Радуга. 1 глава полностью

Глава I.
КАК ТОМ БРЭНГВЕН женился на польской даме

I.
Брангвены в течение нескольких поколений жили на болотной ферме, на лугах, где река Эреваш медленно вилась между ольховыми деревьями, отделяя Дербишир от Ноттингемшира. В двух милях оттуда на холме стояла церковная башня, и дома небольшого провинциального городка старательно поднимались к ней. Каждый раз, когда кто-нибудь из брангвенов на полях отрывался от работы, он видел в пустом небе церковную башню в Илкестоне. Так что, когда он снова повернулся к горизонтальной земле, он заметил что-то стоящее над ним и за ним на расстоянии.
В глазах Брангвенов было такое выражение, как будто они ожидали чего-то неизвестного, чего они ждали. У них был вид готовности к тому, что с ними случится, своего рода уверенность, ожидание, вид наследника.
Это были свежие, светловолосые, медленно разговаривающие люди, раскрывающиеся открыто, но медленно, так что можно было наблюдать изменение в их глазах: от смеха к гневу, от голубого, освещенного смеха до жесткого голубого гнева; через все нерешительные стадии неба при перемене погоды.
Живя на богатой земле, на своей земле, недалеко от растущего города, они забыли, что значит быть в стесненных обстоятельствах. Им так и не удалось разбогатеть, потому что дети были всегда, а вотчина каждый раз делилась. Но на Болоте всегда было достаточно.
Итак, Брангвены приходили и уходили, не опасаясь необходимости, усердно работая из-за той жизни, которая была в них, а не из-за отсутствия денег. Не были они и экономными. Они знали о последних полпенни, и инстинкт заставлял их не тратить зря очищенное яблоко, так как это поможет прокормить скот. Но небо и земля кишели вокруг них, и как это должно прекратиться? Они чувствовали прилив сока весной, они знали волну, которая не может остановиться, но каждый год отбрасывает семя к зачатию и, отступая, оставляет детенышей на земле. Они знали связь между небом и землей, солнечный свет, втягиваемый в грудь и кишечник, дождь, всасываемый днем, наготу, которая обрушивается на осенний ветер, показывая, что птичьи гнезда больше не стоит прятать. Таковы были их жизнь и взаимоотношения; чувствуя пульс и тело почвы, которая открывалась для их борозды для зерна, и становилась гладкой и эластичной после вспашки, и цеплялась за их ноги с тяжестью, тянущей, как желание, лежала твердо и не реагировала, когда урожай должен был быть уклоняется. Молодая кукуруза колыхалась и была шелковистой, и блеск скользил по конечностям людей, которые ее видели. Они брали вымя коров, коровы давали молоко и пульс на руках людей, пульс крови из сосков коров бил в пульс рук мужчин. Они садились на лошадей и держали жизнь в хватке колен, они запрягали лошадей в повозке и, держась за уздечки, по своей воле тянули лошадей.
Осенью жужжали куропатки, птицы стаями развевались, словно брызги, по пару, на серых водянистых небесах появлялись грачи и, каркая, улетали в зиму. Тогда мужчины сели у огня в доме, где женщины уверенно передвигались, и конечности и тела мужчин были пропитаны днем, скотом, землей, растительностью и небом, мужчины сидели у огня и их мозги были инертны, так как в них текла кровь от накоплений с дня жизни.
Женщины были другими. На них тоже был сон кровавой близости, телята сосут, куры бегают вместе толпами, молодые гуси трепещут в руке, пока им давят пищу. Но женщины смотрели от горячего, слепого общения фермерской жизни на мир разговоров за ее пределами. Они осознавали, что губы и разум мира говорят и произносят слова, они слышали звук на расстоянии и напрягались, чтобы слушать.
Людям было достаточно того, что земля вздымалась и открывала им борозды, дул ветер, сушил влажную пшеницу и заставлял молодые колосья только что кружиться; Достаточно было помочь корове в родах, или вытащить крыс из-под сарая, или сломать кролику спину резким ударом руки. Столько тепла, порождения, боли и смерти они знали в своей крови, земле, небе, животных и зеленых растениях, столько обмена и взаимообмена, которые они имели с ними, что они жили полными и насыщенными, их чувства были полны насыщения, их лица всегда обратился к теплу крови, глядя на солнце, ошеломленный, глядя на источник зарождения, неспособный обернуться.
Но женщина хотела другой формы жизни, чем эта, чего-то, что не было кровной близостью. Ее дом выходил на сельские постройки и поля, выходил на дорогу и деревню с церковью, Холлом и окружающим миром. Она стояла, чтобы увидеть далекий мир городов и правительств и активных людей, волшебную страну для нее, где тайны раскрываются, а желания исполняются. Она смотрела вовне, туда, где мужчины двигались доминирующими и творческими, отвернувшись от пульсирующего тепла творения, и с этим позади них были поставлены перед собой цель открыть то, что было за гранью, чтобы расширить свой собственный диапазон, диапазон и свободу; в то время как мужчины Брангвена были обращены внутрь себя к изобилующей жизни творения, которая текла неразрешенными в их вены.
Глядя, как и должно быть, с фасада своего дома на деятельность человека в мире в целом, в то время как ее муж смотрел сзади на небо, урожай, животных и землю, она напрягла глаза, чтобы увидеть, что у этого мужчины есть. Вступив в борьбу за пределы знания, она пыталась услышать, как он говорит о себе в своем завоевании, ее самое сокровенное желание зависело от битвы, которую она слышала издалека, ведущейся на грани неизвестного. Она также хотела знать и быть боевым хозяином.
Дома, даже так близко, как Коссетей, находился викарий, говоривший на другом, магическом языке и обладавший другим, более тонким поведением, которые она могла воспринимать, но никогда не могла понять. Викарий перебрался в миры за пределами того места, где существовали ее собственные мужчины. Разве она не знала своих мужчин: свежих, медлительных, крепкого телосложения, достаточно властных, но непринужденных, земных, лишенных внешности и диапазона движений. В то время как викарий, темноволосый, сухой и невысокий рядом с ее мужем, все же обладал быстротой и разносторонностью, из-за которых Брангвен в его большой добродушности казался скучным и местным. Она знала своего мужа. Но в характере викария было то, что выходило за рамки ее знания. Как Брангвен имела власть над скотом, так и викарий имел власть над своим мужем. Что было в викарии, что возвышало его над простыми людьми, как человека возвышают над зверем? Она очень хотела знать. Она стремилась достичь этого высшего существа если не в себе, то в своих детях. Что делало человека сильным, даже если он был маленьким и хилым телом, как всякий человек мал и хилен перед быком, но сильнее быка, что это было? Это не было ни деньгами, ни властью, ни положением. Какая власть имела викарий над Томом Брангвеном - никакой. И все же раздеть их и посадить на необитаемый остров, и викарий был хозяином. Его душа была хозяином души другого человека. И почему - почему? Она решила, что это вопрос знания.
Викарий был достаточно беден и не очень эффективен как мужчина, но все же он занимал место среди остальных, начальник. Она смотрела, как рождаются его дети, она видела, как они бегают крошечными вещами рядом с матерью. И они уже были отдельными от ее собственных детей, отличными. Почему ее собственные дети были отмечены ниже других? Почему дети священника неизбежно должны иметь приоритет над детьми, почему доминирование должно быть отдано им с самого начала? Это были не деньги и даже не класс. Она решила, что это образование и опыт.
Именно это, это образование, эту высшую форму бытия мать хотела дать своим детям, чтобы они тоже могли жить высшей жизнью на земле. Ибо ее дети, по крайней мере дети ее сердца, обладали целостной природой, которая должна иметь место наравне с живыми, жизненно важными людьми в стране, а не оставаться в тени среди рабочих. Почему они должны оставаться в тени и задыхаться всю свою жизнь, почему они должны страдать от отсутствия свободы передвижения? Как им научиться входить в более тонкий, более яркий круг жизни?
Ее воображение зажгло хозяйку сквайра в Шелли-холле, которая пришла в церковь в Коссетей со своими маленькими детьми, девочками в аккуратных накидках из бобрового меха и в шикарных маленьких шляпках, сама похожа на зимнюю розу, такая прекрасная и нежная. Такая прекрасная, такая прекрасная по форме, такая светящаяся - что же чувствовала миссис Харди, чего не чувствовала миссис Брангвен? Чем характер миссис Харди отличался от характера обычных женщин Коссетей, чем они отличались? Все женщины Коссети горячо говорили о миссис Харди, ее муже, ее детях, ее гостях, ее платье, ее слугах и ее ведении домашнего хозяйства. Хозяйка Зала была живой мечтой их жизни, ее жизнь была эпосом, вдохновляющим их жизни. В ней они жили творчески, и, сплетничая о ее муже, который пил, о ее скандальном брате, о лорде Уильяме Бентли, ее друге, члене парламента от этого подразделения, у них была своя собственная Одиссея, разыгрывающая сама себя, Пенелопа и Улисс до них, и Цирцея и свиньи и бесконечная паутина.
Итак, деревенским женщинам повезло. Они увидели себя в хозяйке поместья, каждый из них прожил свое воплощение жизни миссис Харди. Брангвенская жена Болота стремилась превзойти себя, к дальнейшей жизни прекрасной женщины, к расширенному существу, которое она открыла, как странник в своей замкнутой манере открывает далекие страны, присутствующие в себе. Но почему знание далеких стран должно делать жизнь человека другой, тонкой, масштабной? И почему человек больше, чем зверь и скот, служащие ему? Это то же самое.
Мужская часть стихотворения была заполнена такими людьми, как викарий и лорд Уильям, худощавыми, энергичными людьми со странными движениями, людьми, которые владели дальнейшими полями, чьи жизни варьировались в огромной степени. Ах, это было что-то очень желанное - это прикосновение замечательных людей, обладающих силой мысли и понимания. Деревенские женщины могли бы гораздо больше любить Тома Брэнгвена и чувствовать себя с ним более непринужденно, но если бы их жизни отняли у викария и лорда Уильяма, у них бы отрезали ведущий ствол, они бы были тяжелыми, скучными и склонными к ненависти. Пока перед ними было чудо запредельного, они могли жить вместе, независимо от их участи. И миссис Харди, и викарий, и лорд Уильям, они двигались в чуде запредельного, и в их движении были видны глаза Коссети.
***
Chapter I.
HOW TOM BRANGWEN MARRIED A POLISH LADY

I
The Brangwens had lived for generations on the Marsh Farm, in the meadows where the Erewash twisted sluggishly through alder trees, separating Derbyshire from Nottinghamshire. Two miles away, a church-tower stood on a hill, the houses of the little country town climbing assiduously up to it. Whenever one of the Brangwens in the fields lifted his head from his work, he saw the church-tower at Ilkeston in the empty sky. So that as he turned again to the horizontal land, he was aware of something standing above him and beyond him in the distance.
There was a look in the eyes of the Brangwens as if they were expecting something unknown, about which they were eager. They had that air of readiness for what would come to them, a kind of surety, an expectancy, the look of an inheritor.
They were fresh, blond, slow-speaking people, revealing themselves plainly, but slowly, so that one could watch the change in their eyes from laughter to anger, blue, lit-up laughter, to a hard blue-staring anger; through all the irresolute stages of the sky when the weather is changing.
Living on rich land, on their own land, near to a growing town, they had forgotten what it was to be in straitened circumstances. They had never become rich, because there were always children, and the patrimony was divided every time. But always, at the Marsh, there was ample.
So the Brangwens came and went without fear of necessity, working hard because of the life that was in them, not for want of the money. Neither were they thriftless. They were aware of the last halfpenny, and instinct made them not waste the peeling of their apple, for it would help to feed the cattle. But heaven and earth was teeming around them, and how should this cease? They felt the rush of the sap in spring, they knew the wave which cannot halt, but every year throws forward the seed to begetting, and, falling back, leaves the young-born on the earth. They knew the intercourse between heaven and earth, sunshine drawn into the breast and bowels, the rain sucked up in the daytime, nakedness that comes under the wind in autumn, showing the birds’ nests no longer worth hiding. Their life and interrelations were such; feeling the pulse and body of the soil, that opened to their furrow for the grain, and became smooth and supple after their ploughing, and clung to their feet with a weight that pulled like desire, lying hard and unresponsive when the crops were to be shorn away. The young corn waved and was silken, and the lustre slid along the limbs of the men who saw it. They took the udder of the cows, the cows yielded milk and pulse against the hands of the men, the pulse of the blood of the teats of the cows beat into the pulse of the hands of the men. They mounted their horses, and held life between the grip of their knees, they harnessed their horses at the wagon, and, with hand on the bridle-rings, drew the heaving of the horses after their will.
In autumn the partridges whirred up, birds in flocks blew like spray across the fallow, rooks appeared on the grey, watery heavens, and flew cawing into the winter. Then the men sat by the fire in the house where the women moved about with surety, and the limbs and the body of the men were impregnated with the day, cattle and earth and vegetation and the sky, the men sat by the fire and their brains were inert, as their blood flowed heavy with the accumulation from the living day.
The women were different. On them too was the drowse of blood-intimacy, calves sucking and hens running together in droves, and young geese palpitating in the hand while the food was pushed down their throttle. But the women looked out from the heated, blind intercourse of farm-life, to the spoken world beyond. They were aware of the lips and the mind of the world speaking and giving utterance, they heard the sound in the distance, and they strained to listen.
It was enough for the men, that the earth heaved and opened its furrow to them, that the wind blew to dry the wet wheat, and set the young ears of corn wheeling freshly round about; it was enough that they helped the cow in labour, or ferreted the rats from under the barn, or broke the back of a rabbit with a sharp knock of the hand. So much warmth and generating and pain and death did they know in their blood, earth and sky and beast and green plants, so much exchange and interchange they had with these, that they lived full and surcharged, their senses full fed, their faces always turned to the heat of the blood, staring into the sun, dazed with looking towards the source of generation, unable to turn round.
But the woman wanted another form of life than this, something that was not blood-intimacy. Her house faced out from the farm-buildings and fields, looked out to the road and the village with church and Hall and the world beyond. She stood to see the far-off world of cities and governments and the active scope of man, the magic land to her, where secrets were made known and desires fulfilled. She faced outwards to where men moved dominant and creative, having turned their back on the pulsing heat of creation, and with this behind them, were set out to discover what was beyond, to enlarge their own scope and range and freedom; whereas the Brangwen men faced inwards to the teeming life of creation, which poured unresolved into their veins.
Looking out, as she must, from the front of her house towards the activity of man in the world at large, whilst her husband looked out to the back at sky and harvest and beast and land, she strained her eyes to see what man had done in fighting outwards to knowledge, she strained to hear how he uttered himself in his conquest, her deepest desire hung on the battle that she heard, far off, being waged on the edge of the unknown. She also wanted to know, and to be of the fighting host.
At home, even so near as Cossethay, was the vicar, who spoke the other, magic language, and had the other, finer bearing, both of which she could perceive, but could never attain to. The vicar moved in worlds beyond where her own menfolk existed. Did she not know her own menfolk: fresh, slow, full-built men, masterful enough, but easy, native to the earth, lacking outwardness and range of motion. Whereas the vicar, dark and dry and small beside her husband, had yet a quickness and a range of being that made Brangwen, in his large geniality, seem dull and local. She knew her husband. But in the vicar’s nature was that which passed beyond her knowledge. As Brangwen had power over the cattle so the vicar had power over her husband. What was it in the vicar, that raised him above the common men as man is raised above the beast? She craved to know. She craved to achieve this higher being, if not in herself, then in her children. That which makes a man strong even if he be little and frail in body, just as any man is little and frail beside a bull, and yet stronger than the bull, what was it? It was not money nor power nor position. What power had the vicar over Tom Brangwen—none. Yet strip them and set them on a desert island, and the vicar was the master. His soul was master of the other man’s. And why—why? She decided it was a question of knowledge.
The curate was poor enough, and not very efficacious as a man, either, yet he took rank with those others, the superior. She watched his children being born, she saw them running as tiny things beside their mother. And already they were separate from her own children, distinct. Why were her own children marked below the others? Why should the curate’s children inevitably take precedence over her children, why should dominance be given them from the start? It was not money, nor even class. It was education and experience, she decided.
It was this, this education, this higher form of being, that the mother wished to give to her children, so that they too could live the supreme life on earth. For her children, at least the children of her heart, had the complete nature that should take place in equality with the living, vital people in the land, not be left behind obscure among the labourers. Why must they remain obscured and stifled all their lives, why should they suffer from lack of freedom to move? How should they learn the entry into the finer, more vivid circle of life?
Her imagination was fired by the squire’s lady at Shelly Hall, who came to church at Cossethay with her little children, girls in tidy capes of beaver fur, and smart little hats, herself like a winter rose, so fair and delicate. So fair, so fine in mould, so luminous, what was it that Mrs. Hardy felt which she, Mrs. Brangwen, did not feel? How was Mrs. Hardy’s nature different from that of the common women of Cossethay, in what was it beyond them? All the women of Cossethay talked eagerly about Mrs. Hardy, of her husband, her children, her guests, her dress, of her servants and her housekeeping. The lady of the Hall was the living dream of their lives, her life was the epic that inspired their lives. In her they lived imaginatively, and in gossiping of her husband who drank, of her scandalous brother, of Lord William Bentley her friend, member of Parliament for the division, they had their own Odyssey enacting itself, Penelope and Ulysses before them, and Circe and the swine and the endless web.
So the women of the village were fortunate. They saw themselves in the lady of the manor, each of them lived her own fulfilment of the life of Mrs. Hardy. And the Brangwen wife of the Marsh aspired beyond herself, towards the further life of the finer woman, towards the extended being she revealed, as a traveller in his self-contained manner reveals far-off countries present in himself. But why should a knowledge of far-off countries make a man’s life a different thing, finer, bigger? And why is a man more than the beast and the cattle that serve him? It is the same thing.
The male part of the poem was filled in by such men as the vicar and Lord William, lean, eager men with strange movements, men who had command of the further fields, whose lives ranged over a great extent. Ah, it was something very desirable to know, this touch of the wonderful men who had the power of thought and comprehension. The women of the village might be much fonder of Tom Brangwen, and more at their ease with him, yet if their lives had been robbed of the vicar, and of Lord William, the leading shoot would have been cut away from them, they would have been heavy and uninspired and inclined to hate. So long as the wonder of the beyond was before them, they could get along, whatever their lot. And Mrs. Hardy, and the vicar, and Lord William, these moved in the wonder of the beyond, and were visible to the eyes of Cossethay in their motion.