Взгляд

Взгляд

Фрагмент повести "Владзьо, вернись!"

Полностью: http://newlit.ru/~kovsan/6651.html

С этого пляжа он по несколько раз на дню встречал на себе этот становящийся всё более долгим, пристальным, нежным и ласковым взгляд. Сидя у моря, взгляд погоды не ждал. Любая устраивала. В солнечный безветренный день что-то писал, поминутно вглядываясь в него, будто словами портрет рисовал, и если не замечал, не продолжал писать, пока не заметит. В пасмурную и ветреную погоду то же самое делал, укрывшись сине-зелёным пледом, видавшим виды, но ещё крепким, и, видимо, чем-то хозяину памятным. Что же он пишет? Хотелось подойти и спросить, а может, заглянуть через плечо, как с художником это проделал. Но джентльмен такого позволить себе не может никак, никогда, ни при каких обстоятельствах. Он слышал слова отца, которые жестом и мимикой мать повторяла. С каждым днём всё больше хотелось с уехавшим и вернувшимся заговорить. Но сделать это было никак не возможно. Другое дело, если тот ему что-то скажет — гостиничные вольности это вполне допускали, даже о чём-то попросит. Молчал. Хотя на взгляды никак не скупился. Они часто встречались не только на пляже, но и в ресторане, и в лобби. Встречал этот взгляд, который мог от сотни других отличить, и тогда, когда уходил с мячом на площадку. Что тому было там делать? Только смотреть на него, ловить каждое движение, любоваться ловкостью тела и огорчаться, когда что-то не получалось. Даже слышал, как тот подбадривает, ничего, мол, попробуй ещё, с первого раза не получается ни у кого. Утром на пляж он не шёл, как все за кабинками по мосткам, а по песку, как никто не ходил. Проходил мимо кабинки чёрного человека, едва не задевая шезлонг и маленький столик, за которым тот писал и читал. Иногда даже, когда вокруг не было никого, наклонялся, будто что-то в обуви поправляя, чтобы встретиться с его глазами, серьёзными, внимательными и в последнее время не очень спокойными. Такие глаза были у его пансионного, увы, недолгого друга, который пробыл в пансионе с начала семестра всего две-три недели, к концу этого срока они постепенно сошлись. Но вдруг заболел, забрали, и больше в пансион не вернулся. Так уж в жизни его выходило: если редко-редко кто-то случался, то ненадолго. Миновав шезлонг и столик, всегда испытывал жгучее желание остановиться и оглянуться. Только мысль: что о нём могут подумать, заставляла двигаться дальше, и он ковылял, медленно в себя приходя.
Встречаясь, всегда издалека узнавали друг друга. Теперь уже он, заметив чёрного господина, первым искал его взгляд, стараясь в свой вложить, что было у него на душе: интерес, внимание и даже заботу, хотя, переведи это в слова, остаётся лишь посмеяться желанию заботиться о господине, который привык наверняка к заботе, если и не родных, то хотя бы тех, кто служит ему, предугадывая желания и стремясь их удовлетворить как можно лучше. Конечно, таких связанных мыслей у него тогда не было, но было чувство, которое всех слов самых замечательных, всех слов точней и умнее, если так можно сказать о чувствах, сопротивляющихся словесному уловлению. Было довольно горько, двигаясь к конечной цели своей, осознавать, что всё, чему всю жизнь кропотливо учился, зачёркивая написанное собой и подсматривая у других, и современников, и больше всего у предшественников, великих и малых, всё это, все эти слова, ритм текста и фразы, сцепление слов, их игра, одним словом, всё это, всё в этом искусственном, пусть даже искусно, но придуманном мире, всё было ничто по сравнению с чувствами того мальчика, образованием своим от сверстников не слишком отличного. Жизнь можно научиться описывать. Но жить жизнью научить невозможно, как невозможно научиться быть морем, песком, чириканьем воробья, или неведомых птиц, каждое утро приветствующих его пробуждение из великолепной кипарисовой кроны, густо зеленеющей за полуоткрытым на ночь окном. Так в семье было принято, так отцом заведено: вплоть до настоящих, обычно поздней осенью наступающих холодов спать с полуоткрытым окном: значение свежего воздуха для организма неоценимо. Эта незамысловатая отцовская сентенция звучала в ушах и сейчас: в купе окно было полуоткрыто, хотя в свежести воздуха приходилось и сомневаться.
Этот город на всю жизнь поразил его не красотой — редким изяществом. Даже бесчисленные витрины не зазывали грубо, громогласно, вульгарно, но изящно, немного жеманно заманивали. Однажды шёл в своей роскошной матроске из парка. Мать с подругой остались шептаться. Народу немного. Было свежо той приятной свежестью, которая наступает после такого жаркого дня, что мысль, даже случайно мелькнув, тотчас же испаряется. Шёл по боковой дорожке, по которой мало ходили. Хотя к взглядам, провожающим его, и привык, но чем меньше прилипали, тем лучше. В месиве взглядов искал тот единственный, к которому так привязался, что, если полдня не встречал, начинал нервничать, будто что-то случилось. В этот день до самого вечера со взглядом своим, так теперь его называл, не встречался. Было не по себе, но оставалась надежда на вечер: ужин, потом гулянье, да и в холле нередко встречались. Дорожка резко свернула, и вдруг лицом к лицу со взглядом столкнулся. От неожиданности оба остановились, пытаясь понять, что случилось. Глаза встретились, и взглядами поменялись: его взгляд прожигал чёрного человека, а тот отвечал спокойно, не отводя глаз, уверенно. На лицах появились улыбки: на какой-то миг оба с собой не совладали, нарушив приличия. После этого что-то переломилось. Будто улыбки были чем-то греховным, о чём непременно надо бы исповедоваться. По воскресеньям пляж отменялся. Они с матерью ходили на службу. В соборе даже по воскресеньям было не слишком людно. Пляж роскошный. Погода прекрасная. Для молитв больше скверная погода подходит: суетное не отвлекает. В соборе, дурманя, сладковатый ладан курился. Священнические одеяния оглушали тяжёлым своим разноцветьем. Свечи сверкали острыми, колкими огоньками. Звуки органа всегда действовали на него необыкновенно, к земле пригибая. Вот и сейчас, опустив голову, повторял слова священника, глядя в молитвенник, внимал музыке, которая потрясала, и внезапно ощутил этот взгляд. Отвлёкся, музыка отдалилась, слова в молитвеннике расплылись, стал искать взгляд, уже ощущая: тот стал другим, не ясным, ласковым и спокойным, а пронзительным, жгучим, рогожинским. Остаток службы ёрзал, крутил головой, отыскивал взгляд, но тот сумел спрятаться, в толпе затеряться, чувствовал его то на спине, то на лице — хозяин взгляда успел вперёд забежать, когда из собора они выходили. Шли по улицам с матерью — тот шёл за ними. И за всеми следовал гул колоколов, порождающий смертные воздушные волны, которые грозили с головой накрыть обитателей города, и приезжих, и местных. Задумавшись, остановился, повторяя про себя много раз: «Над вздыманием моря Ты властвуешь, вознесение волн успокаиваешь». Слова псалма немного утешили. Мать несколько раз внимательно посмотрела, наконец, не выдержав, что крайне редко случалось, волнение выразила словами. Ответил невпопад, и она заторопилась домой, не понимая, что происходит. Всю дорогу взгляд метался, кружил, забегал вперёд, чтобы, пронзив, под одежду забраться и шарить, выискивая секрет красоты, которая его угнетала. Давно хотел состричь длинные волосы, но без разрешения матери — а она этого никак не желала — пойти к парикмахеру не решался. Да и денег не было даже на пустяки. Поезд остановился. Последняя станция перед конечной. Никто из вагона не вышел. Никто в вагон не вошёл. Выглянул в окно, словно пытаясь увидеть того, кто только что говорил о парикмахере, роскошных локонах, деньгах и пустяках. Выглянул — и увидел. Шёл навстречу, в фонарном свете локоны золотились, матроска обтягивала ещё не широкую грудь, из безумно дорогой он уже вырастал. Шёл навстречу издалека, вероятно, со станции назначения, куда он стремился попасть, вот уже более суток на самолёте и поезде к ней приближаясь. Шёл, опустив глаза, носком футболя камешек, чем-то ему приглянувшийся. «Подними глаза, подними, ну, подними!» — просил, умолял, надо было удостовериться: действительно он, взгляд — это главное, настоящее, остальное можно придумать, подделать. Впервые в жизни просил Бога о чуде, но голову мальчик не поднял, глаза их не встретились, чудо и на этот раз не случилось, дерзкая просьба была не только глупа, но и напрасна. Разве Богу есть дело до мелких событий в жизни одного из бесчисленных человеков? Колокол зазвенел, поезд в дальнейший путь отправляя. Обессиленно на жёсткое сидение опустился. За окном, прощаясь, безымянная станция промелькнула. Вскочил, попытался, вывернув голову, увидеть шедшего навстречу и исчезнувшего сзади, вдали — бесполезно. Прошлое — субстанция независимая: проявляется, когда пожелает. От этой мысли почувствовал себя совершенно обессиленным, опустошённым, как после работы — множества скверным стремительным почерком исписанных упавших на пол листов, или после соития сладостного и мучительного.
Острозаточенный взгляд проникал, полосовал, одним движением рассекал одежду, и та исчезала, в туманной мгле растворяясь. Взгляд скользил, вонзался, разрезал на части, на доли пластал, но было не больно. И не было противно: себя разъятым не видел. Вообще, не чувствовал ничего: сковало, словно парализующий яд в вену ввели, или, накинув маску, заставили дышать наркотическим газом. Наверняка взгляд василиска — мелькнуло и тотчас угасло. Верно, взгляд, на мгновение оплошав, иглой в сердце вонзился, и, остановив его, продолжал бродить по телу невесомому, нечувствительному. Взгляд скользил по рукам, по ногам, по груди, во все впадины забираясь, во все выемки плоти, словно вода, оставшаяся после волны, забирается во все щели, все ущербинки скал, которые, никогда не высыхая, блестят на солнце отчаянным блеском, словно глаза умирающих, взглядом хватающиеся за соломинку — крошечный жизни остаток, истончающийся перед вечным безмолвием полым, бесцветным, пустым. 
Сегодня, похоже, усы и шевелюра всемогущего взгляда были черней, щёки слегка розовей, а губы краснее. Может, клубники наелся? Это губы. А остальное? Откуда бы ни уходил, унося свой прекрасный и чудовищный взгляд, вслед ему осведомлённая прислуга громко шептала: «Значительный человек!» Если хозяин взгляда значителен, то и тот, на кого его взгляд устремлён, должен тоже значительным почитаться? Разве не так? Что можно на смешные полудетские вопросы ответить? Порадоваться, что когда-то в юной голове прозвучали, и радостно улыбнуться. Что тем более ценно в пору жизни, когда поводов для улыбки всё меньше и меньше. День ото дня их взгляды сцеплялись во всё более удлиняющуюся цепь, назначение которой оставалось не ясным: то ли друг к другу их привязать, то ли, удушая, захлестнуть чью-то шею.