.д. Единственно, что они должны были выполнять в обязательном порядке – платить ежегодно в казну определённый денежный налог. Если кто-то не мог уплатить налог, в счёт налога забирали скот, имущество. Заработать деньги для казны было не так уж сложно, надо было только захотеть поработать. Сложнее сделать это было тем, у кого в семье не было мужчин, но такое явление было редким, семьи в те времена были очень большими. Даже на военную службу не могли забирать всех мужчин из семьи. В последние годы жизни (около 90 лет) Иван Кузьмич совсем ослеп, летом он сидел с палочкой около дома, узнавая всех по голосу. Сейчас в семье Поздняковых не осталось никого… Бродя по лесу, мы с Витей никогда не позволяли себе ни грамма спиртного. Однажды мы с ним здорово вымокли, и Людмила Родионовна предложила нам по рюмке, т.к. «ноги промочили». С тех пор, подходя усталыми к дому, мы издали кричали Люде во всё горло, что мы ноги промочили.
В одно лето ко мне в деревню приехали все мои лучшие друзья: Саша Крылов, Андрей Оль, Карл Зарубин и Витя. Вот славное было лето! Андрей долго потом вспоминал путь через Овинище, Весьегонск, на теплоходе по Мологе. Основная цель тогда у нас была – клюква. Уже пора была уезжать обратно, а разрешения на сбор клюквы всё не было. В мох мы заглядывали регулярно, клюква уже созрела, но срок, установленный «свыше», ещё не наступил. Мы решили идти в мох «самовольно». Хотя никто здесь и не контролировал соблюдение каких-то сроков. Рано утром с корзинками, как бы за грибами, забрались мы в Сельский мох. Недалеко от «берега» нашли хорошую ягоду и стали её собирать молча, общаясь между собой жестами. Вдруг вдали залаяла собака, лай всё приближался к нам. Ну, думаем, лесник ловит во мху браконьеров. Через некоторое время собака залаяла напротив нас и бросилась в нашу сторону, о чём мы догадались по бульканью воды под её лапами (в тот год у берегов мха была вода). Мы присели за кочками, и в это время над нашими головами просвистели крыльями тетёрки. Я понял, что собака просто согнала тетёрок и бросилась за ними, встал во весь рост и посвистел собаке, она равнодушно посмотрела на меня и потрусила обратно на берег. Я скомандовал ребятам «отбой тревоги». Набрав ягод, мы лесом пробрались в поле перед Вешняками, идя гуськом, готовые в любой момент спрятаться. Смотрим – по полю идёт женщина с корзиной, завязанной платком, за ней идут ещё двое, затем кто-то проехал на велосипеде с рюкзаком на багажнике. Оказывается, местный народ спокойно носит клюкву и никого не боится. Витя тут же крикнул громко: «Кто ещё не знает, что мы идём из болота?», мы рассмеялись и уже ни от кого не таились. На следующий день я почему-то не смог пойти в мох и отправил ребят одних, объяснив, как выйти на дорогу «по солнцу». Андрей заверил меня, что он заблудиться не может, здесь просто негде заблудиться. Прошёл контрольный срок их возвращения, прошло ещё два часа, – их всё нет. Стало смеркаться. Я сел на велосипед и доехал до мха, никого не встретив. Покричал в мох – никакого ответа. Вернулся в деревню, их там нет. Стало совсем темно. Пошёл я к Громовым, говорю, что ребята пропали. Они смеются: «Одну бабку всю ночь искали, а она спокойно в соседней деревне гостила». Миша сказал, что если ребята не вернутся до 22-х часов, поедем искать их на машине. Я начал курсировать на велосипеде между домом и лесом. Наконец, вдали послышался весёлый «гогот» на бетонке – это шли наши ребята. Оказывается, во мху было так хорошо, что они позабыли про время и опомнились, когда солнце спряталось за вершины леса. Помнив, что я им советовал выходить «на солнце», они так и пошли (бывалые туристы!). Но за «сверхурочные» часы Солнце сильно ушло на запад. Андрей завёл их в самые дебри, какие только есть за речкой Вочкомкой, и они выбрались к каким-то домам. Спросили, как называется деревня, и обрадовались, услышав: «Вешняки!». Дальше всё было просто… В тот год в бору в сентябре появилось очень много моховиков. Крылов был в восторге, он в одном семействе нашёл сразу 40 молодых грибов. Вечером под мызой мы отваривали грибы и заполняли ими трёхлитровые банки. Каждый увёз с собой, не считая клюквы, по три банки моховиков и по банке маринованных белых.
С Людмилой Родионовной мы впервые приехали в деревню летом 1973 года и с тех пор ездим туда ежегодно. Аню мы взяли с собой в первый раз в 1977году, когда ей было 2 года. Помню, как я её «представил» бабе Лиде. Аня робко подала свою ручку, баба Лида осторожно взяла её ладошку в свою, и они сразу пошли по деревне, описав круг по ближайшим переулкам. Ане было интересно всё: куры, петух, кошки, собаки, коровы. Не обошлось без курьёзов. Спать мы стали на сарае в пологе, а прямо под пологом на дворе у мамы был курятник. Куры, как известно, спят на насесте, т.е. буквально в метре под нашей кроватью. В 2 часа ночи во всю мощь заорал петух. Аня проснулась и очень испугалась: в кромешной темноте кто-то орёт на ухо! Она при каждом «соло» петуха ручонками крепко сжимала мою шею, лицо прятала мне под мышку и кричала громче петуха. Мы пытались успокоить её, говоря, что это поёт очень хороший Петя-Петушок, но ничего не помогало. Пришлось «эвакуировать» Анюту с Людой в дом, так они и спали всё лето в доме…
На следующий год у Ани появилась первая деревенская подруга – Ира Ларина. Аня пошла однажды к Ире одна, без сопровождения, и заблудилась в деревне, не могла на обратном пути найти наш дом. Бродила-бродила, увидела какую-то бабушку и очень вежливо спросила: «Скажите, пожалуйста, где живёт мой папа Юра Шадриков?». Тётя Валя Агеева привела её за ручку прямо к нам домой. Анюта любила «путешествовать» по деревне, заигрывая со всеми встречными кошками и собаками, очень скоро она уже знала их всех на переучёт. Позже Аня, когда приезжала в деревню на каникулы, подружилась с колхозными лошадками и племенным быком Борькой. Ей было очень жалко быка, потому что он всё время сидел один взаперти, выглядывая через небольшое открытое оконце. Аня с местными девочками ходила к Борьке и угощала его хлебом; она потом рассказывала, какой у него шершавый язык. С Наташей Афониной Аня ходили покататься в выгон верхом на лошадях, «прикормили» их, и лошади галопом бежали к ним, когда Аня и Наташа появлялись на лугу. Аня тогда училась в художественной школе и очень хорошо рисовала лошадиные морды… С маленькой Аней было ещё несколько «историй». Самая неприятная история случилась в год, когда в деревне были также Петя Серкин с Катей. Стояла жара, мы всё время купались с девочками и барахтались в песке. В тот день, накупавшись, мы пошли домой обедать, Аня босиком убежала от нас вперёд. Она уже подходила к пристани, когда вверху на горе послышался какой-то глухой, всё нарастающий гул. Почувствовав какую-то тревогу, я крикнул Ане, чтоб она вернулась ко мне. А она, подумав, что я играю с ней, напротив, начала убегать от меня. И тут я с ужасом увидел, что с горы к пристани несётся стадо колхозных коров. Пастухи пригнали стадо на водопой в деревню (ничего не придумали лучше!). Обезумевшие от слепней, жары и жажды, коровы неслись к воде, задрав хвосты и фыркая ноздрями. Я закричал: «Аня! Назад! Ко мне!», – а она, увидев столько коров, остановилась, как вкопанная, и водила головой из стороны в сторону. Стадо «накрыло» Аню до того, как я успел добежать до неё. До сих пор перед глазами стоит эта кошмарная картина: стоит маленькая Аня, сверху на неё несутся разгорячённые рогатые звери! Не такие уж и глупые, оказывается, коровы! Какие они исполняли пируэты, чтоб не налететь на ребёнка! Некоторые на всём скаку отпрыгивали в сторону, отчётливо помню, как они при этом «рулили» хвостами и как у них болталось вымя. А те, которым некуда было отпрыгнуть, садились на задние ноги и ехали вниз, тормозя передними, потом громко фыркали и отпрыгивали в сторону! Наконец, я подбежал к Ане, схватил её в охапку и спрятался за поленницу дров, которая, к счастью, оказалась рядом. Руки и ноги у меня дрожали, а Аня, очевидно, даже не успела испугаться… В другое лето в деревню, кроме нас троих, приехали Катя с бабушкой Тоней и дедушкой Родионом. Аня с Катей пошли играть к соседнему дому Солдатовых. Вдруг я услышал истошные крики Ани и Кати, а вслед за этим они вбежали в дом, сопровождаемые роем пчёл. Пчелы атаковали их неожиданно, набились в волосы, забрались под платья и жалили их. Девочки с широко раскрытыми от ужаса глазами визжали и прыгали «до потолка», они не могли понять, что происходит. С трудом удалось выгнать пчёл из избы и вытащить их из волос и платьев, нам тоже от пчёл досталось. Едва успокоили девочек, пришлось приглашать фельдшера Шуру Андрюшанову, т.к. у Ани поднялась температура. Пчёл растревожил Валька Солдатов, сунувшись в ульи под хмельком. Долго никто не мог выйти из дома, пчёлы всех загоняли обратно. Надо было идти за водой, и вот мама отважилась пойти к колодцу, заявив, что пчёл она не боится. Но и она, бросив вёдра, прибежала домой. Пчёлы никому не давали пройти и к почте, успокоились они только под вечер… Однажды Аня после обеда пошла посмотреть на телят, которые паслись в поле между школой и деревней. Когда я пришёл за ней, в поле никого не было, в том числе и телят. Люда сразу забеспокоилась, и мы пошли вместе на поиски Ани. Тётя Тоня Андрюшанова видела, что какие-то девочки ушли за телятами в Грязливец. В Грязливце их тоже видели, нам «доложили», что они вместе с Ваней Андриановым уехали в пионерлагерь «Искра», куда Ваня повёз хлеб из пекарни. Пришли мы в «Искру», там сказали, что Ваня хлеб выгрузил и уехал обратно один, ребят в лагере не видели. Вышли мы из лагеря, не зная, что предпринять дальше. И тут я услышал детский плач в лесу в стороне от дороги, по голосу я понял, что плачет Аня. Побежали мы назад в лагерь, непрерывно крича: «Аня! Аня!». И вот увидели такую картину: в кустах стоит плачущая Аня, на неё смотрят, раскрыв рты, какие-то ребята её возраста, один из них тычет Ане в лицо какой-то палочкой. Люда схватила сразу Аню на руки, отчитав ребят, Аня сразу успокоилась, и мы пошли домой. Она сказала нам, что испугалась, т.к. место было незнакомое, и она не знала, куда идти. Объяснить, куда подевались девочки и что за ребята оказались с ней, не могла… Тем же летом все вместе, с дедушкой и бабушкой, мы ходили в лес за грибами и на Вешняки в гости к моим тётушкам. По пути собирали грибы, Аня неплохо искала грибы, но без энтузиазма. А вот из Тани получилась настоящая «охотница» за грибами. Впервые мы привезли Таню в деревню, когда ей было два с половиной года после пребывания её в больнице. Бабы Лиды уже не было в живых. Таня всегда находилась под пристальным вниманием мамы Люды, поэтому с ней особых приключений не было. Танюшка тоже очень любила купаться, но одну её никогда не отпускали. В первые годы я возил ей из леса землянику и чернику, затем мы вместе стали ходить в лес, иногда ездили на велосипедах. Сначала грибы искал я, а Таня бегала и срезала их, постепенно она стала искать грибы самостоятельно. В одно лето она нашла 10 белых грибов, в следующее лето – уже 20, затем 30. На следующее лето мы установили для неё «норму» в 40 грибов. Таня наискала 35 грибов, но надо было уезжать уже в Ленинград, а ей очень хотелось выполнить «норму». Пошли мы в последний раз в Цаплино. И вот уже собрано 39 грибов, Таня заявила: «Не уйду из леса, пока не найду ещё гриб!». Разошлись мы в разные стороны, и вдруг я слышу радостный крик: «Папа, гриб! Ещё один, два, три!». Пока я шёл, она уже до шести «докричалась», так разволновалась, что дыхание стало прерываться. Я её успокаиваю, а она, раскрасневшись, бегает от гриба к грибу и укладывает их в корзинку. По дороге к дому нашли ещё несколько грибов, так что вместо 40 собрали 51 гриб! В последующие годы Таня изучила все грибные места, стала ходить в лес самостоятельно, не боясь заплутать. Сейчас она – настоящий «ас» в «тихой охоте», чему я очень рад…
Дом наш, построенный в 1939 году из старого дома, постепенно старел. Мы с Николаем, мужем сестры, решили дом подремонтировать. Ещё при жизни мамы под дом
мы подвели бетонный фундамент и перестроили крыльцо – вход сделали со стороны двора и сада, так было удобнее. Затем Николай обшил жилой дом вагонкой и выпилил лобзиком фигурные наличники для окон, а я всё покрасил. Дом наш сразу преобразился, стал «смотреться». После смерти мамы (1979 г.) дом «осиротел», через некоторое время мы решили его перестроить. В то время пошла мода переделывать сараи (вторые этажи двора) под летние комнаты. Так и мы сначала хотели: внутри дома поставить перегородку, сделать два раздельных входа, а на сарае построить две «летние» половины. Мне было поручено нарисовать подробный план, что я и сделал к следующему году. Однако за год у Никифоровых появилась новая идея: весь двор перестроить во второй жилой дом. Основную работу будет выполнять Николай с моей помощью летом, а расходы на стройматериалы – пополам. Так мы и решили, и за три года этот план осуществили. Мне достался старый дом, а Никифоровым – новый. Старый дом ещё при маме мы покрыли шифером. Николай почему-то наотрез отказался ломать двор, и мне пришлось приглашать своих друзей: Петра Серкина и Витю Шаудзина, втроём мы и разобрали по брёвнышку весь двор. Новый дом Николай покрыл кровельным железом. Поставить новый дом на фундамент нам помогали Саша Крылов и Виктор Шаудзин. После этого мы стали копать свой колодец. Николай черпал песок из колодца, а мы с Витей Шаудзиным поднимали вёдра с песком на верёвке через неподвижный блок, закреплённый на треноге над колодцем. До нормальной воды добрались, опустив в землю 9 бетонных колец, десятое кольцо установили сверху. После всех перестроек дом принял современный вид. Позже Николай построил гараж напротив дома на отдельном участке «ничейной» земли, а в саду – небольшой рубленый домик для поросёнка и кур, а также собрал баню из чьего-то старого сруба…
Вспомнилось ещё несколько эпизодов из периода «перестройки». Решили мы переделать русскую печку в старом доме, она была очень громоздкой. Мы с Петей разбивали кувалдами старую кладку (она была из глины), справились с трудом; при этом сильно угорели, надышавшись пылью из дымохода. Новую печь клал Ваня Андрианов, последний из деревенских печников, а Николай помогал ему. Это была первая печь, в кладке которой участвовал Николай. В последующие годы он сам сложил русскую печь в своём новом доме и несколько печей в деревне, став хорошим печником. Наша печь стоит и сейчас, но мне пришлось разобрать «подтопок» (пристройку с плитой к русской печке), т.к. он стал прогибать своей тяжестью пол и потянул за собой русскую печь, в ней появились трещины. Осталась русская печь в чистом виде… Проблема возникла у нас при установке стропил на новом доме. Первую пару стропил удалось поставить с помощью длинной приставной лестницы, которую можно было прислонить к стене старого дома, а установить остальные стропила не могли – не к чему было прислонить лестницу. Я заявил Николаю, что надо сначала настелить потолок, иначе стропила не установить. Но крепких досок на потолок не было, и где их найти, мы не знали. И тут я вдруг вспомнил, что видел на рейде заброшенный мост с настилом из очень толстых досок. Вооружившись верёвками и инструментом, мы поехали на лодке к Сисину хутору, где этот мост находился, сняли восемь огромных досок толщиной в 50 мм, связали их в плот и притащили уже при свете луны в деревню. Доски намокли и стали «неподъёмными», пришлось мне на следующий день просить Мишу Громова притащить их из-под горы к дому на «Козле». Миша сделал это за пять минут, увязав все доски сразу тросом. Точно так же он вытащил из земли бетонного «быка» (опору старого телеграфного столба) и подтащил к нашему дому, когда мы позже делали фундамент под новым домом. С помощью «домкрата» Саши Крылова этот бык мы уложили под дом. После укладки досок на потолок мы поставили оставшиеся стропила за полдня (столько же ставили первую пару стропил с лестницы). Миша также привёз нам из леса заготовленные жерди на обрешётку, корили их (снимали свежую кору) мы с Витей. Николай за помощью к Мише никогда не обращался, всегда это делал через меня, такие «особые» были у них отношения… Последнее, о чём хочу поведать, - это трагедия, случившаяся в начале 80-х годов. Полностью сгорел деревенский скотный двор вместе с двумя сотнями коров. Случилось это ночью; как говорят, поджёг его Вовка Круглов из Миненской, Не знаю, как это объяснить. Обезумевших коров просто не смогли выгнать из горящего коровника, они не подчинялись никому, а вожака среди них не нашлось (вот что значит стадо!). Останки коров захоронили в лесу в Цаплине, вырыв огромную траншею. Однако медведи разрыли захоронение и вместе с волками растащили всё по лесу. Долгое время повсюду белели обглоданные кости, лежат они и до сих пор, поросшие мхом. Вскоре построили новый кирпичный коровник, постепенно восстановили стадо, уже не столь многочисленное…
В настоящее время не найти следов от Костешина и Мочелаги. Пропало около 80 % грибного бора (вырубили, сгорел, перерос и рухнул). Заросло кустарниками большинство полей. Пересохли все лесные речки и ручьи. Почти не растёт морошка, всё меньше грибов и ягод. Зимой в деревне практически никто не живёт, она превратилась в дачный посёлок более чем с пятьюстами постройками, вся земля продаётся под коттеджи. Фермы больше не существует, домашние животные почти отсутствуют. Испорчена вода в Мологе, плохо ловится рыба… Что будет дальше? Хочется верить в изменения к лучшему…
Закончено 07 июля 2001 года, откорректировано в ноябре 2014 года.
Ю.Н. Шадриков.
Воспоминания. Часть 1. Харламовская
© Copyright: Юрий Шадриков, 2021
Свидетельство о публикации №221020101815
Свидетельство о публикации №221020101815
Рецензии