Портрет искалеченного человека

I

- Ваш аугментированный лимонад и суши с имитированной икрой летучей рыбы готовы.

- Лимонад и… суши? Ты серьёзно? Ты считаешь, раз я японка, то значит обязательно должна любить суши?

Я посмотрел Юки в лицо и испугался, что она разозлилась. Нет, она всё так же улыбалась, как и с самого начала нашего свидания. Похоже, я ей понравился, и она была готова простить мне даже преступно устаревший менталитет.

- Я не японец, но я люблю суши. Почему бы и японцам их не любить.
- Я НЕНАВИЖУ суши!!!

Нет, она всё так же улыбалась. Даже смеялась. Улыбка её была слишком широкой, на мой вкус; зубы слишком крупные. Но она была искренней и настоящей. Это большая редкость в эпоху голографически дополненных лиц. К тому же, это свидание пока проходило гораздо лучше, чем все мои предыдущие, назначенные департаментом по устройству.

- Я могу съесть их, если ты не хочешь.
- Да, пожалуйста! И пойдём скорее отсюда, а то все на меня здесь так смотрят, как будто вот-вот побегут брать автограф.

Я бы и сам не отказался от её автографа. После Большого Тихоокеанского потопа японцев осталось катастрофически мало. Вымирающий вид. Встретить японца в мадридском баре – всё равно что встретить живого оленя в виртуальном заповеднике; никогда не поверишь, что он настоящий, пока не потрогаешь и не убедишься, что рука сквозь него не проходит.

И всё же лицо её, на мой вкус, было слишком круглым.

- Я могу забрать их. Вам не нужно будет ничего оплачивать. Все блюда синтезированы, они не испортятся, - сказала девушка за стойкой.

Она мне нравилась гораздо больше, чем Юки. Она была испанкой, и глаза её были настолько глубоко посажены, что, казалось, они подведены ярко-чёрными тенями, хотя макияжа на ней почти не было. Это не могла быть голограмма – у девушки был крупный, с небольшой горбинкой нос – такую голограмму бы никто не купил. А зря. Испанка была потрясающе красивая.

- Нет, спасибо. Мама учила меня доедать всё до самой последней крошки.
- Тогда вот ваши палочки…
- Я варвар. Мне они не нужны.

Я схватил рукой одиноко лежавший на маленькой тарелке нигири и сунул его себе в рот. Малыш был вкусный, но чуть-чуть отдавал резиной и проглотился слишком легко – как пилюля. Чтобы перебить странное послевкусие, я прильнул к блестящей соломинке лимонада. Лимонад выглядел роскошно. Цвет его был даже не жёлтый – золотой. На вкус он был замечательный - сладкий и уютный, как в детстве. Я высосал его весь за секунду – от рыбы, тем более синтезированной, жутко хочется пить.

- Эй! От лимонада я не отказывалась! – воскликнула Юки.

Боже, я будто намеренно саботировал это свидание!

- Прости, Юки, я могу взять ещё один…
- Да ладно… Мы же встретились с тобой не для того, чтобы поесть и попить газировки. Пойдём лучше к тебе домой.
- У меня и дома-то нет…
- Ну что-то же у тебя, в любом случае, есть? Где-то же ты живёшь?
- У меня есть мастерская…
- Мастерская? Ты ремонтируешь виртуафоны?
- Нет, я художник.
- Художник…
- Простите, девушка, а чем, собственно, аугментирован этот лимонад? – обратился я к испанке.
- Сахаром.
- А как вас зовут?
- Карина.
- Не хотите пойти с нами?
- Хочу.

Карина вышла из-за стойки, сняла форменный фартук суши-бара и осталась в чёрной рубашке и чёрной короткой юбке, которые прекрасно шли к её стройной фигуре. Мне показалось, что голова её была непропорционально крупна по сравнению с телом, но, возможно, всё дело было в причёске. В то время все девушки ходили с одинаковыми каре чуть выше ушей. У Юки была такая же стрижка, но ей она шла ещё меньше. Я вообще не знал девушек, которым такая бы причёска шла. Но что я, заросший волосами варвар, понимаю в современной моде?

За работу Карины принялся служебный робот – эта замечательная практика в современном мире позволяет человеку работать ровно столько, сколько ему интересно. Труд нужен каждому и каждый имеет на него право. Другое дело, у каждого разная потребность в труде, поэтому возможность перевести часть работы на кибер-помощника, как утверждает правительство, «позволяет гражданам жить свободной, полноценной жизнью», а департаменту по устройству не тратить слишком много средств на разработку трудовых планов и графиков. Это та редкая часть жизни, которую они дают нам устроить самостоятельно.

Я видел, что Юки обиделась, но зла она не была. Удивительная душа! Я будто бы делаю всё, чтобы насолить ей, а она продолжает улыбаться и тихо следовать за мной, куда бы я её не вёл. Почему такие девушки никогда не бывают красивыми? Нет, Юки вовсе не была дурна, просто она не была красива. При этом мне всё равно хотелось обнять её. За талию и пониже. У меня очень давно не было девушки. Что бы я делал без департамента по устройству!

Мы шли по ночному Мадриду, который был всё так же античен, как и сто, двести лет назад. Много предлагалось проектов по его перестройке и, по слухам, один из них уже был принят. Конечно же, перестройка пойдёт городу на пользу – виртуафонически коммуникациям и Голонету тяжело дышется в старых стенах. Новым технологиям нужны новые материалы и вообще - новая архитектура. К тому же – весь этот доисторический классицизм старых европейских городов в наше время кажется пошлым и китчевым. Он не целесообразен, не эргономичен, не экологичен, а ещё за ним скрывается душа человека прошлого, несовершенная душа – полная гордыни, чрезмерной уверенности в себе, какой-то дико устаревшей помпезности. Как будто один человек может изменить весь мир! Ха. Все мы знаем, что мир меняют только международные организации вроде департамента по устройству или центра биоэкологического контроля. А организация – это всегда много людей. Один человек не может ничего.

Но человек прошлого верил. Верил в себя. Верил в то, что он, лично он, делал. И он строил эти дома, думая только о себе, вернее, он строил их лишь для того, чтобы другие думали о нём, чтобы другие вспоминали его, чтобы другие считали его великим. А это неправильно. Это ни к чему не ведёт. Это не приносит никакой пользы.

Я приобнял Юки и почувствовал, как её обида ушла. По её телу разлилось спокойствие, довольство собой. Она прильнула ко мне, прижалась крепче, погрузилась в моё объятие. Она была счастлива этой ночью – я знал это.

Карина шла впереди. Её каблуки цокали по вымощенной площади. Этот звук резонировал в моём сердце. Я следил за её силуэтом – обнимая Юки, я спешил за Кариной. Мне нужно было скорее начать какой-то разговор, чтобы привлечь её внимание; она совсем на меня не смотрела.

- Вы не против, если мы зайдём по пути в одно место?
- По пути? А разве у нашей прогулки есть цель? – спросила Карина, наконец-то ко мне обернувшись. Её глаза… в полупрофиль они ещё прекраснее.
- Да… в принципе… нет… - замешкался я, ведь, в самом деле, не тащить же мне и Карину домой, не спросив её и не отправив соответствующий запрос в департамент по устройству?!
- Значит, мы можем идти куда угодно!
- Куда ты хотел нас сводить? - заинтересованно спросила Юки.
- В общественном зале… у меня есть ячейка. С моими работами.
- Ах, да! Ты же художник, я слышала! - сказала Карина.
- Слышала? Где ты могла обо мне слышать?
- Из вашего разговора в кафе.
- А, точно! Совсем забыл.
- И что же? Это настоящая выставка? – спросила Карина. Она продолжала меня удивлять. В наше время люди очень мало знают о профессии художника.
- Выставка? Что такое выставка?
- Это такое место, Юки, где художники выставляют свои картины.
- А кто такие художники?.. Прости… Я ещё в баре хотела спросить. Это те, кто рисуют виртуальные игры?
- В том числе. Юки, неужели ты никогда не видела картин?
- Картин? Ты имеешь в виду голографические отпечатки?
- Нет, я имею в виду картины, написанные рукой человека, не компьютером и не голосканером.
- Эм… Нет… А зачем что-то рисовать, если можно всё отсканировать?  Новые голосканеры передают нашу жизнь гораздо чётче, чем наше глаза!
- Ну, я не знаю… Показать миру то, что у тебя в голове. Твои мысли… фантазии…
- Для этого есть гипношлем!
- Да, но ведь это гипношлем интерпретирует то, что у тебя в голове! Неужели ты никогда не хотела сама попробовать передать то, что внутри тебя?!
- У меня никогда не возникало такого желания.
- Ты никогда не копалась в себе?
- Нет. Копаться в себе скучно, грустно и нецелесообразно.
- А от гипношлема бывает рак, - вставила Карина; ей явно не нравилась Юки.
- А ты была на выставках, Карина?
- Мой папа работал в музее Прадо.
- В самом деле? И кем же?
- Специалистом по сканерам. Тогда они были нужны, чтобы проверять точность сканов. Однако потом его повысили.
- Это большая честь! – восхитился я. Я и не думал, что официантка в суши-баре выросла в такой почитаемой семье.
- Честь это сомнительная… Его сделали утилизатором.
- Господи! Неужели это было необходимо?
- Да, когда начался биологический кризис, все несинтезированные материалы были нужны для восстановления. В ход пошли холсты.
- Боже мой…
- Тебе, как художнику, наверное, особенно больно это слышать.
- Нет, я всё понимаю. Что целесообразно, то и правильно. Но в юношестве я мечтал увидеть оригиналы Пикассо, Дали и Мане. Ты их видела?
- Да.
- И что же, они такие же, как и на голоэкране?
- Такие же, как на голоэкране. На виртуальных репродукциях цвета даже лучше.
- Я так и знал. По крайней мере, надеялся.
- И всё-таки жалко картины. Это был чей-то труд. Чья-то история.
- Но ведь всё пошло на благо общества! Всё это было ради нас! – восклинула Юки.
- Бумага – жутко устаревший материал, - добавил я, чтобы показать своё знание дела. – Цвета, ощущение полотна, всё какое-то неконтролируемое.
- Эти картины писались не на бумаге, а на холсте. Они, в основном, льняные, - уточнила Карина. Ещё бы! Она росла в столь приближенной к искусству семье.
- Льняные?
- Да.
- Никогда не трогал настоящий лён.
- Моя рубашка – очень хороший синтез. Хочешь потрогать?

Мы остановились. Я отпустил Юки и подошёл к Карине. Спиной я чувствовал обиду Юки – по-моему, она принялась грызть ногти. Карина стояла посреди площади и смотрела на меня, полуобернувшись. Её ровно уложенное каре растрепал тёплый июльский ветер. Волосы, как вуаль, прикрывали её магический взгляд. Я прикоснулся рукой к спине Карины. Мне показалось, от моего прикосновения её дыхание участилось. Я почувствовал мягкость и нежность, которую никогда и нигде раньше не встречал.

- Если я скажу, что он настоящий, ты испугаешься?
- Настоящий? Он же запрещён!
- Много чего запрещено. Однако это не значит, что оно при этом не прекрасно!
- Ткань действительно прекрасна… Но прекрасней её ты… - вырвалось у меня; я не понимал, что творю.
- Огого… - попыталась всё перевести в шутку Юки.
- Я знаю, что я прекрасна, но спасибо тебе.

Мы продолжили нашу прогулку. Я вернулся к Юки, старался идти к ней как можно ближе, но обнять даже не пытался. Мне было стыдно. Словно нашаливший ребёнок, я держал руки в карманах. Карина, как всегда, шла впереди.

Неожиданно моё настроение поднялось. Я взглянул на всю ситуацию со стороны и вспомнил, какой бы невероятной она показалась мне ещё год назад. Благодаря недавно введённому закону о «тотальной глобализации», я смог переехать в Испанию и начать здесь учиться на разработчика игр. Это было не то образование, которое я мечтал получить, но на художника сейчас можно выучиться разве только на Таити, а какое образование может быть на Таити? И на что я буду там жить?

Разработчик игр – почётная профессия, которая приносит стабильный доход. Департамент по устройству постановил, что сфера развлечений – самая важная в жизни современного общества. Человек должен быть развлечён и отвлечён. Человеку должно быть весело. Скука и грусть нецелесообразны. Они разлагают.

И вот – я в Испании. Учусь неплохо. Живу в комнате по соседству с тремя весёлыми сокурсниками, которые целыми днями играют в FunCraft, а потом, когда приходят сессия, обнюхиваются модуляторами интеллекта и за ночь учат всё, что должны были учить весь семестр.

Я не такой, как они. Модуляторы, стимуляторы и даже безобидные улучшатели настроения вызывают у меня беспокойство. Как будто я уже не я. Как будто я – это тот самый модулятор, который я только что принял - таблетка Адреназина от фирмы ТехноФарм и Ко. Я не хочу быть таблеткой, выпущенной на заводе. Я человек. И сколько бы врачи не выписывали мне «химические средства психической поддержки», пока сам департамент по устройству под страхом смертной казни не приговорит меня к регулярному насильственному приёму наркотиков, фармацевтические компании не получат от меня и цента.

Мне не нужны наркотики. Эта площадь, эта ночь, эти девушки, сама Испания – всё это чудо, о котором я мог только мечтать! Наша страна последняя вошла в глобальный конклав, и поэтому ещё совсем недавно я и подумать не мог, что буду вот так, запросто гулять по улицам Мадрида с японкой и испанкой. Господи, я настолько неглобализован, что до сих пор делю людей на национальности! А эти девушки даже не спросили, откуда я, ну явно же неместный! Мне ещё столькому предстоит научиться у людей этого мира, а они так благосклонно ко мне относятся. Это я - я, дикарь, - ем суши руками и сам с собой обсуждаю внешность окружающих меня девушек, их одежду и их причёски. Тоже мне – критик женской красоты, который сам уже год как боится сходить к парикмахеру, потому что не знает, во что он его превратит. Я боюсь быть таким же современным, как и они. Я не привык к этому. Надеюсь, время меня вылечит.

II

- Ну вот, мы пришли. Общественная молодёжная ячейка. Не судите меня слишком строго.
- Я здесь была, - сказала Юки, - здесь выставляются игры начинающих, независимых разработчиков.
- Да, да, я, наверное, один выставляю здесь не игру.
- Ты большой молодец, - похвалила меня Юки и притронулась к моему плечу.
- Ты ещё не видела моих картин.
- А я чувствую, что они будут очень хорошие…

Мне не хватало конструктивной критики. Я учился не на художника, поэтому в академии мне было показывать свои работы некому. Я искал специалистов по живописи через Голонет, но ничего не смог найти – как будто такого искусства не существует и никогда не существовало. Хотя старые художники, те, что писали ещё до биологического кризиса, должны были до сих пор быть живы. Может, их перестала интересовать живопись и они перешли на более современные средства самовыражения? Но неужели никто, совсем никто из них не остался верен своему делу? Я же, молодой человек, родившийся в преддверии биологического кризиса, не видевший ни холста, ни настоящей кисти, мечтаю писать картины! Как же они могли всё это так взять и бросить?

Мы вошли внутрь. Общественный зал молодёжи вопреки своему названию выставлял не только молодёжные и общественные работы. Для поддержания подобных заведений департамент по устройству разрешил коммерческим фирмам размещать здесь свои площадки при условии, что они будут брать на работу молодых людей. Поэтому в залах выставлялись так же новые проекты фирм Galactic и FunnyFunnyGames, которые блистали четырёхмерными презентациями, иммерсивными голографическими представлениями и выступлениями звёзд индустрии, которые профессионально прописанными текстами рассказывали о достижениях своей компании. На самом деле, это было большое чудо, что такому незаметному человеку, как я, выделили самостоятельный, пусть и небольшой, зал. Возможно, это потому, что страна, из которой я приехал, только-только вошла в глобальный конклав, и я был редким студентом оттуда. А возможно, мне позволили здесь находиться, потому что я не был никому конкурентом. Смешно, но крупные компании иногда боятся начинающих и независимых разработчиков – а вдруг со всеми своими средствами, ресурсами, со всей поддержкой конклава и департамента по устройству, какая-нибудь FunnyFunnyGames сделает игру, уступающую во всём игре студента, который вложил в неё только лишь дюжину бессонных ночей, свои идеи и душу. Это, конечно, трудно себе представить, но вдруг с современными технологиями и не нужно такого отдела бухгалтерии, маркетинга, не нужно такого количества аналитиков и контролёров, чтобы сделать хороший продукт? Если бы такое произошло, если бы кто-то доказал, что один может то, что не может целая корпорация, то что бы стало со всей этой корпорацией и со всеми людьми, кто в ней работает? Эта корпорация была бы нецелесообразна. А то, что нецелесообразно, не должно существовать. В свою очередь, корпорации эти наполовину состоят из отделов, напрямую регулируемых департаментом по устройству и другими департаментами конклава. Значит, конклав принимает нецелесообразные решения, раз продукт, за который он отвечает не максимально целесообразен? Значит, и конлав нецелесообразен? Значит, весь наш современный мир не должен существовать? Не абсурд ли это? Поэтому даже к лучшему, что в общественном зале молодёжи так мало, собственно, молодёжи и так низка вероятность пошатнуть то, к чему люди стремились столетиями. Мир, погрузившийся в хаос, который воцарится после гибели конклава, - это мир из ночных кошмаров: туманный, мрачный мир средневековья. Никто не хочет вернуться в XX век, а тем более в XIX-ый.

Но мои картины  - совершенно безобидное явление. Я стараюсь, как могу, сымитировать рабочее место старинных художников, - пишу на старомодном электронном планшете и пользуюсь только старомодным двухмерным софтом. Да, это не то же самое, что холст и кисть, но всё же не голосканнер и не гипношлем.

Тематика моих картин – старые видеоигры. Не знаю почему, но с самого детства я любил давно устаревшие, трёхмерные игры, которые выходили на средневековых консолях. У меня огромная коллекция – я стараюсь найти всё, что относилось к тому времени, когда информационные технологии пришли в наш мир, но ещё не успели изменить его окончательно. Этот переходный период, когда старое, не стесняясь себя и не тушуясь, запросто перемежается с новым, ещё даже не совсем открытым и оценённым, - этот период напоминает такие забытые явления в искусстве, как стимпанк или ретрофутуризм. В шутку, я называю это время флоппи-панк. Понимаю, эта шутка требует разъяснения, так как не все так увлечены историей тех лет, как я. Флоппи-диски или дискетты – это одни из первых электронных носителей. Выглядели они, как плоская дощечка со светящимся диском посередине. На этой штуковине умещалось всего несколько мегабайт (мера измерения, которую мы сейчас не используем), однако она была настоящим прорывом тех лет. Словно Прометей, принёсший грекам огонь, флоппи-диск перевернул представление людей о мобильности информации. Они обрели возможность делиться текстом, играми и программами друг с другом. Я и представить себе не могу, каким чудом средневековому человеку казалась дискета.

Так как холст, в связи со своей одноразовостью, нецелесообразен, я проецирую свои работы на телевизоры, плоские видеоэкраны тех лет. Сейчас их трудно найти, но один мой знакомый делает их точные копии из непрозрачных голопластин. Он додумался, что чтобы из голограммы сделать телевизор, достаточно просто перевести голограмму в двухмерный режим. Просто, но гениально.

На экранах телевизоров я пытаюсь изобразить то, что видел средневековый человек, когда играл в видеоигру. Мне нравятся герои японских видеоигр, особенно самурай из старинной игры Nioh. Персонаж этот основан на реальной исторической личности, но сейчас все о нём помнят только благодаря этой классической видеоигре. Он, как и я, человек, покинувший родные края. Англичанин в Японии – то же, что и московит в Испании. Сэр Андзин видит злых духов, которых не замечает большинство местных жителей. Он борется с ними и побеждает их, но всё равно остаётся чужаком. Может, я, как и он, чувствую скрытую враждебность того мира, в котором недавно оказался. А может, это просто моя паранойя. В конце концов, все здесь ко мне так добры!

- Этот зал такой пустой. Цвет стен такой приятный – бежевый. И только экраны – твои работы, да? Очень приятные, - отметила Карина.
- Ох, как здорово! – воскликнула Юки. – Это что, японцы?
- Не совсем, но это по японской видеоигре, - ответил я.
- Какой красивый мужчина!
- Ты настоящий художник, - похвалила меня Карина. – Всегда удивлялась вашей настойчивости в изображении одной темы, одного образа.
- Да, но почему пять картин одинаковые?
- Они не одинаковые, - ответил я на вопрос Юки. – Здесь я показал героя игры спереди, здесь я оставил только его лицо, здесь – только один глаз.
- Мне кажется, в этом взгляде отражается мужество… и страх. Разве такое возможно? – спросила Карина.
- Я не знаю, я никогда подобного не испытывал. Но думаю, это то, что ты чувствуешь, когда борешься с невидимыми демонами.
- А здесь какие-то циферки и полосочки… - отмечала Юки.
- Это интерфейс. Так видел игру сам игрок.
- А это что за полосочка?
- Так выглядел стрим игры.
- Что такое «стрим»?
- Это когда человек проходил игру и снимал своё прохождение на видео. В средневековье «стримы» были способом повысить свой социальный статус, вызвать уважение окружающих и даже заработать деньги.
- Удивительно, откуда ты столько всего знаешь?
- Сам не знаю… Возможно, в прошлой жизни я был средневековым геймером.
- Романтично, - сказала Карина.
- А то.
- Ты очень талантливый человек! Теперь – к тебе домой? – без обиняков перешла к делу Юки.
- Таак… По-моему, я здесь уже лишняя… - начала Карина.
- Нет, постой. Ты можешь пойти с нами… Пойми меня правильно. Я не совсем один живу. Там целая компания моих сокурсников. Ничего не будет выглядеть предосудительно.
- Да, проблемы с департаментом мне не нужны.
- Их и не будет.

III

Мы вышли из общественного зала и направились домой. Жил я около голографического леса. В лесу круглосуточно работали распылители, поэтому воздух около моего дома был особенно свеж. Как и все студенты, я снимал комнату в одной из «мгновенно самоустанавливающихся коробок» – эта технология позволяла обустраивать общежития в краткие сроки там, где это было нужно. Когда студенты уезжали, коробка саморазбиралась, чтобы при необходимости занять пустое место другим строением. Все коробки такого типа были четырёхэтажные. Мы с сокурсниками жили на четвёртом этаже.

Я провёл девушек внутрь. В нашей совместной квартире царил полнейший бардак. Повсюду было разбросано нижнее бельё, по углам валялись пустые, скомканные пакеты чипсов, бутылки с недопитой газировкой, коробки из-под пицц, полные недогрызенных корочек. Это было отвратительно.

- Не волнуйтесь… В моей мастерской гораздо чище.
- О, кто к нам пожаловал! Наш любимый Артюр Рембо, великий живописец! – донёсся приглушенный крик из соседней комнаты.

Это был Карл. И он, как всегда, что-то жевал.

- Артюр Рембо был поэтом. Художником был Рембрандт.
- Всё время путаю этих придурков!

Из другой комнаты, в коридор на офисном кресле вкатился Йогель в своих огромных, гротескно увеличивающих его глаза очках.

- Чёрт возьми! А Рембрандт к нам с дамами!
- Замечательно! Я как раз надел свои геройские трусы! – сказал Назим, который даже не оторвался от голоэкранов, продолжая играть в FunCraft.
- Дегенераты, вы как всегда играете в грёбаный FunCraft вместо того, чтобы учиться и программировать? – спросил я у своей братвы.
- Да в него только ты и не играешь! Смотри, вышло новое дополнение – теперь можно не только строить космолёты из титановых блоков, но и летать на них. Целые соревнования проводятся! – подозвал меня к экрану Назим.

На экране, пусть и трёхмерном, царило цветовое месиво, которое у неподготовленного человека могло вызвать припадок. Ярко зелёный космолёт из якобы титановых кубиков летал и ежесекундно с громким, действующим на нервы звуком стрелял в другой такой же кусок зелени. Периодически на экране появлялись надписи на китайском, а у корабля отваливались кубики и проваливались в серую бездну, которая царила вокруг, и, по всей видимости, имитировала облачное небо.

- Чёрт! Чёрт! Чёрт! Сука! Карл меня взорвал!
- Не только мусульманам всех взрывать, - донёсся из комнаты голос Карла.
- Это было сто лет назад, Карл! Сто лет назад! И я не мусульманин!
- Все вы, турки, на одно лицо!
- Я не турок!

Экран заполнился фиолетовым цветом, потом перелился в мерцающий синий и из ниоткуда снова появились кубики-корабли, но на этот раз их было в несколько раз больше.

- Командный матч! – крикнул Карл.
- Как с таким человеком играть в команде? Как?

Отовсюду заревели бластеры. Красные шарики носились по экрану, кубики отваливалсь, а китайские иероглифы проносились прямо перед твоим носом. Я думал, девушкам это так же неинтересно, как и мне, но Юки была всем этим очень даже увлечена.

- Я тоже хочу, тоже хочу! Это же FunCraft, а у меня дома нет голоплэя!
- Девушке я уступлю… НО ТОЛЬКО ПОСЛЕ ЭТОГО МАТЧА!!!

Бластеры, мерцания, треугольные ракеты и воздушные мины в форме октаэдров.

- АААААААА!!!!
- АААААААА!!!!

Матч закончился. Команда Карла и Назима выиграла.

- Я же говорил, мы команда, талибан!
- Я не… Девушка, прошу. Вас как зовут? Меня – Назим! Вас?
- Юки!
- Очень приятно. Пожалуйста, садитесь. А мне нужно надрать зад этому расисту.

Карина подошла ко мне ближе, прикоснулась к моему плечу и на ухо сказала мне:

- Ты же понимаешь, что мы не сможем пройти в твою мастерскую вдвоём?
- Понимаю.
- И что же?
- Пойдём подышим свежим воздухом. Тут рядом гололес.

Мы вышли. После затхлости и вони тухнущих огрызков искусственный озон распылителей был вовсе не так плох. Для экономии лес ночью не генерировал свет, и вообще, ни для кого не секрет, что после захода солнца он – плоский. То есть работают лишь голоэкраны по периметру и генерируют только два измерения – чёрные очертания уходящих вдаль деревьев неизвестной породы. Людям всё равно запрещено гулять после одиннадцати. Ночью надо спать. Гулять ночью – нецелесообразно. Поэтому, чтобы создать уют живой природы, достаточно силуэта. И запаха.

Мы стояли около фонаря. Идти было некуда. Делать ничего было нельзя. Департамент по устройству не утвердил нашу связь. А я даже не знал, хочет ли чего-то Карина. Она была странной. Не такой, как Юки. Но этим она мне и нравилась.

- Мне кажется, мы должны ещё раз встретиться, - осмелился сказать ей я.
- Мне тоже так кажется, - ответила она, понизив голос, и эта интонация вызвала во мне чувство странного, неведомого мне ранее, приятного беспокойства. Что за магия в этой девушке?
- Так когда? – спросил я.
- Всю эту неделю я буду работать. Давай в понедельник, в восемь вечера.
- Но я не знаю твой идентификационный номер…
- И не надо. Я человек, а не товар со штрихкодом.
- Так как же мы встретимся?
- Я приду в твой выставочный зал. Так никто ничего не подумает.
- Решено.

Мы стояли и молчали. Ждали непонятно чего. Воздух искуственного леса; аромат, исходящий от волос Карины; её льняная рубашка – всё это сводило меня с ума. Я не знаю, чего бы я натворил, если из дома не выскочил бы Карл.

- Таак… Этот армяшка решил охмурить девочку. Сейчас я над ним пошучу.
- Охмурить?.. Но департамент… - удивился я.
- Да плевать этим чёрным на департамент, у них своя диаспора.

В руках Карл почему-то держал два аппарата для городской гимнастики.

- Мне нужна твоя помощь.
- В чём, Карл? Зачем тебе это?
- Я хочу подняться по стене на четвёртый этаж и припугнуть чернозадого. Я застукаю его за несанкционированным половым актом, и буду всю жизнь его шантажировать.
- Зачем тебе я?
- Во-первых, вдвоём будет эффектнее. А во вторых, для легитимного шантажа нужно два свидетеля.
- Я даже не…
- Да не боись! Ничего серьёзного! Просто подшутить над ним хочу, чтоб он обосрался! Давай, что ты такой скучный! Вы там что, московиты, все такие зажатые?
- Я, пожалуй, пойду… У вас тут свои мальчуковые игры…
- Пока, Карина…

Улыбаясь, Карина помахала мне рукой и ушла. Ещё с минуту я смотрел, как её силуэт утопает в кривящихся улочках старого города, и так бы и стоял, остолбеневший, если бы Карл меня не окликнул.

- Ну так что, ты идёшь?
- Да, да, иду… - не знаю почему, согласился я.

Карл протянул мне аппарат для городской гимнастики. Изначально эти виброприсоски были придуманы для выполнения гимнастических упражнений повышенной сложности. Потом их стали выдавать всем студентам, чтобы они в любое время, в любом месте могли поддержать свою форму – хоть на потолке подтягивайся, хоть на стене пресс качай – учащийся обязан заниматься спортом при любой возможности, чтобы использовать свободное от занятий время наиболее целесообразно. Однако на деле такие аппараты использовались не для этого – с их помощью можно было забираться на стены и крыши, - в общем, в любые труднодоступные места. С этими присосками возможно и в квартиру забраться и обворовать кого-нибудь, но никто так не делал, потому что за воровство сажали на сорок лет, а воровать в эпоху безденежной торговли было, строго говоря, нечего.

Тем не менее, студенты мужского пола активно использовали аппарат для городской гимнастики для того, чтобы подглядывать за девчонками. Это тоже было уголовно наказуемо, но в суде такие дела редко рассматривались - в конце концов, осмотреть тело девушки перед тем, как отправить запрос на установление с ней связи, - это очень даже целесообразно.

Я иногда занимался гимнастикой, поэтому с аппаратом был более-менее знаком. Карл – другое дело. С круглосуточной диетой из чипсов и пицц на пышном тесте, он был не в меру упитанный и если бы не современные технологии пластичных материалов, никакие виброприсоски его бы не выдержали. Я хотел держаться к нему поближе, когда мы будем забираться, чтобы, в случае чего, подстраховать, однако Карл настоял, чтобы мы поднимались по разные стороны окна – так мы будем, как настоящий спецназ.

Худо-бедно Карл начал свой подъём. Я держался чуть ниже его и всё время за ним наблюдал. На втором этаже у него началась одышка, а когда мы подобрались к третьему, мне показалось что от высоты у него закружилась голова. Но Карл был не из тех, кто останавливается на полпути. Ещё один рывок – и он уже был около окна Назима.

Я поспешил за ним. Из окна действительно доносились забавные звуки. Уж не знаю, чем именно они там с Юки занимались, но пытались они сделать что-то грандиозное – это точно. Кровать стояла около окна, но так как они были увлечены друг другом, нас они не заметили.

Карл постучал в окно. Назим испуганно подскочил, взял со стола какой-то тяжёлый предмет и побежал к окну. Не знаю, что он подумал, но когда он увидел Карла, лицо его наполнилось яростью. Назим открыл окно.

- Ах ты!
- Попались, голубки! – кричал ему Карл, безумно довольный собой и тем, как осуществился его план. Назим был в ярости. Не этого ли ждал Карл?

Назим ничего ответил - он начал бить Карла кубком по прикладному программированию. Назим бил сильно и метил в лицо. Карл забылся и начал рукой закрываться от Назима, из-за чего оторвал одну присоску от стены. В этот момент нагрузка на вторую присоску оказалась непосильной и она начала мигать, сигнализируя о том, что не справляется с весом. Карл пытался снова зацепиться второй рукой за стену, но Назим продолжал его бить, в том числе и по рукам, и Карлу никак не удавалось вновь обрести равновесие. На лбу Карла проступил пот. Он посмотрел на меня, как загнанный зверь. Я мог что-то сделать, оттолкнуть Назима, каким-то образом перепрыгнуть к Карлу, но я ничего не сделал.

Карл посмотрел вниз. Вторая присоска не выдержала и оторвалась от стены. Карл упал с четвётого этажа на землю. Спиной.

Назим пришёл в себя. Его руки выронили кубок.

- Что произошло? – кричала обнажённая Юки, прикрывась одеялом.

Я поспешил спуститься вниз. Похоже, меня никто не видел.

IV

Расследование и суд прошли быстро. Глобальный конклав уже давно постановил, что долгие судебные дела – это не целесообразно. Большинство приговоров выносилось через несколько часов после совершения преступления.

В суд меня вызвали, как свидетеля. Сокурсники знали, что я был в это время на улице, и рассказали об этом полиции. Слава богу, меня никто ни в чём даже не подозревал. Или не хотели подозревать. В конце концов, я редкий в Мадриде московит.

На суде я сказал, что действительно видел, что произошло. Карл полез на стену подглядывать за Назимом. Зачем ему это было нужно, я не знаю. Назим увидел его и стал бить его кубком. После чего Карл упал.

Про Юки в комнате я ничего говорить не стал. По данным департамента по устройству она должна была быть со мной. Я сказал, что она и была со мной, пока я не вышел подышать свежим воздухом. Она была где-то в квартире, но я не знаю где. Ничего незаконного в этом не было.

Назим рассказал почти то же, что и я. Про Юки он также умолчал.

Назима приговорили к пожизненному за нанесение гражданину тяжких телесных повреждений, приведших к абсолютной недееспособности. Назим вляпался по полной. Нет ничего хуже, чем сделать человека инвалидом, ни на что не способным, а значит – нецелесообразным. Даже убийство – не такое тяжкое преступление, потому что убитый гражданин не становится обузой для общества. А недееспособный гражданин – это мешок, который глобальный конклав должен будет тащить на спине, не получая от него ничего взамен. Что может быть нецелесообразнее?

Что-то скребло у меня на душе. После суда я почему-то решил навестить Карла. Я не боялся, что он расскажет, что я был рядом с ним и что я соучастник всего происходящего. Карл уже никому ничего не расскажет. Полностью парализованный, весь переломанный после падения он лежал в мадридской больнице, в крыле гос. обеспечения – там находились только те больные, которые никогда не принесут пользу государству.

Я впервые был в больнице и не знал, куда идти, поэтому обратился на рецепшн. За стойкой сидела женщина преклонного возраста, которая отчаянно хотела выглядеть моложе своих лет. Где-то меж шейных складок у неё был имплантирован проектор с плохо синхронизировавшейся с её лицом голограммой, которая безуспешно пыталась подтянуть её до какой-то известной актрисы.

- Скажите, а где здесь находится крыло обеспечения? Понимаете, я недавно в городе.
- Мужчина, вы что? Крыло обеспечения вовсе не здесь. Вы что, по Голонету не сверяетесь, перед тем как куда-то выезжать? – голос её был пронзительный, режущий слух, - человеку с таким голосом не хочется задавать лишних вопросов, чтобы только вновь его не услышать.
- Я как-то совсем забыл… Понимаете, мой друг…
- Э-это меня не волнует… Я не священник, а тут у всех трагические истории. У меня от вас уже крыша едет. Всё болеете и умираете, болеете и умираете, нет, чтобы на работу устроиться.
- Так вы скажете, где крыло обеспечения?
- Это на другом конце города. В районе утилизации. И зачем вам туда ехать? Вы молодой и красивый. Обратились бы в департамент устройства за девочкой. Или за мальчиком, если вам так больше нравится.
- Спасибо, как-нибудь сам разберусь.

Район утилизации был мрачным местом. Переработка мусора, тюрьмы, дет.дома – здесь находилось всё, что выбрасывалось народом и ложилось на плечи правительства; всё, что государство должно было самостоятельно придумать, как применить, переработать, сделать целесообразным и полезным, в общем – утилизовать. Никаких голограмм, никаких распылителей, никаких игр – мрачные, серые стены самых дешёвых «мгновенных коробок», которые от копоти местных учреждений давно почернели и никому не поручают их отмывать, потому что это нецелесообразно – они всё равно через несколько часов придут в такое же, плачевное состояние. На улицах здесь не было людей – только автоматические разносчики доставляли продовольствие и лекарства в утилизационные учреждения, куда помещены люди. Также они отвозили мусор на заводы по переработке.

Я читал, как древние представляли себе ад. Учёные глобального конклава доказали, что ада не существует, но… что если он здесь? Даже не верилось, что такие районы есть в каждом городе, а я никогда не бывал в подобных местах. Всю жизнь прожил и не знал, что здесь оказываются не только уголовники и сироты, но и тяжело больные люди, которых невозможно вылечить, поставить на ноги и снова сделать полезными.

- Эй ты! Куда идёшь! Что ты здесь делаешь? – окликнул меня полицейский, который заметил, что я ошарашенно болтаюсь по этим мрачным улицам.
- Я ищу крыло обеспечения. У меня там друг…
- Не волнует. Пропуск есть?
- Для этого нужен пропуск?
- Нет, но спросить я был должен.

Полицейский указал мне на одну из коробок, которая и сама казалась огромным инвалидом. Вообще, “мгновенные” здания не приспособлены под долгое существование. Стены начинают утончаться, эластичный фундамент прогибается. Очевидно, правительство верило, что такие районы – это временное явление. Однако они УЖЕ существуют гораздо дольше многих выставочных и развлекательных центров, которые государство делает из настоящей архитектуры, почему же нельзя поставить что-то хоть немного более прочное? Ответ простой – нецелесообразно. Если такое “мгновенное” здание провалится вместе со всеми его обитателями, то это тоже будет неплохой вариант их утилизации. Зачем тратиться на то, что никогда не принесёт выгоду?

Крыло обеспечения было покосившееся и позеленевшее, и входить туда было страшно. Я вспомнил своего любимого персонажа из видеоигры, представил себя самураем, который борется с демонами, собрался с духом и вошёл внутрь.

Внутри дела обстояли не лучше. На рецепшене сидела женщина, похожая на ту, что была в больнице, только голограммы у неё не было, а лицо её было испещрено рытвинами и желваками. Она листала страничку со звёздами на своём виртуафоне и совершенно не обращала на меня внимания.

- Я хотел бы навестить друга… Его зовут Карл. Он поступил в больницу сегодня ночью.
- Зачем?
- Что зачем?

Женщина гадко причмокнула и отложила телефон, но подняла взгляд на меня медленно, не сразу. Секунду помолчав, она повторила свой вопрос:

- Зачем, я спрашиваю? – голос у неё был зажатый, гнусавый, но как-то отвратительно звонкий - как будто ухудшенная версия того, что я слышал в больнице.
- Навестить… Чтобы навестить…
- А зачем навещать?

Я не знал, что ответить. Если честно, я и сам понятия не имел, зачем сюда пришёл. Я долго подбирал слова и, наконец, что-то похожее на законченную фразу сформировалось у меня в голове:

- Затем, что это – человечно…
- Человечно! Ха! – гаркнула она и как будто что-то схаркнула на больничный пол. – Человечно работающих людей глупостями не беспокоить!

В этот момент она напомнила мне огромную жабу и зеленоватый свет, которым была освещена вся больница, только подчёркивал это.

- Скажите, здесь что, запрещено навещать больных?
- Запрещено? Кто сказал запрещено? Это просто глупо!
- Я согласен с вами… Но я хотел бы совершить эту глупость!

Жаба снова сплюнула, причмокнула и потянулась зачем-то под стол. Потом достала тазик из плохо синтезированного железа и бросила его мне.

- На! Заодно можешь и прибрать за ним! Он в палате номер 153…
- Это…
- Пятый этаж, до конца коридора, направо.

Я взял тазик и отправился по её указанию. Конечно же, палата 153 была не на пятом этаже, а на шестом. И по коридору надо было идти не направо, а налево. Будучи дезинформирован, я прогулялся по всему пятому этажу крыла обеспечения, прежде чем понял, в каком порядке идут цифры и определил, куда мне, на самом деле, нужно было идти. Прогулка это была удручающая. В обнимке с тазиком я шёл мимо палат, в каждой из которых сидел искалеченный, изуродованный человек – кто-то после пожара остался без кожи, кто-то после аварии остался без рук, кто-то был ужасно толстый, кто-то истощённо, измождённо худой; у кого-то не было волос, у кого-то были завязаны глаза. Некоторые были совершенно неразумны, однако были среди них и те, кто, когда я проходил мимо, увидели меня и попытались заглянуть мне в глаза. Я боялся отвечать на их взгляды, но я чувствовал, что не все они совершенно бесчеловечны – как будто среди этих уродцев есть те, кому одиноко, кто жаждет общения, кому хочется что-то сделать. Неужели можно настолько потерять своё тело и при этом сохранить разум? Мне в это не верится или... меня научили в это не верить. Я шёл по коридору и продолжал повторять себе, что всё это – больные, бесполезные люди, которых нельзя вылечить. Бесполезные… но всё-таки люди!

Не было ни сиделок, ни робо-помощников, как в обычных больницах. На другом конце коридора я видел уборщицу, которая сначала мыла полы, а потом заходила в палаты, но уже держа в руках не швабру, а шприц или другой медицинский инструмент. Видимо, некоторые из больных думали, что я новый интерн. Они как будто надеялись, что я могу здесь что-то поменять.

Когда я наконец нашёл палату 153, на душе моей было беспокойно. Как выглядит Карл? В каком он состоянии? Насколько ужасны его уродства? Мне также было страшно признать, что во многом он здесь из-за меня!

Собравшись с силами, я вошёл внутрь. То, что я увидел, было не так ужасно, как я себе навоображал. Палата Карла была более-менее чистая. Сам Карл… не вызывал никаких эмоций. Почти весь он был перевязан, как мумия. Ко всему его телу были подключены разные трубки. Руки и ноги его были подвешены. Лицо было не повреждено, голова же была перевязана – очевидно, он пробил себе затылок, когда падал. Глаза Карла были открыты. Я подошёл к нему, но они и не дёрнулись. Он даже не моргнул. Он никак не отреагировал.

Я не врач, но что-то говорило мне, что это пустое тело, что разума в нём уже нет. И всё же это человек. И всё же он дышит. И всё же он живёт.

Я долго смотрел на Карла и не находил себе места. Я ходил по палате и не мог понять, почему мне так плохо. Я-то жив. Я-то здоров. Я даже не осуждён.  И он никогда ничего не расскажет.

Я не нашёл, куда подставлять тазик, который мне дали. Очевидно, это была шутка той гадкой женщины. Гадкая шутка.

Я вышел из палаты, совершенно раздавленный. Не знаю зачем, я пообещал себе на следующий день снова сюда прийти.


V

- Мне нужны краски, холст и кисти.
- Что, простите? О чём вы говорите?
- Вы единственный старьевщик в городе. Вы должны знать. У вас должно что-то быть.
- С чего у меня должно быть то, о чём вы говорите. Зайдите в голонет и пробейте набор для виртуальных дизайнеров…
- Я не виртуальный дизайнер. Я художник. Мне нужны настоящие краски, холст и кисти. Поэтому я и пришёл к вам.
- Ах, настоящие… То есть холст должен быть льняной, краски – масляные, а кисти – из конского волоса?
- Я не знаю… Видимо, вы лучше в этом разбираетесь, чем я...
- Не стыдитесь. Современному художнику не положено всего этого знать. Это даже незаконно.

Воцарилось молчание. Магазин старьевщика насквозь пробивал яркий луч закатного солнца. Можно было разглядеть каждую пылинку, повисшую в воздухе, а пыли в лавке было действительно много – не потому что владелец был нечистоплотен – пыль несло с рынка, в котором был вынужден прятаться этот магазин. Среди торговых рядов, полных барахла, протухающего на солнце мяса, томящейся в своей вони рыбе, покрытых мухами овощей и фруктов, вокруг которых носились потные, обмотанные в какие-то восточные ткани торгаши, - где-то в углу находился скромный, чистенький магазинчик этого престарелого жида… Я называю его жидом без всякой задней мысли – слово это настолько же древнее и не без причины вышедшее из употребления, что лишь оно могло бы описать представшего передо мной человека. Он словно выпрыгнул с голографических репродукций Рембрандта, Массейса или даже Босха. Лицо его принадлежало не к нынешнему, не к прошлому и даже не к позапрошлому веку. Выставленные на прилавки предметы лишь усугубляли это ощущение: старинные шкатулки, часы, вазочки, давно позабытые музыкальные инструменты, на которых уже никто не умеет играть; обветшалые свитки и рукописи; причудливые чучела и рассыпающиеся статуи. Всё это было развешено по стенам, расставлено по углам, упрятано в стеллажи и просто так разбросано по довольно обширному помещению. Понятия не имею, как старьевщику удалось всё это сохранить и скрыть от всевидящего ока правительства. Возможно, этот хлам казался ненужным, бесполезным и безобидным даже для государства, но это маловероятно. В связи с постановлением глобального конклава “О методах борьбы с кризисом натуральных ресурсов” “все изделия, созданные из натуральных, несинтетических материалов должны быть отправлены на утилицазию с последующей вторичной переработкой. Если они представляют художеcтвенную или историческую ценность, их необходимо сначала отсканировать, а потом утилизовать. Все материалы направляются в глобальный центр и обязательно будут применены для удовлетворения глобальных нужд”. Это то, что я учил наизусть со школьной скамьи. Без вторичной переработки всего и вся наша планета уже давно бы погибла. Я никогда не знал, где применяются те самые, добытые в результате вторичной переработки натуральные материалы, потому что всё, что окружало меня было абсолютно синтетическое. Но я верил, что есть нужды гораздо важнее моих и, возможно, где-нибудь кому-нибудь натуральные материалы приносят необходимую пользу.

- Что же вы стоите? Молодой человек! Вы пришли не по адресу. Я не какой-нибудь там контрабандист. С чего вы вообще взяли, что у меня есть вещи из настоящих материалов? За такие нарушения у меня бы отняли лицензию! Что там лицензия! После принятия последних поправок в закон, за такое дают пожизненное!
- Я вижу, что вон та маска, которую вы продаёте, из настоящего дерева; те доспехи – из настоящей стали; а тот тромбон – из настоящей меди…
- Вы блефуете, вы не можете этого знать.
- Да, я блефую. Но вы единственный старьёвщик в городе, по голонету о вас можно узнать только на закрытых форумах, а располагается ваша лавка на арабском рынке, хотя сами вы еврей и торгуете вовсе не овощами.
- И всё же у меня НЕТ ВЕЩЕЙ ИЗ НАСТОЯЩИХ МАТЕРИАЛОВ. А найти меня трудно, потому что мало кому нужно то, что я продаю.
- Пожалуйста, помогите мне. Я знаю Карину. Знаю, что она носит вещи из несинтезированных тканей. Вы должны быть знакомы.
- Как я могу вам доверять?
- Можете спросить её. Я художник, с которым она на днях познакомилась. Студент. Московит.
- Московит? Ох, что ж вы раньше не сказали! Представитель великой нации. Только в былые времена вас называли русскими…
- Слово русский означает принадлежность к нации, а московит – государству.
- У меня дедушка был русский. Ну, конечно, еврей…
- Значит у нас много общего.
- Это уж точно. Только вы не еврей, не обманете…
- И не пытаюсь.
- Эх, всегда любил русскую поэзию. И музыку. Я и начал-то всем этим заниматься, когда пытался найти ноты Чайковского. Я был уверен, что виртуальные музыканты играют его неправильно.
- И что же? Нашли?
- Да, и представляете, они всё делают так, как написано… Я не понимал, откуда взялись мои сомнения. Когда я читал ноты, в моей голове они звучали совсем по-другому, и я решил выучиться играть на инструменте. Но не на виброклавиатуре или аэроскрипке, на них я уже играть умел и мне казалась, что это – игрушки, что на них нельзя творить настоящее искусство. Я мечтал играть на инструменте самого Чайковского – на фортепьяно.
- И?
- А фортепьяно уже лет сто как не производят! Пришлось искать. И нашёл. Вот оно – до сих пор стоит.
- Но… Как вы всё это спрятали?
- Что же, мне вот так и раскрывать вам все мои секреты?
- Как хотите, просто это кажется мне невероятным, невозможным при нынешнем порядке…
- Нет ничего невозможного, если вы еврей и твёрдо хотите добиться своей цели… Понимаете… Я живу тихо, особо ни с кем не торгую. Занимался я этим ещё до Новой Республики…
- Так давно?
- Что, по мне и не скажешь, что мне столько лет? А то! В наши времена всё было не так строго. Да и связями было обрасти гораздо легче…
- И? Что же? В чём секрет?
- В этих связях, милый ты мой. Старые друзья могут на многое закрыть глаза. Хотя в последнее время я начинаю волноваться за их здоровье. Всё-таки, моложе они не становятся. Да и я тоже…
- Что же случится после…
- После того как мы все помрём? Ничего хорошего. Умрут раньше они – меня посадят; умру раньше я – все эти бесценные реликвии пойдут на переработку. Потом в новостях скажут, что все они ушли на почти натуральную плотину для каких-нибудь бобров в восточной Сибири. А на деле - просто сожгут и выбросят…
- Зачем им так делать? Натуральные ресурсы – бесценны!
- Это вас так в школах учат? Что они всё уничтожают, только чтобы сохранить натуральные ресурсы? Поверьте мне, молодой человек, нельзя ничего сохранить, уничтожая… Не за здоровье планеты они борются. Те, кто там, наверху, кто стоит ЗА глобальным конклавом, они поднялись на свой пьедестал благодаря распространению синтетических материалов. Всё натуральное для них – конкурент, причём конкурент, который всегда будет в выигрыше.
- Но натуральные ресурсы не бесконечны…
- Так не надо потреблять впустую! С одной стороны, мы говорим об экономии, а с другой, в каждом городе возводят огромные глыбы, эти угловатые монолиты, в память об основателях конклава, из натурального, между прочим, гранита, хотя чихать всем на этих основателей, и до них жилось неплохо.
- Вы удивительный человек!
- И что же? Вы пойдёте на меня и донесёте?
- Нет, я восхищаюсь вами! Все мысли, подозрения и сомнения, которые роились внутри меня уже долгие годы, вы так запросто сформулировали и озвучили…
- Эх, дорогой мой, если бы это были только сомнения. Я лично знаю… Ой, да что там! Ты же не за этим пришёл! Ты же художник, творец! А для любого творчества нужны соответствующие материалы…
- Но я даже не знаю, что мне нужно…
- Не переживай. Мой дед увлекался живописью. Настоящей живописью, а не тем, что сейчас клепает молодёжь в их компьютерных программах. Где-то у меня даже книга завалялась… Без книги – никуда. Всякое ремесло требует определённого мастерства, а искусство – высшая его степень…

Продолжая что-то бормотать себе под нос, старьевщик ушёл за прилавок и отправился в подсобку, из которой мигом вернулся, но уже держа в руках большую, тяжёлую, красивую книгу, на которой русскими буквами было написано: “Основы живописи”.

- Ты пока почитай, а я достану из моей коморки всё, что тебе нужно… За такими вещами уже давно никто не приходил. Все, в основном, приходят за шмотками. Как твоя Карина. Хорошая девушка, красивая. Ну, девушка и должна любить шмотки…

Открыв книгу, я открыл для себя новый мир. То, чего я никогда не знал о живописи: технологии, давно утерянные, но совершенно не устаревшие, наоборот, старые методы обладали большей гибкостью - они будто сливались воедино с замыслом художника, подстраиваясь под него и предлагая те варианты, на которые не была способна ни одна, даже самая мощная виртуальная машина. Я испытал ощущение сродни чувствам ребёнка, которого с детства учили, что от дома до магазина лишь одна дорога, а любое отклонение от неё – тьма и смерть, однако по достижении определённого возраста ему открыли правду, что мир огромен, что дорог и путей в нём – множество, и вселенная вовсе не ограничивается магазином и домом – иди куда угодно, мечтай, о чём угодно, жизнь – огромное неизведанное пространство, которое тебе предстоит исследовать и покорить.

Старьевщик вынес холсты, мольберт, палитру и целый мешок всякой всячины, столь необходимой настоящему художнику. Я весь трясся от предвкушения.

- Сколько мне это будет стоить?
- Стоить? Ты смеёшься? Если бы я брал за всё это деньги, я был бы настоящим контрабандистом и по закону должен был бы гнить в тюрьме! А так – я просто случайно нашёл вещь у себя на чердаке, тогда как ты подобрал её, взял без спросу, а я и не заметил. Никакого нарушения. Просто всеобщая невнимательность и недопонимание…
- Ах вот, в чём ваш секрет… Но зачем? Какая вам от всего этого выгода?
- Ой, иди… Не мучай старого еврея глубокими вопросами… А то я сейчас тебя заболтаю, и ты так никакой картины и не напишешь, тогда как тебе ещё очень многому предстоит научиться…
- Спасибо, спасибо… Мне всю жизнь говорили, что главное – это целесообразность, что то, что целесообразно – правильно и красиво. Но вы… то, что вы сделали, совершенно не имеет никакой цели, и вместе с тем я восхищаюсь вами, вы сделали мне хорошо, хотя я ничего не могу дать взамен.
- Это называется щедрость, бескорыстность, альтруизм и добродетель… Все эти качества совершенно нецелесообразны, но раньше, до прихода глобального конклава и всей этой выхолощенной чуши, именно они отличали человека порядочного от никчёмного подонка.
- Я… правда не знаю, что сказать. Спасибо!
- Иди! И не пиши ничего целесообразного! Изображай то, что велит душа!..

С трудом удерживая в руках всё, что на меня водрузил старьевщик, я попятился к выходу, оставляя позади себя этого удивительного человека в его удивительном мире почивших в романтическом прошлом вещей и мыслей.



VI

Я стал наведываться в палату Карла каждый день. Самое сложное было пройти со всем моим багажом натуральной контрабанды через строго охраняемый район утилизации. Мне приходилось прижиматься к стенам, приглядываться к теням и силуэтам, постоянно оглядываться, cлушать чужие шаги. Пустая улица была моим лучшим другом. Когда вдали появлялись очертания патрульного, сердце моё начинало биться чаще. Я никогда ещё не испытывал ощущения, что нарушаю закон, оттого что просто иду по улице. Всё это напоминало старинную стелс-игру. Будучи пойманным, я рисковал остаться в районе утилизации на всю свою жизнь.

Не думал, что крыло обеспечения способно вызвать во мне чувство уюта и спокойствия, но переступив порог этой убогой, покосившейся, грязной коробки, я чувствовал себя в безопасности – охраны в этом учреждении не было, а те редкие служащие, кто, как будто в наказание за что-то, были оставлены здесь работать, похоже, уже давно утратили связь с реальностью. Жаба на ресепшене не обращала на меня никакого внимания и продолжала листать свой голодайджест. Уборщицы вообще не поднимали ни на кого взгляда – они привыкли, что смотреть пациентам в глаза – страшно, а кроме больных и изувеченных, они уже долгие годы никого не видели.

С лихорадкой человека, осознанно идущего на преступление, я входил в палату Карла и готовился к написанию портрета. Современные художники привыкли к тому, что всё происходит быстро. Софт загружается мгновенно, виртуальное перо безупречно отпечатывает нанесённый тобой контур, а иногда и корректирует тебя. Палитра цветов представляет собой интерактивную библиотеку, которая подстраивается под общий тон твоей картины и предлагает тебе наилучшие варианты. В таких условиях живопись, вернее, как её сейчас принято называть, дизайн, больше напоминает видеоигру, причём на самой лёгкой сложности. Хорошего, чёткого, привычного для глаз современного человека результата можно добиться уже через десять минут работы. В то время как те же самые десять минут ушли у меня на то, чтобы установить холст, расставить краски, налить в стакан воду, чтобы их разбавлять. С непривычки я всё делал очень медленно, что-то буквально валилось у меня из рук – неужели я всегда был таким неуклюжим? Видно, мне просто непривычно было держать в руках настоящие вещи.

Когда всё было подготовлено, в палате воцарился ни на что непохожий запах – никогда не думал, что вещи, просто вещи, без распылителей и виртуальных респираторов, способны так пахнуть. И это был не неприятный запах, нет. Современный человек приучен думать, что вещи пахнут только тогда, когда они испорчены. Дорогие рестораны хвастались, что в их заведении и не пахнет едой, потому что запах издают только неправильно синтезированные продукты. Я и представить себе не мог, что возможен аромат красок, аромат холста и даже аромат волоса на кисточках. Девушки, девушки, зачем вы вытравливаете естественный аромат ваших волос химически аугментированными шампунями? Только Карина пахла по-особенному… Что это за чудо-человек и откуда она взялась?

Не знаю, как такое возможно, но работая над портретом искалеченного Карла, я думал о Карине. В моей голове странным образом смешивались мысли об увечиях моего друга и о красоте женщины. Как эти вещи могут быть связаны? И нормально ли, здорово ли их связывать?

Книга, которую дал мне старьевщик, описывала основы старинной живописи, - почти всё в этом ремесле мне было непривычно, непонятно, тяжело. Контур не рисовался, краски смешивались непредсказуемо и попытка просто передать то, что я вижу, превращалась в пёстрое, бесформенное месиво. Первый холст был запорот безвозвратно. Но даже в этой неудаче, даже в этой неконтролируемой, неумелой работе было что-то, чего я не мог достичь за все предыдущие годы. Не знаю как, чертыхаясь, постоянно ошибаясь, злясь на собственную неумелость, мне удалось запечатлеть настроение, в каком я тогда пребывал, и то, каким я вижу Карла. Да, это видение было расплывчато и нечётко, но оно выражало гораздо больше, чем любая голографическая проекция, чем любой, даже самый точный виртуальный отпечаток.

Я оставил первый холст в покое, он казался мне вполне законченным, пусть и не самым удачным произведением. Именно эта первая работа натолкнула меня на мысль, что не всегда для того, чтобы передать то, что ты видишь, нужно изображать то, что видят твои глаза. Иногда твои руки совершают то, о чём ты даже не успел подумать, и в этом действии, в этой случайной, кажущейся ошибочной деталью, больше тебя, чем в любом отточенном, тщательно продуманном движении. Порой в тебя как будто бы кто-то вселяется, или же маленькому человеку, прячущемуся внутри тебя, надоедает сидеть без дела, и он начинает кричать, выражать себя как только может, вопреки твоим собственным желаниям, вопреки твоим истеричным попыткам забить его и прогнать туда, откуда он вышел. Когда ты даёшь себе волю, когда инструмент выражения мысли достаточно богат, ярок и полнозвучен, чтобы освободить тебя, а не загнать в рамки, - творчество превращается в ритуал, поглощающий тебя настолько, что, кажется, не остаётся ни тебя, ни твоей личности, в то время как, на самом деле, именно в эти моменты и только в эти мгновения ты и твоя личность приобретают дар речи.

Как ни странно, вторая моя работа была похожа на первую, пусть в ней и было больше формы и чёткости. Я понял, что с моим нынешним навыком, лучше передать этот образ у меня не получится. Перебинтованный, подвешенный Карл на моей картине был жалок и одинок, но это не то, что мне хотелось передать. В этом не было ужаса, трагедии и жуткой иронии нашего существования, которую я ощущал, когда наблюдал за этим потерявшим всякий смысл изуродованным телом. Тратить последний холст на то же самое уже не было смысла.

Тогда у меня возникла сумасшедшая, как мне показалось, идея. Что если мысленно раздеть Карла? Что если попробовать представить его без бинтов, скрывающих все уродства, всю искалеченность? Конечно же, я и не думал в самом деле раздевать Карла – я не мог рисковать последним остатком жизни в нём, которую поддерживали трубки и аппараты. Но – как я, лично я, представляю себе обнажённого Карла? Ведь именно этого я и боялся, когда впервые входил в палату, - увидеть человека искажённого, порванного и поломанного; увидеть монстра, но всё-таки человека.

Моя фантазия уходила далеко – образы проносились в моей голове молниеносно, но никакой из них я не мог ухватить, ни за какой из них я не мог уцепиться. Даже в моих мыслях не было ничего чёткого – рискни я сейчас взяться за кисть, я бы просто испортил холст. Я стал вспоминать всё, что видел в этой жизни – подкинь мой мозг мне хоть какую-нибудь визуальную аналогию, работа над картиной сдвинулась бы с мёртвой точки. Неожиданно меня осенило – странное воспоминание, из детства, из учебников доисторической культуры – скульптура “Лаокоон”. Скульптура… Что вообще такое скульптура? Говорят, люди отливали скульптуры из настоящего металла и украшали ими города и дома. Какая нецелесообразная, варварская трата ценных материалов – всегда думал я, и только теперь, не знаю почему, одна из таких скульптур пришла мне в голову! Её изображение, её трёхмерный голографический отпечаток показывали всему моему классу в музее доисторической культуры. Нам объясняли, что скульптура – это зачатки нынешнего 3D-моделирования. Человек был варваром, транжирил ресурсы планеты, но у него не было иного выбора, он не мог выразить себя иначе. Однако даже отпечаток, скан скульптуры передавал гораздо больше любой виртуальной модели, сделанной от начала и до конца цифровыми инструментами. В детстве Лаокоон пугал меня. Его эмоциональность, ужас, который в нём заключен, я также считал варварством. В современном мире нет таких трагедий и потрясений, которые могли бы заставить человека сотворить такое. Или, по крайней мере, нас приучили так думать.

Карл представился мне скульптурой, сплавленной неправильно. Его конечности искривлённо, извилисто стекались в стенающее тело, преисполненное отвращения к самому себе. При всей неестественности этой позы, лицо его сохраняло стальное, мёртвое выражение, глаза оставались стеклянными и мёртвыми. Тело как будто отделилось от головы, потеряло свою форму, превратилось то ли в застывшую жижу, то ли в бьющегося в истерике, панически боящегося смерти осьминога.

Судорожно я обхватил кисть и начал писать портрет. Самого Карла, подобно металлической скульптуре, я изобразил в серо-чёрных тонах. Поверхность его тела болезненно блестела и уже совсем не напоминала кожу живого человека.

Сама палата, как в моих глазах, так и на картине, сливалась в зелено-фиолетово-коричневую кашу, в которой не было ни проблеска надежды. Ужас, отчаяние – палата довлела над Карлом, окружая его тьмой и утягивая за собой в мир кошмаров, пустоты, небытия.

В палате не было окон. Я не заметил, как наступила ночь. Служащие больницы обо мне как будто забыли, но рисковать я не мог – я мог лишиться как картины, так и свободы. Я поспешил убрать исписанные холсты в угол палаты, куда был сброшен всякий хлам, который не выносили уже, похоже, несколько лет. Я поспешил к выходу и, стоя у двери палаты, бросил последний взгляд на свою работу. Сначала мне показалось, что я не закончил картину, что нужно добавить ещё несколько деталей, подкорректировать цвета и мазки. Но, взглянув на неё повнимательней, я осознал, что дальнейшими исправлениями только испорчу своё творение – последние часы я пребывал в самом настоящем трансе и принимал такие художественные решения, на которые никогда не буду способен в трезвом уме. Продолжая работать и шлифовать сотворённое, я рисковал не понять сам себя и погубить в себе художника.

Отбросив все сомнения и решив для себя, что сделал всё, что мог, я поспешил по больничному коридору - к слюнявой жабе на первом этаже и строгим, закоптелым улицам района утилизации.



VII

Картины висели в зале всего несколько минут. За час до этого мне пришлось украдкой проносить их через всё здание общественной ячейки в коробках из-под проекционной аппаратуры. Я постоянно озирался, на лбу проступил пот. В любой момент меня могли остановить и попросить показать, что внутри, и удивительно, что никто не поинтересовался. В Московии нельзя было пронести в государственное учреждение никакой предмет, даже лазерную ручку, предварительно, как минимум за неделю до этого, его не задекларировав. Но в Московии не было и такого количества камер слежения. Да и уровень голографической депикселизации у нас был гораздо ниже. Поэтому постоянные контрольно-пропускные посты со скалящимися охранниками были единственным способом держать всё под контролем. Нынешние же технологии глобального конклава позволяли следить за всеми, не нарушая при этом иллюзии личной свободы каждого.

Тем не менее ничего не произошло. Я прошёл незамеченный, словно невидимый. Это было даже немного обидно. Как будто от меня и нельзя было ожидать чего-то преступного, революционного. По мнению властей, я, наверное, был слишком слабовольным, чтобы решиться на что-то незаконное -  на что-то, что может вызвать осуждение, на что-то, за что потом придётся понести наказание.

Как они во мне ошибались! Я проник на выставку, пронёс три изделия из контрафактных материалов, и собирался в наглую обнажить их перед ничего не подозревавшей публикой. Это должно было быть впервые в истории глобального конклава – по крайней мере, я не читал о таком ни в новостях, ни в учебниках. Я чувствовал себя помешанным, маньяком перед совершением очередного убийства. Я уже не мог сдержать улыбки, когда приблизился к своему залу, но это была не улыбка радости, а нервный оскал преступника, готового совершить злодеяние.

Однако спешить было нельзя. Я ждал Карину. Проверил на голофоне время и даже дату – всё верно: понедельник, без десяти восемь. В без пяти я выставил картины – вытащил их из коробки, поставил на мольберты – как будто они были не до конца доделаны, как будто мой зал – это та мастерская художника, о которой я всегда мечтал. В самом деле, как я читал в книге, которую мне принёс старьевщик, масляные краски сохнут очень долго, и в моих произведениях ещё происходили неведомые мне химические процессы – они обрабатывались кислородом и временем.

Но вдруг она забыла? Или вовсе и не собиралась прийти? Вдруг предложение встретиться было сделано исключительно из приличия, чтобы не огорчать меня, явно ею увлёкшегося? Что если она не придёт? Кому я тогда нёс эти картины? Этим людям, проходящим мимо моего зала? Они даже не поймут, что это! Подумают, что это какой-то перформанс, какое-то очередное технологическое извращение – псевдо-холсты, причудливые голо-обои или реклама новой виртуальной игры. В лучшем случае, они пройдут мимо; в худшем – посмеются, покажут на меня пальцем и скажут – очередной студент, не знающий, как выделиться. Никто и не узнает, чем я рискую; посетители выставки так и не поймут, что стали свидетелями преступления, самого неприкрытого, бесстыдного преступления последних веков…

Она подошла ко мне из-за спины, прикоснулась к моему плечу – лишь на секунду я был напуган, но нежность её руки прошептала мне – это она, она пришла, боятся нечего, всё было не зря. Карина не сказала мне ничего – увидев картины, она обомлела, она была готова заплакать, но сдержалась.

- Это ты, ты написал?..
- Да, я.

С минуту она молчала. Мне тоже сказать было нечего. Я так долго ждал её, так долго хотел увидеть её, поговорить с ней, но вот мы встретились и, кажется, эти три одиноких холста, замалёванных масляными красками, были способны сказать гораздо больше.

- Это очень грустно… Но… как это прекрасно!..

Прошла ещё буквально минута, и в зал вошли агенты правопорядка в своих вечных тёмно-синих, почти чёрных формах – не знаю, как им было не жарко, но они всегда ходили в толстых комбинезонах и плотных псевдо-пуховых куртках. Их лица скрывали кепки с пластиковым щитом для глаз. Они вошли маршем, синхронно, широко шагая. Руки их были длинны, ноги их были длинны, и даже спины их были суровы. Один из агентов провёл сканером по холстам, покачал головой и сделал знак рукой, после чего картины взяли и куда-то понесли. Ни я, ни Карина даже не попытались остановить их – это было невозможно; мы лишь ждали, когда нас арестуют и тоже куда-то унесут. Но этого не произошло, на нас не обратили внимания – им были нужны только картины. Они как будто и не увидели нас, как будто нас и не существовало. Не помня себя, я сам поплёлся за ними, хотя меня никто не звал – не знаю зачем: то ли из желания сдаться, то ли в надежде в последний раз взглянуть на свои творения.

Агенты вышли на улицу и, к моему удивлению, не сели в электролёт. Так же спокойно и сурово они завернули в переулок, где поменьше народу, бросили холсты на мостовую, достали лазерные расщепители и выстрелили. Трех лучей расщепителя хватило, чтобы уничтожить все картины. Словно онемев, я стоял и наблюдали за всем из-за угла. За спиной я слышал дыхание Карины – она тряслась, была готова закричать, но не проронила ни слезы, ни звука.

Три одинокие кучки цветного пепла недолго дымились на мостовой – откуда-то из-за угла выехал робот-уборщик, смёл их себе в живот, помигал огоньками и уехал. На его металлической спине дружелюбно красовался значок вторичной переработки. Агенты всем строем прошли мимо меня и Карины и даже на нас не взглянули. Они сели в электролёт и уехали.

По улицам разлилась мадридская ночь – чёрная, как алмаз-карбонадо, густая, как нефть, горячая, как чугун. Я взял Карину за руку и вместе мы пошли в сторону Пуэрта-дэль-Соль – пока она ещё есть, пока её ещё не разрушили. Улицы старого года ветвились в бесконечное прошлое, в котором когда-то жили великие художники, писатели и мыслители. Скоро этот город снесут, но… можно ли снести мысль? Можно ли растоптать прошлое? Можно ли запретить душу? Останется ли что-то, если уже ничего не будет? Когда-нибудь жизнь ответит нам на все эти вопросы. Чем позже, тем лучше.