Можно ли без любви?..

1Хор

      «Мой друг, Володька Бородич, любил петь и считал себя непревзойдённым басом. Он и меня втянул в это занятие. Мы собирались у него дома, когда его мама была на работе, и пытались воспроизвести своими недавно оформившимися голосами разные песни, и даже умудрялись пропеть некоторые  арии из опер.

      Бородич очень уважал произведения в исполнении Муслима Магомаева и всячески подражал этому молодому певцу, не смотря на то, что у певца — баритон, да ещё с национальным темпераментом. А моим кумиром был Владимир Трошин, потом эстафету принял Иосиф Кобзон. Он не умалил впечатлений о Трошине, своими теплотой и доходчивостью. Видел я его в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, в только что построенном Дворце Пионеров. Он там давал концерт.

          Нам в техникуме сделали прививки от брюшного тифа. И вот я, с повышенной температурой и сильной болью под левой лопаткой, «рванул» во Дворец. Кобзон мне не особо понравился своим деревянным крупным вибрато. Правда, я отнёс это на несовершенство аппаратуры, и он остался моим кумиром. Через несколько лет он ещё раз приехал в Барнаул. Примерно в то время, когда, одну за другой, «выперли» из города Ирину Бржевскую и Тамару Миансарову, за непристойное поведение в банкетном зале гостиницы «Центральная». Кобзон сослался на то что простыл, но, с высокой температурой, добросовестно пропел свои песни по телевидению. Я слушал его с улицы, от соседей с первого этажа. А они — любители громкого звучания.  Телевизор у нас появился, когда я отслужил в армии.

         А Муслим Магомаев приехал в Барнаул, минуя филармонию, по персональному вызову Николая Никитского, певца и актёра кино. На его выступление никто не пошёл. Визит Магомаева вызвал скандал в филармонии. Певец приехал простуженный, с насморком, исполнил две песни и уехал, а налог со сбора, в филармонию не заплатил, зато афиши с его именем были распространены по всему городу. Концерты естественно отменили, людям вернули деньги за билеты.

        Был мой друг, Володька Бородич, крупного сложения, с залысинами на большой белобрысой голове, на много сильнее меня, читал взахлёб научную, познавательную, и художественную литературы, конспектировал классиков. Я тоже много читал, но никогда не выпячивал себя.

       Соседи Бородича были в восторге от него. «Как же, Володя поёт, и таким сильным голосом». У него, в то время, формировался бас, и он гордился своим голосом, при случае и без случая демонстрируя его передо мной и, конечно же, перед соседями. Они рассказывали Нине Яковлевне, о её талантливом сыне. А Глушков (это моя фамилия), для них, это так — тень Бородича, да и голосок у него слабенький...»

       Мне очень хотелось петь профессионально. Для меня это было жизненным утверждением, а голос — волшебством. И оставалось (я был убеждён в этом) немножечко подучиться, поступить в консерваторию, и обязательно Московскую, где качество обучения, на мой взгляд, было лучше. Бородич тоже мечтал о консерватории. Наши мечты объединились, и мы представляли, как придём в приёмную комиссию, что скажем, как поведём себя.
«Мы же голоса, нас обязательно примут, — говорил Бородич.

       Для начала мы решили пойти в хор клуба Меланжевого комбината. «Так надёжнее, и стаж участия в самодеятельности роль сыграет — рассуждал Бородич. Я не мог с ним не согласиться. Для меня мой друг был громадным авторитетом.

       Принял нас руководитель хора, Тушев, Николай Евдокимович, высокий, худощавый мужчина, лет за пятьдесят, с резким теноровым голосом. И больше напоминал учителя, чем вокалиста. Одет он был жёлтый в клетчатый пиджак и чёрные брюки, носил чёрный портфель, с двумя замками.
- Проходите, молодые люди, будьте посмелее, мы здесь не кусаемся, — сказал  нам руководитель. — В хор пришли, заниматься серьёзным делом? Это хорошо. Народ у нас грамотный, многому может научить…

       - Но мы бы хотели стать солистами хора, — заметил Бородич.
- Я, конечно, вас прослушаю, но солистами быть, скажу откровенно, ещё рановато. Голоса ваши не окрепли. Немного придётся подождать…
- А сколько ждать?..
- Годик-два. Будем следить за ростом ваших голосов. Если что — милости просим, солисты нам нужны и у нас занимаются отдельной группой. А сейчас я вас прослушаю…

Первым прослушивался я. Николай Евдокимович проиграл на фортепиано песню: «Горят костры далёкие...». Я старательно её исполнил.
- Теперь проверим слух…
Он простучал карандашом по крышке фортепиано несколько ритмических рисунков. Я их безошибочно повторил. Далее он, проиграл аккорд и сказал чтобы я пропел его и обратил внимание на окончания нот. Аккорд состоял из двух звуков. Я их воспроизвёл.
- Совершенно верно. Слух у тебя хороший,  —  заключил Тушев. Проверив данные Бородича, он остался им доволен. — Сядете в партию басов. Ребята у нас голосистые. Но, предупреждаю  заранее, вне хора не петь, как бы этого не хотелось…

       -  Да, кстати, а где вы учитесь? И сколько вам лет?..
 - Я учусь в двадцать пятой школе, в восьмом классе. Мне четырнадцать лет, — отрапортовал Бородич.
 - А я — на первом курсе Барнаульского машиностроительного техникума, будущий техник-электрик, мне пятнадцать лет...
- Замечательно! — отреагировал, Николай Евдокимович. — Но, имея двойки, у нас  заниматься запрещено, поэтому, вы (он показал на Бородича) ежемесячно приносите мне дневник. А из техникума  дневника мне не надо. Там серьёзные студенты учатся. Завтра у нас занятия. Приходите…

       Хор «гудел». Хористы делились впечатлениями прошедших дней. Особенно усердствовали женщины. Мужчины тоже переговаривались между собой, но не так активно. На нас с Бородичем никто не обратил внимания. Мы стояли в сторонке, ощущая неловкость. Но, словно по звонку, хористы замолчали. Настенные часы показали начало занятий.

       В класс вошли Николай Евдокимович Тушев и концертмейстер хора, Елизавета Исаковна Рубина, еврейка, маленького роста, лет шестидесяти.  Пальцы у неё были так же полные, как и она сама, но коротковатые. Как они справлялись с клавишами фортепиано, оставалось загадкой, но инструмент  звучал. Тушев называл её Елизавета Саклевна, но концертмейстер не обижалась.

       - Товарищи хористы! у нас пополнение. — объявил Тушев. — Два Володи, бас и баритон. Парни молодые, не обтёсанные, изъявили желание у нас заниматься. Прошу любить, жаловать и помогать во всех возникающих вопросах...
 - Конечно, поможем, лишь бы было желание ходить на занятия, — отвечали хористы.
- Желание вроде бы есть. И место им, определено, в басах…
- Будем, ребята, заниматься?..
- Будем, иначе бы не пришли…

     - Иного ответа я и не ожидал. О месте вашем я вам сказал, теперь его покажу. Будете сидеть на втором ярусе специального стеллажа. Там есть стулья. Различать ребят (он обратился к хористам) просто. Володя белокурый, что покрупнее — ученик восьмого класса двадцать пятой Барнаульской школы — бас, ему четырнадцать лет, а Володя помельче, шатен — учащийся первого курса Барнаульского машиностроительного техникума — баритон, ему пятнадцать. Родители, ваши, как я понял, на Меланжевом комбинате трудятся?
- Да, — ответили мы, по очереди...
- Ребята перспективные, скоро у нас солистами будут, — продолжил Тушев.

     - У нас подобных ещё не было, — сказала Ольга Павловна, из партии сопрано. — Но... будем заниматься. Поглядим...
Много раз она хвалила Бородича за его мощный голос. А тот гордился, до зазнайства, а на меня, во время пения, «садился верхом»,  трубя мне в самое ухо.

     Прозанимались мы в хоре два года. В партии басов был Борис Левин. Но о его голосе отозвался Николай Евдокимович, как о глухом, не годящемся для солиста. Левина, скорее всего по Меланжевому комбинату, знали мама Владимира Бородича и Анна Яковлевна, родная сестра мамы Бородича. Ещё в партии басов сидел Аркадий Емельянович Чеча, известный в городе хирург, но немного свихнутый. Он постоянно напевал какую-нибудь арию из оперетты, доказывал, что избавление от излишнего жира приемлемо только хирургическим способом, что туберкулёзные палочки красят фуксином.

     Рядом с ним сидел Николай Николаевич Сухарев, пятидесяти пяти годов, старый лысый, работник какого-то государственного учреждения, с хрипловатым басом.  Он занимался в группе солистов, пел эстрадные песни. Мы с Бородичем смеялись, когда он, в одной из известных песен вместо «...а вокруг...» пел «...а кругом...». Так ему было удобнее из-за высокой ноты. Но и в серьёзных произведениях он участвовал. Пел сольную басовую партию в сюите Владимира Левашова «Солнце над Сибирью»,  с солистом-тенором  Николаем Фисенко и его дублёром, Фёдором Москвиным.

      А тенор Паша Тремаскин,  мужчина небольшого роста, художник с Барнаульского меланжевого комбината, был хорошо знаком с моей мамой, мамой и тётей Бородича. Носил офицерскую форму, с портупеей, над верхней губой красовалась полоска усов. Волосы чёрные, с небольшой проседью. По виду  был похож на цыгана. Хорошо играл на фортепиано и баяне, демонстрировал всему люду народные мелодии.

      Мужчина компанейский, но однажды «съездил по физиономии» солистке хора Анне Вишняковой. Она в шутку обвинила Тремаскина в том, что он ни разу не женат. Поведение Павла разбирали на общем собрании хора, но оправдали, из-за его слабой нервной системы, а Вишняковой объявили выговор, за «длинный язык».

       Никогда не думал, что с племянником Тремаскина, Сергеем Корминым и племянницей, Лидией Калашниковой-Корминой, через много лет (в мои  шестьдесят  три года) буду заниматься в ЛО СПЕКТР. Сидел в басах и Игорь Игошин, студент третьего курса Барнаульского «политеха». Мы с Бородичем, как-то сказали Игорю, что собираемся поступать в Московскую консерваторию. Игошин разнылся, что мы уже определились со своим выбором, а он «болтается» между небом и землёй, не найдя себя.

           В Барнауле Игошин снимал комнату в частном доме, на окраине города, и мы с Бородичем, однажды (Игорь пропустил много занятий из-за болезни), по заданию руководителя хора, искали его жильё. Но, слава богу, нашли., недалеко от общественной колонки, на какой-то, по-февральски заснеженной, улице. Бородич как раз хотел пить. Насилу уговорил его не делать этого, а то ангину в два счёта подхватить можно.

         Объявился в хоре Владимир Иванов, молодой звучный бас, и увёл с собой солистку, сопрано, Валю Бражникову, исполнительницу популярной песни «Пусть всегда будет солнце». Их частенько видел и вместе. Впоследствии они поженились, но в хоре уже не пели. Приходили в коллектив  не менее значимые люди, но я их мало не запомнил.

      Мы часто со своего хорового этажа пробирались на балкон зрительного зала и были свидетелями разных концертов и кинофильмов. На концертах выступали в основном заезжие артисты. Но особо мне запомнилась Эдита Пьеха, с ансамблем «Дружба». Александр Броневицкий, маленький, полный мужчина, с лысой макушкой, сидел за роялем, сама Пьеха  была худющей, словно неделю ни чего не ела. Песни, в её исполнении, запомнились мне на всю жизнь.

     Был я свидетелем исполнения кантаты композитора Владимира Левашова на стихи поэта Владимира Пухначёва «Солнце над Сибирью», где солировали бас из Барнаульского музыкального училища, Виктор Дубов, и тенор из Новосибирского оперного театра (фамилию и имя не помню), пел он, как из-под огромного  камня выскальзывал. Хор был тоже Новосибирский. Позднее, я эту сюиту слышал дома, по радио, но называлась она почему-то «Солнце над Россией». Басом там был Евгений Максименко,  тенором — Владимир Нечаев, а содержание сюиты осталось без изменений.

     Виктору Дубову, по окончанию, музыкального училища предполагалось пойти работать в Барнаульскую музыкальную комедию. Корпус музыкального училища стоял у нас во дворе, и когда Дубов пел русские народные песни и старинные романсы, земля тряслась в округе. Но голос его оказался тяжеловатым для театра музыкальной комедии, и планы организаторов не удались. После фиаско в театре, Виктора избрали ответственным секретарём Барнаульского отделения Всероссийского хорового общества. Побыв несколько лет на этой должности, он вообще исчез из Барнаула, И куда направил свои стопы, никто не знал.

     Участвовал Дубов и в творческом отчёте композиторов Алтая, где мы с  Олегом Ивановым, будущим известным композитором, стояли за кулисами и подбадривали друг друга. Было это в тысяча девятьсот семидесятом году. Тогда Иванов написал «Русскую песню».Третий секретарь обкома, Чернышов, из идеологических соображений, запретил ему исполнять эту песню. Но Иванов, на свой страх и риск, исполнил её. Реакции Чернышова не последовало.

     Так же исчез с горизонта и Алтайский композитор Георгий Дегтяров, написавший, в своё время, песню «Ночка луговая». Её с успехом исполнял  вокальный дуэт Аллы Иошпе и Стахана Рахимоова. «Союз мусульманина с иудеей», как, однажды, в шутку, охарактеризовала их дуэт Алла Иошпе. Обычно, когда они приезжали, Дегтяров выходил на приветствие. Зал разрывался от аплодисментов, а он кланялся. Но куда Дегтяров исчез, никому было не ведомо. Поговаривают о том, что он удачно женился и уехал с молодой женой в неизвестном направлении.

       Интересная биография у Олега Иванова, со слов однокашницы Олега, нашей хористки, Людмилы Ершовой, и директора Алтайского дома народного творчества, Николая Николаевича Талызина. Родился Олег двадцать седьмого декабря, тысяча девятьсот сорок седьмого года, в городе Барнауле. После школы он поступил в Алтайский медицинский институт, где уже на первом курсе проявил задатки композиторства, участвовал в самодеятельности и КВН, пел и сочинял песни, руководил институтским инструментальным ансамблем.  Руководству института его деятельнось не нравилась

       По окончании института, несмотря на то, что ректор пророчил ему большую медицинскую карьеру, Олег принял решение полностью посвятить себя музыке. По распределению он попал в Новосибирск, работал врачом на «Скорой Помощи».

       Признание пришло к нему ещё в медицинском институте, когда он,  на закрытом конкурсе, проходившем в Москве, занял первое место с песней, на стихи Цветаевой «Товарищ». В институте его признали гением и администрация  вырешила ему повышенную стипендию.  После обязательной отработки врачом Олег поступил в Новосибирскую;консерваторию по классу композиции, которую окончил в тысяча девятьсот семьдесят шестом;году.

        Перед отъездом в Новосибирск, он зашёл в Алтайский краевой дом народного творчества. Там, за столом, сидели алтайские поэты Геннадий Панов, Николай Байбуза, алтайский  композитор Михаил Стариков, давший слово, в интервью по телевидению, что обязательно поступит в консерваторию. Но так и не поступил. Он ушёл из жизни двадцать шестого февраля, две тысячи девятнадцатого года, уже стариком.

         Олег кинул «могучей кучке» на стол пластинки со своими песнями, выпущенные фирмой «Мелодия».  Вот, ознакомьтесь. Нечего про меня сплетни разносить, и ушёл, хлопнув дверью. Дал он интервью Алтайскому телевидению после окончания консерватории. Где исполнял свои новые произведения.

            Олег активно сочинял песни, сотрудничал со многими музыкальными;коллективами и эстрадными;артистами. Многие его песни мы узнавали и полюбили в исполнении белорусских ансамблей. С тысяча девятьсот семьдесят восьмого года он являлся членом СК;СССР.  С тысяча девятьсот девяносто четвёртого;года — член Международного союза эстрадных деятелей.

           В начале девяностых годов Олег Иванов с поэтом Львом;Ошаниным провели более двадцати совместных авторских концертов для белорусских областей, пострадавших в результате аварии;в;Чернобыле. В настоящее время Олег продолжает заниматься творчеством и общественной;деятельностью, много гастролирует.

          Начиная с тысяча девятьсот девяносто первого  года в государственном концертном зале «Россия» прошли семь авторских концертных программ композитора, а в две тысячи восьмом году в Государственном Кремлёвском дворце прошёл его юбилейный вечер. Двадцать второго марта две тысячи восемнадцатого года на сцене Кремлёвского;дворца состоялся Юбилейный творческий вечер, посвящённый семидесятилетию Олега Иванова. Олег — шестнадцатикратный лауреат конкурса «Песня;года» и председатель песенной комиссии Союза московских композиторов, председатель жюри международного конкурса-фестиваля «Красная;гвоздика», член Общественной Палаты Союзного государства РФ и республики Беларусь.

          Занимаясь в хоре, я постиг многое из теории голосообразования, научился «слышать» голоса, безошибочно определял их тембр. Демонстрировал свои знания, в частности, рассказывал о меццо-сопрано Ирины Архиповой электрикам цеха, где проходил преддипломную практику. Они были в восторге. Один из них даже произнёс: «Красиво рассказываешь...» А Бородич изучал китайский язык и готовил себя к поступлению в университет. К вокалу он относился, как к временному увлечению, и мысль о поступлении им в консерваторию отпала сама собой.

       Я завидовал тенору Эдуарду Пелагейченко. Он побывал в Москве, сунулся было в ГИТИС, но ему предложили поступать на музыкальную комедию. Он отказался. А в более серьёзные учебные заведения, где готовят вокалистов-классиков, не пошёл. «Я бы пошёл», —  думал я, если бы мне предложили. После окончания «политеха» Эдуарда послали по распределению во Владивосток. Но когда я пришёл из армии, то встретил на улице Юрия Цицилина, друга Виктор Кремлёва моего сослуживца, первого директора ДК Шинников. Несколько месяцев Виктор просидел на фундаменте будущего ДК, пока не надоело. Они с Цицилиным тоже когда-то занимались в клубе, в театре миниатюр. Юрий поведал мне, что в Перми встретил Эдуарда Пелагейченко. Он стал солистом Пермского оперного театра, исполняет ведущие теноровые партии. Располнел и до ужаса любит пиво.

        Мы с Бородичем видели его летом на Новом рынке. Он в робе, возил какие-то тачки, похоже, что подрабатывал разнорабочим. Из клуба ушёл, поскандалив с Тушевым, обвинив его в страсти к шахматам. В них руководитель играл во время репетиций. Во Владивостоке Эдуард поступил в институт искусств. И вот Пелагейченко, новоиспечённый солист. А потом, уже в Навои, я услышал по радио тенора, которым сразу заинтересовался. Исполнял он арии из опер популярных композиторов. В конце выступления дикторша объявила: «Вы прослушали выступление ведущего солиста Мариинского театра оперы и балета Эдуарда Пелагейченко. Восторгу моему не было предела. Было приятно осознавать, что мы когда-то пели в одном хоре.

        Примерно через год наших занятий, когда мы только-только разучили песни «По дороге на Брест, у кородона...» и «Бабуся», Тушев ушёл из хора, оставшись руководителем группы солистов. Мы с Бородичем просились к нему, но он нам отказал. А мне посоветовал побольше заниматься греблей, или ходить с рюкзаком, чтобы развивалась грудь и крепло дыхание. Греблей я, конечно, не занимался — лодки у меня не было, но с рюкзаком ходил по Горному Алтаю, в детском турлагере «Юность».

         Дела хора принял молодой руководитель Ломов, Вадим Васильевич, интеллигентный мужчина, смугловатый, с чёрными, волнистыми волосами, лет тридцати, с ничем не примечательным, обыденным голосом, выпускник Московской консерватории. В хоре имени Свешникова он был басом-октавистом и демонстрировал свои способности перед нами, соревнуясь со своей помощницей, контральто, Ниной Кучмистовой, выпускницей Барнаульского музыкального училища. Никто никому не уступил ни одной ноты, какие бы «низы» они ни брали.

         Ломов прослушал вновь выученную с Тушевым песню. Похвалил коллектив и прежнего руководителя за её исполнение, и постарался «осадить» хор, сделав его звучание минимальным, чтобы было слышно любую фальшь. И мы сразу почувствовали его чёткую руку. Нас с Бородичем он, время от времени, слушал, проверяя знание басовых партий. Но кого учить?.. Мы  воспроизводили  партии без запинки. А мой голос Ломов «гонял» без ограничений, восхищаясь его чистым звучанием, но по поводу занятий в сольной группе сказал, что всему своё время. Я кровно обиделся.

         Только Тушев заступился. У него были подозрения, что у меня не тот голос, к которому я привык. Он взял меня к себе в группу и начал с того, что  внушал, что у меня драматический тенор, чтобы «сломать» психологию. Я поверил ему, и действительно, голос зазвучал в теноровом регистре. И в хоре, по его рекомендации, меня пересадили в тенора. Ломов иногда спрашивал, не тяжело ли мне петь. Я низким баритоном, под общий смех хористов, отвечал: «Нет».

        Пришёл как-то на занятия в хор цыган, Геннадий Гордиенко. Пел он с характерными национальными завываниями, за что получал неоднократные замечания Ломова, и он намекнул Геннадию, чтобы тот не ходил на занятия. Тогда Геннадий ушёл в эстрадный оркестр. Там ему доверили игру на барабане. А через некоторое время совсем покинул клуб, «прицепившись» к гастролирующему цику, где, со временем, стал его директором. Неоднократно приезжал с цирком в Барнаул.  Находился на должности до своего шестидесятилетия.

       Занимались в хоре разные личности, вплоть до инструктора Октябрьского райкома комсомола, Веселовского, но никто долго не задерживался. Появлялся начальник какого-то отдела, Меланжевого комбината, Илья Степанович Ильюшин, баритон. Им восторгалась Ольга Павловна, особенно после празднования коллективом Нового года. Но пришла, однажды, супруга Ильюшина, со скандалом. Низенькая, принципиальная женщина, вся в чёрном, заставила мужа уйти из коллектива. Он, с оправданиями, ушёл и больше не появлялся. Ломов обратился к Ольге Павловне, чтобы она напомнила Ильюшину о занятиях. «Он мой начальник, — ответила она. — Как я могу?..»

2 Оперная студия

       Пришлось и нам с Бородичем уйти из хора, но, как говорят, «на повышение».
Как-то я гулял по городу и увидел огромную афишу, приклеенную к дряхлому забору. На ней громадными буквами было написано: «ОПЕРНАЯ СТУДИЯ, —  а далее, шрифтом поменьше, продолжалось. — Производит дополнительный набор солистов всех направлений. Обращаться: ежедневно, в ДК «ТРАСМАШ», с 09 до 12 час, на второй этаж, в помещение народного хора».

       На одном из концертов самодеятельности, в клубе Меланжевого комбината, я видел и слышал  сцену дуэли Евгения Онегина и Владимира Ленского из оперы Евгений Онегин. Роль Ленского исполнял Иван Попов своим, словно выжатым из тюбика, тенором, Онегина и Зарецкого — какой-то баритон (имя его запамятовал), с узким мясистым голосом. Мне, конечно, это не понравилось. Я не мог тогда подумать, что с Иваном Поповым нам придётся петь дуэтом.

       У меня заколотилось от волнения сердце:
«Вот она, удача и перспектива! Вот оно, моё будущее!»
Недолго думая, на следующий день, я пошёл в ДК «ТРАНСМАШ».
Перед дверьми в хоровой класс толпилось много народу. « Это что же, все петь хотят?» — задал я себе вопрос. Выходило, что все. И женщин было много и мужчин. Пока я ожидал своей очереди, познакомился с тенором Парфёновым и низким баритоном Дементьевым. Оба бредили высокими нотами. Дементьев, с его слов, «ля» держал несколько минут, а Парфёнов — «си-бемоль». Я ничего не держал, а интонировал с ними вместе.

        Подошла моя очередь прослушиваться. За фортепиано сидел высокий белокурый мужчина в бежевой вязанной кофте. Как потом выяснилось, это был руководитель оперной студии, Петр Ильич Сапожников, лирический тенор. Кроме работы в студии он был хормейстером молодёжного хора, на базе Алайского политехнического института.
- Не стесняйся, подойди к инструменту, — голосом педагога сказал он.
- Я подошёл...
- Откуда ты у нас?..
- Из хора клуба Меланжевого комбината…
- От Тушева сбежал?..
- Последнее время хором руководил Ломов, Вадим Васильевич…
- Знаю такого. Из Москвы приехал, на практику. Молодой, но ранний, с женой и малым ребёнком…

      Я простучал предложенные мне ритмические рисунки. Затем пропел триоли, каждый раз с повышением на полтона.
- Ну что, баритон у тебя. Берём, нам такие голоса нужны…
- А каков характер баритона?..
- Ближе к драматическому, — ответил Сапожников после недолгих раздумий. — Только не насилуй свой голос понапрасну. Будем заниматься…

      «Бородич тоже пришёл в студию, но позднее. Он восхитил Сапожникова и присутствующих, при прослушивании, своим басом, и его безоговорочно приняли. Но пел он только при постановках голоса, а мне дали арию Фигаро, Волфганга Моцарта, песню «Я вернусь к тебе Россия», Эдуарда Колмановского, и партию Виктора Третьякевича, в опере «Молодая гвардия», Юлия Мейтуса. После распределения вокального материала я уехал со своими однокашниками в колхоз.

      После колхоза я снова пошёл в оперную студию, но меня там не узнали. Пришлось напомнить свой репертуар и сказать свои фамилию и имя. Представляться пришлось, как руководителю, так и его помощнику, Марку Давыдовичу Мюллеру.

       Студия пополнилась солистами. Пришли, Фёдор Москвин — лирический тенор, Владимир Воронов, бас — надежда всех руководителей студии, Владимир Тарасов — инженер, приехавший из Твери, баритон, Вениамин Ткаченко — драматический тенор, Вениамин Хесман — тенор, инженер какого-то отдела на заводе «Трансмаш», Владимир Боровой — бас, Владимир Зубарев — баритон, Эдуард Воронов — тенор, Нина Иванова, сопрано, подруга моей сестры, перешла из балета.

       Супруга Петра Сапожникова, с непонятным голосом, тоже посещала студию. Пришла «разведёнка», Тамара Аржанникова, ищущая в коллективе какого-нибудь мужа, молдаванин, высокого роста, со жгучим взглядом, инженер какого-то отдела на Шинном заводе, Пётр Джерджеи (в последствии — Плавинский). Некоторые из них занимались частным образом у бывшего солиста филиала Большого театра, Василия Дмитриевича Румянцева — «Деда», как его звали «за глаза». Марк Мюллер, еврей , пятидесяти пяти годов, чернявый, небольшого роста, с бестембровым старческим голосом, женатый на молодой женщине, Кларе Туевой, студентке «политеха», с неплохим меццо, тоже брал частные уроки у "Деда".

          Сапожников добросовестно со мной занимался, но ария Фигаро у меня не шла, песня «Я вернусь к тебе Россия» звучала слабо, а из оперы «Молодая гвардия» меня вообще выбросили, заменили на тенора Ивана Попова. Аккомпанировал на фортепиано Вениамин Кодкин, высокий, чернявый, смуглый дядька с небольшими усиками. Любил одеваться во всё коричневое. Его пальто, с воротником непонятного меха, занимало самый высокий гвоздик, в помещении студии.

         Брат его, Иннокентий Кодкин. Ростом, раза в два короче Вениамина, играл на балалайке в Краснознамённом ансамбле песни и пляски Советской армии, Сибирского военного округа. Юморист от природы, он и играл с юмором. Иногда приходил в студию, на репетиции, внимательно меня слушал, а потом произносил: «У нас в ансамбле говорят, боится разбудить свою умершую бабушку. А ты не бойся, пой смелее!..»

           Однажды, ещё в клубе Меланжевого комбината, организовался эстрадный оркестр, и руководил им наш общий знакомый, Вениамин Кодкин. Оркестранты сидели в четыре ряда. У каждого была подставка для нот, а ноги каждого закрывала заставка с надписью БМК. Помню, как какая-то певица пела «Хороши вечера на Оби», а Кодкин, крутился перед ней с аккордеоном, особенно, когда звучали слова «Научись на гармошке играть...».

            Потом, Кодкин ушёл из оркестра, а его место занял Станислав Виноградов. Он резко сократил количество оркестрантов, сменил музыкальные инструменты и снизил, до мягкости, громкость оркестра.  Сам он играл на контрабасе в симфоническом оркестре Алтайской краевой филармонии, под управлением дирижёра из Эстонии, Яна Кайяка, который, в последствии, уехал к себе на родину, а потом приезжал с государственным симфоническим оркестром в Барнаул и выступал во Дворце спорта. Стас выходил к нему с приветствием.

           Я частенько видел братьев Кодкиных, проходящих мимо наших сараев. Жили они в доме напротив, через палисадник. Иногда я с Вениамином возвращался с репетиций. Судя по рассказам Кодкина, его семья жила зажиточно. Аккомпанировал он мне добросовестно, но и ему изрядно надоело моё горловое пение. Владимир Тарасов забрал у меня песню «Я вернусь к тебе Россия», хотя дома я регулярно крутил пластинку с ней, в исполнении ведущего оперного певца Бориса Гмыри, а Владимир Воронов начал петь арию Фигаро, Моцарта.

           Но Пётр Сапожников не давал мне сникнуть. Он, во время репетиций, демонстрировал коллективу мои «сырые» переходы от регистра к регистру. Зубарев восхитился моим голосом, спросив однажды, давно ли я занимаюсь. После ответа только покачал головой, проговорив: «Такой перспективный баритон! Мне бы такой!..» Сам он, как и Эдуард Воронов, и несколько девушек из студии, держали себя ближе к эстраде. А руководил группой эстрадников Марк Мюллер.

          Сапожников рассказывал нам, что в своё время учился в консерватории (в какой, не сказал), считал себя неплохим тенором, но потом его вызвал заведующий кафедрой и сказал, что у него неплохой тенор, но неперспективный. И зарплата у него будет низкой,  предложил перейти на хоровое дирижирование. Сапожников так и поступил.

          Гастролировал в Барнауле какой-то Московский камерный оркестр. Сапожников поспорил с пожилым руководителем оркестра о роли денег в жизни человека. Руководитель пробрюзжал, что икусство не должно финансироваться, а Сапожников был против. Он взял за пример ключ от английского замка, и сказал, что если предприятию будет невыгодно изготавливать эту штамповку, оно не будет этого делать, а стоимость ключа войдёт в стоимость замка. Но руководитель оркестра с ним не согласился.

          Приезжал в Барнаул и пел в Красном уголке ДК солист Большого театра, исполнитель партии Онегина, Евгений Белов. Голос его во многом деградировал, был «мыльным», расшатанным, но широкого диапазона. Всё совпало с прогнозом Владимира Воронова:
«Знаешь певца по записям, ожидаешь от него чего-то необычного, а приезжает заезженный старик. И стазу падает настроение...»

          Пел Белов фрагменты из арий Евгения Онегина, романсы. По зрителям прошёл смешок. Белов возмутился и попросил не смеяться:
«Если я взял ноту, то дотяну её до конца, не зависимо от того, в певческой я форме или нет...»
Заглядывали в Красный уголок и другие певцы. Особенно мне запомнился ансамбль из Ленинграда, бас-баритон и тенор, исполняющие отрывки из опер «Волшебная  флейта», «Дон Жуан», В. А. Моцарта, и из других опер.
 Но в голосах солистов ансамбля я ничего особенного не услышал. А бас-баритон, по моему мнению, был обыкновенным баритоном, но с широким диапазоном и умеющим показать характерные признаки баса.

          Видел я и Льва Лещенко и слышал его срывающийся голос на песне Олега Иванова «Товарищ» и Аиду Ведищеву, напарницу Лещенко, но это уже во Дворце спорта. Видел и слушал солиста Большого театра Белоруссии Зиновия Бабия (ударение в фамилии на втором слоге), драматического тенора, он «гвоздил» теноровые арии на высоких нотах, а потом отдыхал на басах романсов. Пел он в зале Дома политпросвещения (там сейчас университет культуры) и во Дворце спорта.

          А в клубе Меланжевого комбината и в зале Дома политпросвещения выступал всемирный баритон Павел Герасимович Лисициан, со своей разнообразной программой. Только Эдуард Хиль разочаровал публику. Пел он минут сорок, в основном маршевые песни. Пел формально, видимо, они ему надоели. Под конец своих выступлений, почесал нос и спросил: «Ну, что вам ещё спеть?..» Народ ничего не ответил, только на улице один мужчина произнёс разочарованно: «А ещё народный артист...»

          Приезжал на гастроли из Беларуссии и Виктор Вуячич, живший до армии в Рубцовске, и, недавно женатый на Веронике Кругловой, Вадим Мулерман. Спас её однажды от лап деятелей ЦК Иосиф Кобзон, после какого-то концерта в Кремле, объявив певицу своей женой. А потом она ушла к Мулерману.

          Студия усиленно готовилась к гастролям в Новоалтайске. В сцене дуэли, из оперы «Евгений Онегин»  Зарецкого и Онегина пел Владимир Воронов, а в сцене «Корчма на литовской границе», отца Мисаила —  Вениамин Хесман, отца Варлаама — Владимир Боровой, а Лжедмитрия —  Вениамин Ткаченко. Хозяйку корчмы  спела и сыграла меццо-сопрано (имени не помню), супруга Марка Мюллера.

          А мне была уготована роль помощника режиссёра, хотя самого режиссёра я и в глаза не видел, если не считать Бориса Брунова и Марата Левитина, которого я запомнил по роли поросёнка, ещё в детстве, но им до меня не было дела. Я остался не у дел, пока Пётр Сапожников не вспомнил о моём существовании и не извинился, сославшись на загруженность. Публика встретила и проводила солистов овациями. Но когда Ленский, после выстрела Онегина, с грохотом упал на дощатый пол сцены, по залу прошёл смешок.

        На гастролях все перепились. И студийцы, и руководство ДК, в лице главного режиссёра, Бориса Бруно и режиссёра Марата Левитина. Владимир Воронов начал приставать к супруге Петра Сапожникова. Она кокетничала и была не против его ухажёрства. Сапожников психанул и, в последствии, развёлся с женой. Она ушла из студии. Ушёл и Воронов. Потом он заходил в коллектив, похвастался своей новой супругой, смуглой молодой евреечкой, пианисткой из музыкального училища. Студийцы оценили его выбор. Отпадала необходимость ему искать концертмейстера. А голосом его бог не обидел. Весь репертуар Владимира Воронова частично взял на себя баритон Владимир Тарасов.

        Многие солисты, в то время, ушли из студии, в надежде больше туда не возвращаться. Я тоже ушёл, но однажды мне пришла телеграмма от Сапожникова, с кратким содержанием: «Приходи...» Я добросовестно пришёл в ДК. И, пока ждал появления Сапожникова, встретился с Михаилом Несторовичем Княжниным, руководителем народного хора. Он позвал меня к себе в хор, но я отказался, сославшись на то, что меня больше привлекает академическое пение. «Для мужских голосов это не страшно!..» — заявил Княжнин, но я ещё раз оказался.

          Михаил Нестерович Княжнин  не стоял у молота в заводской кузне, не обтачивал коленчатые валы, в механическом цехе, не колдовал над двигателями, на сборке. В неблизкие теперь семидесятые годы заслуженный работник культуры России руководил в ДК «Трнсмаш» самодеятельным хором русской песни. С его подачи станочница и контролёр, тракторист и медсестра, студент и воспитательница в свободное время познавали в хоровом классе тонкости вокала, интонации родной песни, набирали силу голосов. Росла вера в собственное дарование.

         Педагогическое чутьё, доброжелательность и чувство такта сплачивали коллектив. Под сводами ДК полнилась и крепла традициями общих праздников, поездок и выступлений. С репетиций у Княжнина хористы выходили, словно омывшись в источнике красоты и нравственного здоровья. Это был редкий коллектив. По исполнительской яркости ему не было равных в коллективах самодеятельных хоров. Это и послужило причиной заслужить звание народного.

         Пришёл Сапожников. Оказалось, что надо спеть на смотре художественной самодеятельности, в составе дуэта с Иваном Поповым, две песни. Одна из них: « На Луну и на Марс...» другая — «Октябрь семнадцатого года...» Мы с успехом выступили. Но пришлось повторить эти песни перед новым руководителем оперной студии, Василием Дмитриевичем Румянцевым. Его сагитировал Марк Мюллер — Сапожников отказался от руководства.

        Румянцев сидел с закрытыми глазами, и мне показалось, что он нас не слушает. Только супруга Марка Мюллера похвалила нас. Оказалось, что умер  лучший друг Румянцева.
       
        Дед частенько ходил на концерты своих гастролирующих коллег. Сам он, после лагеря и в лагере тоже, не пел на профессиональной сцене.

       Был он небольшого роста, семидесяти однолетний старик, с трясущимися руками. Одевался Румянцев по-рыбацки, в прорезиненный плащ, клетчатый, тёмного цвета, под плащом —  изрядно поношенный армейский китель, сапоги-бродни и старые  штаны, в них заправленные. Его русые волосы, с проседью, неплохо сохранились, а голос был силён и мощен. Коронкой Румянцева была ариозо Роберто в опере «Иоланта». Он очень гордился этим ариозо иногда его исполняя.

         Руководитель городского оркестра народных инструментов, Николай Корниенко, музыкально сопровождавший сцены из опер, в исполнении солистов студии, восхищался «Дедом»: «Маленький, плюгавенький, а какой голосина! Своим баритоном молоденькой сопрано показывал её высокое «до...»

          Да и биография Деда была необыкновенной. Учился он в Московской консерватории, по классу вокала, у итальянского маэстро Умберто Мазетти. У этого профессионала получили образование известные певцы А. Нежданова, В. Барсова, Н. Обухова… «Вася у тебя уникальный баритон...», — говорил ему один из профессоров. И действительно, голос Василия Дмитриевича до глубокой старости был мягкий, бархатный, редкого тембра. Будучи студентом, Василий не раз бывал на концертах Ф. И. Шаляпина. Залазил на галёрку, смотрел и слушал великого певца.

          Однажды, на гастролях в каком-то маленьком городе, ночью, в гостинице, где квартировал Василий Дмитриевич, раздался сильный стук в дверь. И как только Румянцев открыл её, в помещение ворвался красноармеец с трёхлинейкой и заставил его одеваться. Затем, под конвоем, красноармеец повёл Василия Дмитриевича куда-то в ночь.

         Оказалось, что вёл его красноармеец к зданию местной оперетты. Директор оперетты долго извинялся за способ доставки певца и объяснил, что их ведущий солист, исполнитель главной роли, срочно заболел, а на следующий день — спектакль: «Выручайте, товарищ Румянцев» Пришлось выручать.

          Музыкально Василию Дмитриевичу изучение содержания оперетты проблем не составило, а над текстом пришлось поработать, но к утру всё было выучено. Партнёрша попалась Василю Дмитриевичу немного толстоватая, в три обхвата, а её ещё и на руках надо было носить. Кое-как затащил он её на импровизированный балкон. А всё сооружение возьми да рухни. Публика, конечно, хохотала, но кое-как выкрутились. А финале хор пропел «ля» в первой октаве, а Румянцев решил не тащиться за хористами и взял ту же ноту на октаву выше. Получилось неплохо, и публика осталась довольной.

         Я до часу ночи не уходил из ДК. Слушал воспоминания Румянцева о его жизни, репетиции с другими студийцами. Когда речь зашла о П. Лисициане, Румянцев сказал, что голос у него хлипкий, и звучит он только в записях. «Я лет пятнадцать пропел в филиале Большого театра, а он только пришёл». Потом я провожал Василия Дмитриевича до дома. Жил он на «Потоке», на улице Ивана Глушкова, моего однофамильца.

         После консерватории Румянцева приняли солистом в филиал Большого театра, но петь там приходилось мало — не было ролей. Шёл тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Краснознамённый ансамбль песни и пляски гремел своими успехами как в Союзе так и за рубежом. Посоветовавшись с женой Румянцев решил уйти из филиала и поступить в военный ансамбль, руководителем которого был в то время, Александр Васильевич Александров. Он прослушал Румянцева и сказал:
- Вы же не успеете за три месяца выучить весь репертуар…
- Я успею, жена у меня пианистка, да и репертуар мне знаком…

         Так, накануне отъезда ансамбля на гастроли во Францию, Румянцева приняли в коллектив. Ансамбль успешно провёл гастроли, по их окончании, он дал концерт в посольстве Советского Союза, в Париже. После первого отделения должны были выступать солисты и вокалисты, но с вокалистами вышла загвоздка — перед концертом был фуршет. Кто переел, кто перепил, кто во время выступления закашлялся.

         Александров сидел в зале сам не свой. К нему подошёл ведущий концерта: «Может, разрешить спеть Румянцеву?..» Александров разрешил, и Василий Дмитриевич исполнил несколько популярных арий, некоторые на итальянском языке, пел и неаполитанские песни. Его выступление прошло под «браво» и «бис». А после выступлений в Кремле, К. Е. Ворошилов сказал: «Вот так надо показывать себя советскому артисту за рубежом...» и подарил ему часы.

         В тысяча девятьсот сорок четвёртом году кто-то донёс в органы, что Румянцев, вроде бы, рассказал какой-то антисоветский анекдот. Василия Дмитриевича осудили по статье №58, с конфискацией имущества. Жена Румянцева покончила с собой. В лагере была возможность освободиться раньше срока, однако надо было куда-то написать, перед кем-то повиниться, и Румянцев отказался.

         Освободился Василий Дмитриевич в тысяча девятьсот пятьдесят четвёртом году. В Москве ему жить не разрешили и он выбрал Барнаул, куда переехал с новой женой и сыном, Сергеем. Некоторое время он работал в Алтайской филармонии, но возраст для певца был критическим, хотя голос звучал чисто, без изъяна. В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году  Румянцев стал руководителем оперной студии.

          Со временем студии было присвоено звание «народной». Но чей-то злой язык «накатал телегу» на Василия Дмитриевича в органы, что мол руководитель студии распускает руки, по отношению к молодым особам. Его вызвали «на ковёр». «Да, — сказал Румянцев. — Когда я сомневаюсь, звучит ли грудной регистр у певца, я прикладываю ладонь к его груди. И для меня без разницы, мужчина это или женщина...» Злым языком оказался Пётр Джерджеи (Плавинский). Он  рассказал мне об этом случае, когда мы чего-то ждали в коридоре бытового корпуса Шинного завода. И речь его источала какое-то затаённое зло: «Всех молодых баб перещупал, то за грудь схватит, то на бёдра ладони положит, старый развратник. А молодёжь и рада стараться, голосить «как надо».

          У «Деда» были связи в Московской консерватории. Друг семьи Румянцевых, П. Я. Лемешев, руководитель оперной студии, при консерватории, с удовольствием принимал учеников Василия Дмитриевича. Например, Леонид Третьяков и Клара Туева стали студентами Московской консерватории.

         Да и многие другие ученики Василия Дмитриевича поступали в консерватории. Не миновал тот случай и Владимира Воронова. Василий Дмитриевич лично возил его в Москву, представил П. Я. Лемешеву.  Что там произошло, я не знаю, но Воронов поступил в Новосибирскую консерваторию и успешно её окончил.

         Перед этим, после окончания «политеха», он учился в Барнаульском музыкальном училище, и вернулся туда преподавателем вокала, а в последствии стал заместителем директора. Проработал  Владимир Самуилович Воронов в училище около двадцати лет, имея непревзойдённый авторитет среди преподавателей и учащихся. Поручил  звание «Заслуженный деятель искусств», не раз выступал на сцене Алтайской государственной филармонии. Потом, внезапно скончался.

         Начал Румянцев руководство студией с удостоверений личностей. Каждый солист студии писал ему заявление с просьбой, принять его в коллектив, приносил свои фотографии.  Румянцев выписывал удостоверения. Однажды я пришёл на занятия, а в ДК был молодёжный вечер. На вахте я предъявил удостоверение. Парни, выполняющие роль дежурных, повертели его, почитали  содержание, ничего не поняли. Один из них произнёс: «Оперативник! Пусть проходит...» Я рассказал этот случай студийцам. Оказалось, что реакция на их удостоверения была аналогичной.

         У некоторых солистов Василий Дмитриевич начал изменять голос. Из баса Воронова, когда он вернулся в студию, Румянцев решил сделать баритон. И у него это получалось. Воронов неплохо справлялся с эпиталамой Рубинштейна. Электрик, Алексей Щербаков, пришёл в студию хриплым баритоном, а стал сочным басом, исполнил роль Карася в отрывке из оперы «Запорожец за Дунаем». С Любой Бредихиной Румянцеву долго пришлось повозиться. Он пытаясь «вытащить» и активизировать её меццо, но кроме дикого рёва «подопытной» вокалистки ничего не получалось. И мне было удивительно, когда Бредихина осталась руководить оперной студией, вместо уехавшего Румянцева. К тому времени она стала женой Ивана Попова.

         Вениамин Ткаченко сокрушался по поводу своего драматического тенора.
 - Не могу брать высокие ноты. Голос срывается. На стройке прорабом работаю, а там частенько орать приходится...
Василий Дмитриевич посмеялся над Вениамином:
- А ты пой баритоном. И всё наладится…
- Баритоном как-то не привычно…

          Зато парню, исполняющему партию Евгения Онегина он посоветовал отказаться от этой партии и петь драматическим тенором. Тот попробовал на  некоторых произведениях, исполняемых  В. Ткаченко. Голос, в характере своём, изменился и диапазон стали шире. Владимиру Тарасову он напророчил,  для его благородного баритона, большое будущее. Тарасов пел у него арию князя Игоря, арию Фигаро, Вольфганга Моцарта, песни советских композиторов, но в консерваторию он его не повёз. Да мне и не нравился сухой баритон Тарасова, хотя мнения студийцев разделились. А Фёдор Москвин, своим лирическим тенором, пел романсы и ублажал публику.

         Был у меня «сосед», студент музыкального училища. Владимир Хохолков. Он снимал комнату на первом этаже нашего подъезда, где жила пятнадцатилетняя Люба Зайцева, с матерью. Он женился на Любе и увёз её, по окончании училища, в Горно-Алтайск. Перед отъездом подарил моему дружку, Мишке, флейту. Мишка быстро её освоил — играл на ней разные, им сочинённые, мелодии, на известные у него ума не хватало. Так вот этот Владимир Хохолков прославил весь Горный Алтай и Барнаул своим композиторством. Он писал песни для коллективов самодеятельности, а его супруга  исполняла их. Видел я его с супругой на  юбилейном концерте Барнаульского композитора Афанасия Анохина. Хохолков мало, чем изменился, его супруга, в длинном концертном платье, выглядела величаво.

        Марк Мюллер дал мне песню «Песня остаётся с человеком». Я освоил первый куплет. Звучание было без опоры, как из чрева желудка, но Мюллеру понравилось. И он похвастался «Деду», своему частному учителю. После этой песни мене довелось петь в ансамбле солистов студии. Мы пели про жёлтого цыплёнка, который склевал все звёзды, только вышедшую в свет, «Гренаду», где мне предстоял, в одном месте, запев, и мне поставили поближе микрофон. Бородич возмутился: «Всё он да он...». Марк Мюллер  во время распевки со мной, был убеждён, что у меня тенор, поскольку низы у меня пропадали совсем.

        Во время репетиции я пожаловался Румянцеву на Марка Мюллера, и что не смог петь ни арию Фигаро, ни песню «Я вернусь к тебе Россия». «Дорогой мой! Для твоих произведений, хоть они и кажутся простыми, необходимо крепкое, широкое дыхание. Будем заниматься, и оно появится. А сейчас дыши, как нравится. И ещё не заботься о высоких нотах. Голос сам знает, куда ему пойти. Вот они, твои ноты...» Он проиграл на фортепиано несколько упражнений, и я не заметил, как взял ноту «соль» первой октавы. Позднее Румянцев выговорил Марку Мюллеру, чтобы тот «не лез не свои сани».

       Он заикнулся и о голосе Бородича: «Поёшь ты нисколько не слабее, чем  твой друг. У него не бас, а баритон. Просто, он любит сгущать свой тембр. А вообще, ты кандидат в певцы...» Меня это известие окрылило. Но после того, как Румянцев дал Бородичу песню о войне, для низкого голоса, мой друг поспорил с ним по поводу песни и заявил, что уходит из студии. «Жалко, что ты так относишься к военным песням. Что ж, я никого не держу, —  сказал в седцах Румянцев. — А твою песню исполнит Володя Глушков.

        Румянцев частенько спрашивал, как чувствует себя Бородич, не собирается ли вернуться? На что я отвечал, что он выбрал себе другое направление. А Бородич считал, что певец, это слуга народа, но не сам народ.  В данном случае я с ним был не согласен.

        Я попробовал петь его песню, но мене оказалось низковато.  Румянцев молча забрал ноты, и больше я их не видел. Он стал вывешивать ежемесячно расписание занятий, где напротив каждой фамилии стояло время посещения репетиций. Фамилию «Джерджеи» он постоянно коверкал. Иногда писал «Жердей», а потом стал просто, указывать «Петя».

        Перед каким-то праздником  Румянцев спросил меня: «У тебя есть, что спеть на предстоящем концерте?..»
Мне не хотелось «удариться в грязь лицом» и я сказал, что есть. Кроме того, мне очень хотелось выступить.  Я вышел на сцену. Ведущая объявила меня: «Поёт Владимир Туликов» Мне было отрадно несколько минут побыть композитором. А в следующей песне «Вот мчится тройка почтовая» я сорвался на коденции (пустил «петуха» на высокой ноте, в финале).

        Через несколько месяцев я, и некоторые наши солисты, не нашли своих фамилий в расписании. Выяснилось, что Румянцев решил «отсечь» эстраду от студии. Остались мы у Марка Мюллера. «Магомаев, это да, настоящий певец! По подаче звука слышно. А всё остальное, микрофонное — «чушь собачья», — рассуждал Румянцев, до ужаса не любивший эстраду.

         «Ты философ, — говорил мне Мюллер. — Поэтому петь никогда не будешь. Надо меньше думать, побольше делать. Посмотри на Эдика Воронова. Я спрашиваю его, «возьмёт» ли он ноту «ля». А он мне отвечает, что если я не скажу, что это «ля», то он её «возьмёт». И ведь человек не думает, а просто поёт. Я возражал этой логике: «Если артист без философского начала, он не артист. Как же ему трактовать новые образы?..» Но Мюллера трудно было переубедить, и я решил вернуться в клуб Меланжевого комбината.

         Тот же хор разучивал сюиту Левашова, «Солнце над Сибирью», солисты, Николай Сухарев и Николай Фисенко. Фёдор Москвин, сбежавший из оперной студии, был дублёром Фисенко, но вскоре вернулся назад, к «Деду». Я быстро «вошёл» в сюиту — за несколько занятий выучил свою басовую партию. Тушев, как и прежде, занимался с солистами.

          - Ну что, беглец, вернулся?.. —  спросил он с иронией.
- Да! И с радостью…
- Это от чего же? Ты же у «Деда» занимался…
- «Дед» к нам по-разному относился. Свой коллектив он делил на любимчиков и серую массу. Я это сразу почувствовал, А потом, вообще отделил часть, отдал Марку Мюллеру, с эстрадниками. И я к ним попал…

          - А где твой друг?..
- Он избрал себе иное направление и отошёл от вокала…
- Что ж, удачи ему! Это хорошо, что ты понял «Деда», старого лицемера. И супруга его помощника ко мне пришла заниматься. Не так уж он и легендарен, ваш «Дед»…
Николая Фисенко я видел у Тушева и раньше, на репетициях сюиты, а супругу Марка Мюллера — впервые. Она  ожидала своей очереди к Тушеву

         - Здравствуйте, — сказал я. — И вы здесь…
Да вот, решила уйти. «Бочку» Румянцев на моего мужа «катит». Попрекает в каждой мелочи. И ваш уход ему в вину поставил. Солисты от него расходятся. Студия «мелеет…»

        Супруга Марка Мюллера через некоторое время снова вернулась в студию. Вениамин Кодкин, увидев меня в хоре, поглядел на меня своим проницательным взором своих карих глаз, но ничего не сказал. Несколько раз я видел Бориса Бруно, и тот сообщал, что Румянцев зовёт меня назад. А Воронова подготовил к консерватории и представил С. Я. Лемешеву. Сам возил его в Москву. Я воспринял слова Бруно с сожалением, однако на уговоры не поддался. С тем и ушёл в армию.

           В армии ничего выдающегося, с точки зрения вокала, не произошло, если не считать, что я записал на ротный магнитофон песню «Вальс о вальсе», правда без музыки, но она прозвучала. Да с солистом хора, басом, немного позанимался, облегчил его голос. В хор части меня не взяли, чтобы не опошлялся и водку не пил. Но с женским хором Биробиджанской чулочно-трикотажной фабрики, в «Песне о Ленине», мы с Валеркой Поповым, вдвоём, заменили солиста, сбежавшего в неизвестном направлении. Хористки даже в ладоши захлопали, услышав нас. Это был шефский концерт. На нём я спел песню «Одиннадцатый маршрут». Правда, командир взвода, в котором я служил, сказал, что голос мой больше годится для более серьёзных произведений. С ним нельзя было не согласиться.

           Опера — высокое искусство. Она требует моральных и физических сил. Россия возрождается, а это значит, что власти не должны оставаться в стороне, принять самое активное участие в становлении народной оперы. Хватит кормить россиян псевдокультурой. Понимая это, я всё-таки ушёл из оперной студии.

3 Снова клуб Меланжевого комбината

         После службы в армии я снова устроился на Моторный завод и пошёл в оперную студию. Всё там было на своих местах, если учесть, что у Румянцева появился свой концертмейстер, белокурая женщина средних лет. Сам Румянцев называл меня Васенькой, видимо перепутал с солистом, баритоном, Василием Гондаруком. Слышал я его в концерте. Голос звучащий, полётный. Было видно, что с ним неплохо поработали. И не кто-нибудь, а Василий Дмитриевич Румянцев. Встретил меня и художественный руководитель коллектива ДК Борис Бруно.

        -  Ну что, солдат, отслужил? К нам пришёл? Правильно сделал…
- Куда же ещё-то идти? Конечно к вам…
- Тогда настраивайся на работу. Будем учиться ходить по сцене, жестикулировать, говорить, вести себя в быту непринуждённо. Как только освоим эти азы, введу тебя в сцены из опер. Я согласен был на любую учёбу, но режим работы Моторного завода не позволил мне вообще заниматься в студии.

        Через год, после армии, вернулся я в клуб Меланжевого комбината. Хора там уже не было. Режиссёр клуба, Николай Николаевич Талызин, маленький полненький мужичок,  с замаскированной лысиной.  Светло-русые волосы на его голове росли у одного уха, а он их зачёсывал к другому. Ему казалось, что лысину не видно, но она неплохо просматривалась. Заполошный, с чёрной папкой в руках, он решал внутри клуба какие-то глобальные проблемы и частенько хватался за сердце. Его энергии было достаточно, чтобы организовать в клубе народный хор из общежитских девчонок и стать его руководителем. Образование у него было на уровне музыкального училища. Учился он с Михаилом Стариковым и Виктором Дубовым.

         У Тушева коллектив тоже разбежался. Осталось несколько мужчин, вокальный ансамбль, с которым он с год пытался спеть «Красную гвоздику». Мне досталась партия первого баса. Мы по несколько раз повторяли припев песни. Всё никак не могли показать гармонию. Голоса у нас были разношёрстные. Да и мелодиями своих партий не каждый владел, хотя и  Николай Сухарев там был, и Аркадий Чеча, и Павел Тремаскин — традиционная сила бывшего хора.

         - Ну что там, у «Деда»? Не шибко понравилось? К нам вернулся?..
- Я вернулся второй раз. Первый — перед армией. Режим работы Моторного завода не позволил мне заниматься в студии. А то бы я там остался…
- Знаем мы этого старого авантюриста. Жена у него еврейка, до того безобразная! А он ей ещё и восхищается. Фигурка, видишь ли у неё прекрасная, хорошо сохранившаяся, как у молодой...
Потом, Тушев куда-то исчез. Вместо него появился Талызин. Он объявил, что Николай Евдокимович уволился из клуба, и клуб в услугах вокального ансамбля не нуждается. Меня Талызин попросил остаться, и я остался, предвидя, что он мне скажет.

            А Николай Николаевич предложил мне быть солистом его хора. Я, нехотя. согласился, но, кроме того, я и ещё несколько человек попали в группу солистов. О том, что я когда-то был тенором, и речи не было. Помощником у Талызина прозябал выпускник Барнаульского музыкального училища Анатолий Ильич Козлов. О нём ходили чуть ли не анекдоты, даже в Алтайской Правде. Но эта личность не унывала. Он в совершенстве владел фортепиано и хвастался, что разбирается во всех музыкальных инструментах, и что пишет симфонию. К нему-то я и попал на прослушивание. Спел несколько русских народных песен. Козлов восхитился:
- Ты слышишь, Коля, У нас новый неплохой солист, баритон…
- Слышу я, Толя, Он же у «Деда», до и после армии, занимался…

          - Романсов бы восемь нам спел, Владимир…
- О восьми ещё рановато говорить. Работать надо. И тебе, и ему…
Мы усиленно занимались с Козловым — «лепили» репертуар. Козлов, между делом, зажал мой сборник популярных арий. Всё собирался отдать, так и не отдал. Со мной и Талызин занимался, но очень осторожно, чтобы заложенное в меня «Дедом» не нарушить. С ним мы спели «Ночь в порту», композитора Дмитриева, и «За Уралом-рекой...», композитора Левашова. Для концертов нами были подготовлены песни «Два журавля», А. Билаша и «Любите Россию», С.  Туликова.

         Во время репетиций на сцене в клубе занимался ансамбль «Огоньки». Солист ансамбля, Виктор Журавлёв услышал меня и привязался к Талызину с просьбой, чтобы он с ним позанимался, но Николай Николаевич отказал. А вскоре Талызина пригласили музыкальным руководителем в этот ансамбль, но он не пошёл. Тогда приглашение пришло Станиславу Виноградову.  Но в этом была какая-то выгода.

          «Огоньковцы» обеспечивали все смотры художественной самодеятельности клуба и аппаратура у них была своя. Парни, в основном, жили в соседнем доме и когда-то учились в двадцать пятой школе. Я их хорошо знал и они меня. На смотре я, с оркестром ансамбля, пел песни «Синева», Гамалия, и от «Любви до Любви», Дмитриева. После чего и мне пришло приглашение в «Огоньки». Занял на смотре я второе место. Первое —  отдали какому-то хору, учитывая массовость исполнения.

        Я сказал о приглашении Талызину.
 - «Старик», ты же там сопьёшься. А заниматься с тобой никто не будет. Да и что там делать без музыкального и вокального образования...
 - Николаич, я ведь только сказал. Знаю, что меня ждало бы. И никуда я не пойду, хоть Стас и мечтает об этом. Я знаю, что ему хочется избавиться от Журавлёва, но я здесь ни причём...
- Я так и думал, «Старик», Мы и в клубе попоём. Кстати, нас приглашают в ДК « Трансмаш», принять участие в их концерте.

         Мы неплохо показали себя на концерте. В перерыве из зала вышли Борис Бруно, Василий Дмитриевич Румянцев и Марк Давыдович Мюллер.
- Что, пристроился?.. — произнёс Борис Брунов. — К нам идти не захотел…
- Я был у вас, но что толку. Режим Моторного завода не дал мне возможности у вас заниматься…
- Перешёл бы на другой завод…
- Я перешёл на РТИ, энергетиком цеха, но в студию уже не вернусь. Живу я недалеко от клуба Меланжевого комбината. Там моя атмосфера. А это многое значит…
- Нет так нет. Живи, как нравится со вздохом сказал Брунов…
Румянцев молчал, а Марк Давыдович сказал мне, что я «верхи зажимаю».
- Ладно, поработаю над собой, не буду «зажимать»…

          В это время появился Козлов.
- «Старик», я симфонию скоро завершу, но где её проиграть?..
- Шостаковича?..
- Да нет, свою…
- У нас же есть Алтайская государственная филармония. Там с симфоническим оркестром и проиграешь. Тем более, что Стас Виноградов оттуда…
- И верно, как я сам-то не подумал?..

          На улице мне встретился како-то мужчина: «Ты хорошо поёшь,парень, но не все слова понятны. Имей это в виду и следи за своим исполнением...» Я поблагодарил мужчину за нужное замечание.

          Стас со смехом рассказывал, как Козлов проигрывал сюиту. Вёл он себя, словно незадачливый дирижёр из старого кинофильма «Весёлые ребята». А мой отказ от «Огоньков» он проигнорировал. Видимо, Талызин провёл с ним беседу.
От Талызина я получал много информации. Он меня познакомил с Георгием Дегтяровым, от Талызина я узнал многое об Олеге Иванове. Художник клуба Меланжевого комбината, Лядов признал, что у меня русская морда. Наверное, у него был разговор с Талызиным по поводу моей национальности. И Талызин считал меня евреем. Но я был до мозга костей русским парнем.

          На концертах я исполнял репертуар смотра и в песне «Синева» забыл две первые строки. Похвастался Талызину, сказав, что публика не заметила моей оплошности. Володя Качанов — руководитель  джазовой группы девушек, исполняющих голосом музыку из кинофильма «Шербургские зонтики», произнёс: «Знаешь, «Старик», если бы ты вообще не вышел, публика всё равно бы не заметила...» Я запомнил его слова на всю жизнь.

         Учился Качанов в Новосибирской консерватории. В консерваторском хоре пел на октаву ниже, и «шизовался» там до тех пор, пока не приезжали за ним родители. Он посоветовал Талызину определить меня в консерваторию, даже гарантию дал, что меня примут. Тот взялся за мою подготовку. Приобрёл специальную толстенную книгу с упражнениями.


         Но на концертах в клубе кто-то мне «ставил палки в колёса». То мне подменили микрофон, и он верещал соловьиной трелью, то принесли его и поставили задом наперёд. Приходилось, под смех публики, ставить его правильно. И этот «кто-то» был Валерий Печесский — солист эстрадного оркестра клуба. Что ему во мне не понравилось? Трудно сказать. И голоса у нас разные, и манеры исполнения.

           Когда Талызин начинал играть вступление к любой песне, то белел, как стенка, и пальцы его дрожали от волнения. Я, не дождавшись, начинал петь, что вызывало улыбки и реплики Стаса Виноградова.
- Ты его не слушай, пой себе и пой, а то жди, пока он вырулит, правда, Вовчик (это он обращался за поддержкой к Качанову)…
 - Черти вы окаянные. Я же волнуюсь, потому и сбиваюсь с ритма. Вот, освоюсь на сцене, тогда всё встанет на свои места...
- А ты пой. Его ещё долго ждать придётся…

            Вечерами мы возвращались втроём из клуба. Я, Талызин и молодой Коля Сингач. Он учился в культпросвет училище, поставил в клубе спектакль народного танца «Скоморошьи потехи». И сам был, как пружина — подвижный, ловкий и прыгучий. Талызин подбивал Сингача на учёбу, и тот с ним соглашался, а после окончания культпросвет училища, поехал а Челябинск. Там получил высшее образование и вернулся в Барнаул. Возглавил ансамбль «Огоньки», с которым прозанимался всю свою сознательную жизнь. И сын его, Артём Сингач, стал хореографом ансамбля, кроме того, у него были свои разработки.

             Знал я и молодого алтайского композитора Алексея Лобанова.Помню, как пришла в театр оперетты, после окончания консерватории, ставшая ведущей солисткой театра, Ольга Гавриш. В последние годы она работала музучилище, и у неё занимался племянник моей супруги, Евгений Штйнмиллер, в будущем - солист Томской филармонии, баритон. На восьмое марта, в Алтайском краевом доме народного творчества, мы Лобановым пили водку и рассуждали о музыке. Геннадий Панов работал в Доме народного творчества старшим методистом, а его помощником был Николай Байбуза. Оба громогласные, и когда приходилось заходить в Дом народного творчества, а приходить приходилось туда частенько — Талызин был там директором, слышались их голоса, читающие свои стихи. А жена Панова, Галина, была секретарём Талызина.
 

             Панов был ревнивым мужем и, уходя домой раньше, когда кончалось время работы Дома народного творчества звонил, справляясь у Талызина, засиживающегося допоздна, о своей жене. А Байбуза что-то писал и издавал свои стихи в Новосибирске. Считал, что Барнаульская мафия его не пропустит. Газета Алтайская Правда постоянно его критиковала. И действительно, читать у  Байбузы было нечего. Одет он был в поношенное пальто, с короткими рукавами. Носил очки. Они криво сидели на носу. Восхищался моей модной оправой, перекрашенной из баллончика с нитрокраской в чёрный цвет.

             Талызин «Воевал»  с композитором Юнкманом, за что его таскали «на ковёр» к Чернышову. А Юнкман с Пановым издавали свой сборник, гонорара за него хватило бы на покупку легкового автомобиля. О нём и мечтала Галина Панова.

             Стал Талызин директором Дома народного творчества, на первый взгляд, очень просто. Поругался с директрисой клуба, Шумилиной. А тут и место директора Дома освободилось. Нам Талызин объявил, что уходит, но забирает с собой группу солистов ( хор он раньше распустил). Я и Сашка Шалаев входили в его группу. Были и девчонки. Всего — восемь человек, да ансамбль «Веселинки». Мы были не против. С Талызиным не хотелось расставаться. Вот и приходилось ездить туда на репетиции. Талызин мечтал создать народную филармонию, но в его затею никто не верил.

             Ещё будучи художественным руководителем клуба, он участвовал в создании эстрадной бригады. Руководителем бригады предполагался Захар Китай. Я вошёл в состав бригады, как исполнитель песни «Клён», но не услышал звучания какого-то «квадрата» в эстрадном ансамбле. А Китай сказал, что у меня не оперный голос, хотя и баритон. У оперного голоса дыхание глубокое, а у меня — поверхностное, грудное. После нескольких репетиций я отказался от исполнения «Клёна» и покинул бригаду.
 
             Захар Исакович Китай окончил режиссёрский факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии. На Алтае он оказался в тысяча девятьсот шестидесятом году, после распределения. Тут же талантливый двадцати восьми летний выпускник ленинградского института отличился тем, что начал создавать один из первых на Алтае самодеятельный театр. Сначала это была театральная студия при Барнаульском меланжевом комбинате, затем — театр «Острый лемех», при заводе «Алтайсельмаш». В начале шестидесятых годов прошлого века Захар Исакович ставит в бийском театре свои первые постановки «Мы вместе» и Чужой ребёнок». Затем, его приглашают главным режиссёром в алтайский ТЮЗ, потом — в Краевой театр драмы. На его творческом счету множество спектаклей. Среди которых «Укрощение строптивой», «Тихий Дон», « В ночь лунного затмения», «Ленинградский проспект». И многие другие спектакли.

             Первые годы после приезда на алтайскую землю Захар Исакович активно работает с детьми, при Барнаульском доме пионеров, а затем возглавляет театральный коллектив  Барнаульского меланжевого комбината. По словам участницы той театральной самодеятельности, Любови Смышляевой, к творчеству студийцы относились настолько серьёзно, что свой обширный коллектив называли театром.

              Как вспоминают ученики Захара Китая, этот человек сам был очень живым, эмоциональным, столь же динамичными были и его спектакли. В одной из постановок, где присутствует сцена, происходящая на катке, Захар Исакович поставил артистов на роликовые коньки, чтобы сымитировать лёгкое воздушное катание. Однажды с его помощью для постановки одного из спектаклей Театру БМК удалось добиться небывалого финансирования — на балет «Лауренсия» было выделено сто тысяч рублей, а для шестидесятых годов это былоа огромная сумма.

             «Я много работал с Захаром Китаем, —  вспоминает Сергей Марков, диктор ГТРК АЛТАЙ, — Он учил меня импровизировать на телевидении, хотя казалось бы, какой может быть «импровиз» на ТВ?! С этим человеком было легко. Я отдыхал в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, с женой и дочерью, в санатории «Сосновый бор», случайно распорол себе ногу о разбитую бутылку. Передвигался с большим трудом, и как-то попросил принести мне газету «Алтайская Правда», откуда с ужасом узнал, что Захар Исакович умер. У него не выдержало сердце. Я закричал… Поехать на похороны  не смог. Послал телеграмму на адрес Театра Драмы. Поэтому для меня этот человек до сих пор жив. Просто, куда-то удалился...»

             Мы часто встречались с Борисом Бруновым, и он постоянно звал меня назад, в студию. Рассказывал, что «Дед» регулярно возил своих учеников в Московскую консерваторию, а мной неоднократно интересовался. Я говорил Брунову, что больше не вернусь — попеть хочется, а пою я романсы, и некоторые оперные арии, и эстрадные песни, а «Дед» эстраду не любит. Опять «кинет» меня куда-нибудь. Брунов заверял, что больше такого не случится, но я был категоричен в своём решении и не раз отказывался.

            Мы «скорешились» с Талызиным. Я бывал у него дома. Мы слушали музыку, пили сухое вино, закусывали картошкой в мундирах. Супруга его, Ада Николаевна, работала медсестрой в поликлинике Шинного завода. Петь мне приходилось везде, на всех площадках города. Ездили с Талызиным, как члены жюри ( всего-то два человека), в Косиху и Славгород, где я играл роль молодого выпускника Московской консерватории. «Долбал» певцов с высшим музыкальным образованием, за их ошибки. Игра удавалась, и никто не мог узреть подвоха. Славгород каждое утро начинал с гимна, который когда-то написал Талызин.

            Но и с Талызиным пришлось расстаться. В нашем ансамбле, который перекочевал в Дом народного творчества, была женская группа. А там солировала сопрано, Людмила. Училась она в медицинском институте. Для меня  Людмила была идеалом, и я никак не мог представить пошлости, по отношению к ней и даже поцелуев не смог бы допустить, не говоря о более подробном деянии. Я стеснялся подойти к Людмиле, а Талызин занимался с ней при закрытой двери. Потом она резко исчезла, а он сокрушался, куда. Я звонил ей в общежитие, но подошёл какой-то парень и сказал, что из-за беременности она плохо себя чувствует и на репетиции ходить не сможет. О разговоре узнал Талызин и очень расстроился. Я тоже.

             Потеря Людмилы стал для меня крахом, и я пропустил несколько занятий.
- Куда вы все подевались, — возмущался Талызин.
- Но пришли же — отвечал я. — Людка не звонила?..
- Пока нет...
-Я тоже, наверное, ходить не буду…
- Я тебе не буду. Юбилей Анохина «горит», а он «сачкануть» пытается...
- Меня девушка бросила, а вы…
- То-то тебя неделю не было? Душевные раны «зализывал»?..

            - А что вы сказали про Анохина?..
Семьдесят лет ему исполняется. Старейший композитор Алтая. Мы должны это дело отметить. С помещением проблем нет. С Львом Барковским, на счёт зала музыкальной комедии, я договорился. Концерт устроим из произведений Афонасия. Аккомпаниатором будет  Вениамин Кодкин. С ним я тоже договорился. Из филармонии придут Виталий Грезев, Лилия Боровинская. Ну и ты будешь петь. В финал пустим городской оркестр народных инструментов, под управлением Николая Корниенко, где солистом предполагаешься тоже ты. Тебя никто не знает. Ты для толпы свежий человек. И отношение к тебе будет иное.

             О подарке Юбиляру я тоже подумал. Проведу тебя преподавателем на музыкальных курсах. Я — директор, имею на это полное право. А твоей зарплаты хватит и на подарок и на поощрение участников концерта. Получат они пусть не материальное, но моральное удовлетворение.

             И вот всё оговорено, согласовано. Остались репетиции. С оркестром мы «облажались», после крупных возлияний у Юбиляра. Голос мой захрипел, и когда я ехал домой, то в автобусе увидел Лилию Боровинскую. Она дала мне рецепт, как вылечить горло за сутки. Я был очень доволен и благодарил её за соучастие. Вот что значит творческая солидарность! А Николай Корниенко поднял меня на смех, обозвал хрипуном, и на концерте подвинул поближе микрофон. Кодкин узнал меня и посмотрел с недоверием, но репетиции с ним успешно закончились. Занимались мы по адресу Рыночный проезд, 5-а. Туда переехало музыкальное училище.

             Концерт прошёл триумфально. Моему выступлению долго аплодировали и сам Афонасий Анохин, и его друзья-тузы, и присутствующие в зрительном зале. Радио и телевидение не пришли. Им запретили освещать этот концерт. И вообще власти хотели «зарубить» его, из-за сына Анохина, который, в своё время, сжигал комсомольские билеты. Но благодаря предприимчивости Талызина Юбилейный концерт, посвящённый семидесятилетию Алтайского композитора Афонасия Анохина состоялся.

             Потом, мы с Талызиным «набрались» по случаю окончания временных забот.
- Ты Людмилу-то видел?.. —  спросил меня Талызин.
- Была она на концерте. Одна. На меня и не взглянула. Проскочила сразу в зрительный зал…
- Я оставлял на вахте для неё два пригласительных билета…
- То-то ты и решил меня покинуть…
- Да, из-за неё…
- Я бы тоже смог с ней дружить, но обстоятельства помешали…

              «Ах, вот оно что! — сказал я себе. Ревность моя взыграла не на шутку, и я решил бросить Талызина. Узнал потом, что он ушёл из Дома народного творчества и осел где-то в подвале, в роли настройщика музыкальных инструментов. Я нашёл его там.
«Видать, что-то есть между нами, — произнёс он растроганно, — Я чувствовал, что ты придёшь...» Мы поговорили. Талызин хотел, чтобы я продолжал заниматься. Договаривался с Корниенко, что я буду солистом в его оркестре. Он соглашался. Отправлял меня в оперную студию, но я решил «завязать» с творчеством. А в тысяча девятьсот восемьдесят первом году уехал с семьёй в Узбекистан — здоровье второго сына пошатнулось —  четыре раза болел пневмонией. А там помог ему солончаковый воздух.

              Перед тем, как уехать, ко мне в гости зашёл Сашка Шалаев. Он ушёл от Талызина на два месяца раньше, сославшись на учёбу в «политехе». Сказал, что случайно встретил Людмилу. Она вышла замуж за своего однокашника, родила мальчика. Но семейная жизнь не удалась. Свекровь попрекает её какими-то деньгами и гонит из дома. А муж не вмешивается. Просила не говорить об этом Володе (мне). Я сильно расстроился. Но забота о семье поставила передо мной новые задачи.

              А с Талызиным мы встретились лет через двадцать. Я в то время вернулся в Барнаул. А он пожаловался мне, что в Киргизии потерял сына, Юру. С ним случился смертельный сердечный приступ.  Обвинял Николай Николаевич в случившемся его жену. И что он (Талызин), после этого случая, сильно запил. А в две тысячи третьем году его не стало. Коллектив культпросвет колледжа, где работал последнее время Николай Николаевич Талызин, скорбел о нём, как о хорошем, душевном человеке...

                11.11.20.