Все дожди гимнаста... 1. Цикл IPSE LEGI

Легкий Чеза К., когда-то заштатный гимнаст, а впоследствии безвестный тренер в детско-юношеской спортшколе Гуджарати, был человеком «сдержанного» роста и неоригинально страдал на пенсии бессонницей.
 
Спортивную гимнастику, в которой он провел всю жизнь, Чеза разлюбил давно - это случается -, а жар бессонницы последних лет стойко терпел и без сочувствия к самому себе, с любопытством, с самоиронией изучал, отмечая как невероятно быстро, не встречая обычного дневного сопротивления быта, разгоняются до багрового, давящего жара в глазах его простые - проще некуда - мысли. И так до рассвета.

До него всегда далеко. Если, конечно, на заре не ждет казнь. Чезу не ждала.
Прожив семьдесят два года Чеза уверенно вошел в тот возраст, когда люди, над внешностью - и не только - которых незаметно трудится неутомимое время, приобретают определенную благообразность и выглядят мудрыми. Или представляются ими.

Сухой пепел коротких, как у «каторжника», редких, можно и сосчитать, волос; вытянутое худое лицо, с сухими глазами «из глубины»; плотно натянутая на лицевые кости мужская кожа, иссеченная четкими складками морщин: лобовых, горизонтально-мелких и скульных, вертикально-массивных как дужки замка. Понятно, человек не из разговорчивых.

Таким лицам большую загадочность придают наброшенные, колыхающиеся в такт ходьбе капюшоны. В его старом Гуджарати ими, самодельными, из уголка плотного брезента укрывались разнорабочие, спасая голову и спину от запорошенности мукой или солью при переносе здоровенных мешков, набитых «по самые швы».
 
С позавчерашнего дня во множившемся списке настоящих и надуманных страхов Чезы появился очередной. Большая стена в пролете между первым и вторым этажами бывшего универмага, а ныне банка – сюда он забрел «отнечегоделать» - сверкала гладью глубокого зеркала. Взяв в охотные со-насмешники парадное освещение, оно застало врасплох случайное отражение Чезы, который, показавшись себе в нем таким нелепым, чужим, загримированным, неожиданно сильно испугался.

Непостижимо привязался к этому страху и заложил уши давний ответный крик неизвестного уличного мальчишки, обидевшегося на игравших «в индейцев» друзей, которые не приняли его, слабого «бледнолицего», в свое сильное племя:
 
- Все апачи - трепачи!

Помнивший себя в энергичных зеркалах спортивных залов Чеза уходил от этого навязчивого крика молча. Как пария.
 
Прежде, наслаждаясь жизнью улицы, он шел бы навстречу дюжине долгих, с поцелуями, приветствии знакомых, через шаг останавливающих его по дороге домой, где при входе Чезу встречало «всегда поддакивающее», в «пол-тела» высотой, тусклое древнее зеркало. Свое. Когда-то в него целыми днями «смотрелся» новый холодильник с серебряной, еще не затертой ручкой - застежкой на «запашной», слева-направо, дверце. Как только он, белый, коренастый, с шумом включался, начинала неистово трястись увесистая тыква-прилипала с грубыми темными извилинами, издавна хранящаяся на его крышке. «Снеговик-бормотун» с янтарной головой, упрямо скучающей по солнцу. Снеговика больше нет. Зеркала – тоже. Осталась «неправда» воспоминаний.
 
Тогда в том зеркале отражался, каждый, кто заходил к Чезе. Тогда он - отражался в каждом, кто заходил к нему. Особая «оптика» Гуджарати - места эталонно-аномального: помимо своей, здесь ты невольно жил тысячей чужих жизней. Помимо своей - невольно умирал тысячей чужих смертей.

Готовый, как все, к житейскому конформизму, который Чеза уверенно считал отличительным качеством жизни южан: тепло, неспешно – а как обольстительна кухня! - он пытался промеж периода спортивной активности и тренерской работы - жажда жизни в предложенных свидетельством о рождении обстоятельствах - занять ответственное, обеспеченное место функционера в каком - нибудь сносном Специальном Комитете, руководившем спортивным развитием города.
 
Не то, чтобы Чеза мечтал с «поздравительным лицом» раздавать грамоты – хлипкие стандартные картонки с вписанными в них от руки ФИ возбужденных разрядников, призеров соревновании…Поинтереснее и «по деньгам» выгоднее было выбившись в функционеры участвовать в организации различных мероприятии или сборов в школе Олимпийского резерва в том, любимом им городке, поменьше Гуджарати, где он, человек, умевший исполнить с короткого маха на параллельных брусьях сальто в упор над жердями, так полно чувствовал жизнь, застыв на стекающей к морю узкой улочке, стиснутой двумя ее идеально неровными сторонами : тенистой и солнечной.

Пахло беленной прохладой.
Пахло беленным теплом.
 
Кажется, ты «уже был», возможно, ты «еще будешь», но главное: ты - «есть!». Счастливое равновесие в точке солнечного сплетения! На излете мгновения.

Днем море отражалось в беззаботных окнах прибрежных присадистых домов, слепя их ярко-золотистыми бликами, порхающими над мерно катающимися изумрудными волнами.
Ночью, волнуясь в темноте, оно безостановочно пыталось взахлеб выплеснуть на берег переполнявшие его истории. Сложные и простые. Их у моря много : дожди приносят.
 
Но на берегу - нет счету своим, солью отложившимся в обкатанных водой камнях, захлебывающихся вдоль кромки настойчивого ночного прибоя. Камни сердито – шрш, шрш - шипели на волны и отгоняли раз за разом их накат. Обиженное море оттекало назад в темноту и укоризненно : никакого уважения! - качало серебристыми с проседью гребнями холодных волн.

Проседью…Проседь… «Ее можно скрыть под сажей импортного гуталина» - так, хохоча, говорил Берду старику Ломбрэ, когда тот жаловался на бессчетные седины. Случайно вспомнилось.

Ночью волны - старые.
Молодые - спят.

На присмотренное Чезой «место» чей-то бездетный «дядя с возможностями» - история на все четыре стороны мира - решил пристроить своего, не факт что оболтуса, племянника. И в личной характеристике, данной неизвестным товарищем Чезе К., бдительно отмечалось, что он не раз «мечтательно» упоминал столицы зарубежных стран, в которых проходили крупные соревнования по спортивной гимнастике. В его голосе, при этом, угадывались …эмигрантские настроения. Когда Чезе по секрету - никому не выдавай - рассказали об этом, он грустно пошутил:

- Это они еще не знали, что рассветами, я нелегально посылал "наотмашь" через госграницу СССР воздушные поцелуи румынской красавице - гимнастке Наде Команечи!

В конце концов Чеза все-таки признался в том, что его болезненно мучило всю жизнь, начиная с того душного лета, когда маленьким мальчиком, он проснулся ночью и, застав безудержно метавшуюся в пустоте свирепую тьму, бросился босиком за защитой к тете, отчаянно равняя легкие шлепки по полу с ударами растревоженного сердца.
 
Чеза просил прогнать тот первый неизвестный страх. Тетя, успокаивающе запуская ладонь в оробевшие мягкие волосы на его голове, неожиданно громко  для  потаенного часа дала страху «потешное» имя: «Бабай» - и, как обычную кошку, прогнала его из всех чернеющих углов:

- Кыш, отсюда, кыш!

Чеза успокоился. Он теперь знает, как зовут страх, он знает, как его отгонять   голосом. Долго убеждать его: «видишь, Бабай убежал» - не пришлось. Чеза, поверив, как умеют верить только дети, сонно улыбался:

- Кази казку! (Расскажи сказку!)

- Чироки чиваноки чу сяр Гедукэ*…

Тогда мальчик, не дослушав ее до конца, уснул. За окном убаюкивающе шел дождь. Теплый и ласковый. Как тетя.

С той ночи он вне воли запоминал даты и обстоятельства всех, без исключения, затяжных «навзрыд» и коротких как каприз «слепых» дождей, которые пришлись на его жизнь. Где бы они его не застали.
 
Зачем Чеза сделал это признание, когда вокруг не свободные друг от друга люди, старательно прятали, чтобы не выделяться, свои особенности – не объяснить. Ему не поверили. Пошутил. Сболтнул, выпив. Выжил из...  Мало ли. Он был неумолимо серьезен. Упрямо трезв. В здравом уме… Мало? Над ним слегка – компания дружеская, мужская - подтрунили: «Лучше бы ты женщин своих так помнил!»
 
- И не забывал!

По утрам ее губы были голыми. Кончик розового языка делился затяжным вкусом тмина. Ей он лгал. Какой мужчина хоть раз не…

Кто-то, входя в раж, подзадорил Чезу:
 
- Последний дождь осени 1972 года?

В череде других Чеза хорошо помнил тот ноябрьский вечерний дождь: неожиданно напористый, ливневый. Назови такой «осадками» - оскорбится.

Казалось, еще немного - твердь уйдет под воду по самую вершину однозубой Чистой горы с воткнутой в нее новой телевизионной вышкой, у основания - треноги которой, зло, по – крокодильи извиваясь мутными гребешками, расплещется вода, в тщетной попытке добраться до шпиля ее антенны, безуспешно высматривающей в низком тяжелом небе  солнце, спрятанное в нем как расписанное охрой праздничное блюдо в глухом буфете. Хрупкая, она одиноко противостояла козням злобных дутых туч, но боялась не их, а как и человек беспомощности и бесполезности. Кому нужна антенна вышки, если все приемники окажутся под водой?

Много лет спустя Чеза все еще смеялся тому, как нервничал тогда из-за своей халтуры левачивший мимо официального ателье ремонта мастер Симон – «нужный человек», который развлекаясь, ерничал и пугал стариков тем, что когда по телевизору показывают выступление руководства страны, оно «из экрана» видит всех и внимательно следит за каждым.
 
Симон модник еще тот, последняя купленная им с рук сорочка имела такие широкие отвороты, что в концах напоминала неожиданно белые ласты, перевешанные через шею, а в «заодно» пошитых к ней брюках поместились бы ноги коренастого слона,  щегольски носил памятные кучерявые бакенбарды, энергично расширяющиеся от висков к скулам и тайно осуждал традиционный, «осовремененный» обычай после похорон в знак траура и скорби не включать в семье погребенного телевизор. Сорок дней.

- Как сорок разбойников (ох, кощунство!) Али Бабы!

Временный простой якобы бережливо увеличивал технический ресурс лампового приемника, а это, страдая считал он, косвенно сказывалось на его доходах, бесцеремонно отбирая лучшую часть из них.

Если бы не дождь, был бы тот день как еще один неказистый день, который лениво смахнул со света в хмарь рядовых сумерек промозглый вечер.

+ 12. Скорость ветра 4 м/с. Утро «по факту» - сухое. Прогноз во вчерашней газете исключает осадки. По улице Чезы не растекается запах аммиака. Нашатырь никому не нужен. Похорон нет. С чего мог начаться тот день, чтобы занять себя?

С детского упрямства.
С коварного плана торопливой после работы супружеской измены.
С жилищно-коммунальной несправедливости.

Избалованный малыш Кодо капризничал, требовал от мамы умастить завтрак разноцветными «подлизами», которые, как и подливы, бывают красные и зеленые.
А еще – желтые.

Нет, горчица, нет! Это - для взрослых. Ее так любит – как-то грустно и растерянно хлопотала мама -  наш папочка. Он сегодня на удивление так рано - дела - поспешил на работу и предупредил, что задержится допоздна. Обещал быть за рулем внимательнее «на желтом» сигнале светофора.

Во дворе у Хидеши в это время  стихийно собирался десяток голосистых женщин в волнующихся  халатах препоясанных сальными в некоторых случаях  фартуками. Они враждебно встречали солидного мужчину с ответственной лакированной папкой и его молодую коллегу - представителей исполнительной власти квартала. Срывающиеся, недоброжелательные голоса женщин все пытались сузить, уплотнить наступательный круг, но его центр - мужчину c папкой - это не особо беспокоило. Он застыл массивным валуном, обведенным круговертью закипающих от возмущения жалобщиц и ему насмешливо – да, не боюсь я вас! -  виделось, что к встрече с ним они чем-то специальным изощренно чернили свои зубы.

Их хмуро и молча поддерживали недоверчивые мужчины, в основном из тех, кто умеет остаться дома даже в военное время. Все вместе орали и молчали об одном и тоже:

- Мы в опасности! А власти «бездарно» бездействуют!

Отжившие «свое» дожди прежних лет той осенью завершили - таки вековую кропотливую работу на крыше дома и она серьезно прохудилась: частично над квартирой дяди Каро, очень - очень сильно над Хидеши, которая из - за продолжающего рушиться потолка теперь, с ее слов, живет как бродяга под открытым небом и у нее больше нет сил «ловить воду» в вёдра и бегом сливать ее в унитаз, чтобы не допустить протечки вниз по этажам.

- Мы пили ливень, ливень пили здесь** - В то утро Хидеши не допускала иных взаимоотношении человека с дождем. Она обреченно предупреждала: «Когда крыша накроет как «могильная плита»  наш  дом, тот потянет за собой другие «через стенку слева и справа» и вся улица сложится в мокрое крошево. Тень печали смиренной улыбки обреченной Хидеши ложилась на весь Верхний квартал.

«А по телевизору опять скажут: жертв и разрушений - нет! А мы кто?» - голос каменеющего лицом мастера Симона, слава Богу еще живого, прозвучал бередящим душу набатом.
 
Обращался он преимущественно к мужчинам: рыболову и охотнику, без определенных серьезных занятий  Босли, пенсионеру дедушке Дво, парикмахеру дяде Каро, банщику Токэ, инженеру, заике Олегу Романовичу,  рассматривающему кожаный кофр фотоаппарата «ФЭД» и Чезе.

- Строительство нашего дома по времени совпало с возведением особняка Ротшильдов  «Waddesdon Manor» в 1870 г. И у него крышу с тех пор меняли –  дедушка Дво предпринял попытку убедить коммунальную власть править жилым фондом как в Британии.

- Товарищи, во-первых, ваш дом Ротшильдам не принадлежит, а во-вторых : такой вопрос «прыг-наскоком» не решается! – лысина мужчины с папкой по-прежнему сверкала уверенностью.

У равнодушия нет высшей точки. Оно – всегда в развитии.

Не выдержал и Токэ, которого сестра Бана каждый день «профилактически» умоляла с учетом его отсидки «по глупости» не вступать ни в какие конфликты ни с кем, тем более с официальными лицами.
 
- У всех домов окрест крыша - как крыша! Почему нельзя быстро поменять нашу? -иллюстрируя легкость безотлагательных действия, он правой рукой «механизировано» приподнял над головой мятую шляпу, затем вернул ее обратно, плотно «для герметичности», нахлобучив по самые уши.
 
Пышущая раздражением маленькая людская толчея - и женщины и мужчины – выражая протест дружно выдохнула:

- Почему?

Чеза видел, как потеряв интерес к спору (что он воды боится что – ли) Токэ открыто интимным  взглядом  работника  банно-прачечного комплекса  уставился на по-утреннему свежую молодую коллегу мужчины с папкой. Она стройно «начиналась» с изящных ног и так старательно держала пятки миниатюрных чернильных башмачков вместе, а элегантные но-со-чки врозь, что если изучающе скользить взглядом ( чем  "по-жениховски" пытливо и занялся тёрщик) от них верх до скрытых под «досадной», как недоразумение, юбкой, теснящей на чью-то беду-погибель развитые бедра, то казалось они «слиты» в хвостовой плавник примерной русалки. Потомственной. Породистой. По тщательно скрываемой, как  в  СССР  родственники за границей, датской линии.

Токэ неспешно, чуть присев в раскорячку, раскрытой «крабом» правой пятерней, поправил в  пройме  брюк «гульфик», с оттягом поудобнее и нагляднее  устраивая в нем что-то невидимое, но большое. Тяжелое. Важное, как признак пола.В этот драматичный момент он фантазировал, что между ними завязываются перспективные личные отношения.

Чувствуя, как незнакомый гражданин втягивает ее в ход своих возбужденных  фантазии : вот  она скинула туфельки, вот распустила аккуратно колосками  уложенные смоляные волосы – девушка, растерявшись, неосторожно ответила смущенным, беззащитным взглядом.

Токэ понял : нужен поступок!

Он спешно - лишь бы не увел ее этот «мудак с папкой» - взлетел к себе в дом, «давно и незаконно поставленный на крыше трехэтажного старого здания». Вылез на край ее ската, отверженной тенью навис над колодцем двора, со дна которого им в восхищении – в этом он был уверен! – любовалась новая «избранница». Громко свистнул, привлекая внимание. Широко взмахнул рукой, словно щедро раскрывал людям там,  внизу  бездонное  небо. Подброшенная им стопа писчей бумаги мятыми листами взмыла было вверх. Изображая стрелка с невидимым ружьем у плеча Токэ с полной имитацией отдачи приклада торжественно хрипло «приговорил» курок:

- Бах!

Нет, Токэ вовсе не «представлял» Иоганна Себастьяна, пытаясь произвести на молодую женщину впечатление «культурного» терщика…Сырые с запахом стоялой воды  старые накладные «про» растирочные варежки, мыло, мочалки и хлорку для дезинфекции банно-прачечного комплекса – начали тяжело опадать. Между ними и фиолетовым, как спелый инжир, небом тревожно заметались испуганные птицы.

Чеза помнил, как в тот вечер, когда сигнальной ракетой сверкнула первая молния, все так напряженно всматривались в небо, будто ожидали коварного налета неизвестной вражеской авиации. Тогда затяжной гром гремел и гремел в пугающей бездонности неба, по которому кто-то всесильный легко гонял невидимые, должно быть огромные стальные ядра, выбивающие при столкновении друг с другом опадающие кривыми развесистыми ветвями , опаляющие ватные тучи, красные искры.
 
На улицах ливень бешено вихрился над застигнутыми людьми. Кучно, хлестко, до холодного озноба бил их сверху - наискось острыми водяными очередями: по макушкам, глазам, носу, и, сбивая дыхание, по порывисто ходящим кадыкам.

Случаются ливни, от которых как от родового проклятья не укрыться, не убежать…

(См. Часть 2)
---
*Сказка о герое, который есть, пожалуй, у всех народов мира. Этот  - Чироки – как и все отправляется на поиски лучшей жизни и ищет приключении на свою курдскую…голову.

**“Мак и память” П. Целан.