Родное гнездо

                РОДНОЕ ГНЕЗДО


               
          Стояла наша деревенька в белорусских лесах. Места здесь болотистые, топкие. В дубравах и ельниках грибов да ягод да зверья всякого полным-полно. Насажали люди яблонь, груш, вишен да слив около хат. Красота! В огороде, как на опаре, так и прёт зелень. А во дворах скота довольно: то конь заржёт, то корова мыкнет, то свиньи завизжат. Одним словом, жили люди в достатке, на Бога не роптали…
         Было мне  в ту пору четырнадцать годков. Проснулась я как-то чуть свет. Платьишко самотканое накинула. Сама тоненькая, как былиночка. Водой колодезной умылась. Голову платком покрыла. Волосы у меня пышные да кучерявые. А глаза – мама всё, бывало, говорила: «Глаза твои, Настёнка, большие да красивые, как вишни на солнце». Да только не весело глядели они сейчас: пришла в деревню беда неминучая. Ступил на землю ворог ненасытный, фашист проклятый. Объявился вражина недалеко от нашей деревни.
         Так вот… Положила я в торбочку хлеба да горлач* с молоком поставила и понесла в поле. А там тата Устин травы косил. Взглянула я тут на большак – далёко видно… Ба! Пылит по дороге немчура на мотоциклах. Охнула я, бросила торбочку в травы и домой полетела быстрее ветра.
         Вот и хата уж близко. Заглянула в окно, похолодела: стоит на коленях мама моя Фёкла. Платок с головы свалился на шею. Коса растрепалась и на пол упала. Лицо белое, как мел. Немец пистолетом машет, чего-то пытает.
         И пошла я мимо, как и шла, за деревню. Знала: никто меня не спрячет. Был тогда наказ такой – не щадить никого, кто пригреет партизанскую родню. А у меня четыре брата партизанили.
         Нашла я лазейку в поленнице, там и укрылась. Зашлось моё сердце, будто каменная стала. До вечера просидела там, вдруг слышу: зарычали мотоциклы, пролаяли немцы, как собаки, и умчались прочь, окаянные. А тут откуда ни возьмись, дождь, как из ведра. Всю землю залил-затопил. Не заметила, как и ногу рассадила. Босые ведь ходили! Кровища хлещет, а мне всё нипочём. Пробралась я задами к своей хате и притаилась у сараев. Слышу: тата во двор входит, зовёт: «Фёкла! Жива ли ты?»… А у самого голос дрожит. «Здесь я, Устин», - отвечает.
         Выбежала тут я, уткнулась маме в колени: «Мамочка моя родненькая!»
         … Помыкались так недолго и порешили всей деревней в леса уйти. Чего жалеть-то было? Какая скотинка да добро – немцы дочиста всё повыгребли. Взяли мы с собой из одежонки что получше, погрузили на коня и подались в лес. Да только не очень ходко пошли. Бабушка старенькая, еле ноги передвигала, да я, как наступлю – слёзы градом: больно. Не зажила ещё ранка. Глядел на нас тата, глядел да как швырнёт кепку оземь: «Всё. Хватит. Не пойдём далее. Бросать нам их что
         А тут и фашисты подоспели: предал кто-то. Окружили всех. Перевод-
чик говорит: «Не пужайтесь, возвращайтесь до своего жилья, никого не тронем». Но не успели ещё дойти до первых хат, как немцы отделили  обозы с добром в одну сторону, мужиков – в другую, а девок и баб с детьми – в третью. Согнали нас в хату. И поняли мы, что пришёл нам конец. Нет никакого спасения!
          К вечеру углядела я в окно, как бегали фашисты, держали под мышками лучины, обливали керосином хату. Наставили пулемёты. Семьи сбились кучками. Заголосили тоненько, сухо, без слёз: ужас перехватывал горло. Обнялись мы, прощаемся с белым светом.
          Вдруг затрещали мотоциклы, подъехали важные господа со старцем в чёрной рясе. Старец руками машет, а немцы лаются. Слышим : замки отмыкают. Вошли немецкие нехристи: «Если будет стреляйт один выстрел из леса, вам всем – капут!»
         И определился такой смельчак, который упредил партизан, и выстрела из леса не было. Ни живы ни мёртвы, не чувствуя под собою ног, бабы с ма-
льцами расползлись по хатам. Затаились на печи, как мыши.
           А я глаз не свожу с окошка, сердчишко тук-тук-тук! Вот мужики  про-
шли мимо – отпустили, стало быть. Да только таты всё нет да нет. Сидели – сидели, не утерпела мама, крадучись вышла задами  да к соседям. А я  - за ней, схоронилась в кустах жасмина. Слушаю. Не дышу.
          - Дедка Серафим, где мой-то Устинушка?
          - Ох, детонька моя, дознались проклятые, что Устин твой коммунист, а сынки твои в партизанах. Не сносить теперь им головушки.
         Сгорбатилась мама, как подкошенная, пошла к своей хате.
         … На рассвете, на краю деревни, у стен сарая, расстреляли немцы семнадцать человек. Не дозволяли трогать убитых три дня: для устрашения оставили. Мы с мамой хотели выкрасть тело таты, но люди не дали: «И сама, Фёкла, пропадёшь, и нас загубишь».
        А среди убитых, как сейчас помню, лежала девчоночка шестнадцати лет, Лёля Умпирович. Не коммунистка, не комсомолка. Босая девочка в кофтёнке с немецкими пуговицами.
       Позже прознала я, что один из расстрелянных оказался жив. Степан Конопелько. Прошла пуля скользом, щёку задела да в ноге ямку оставила. Затаился он, будто неживой. Отполз ночью в свой сарай, там и нашла его жена через три дня. Лечила, как могла, травами. Лекарства-то не имели! Да загноилась рана. Дурная болезнь приключилась. Но перед своей смертью рассказал Степан, что перед расстрелом тата Устин крикнул:
       - Товарищи, не падайте духом! На миру и смерть красна! – и запел «Интернационал». Никто не повалился ворогу в ноги, не попросил пощады. А Лёлечку сгубили за пуговки немецкие, какие нашла да пришила к кофточке. Не поверили ей, что не убивала она немецких солдат.
      Так и похоронили всех в одной яме, на том самом месте, где и остались лежать вечно. А дело было в октябре. Снежок сыплет да тает, сыплет да тает. И потекла с того места по дороге красная река.
      Нашлись люди добрые, попрятали всех, кого немцы искали. Береглась я и в снопах соломенных на чердаке, и под матрасом у чужих людей. Не виделась со своими четыре месяца. Отощала да обовшивела. Одни только и светились глаза, большие, как вишни.
       Вскоре партизаны отбили нашу деревеньку, но силы были неравные, и пришлось всем народом уйти в леса. Немцы совсем озверели: сжигали  хаты, бомбили сверху. Живого места не оставили.
       … А ушёл ворог – всё одно: кто в живых остался, возвращался на родную земельку. И мы возвернулись на пепелище. Спали на сене и укрывались сеном. Одежонка – только что на плечах была. Варили в немецких консервных банках кашу из клевера, опилки липовые парили. Спичек не было. Огонь караулили поочерёдно, чтобы не угас.
        Пришёл с войны мой брат, тот, что учителем был, а трое… царство им Небесное!… И ничего, оклемались мы… Спасибо, Советская власть помогла: коровку-кормилицу дали да семян, чтоб хлебушек посеять.
        Много тогда полегло от голода, но не покинули люди родное  гнездо. Так и поднялись из пепла.

* горлач - кувшин
   
Знаков с пробелами - 6739