Истребитель. Часть первая

Истребитель
повесть


«Там, где пехота не пройдет
И бронепоезд не промчится,
Угрюмый танк не проползет,
Там пролетит стальная птица…»

Довоенная песня «Летит стальная эскадрилья»



Памяти моего отца посвящается.

Предисловие

Летом 1943 года моего семнадцатилетнего отца - допризывника,  тогда - студента Костромского индустриального техникума призвали на месячные военные сборы в Ярославль.

Призыв в Действующую армию должен был состояться предстоящей осенью.

На сборах военной подготовкой руководили офицеры-фронтовики,  по ранению оставленные после госпиталя в тылу.

По рассказам отца обучение проводилось интенсивно и очень качественно: их учили стрелять из винтовки, станкового пулемета Максима, ручного пулемета Дегтярева, ротного 50-ти миллиметрового миномета, бросать гранаты.

Много занятий отводилось на полевую выучку.  При этом учитывались фронтовой опыт и условия реального боя.

Командиры-фронтовики обучали будущих солдат как правильно рыть окопы,  окапываться под огнем противника, ходить в атаку, в том числе с перебежками и переползаниями,  ориентироваться на поле боя.

У отца были старые, плохонькие ботинки, окончательно развалившиеся после первых же строевых занятий, поэтому почти все сборы он проходил босой.

При возвращении с одного из первых выходов на полевые занятия ротный командир подал команду "Запевай".

Один из призывников попробовал было запеть,  но командиру его исполнение не понравилось. "Отставить".  И снова команда "Запевай".

У моего отца были хорошие слух и голос, унаследованные от родителей, которых соседи по улице всегда приглашали на семейные праздники петь.

Отец запел известную, еще довоенную песню "Летит стальная эскадрилья".

Командир откликнулся: "Так, так! Давай, давай!"

Песню подхватили.

По прибытии в казармы, перед тем, как распустить строй, командир вызвал: "Запевала, выйти из строя".

Но отец, постеснявшись своих босых ног, не вышел и больше не запевал.



Часть первая

В предпоследний день мая пришел долгожданный приказ.
На летном поле по приказу руководителя полетов стартеры выложили большой белый знак «Т» с двойной поперечной полосой и выпустили в выпуклую синеву неба серию из зеленых ракет.
Синева была уже несколько размыта зноем на две недели обогнавшего календарь лета.
Это означало срочную посадку для всех кувыркавшихся с густым гудением выше круглых белых облаков жуков-самолетов.
Чтобы рассмотреть их, нужно было задрать голову, прижав затылок к своду плеч и прикрыв глаза ладонью, как козырьком.
Когда приземлился и зарулил на стоянку последний самолет, нас – курсантов первой эскадрильи усадили в уже поджидавшие «полуторки» и отвезли в училище.
Сбор всех эскадрилий второго курса был объявлен на училищном плацу, и пока поджидали прибытия курсантов с других аэродромов, стоя вне строя и разбившись на кучки, мы взволновано обсуждали давно ожидаемое событие.

А волноваться нам было о чем.
Мы поступили в училище в 1939 году, когда оно имело трехгодичную программу подготовки летчиков для истребительной, разведовательной и бомбардировочной авиации, и после выпуска должны были быть направлены в строевые авиационные части на должности старших летчиков и командиров звеньев.
За два первых года мы успели стать опытными пилотами, уже уверенно летавшими на основных типах самолетов, принятых на вооружение строевых частей ВВС Красной Армии.
Да и как могло быть по другому.
Ведь все мы мечтали стать летчиками.
А наше Сталинградское авиационное училище было одно из лучших, ни в чем не уступая «чкаловскому» Борисоглебскому и даже, пожалуй, первому из лучших - знаменитому Качинскому.
Когда после окончания школы и Центрального аэроклуба я решил подавать документы в «Качу», отец, как всегда – безапелляционным тоном, заявил, что если я хочу стать настоящим летчиком-истребителем, то должен поступить в Сталинградское училище, уже тогда имевшее отличную материальную и техническую базу, созданную благодаря большому старанию командования ВВС и партийной организации города, за которой угадывалось личное внимание товарища Сталина, подбор опытных инструкторов и разветвленную сеть аэродромов, коих было целых четырнадцать, что позволяло каждому курсанту при старании набирать с апреля по ноябрь не менее ста часов налета.
Нам оставалось учиться еще год, оттачивая летное мастерство и приобретая необходимые командирские знания и навыки.
Но «лучший друг» сталинских соколов – назначенный год назад наркомом обороны Тимошенко издал в феврале приказ, согласно которому наше трехгодичное училище было преобразовано в авиационную школу с годичным сроком обучения, курсанты которых в соответствии с декабрьским приказом наркома «Об изменении порядка прохождения службы младшим и средним начальствующим составом в ВВС Красной Армии» выпускались в строевые части в звании сержантов.
В этом-то и заключалась закавыка, будоражившая всех без исключения курсантов, заканчивавших в этом году второй курс.
Мы понимали, что, дав нам закончить второй курс, держать нас в училище не станут, и вот-вот должен состоятся ускоренный выпуск.
Сказать по правде, мы нисколько не жалели об этом.
Газеты были заполнены сводками о воздушных сражениях по всему миру: над Англией, над Грецией, над Ливией, над Китаем.
В этом легко было убедиться, прочитав на газетном стенде заголовки пятой страницы сегодняшнего номера газеты «Правда»: «Бомбардировка Ливерпуля», «Налет английской авиации на Германию», «Английские самолеты бомбардировали французский порт в Тунисе», «Английские налеты на аэродром в Малеми», «Налеты английской авиации на сирийские города», «Налет японской авиации на город Ланьчжоу». Тут же, в заметке «Сводка Германского командования»: «С 22 по 28 мая потери противника составили 52 самолета, в том числе 30 самолетов было сбито в воздушных боях или зенитной артиллерией, 12 самолетов – военными кораблями, остальные были уничтожены на земле. За этот же период германские потери составили 35 самолетов».
Что греха таить, мы с нетерпением ждали своей очереди принять участие в этих сражениях. И были уверены в своей способности справиться с любым противником.
Единственным, что нас беспокоило и было полюсом, вокруг которого вот уже три месяца крутились все наши мысли и разговоры, был вопрос: в каком звании нас выпустят?
Разговоры об этом вспыхивали постоянно, как искры от замыкания в старой проводке.
Особенно их было много после отбоя.
И только молодые, сильные и тренированные организмы позволяли нам наутро вскакивать по побудке и выдерживать целый лётный день.
В конце концов все сходились на том, что самым справедливым было бы решение – выпустить наш курс младшими лейтенантами, присвоив звание «лейтенант» курсантам-отличникам.
Инструкторы в ответ на наши вопросы, только пожимали плечами.
Они сами были удручены свершившимися переменами и не считали нужным скрывать это, держась с нами без прежней уставной строгости.
Подсаживаясь к нам в курилке после полетов, они с плохо скрытым сарказмом делились своими впечатлениями от «успехов» первогодков, прибывших в училище в прошлом году.
Дело в том, что, в отличие от прежних лет, с прошлого года в летные училища стали набирать курсантов из призывников, годных по состоянию здоровья к службе в авиации, и была еще одна особая категория: слушатели – из числа командиров других родов войск: были там и пехотинцы, и артиллеристы, и танкисты, большей частью - лейтенанты и старшие лейтенанты, был даже один майор-автомобилист, из которых решили сделать летчиков, рассчитывая таким оригинальным способом наладить боевое взаимодействие авиации и наземных войск.
Как видно, прошлогодние успехи немцев в войне с французами и англичанами сильно впечатлили наших стратегов и заставили действовать по пословице «Голь на выдумки хитра».
Понятно, что всем им было далеко до нас, успевших до поступления в училище пройти первоначальную летную подготовку в аэроклубах или в планерных кружках ОСОАВИАХИМа.
Сразу пошел в гору процент аварийности.
И наши отцы-командиры заметно приуныли.
Ведь никто не отменял приказ тридцать седьмого года за номером семьдесят один «О мерах предотвращения порчи материальной части ВВС РККА по злому умыслу».
И каждый последующий приказ наркома обороны – что прежнего, что нынешнего, – о высокой аварийности в частях ВВС Красной Армии только усиливал меру ответственности авиационных командиров всех рангов.

Наконец горнист протрубил сигнал «Внимание всем», и эскадрильи выстроились на плацу в четкие синие каре.
Справа, сверкая полированной медью, торжественно изготовился училищный духовой оркестр.
Стоя в строю, мы с напряженным вниманием следили, как в конце парадной дорожки из красного кирпичного щебня, проложенной от монументального здания главного корпуса училища, выстроенного, как и весь Авиационный городок, по планам немецких архитекторов, показалась и двинулась к нам группа училищного начальства во главе с начальником училища.

За последний год это был уже четвертый начальник. И не все из нас помнили его фамилию. Он отметился у нас тем, что, прибыв в марте, до сих пор ни разу не поднимался в воздух и всюду, не снимая, ходил в хромовом костюме. Штаны сзади, на филейных частях вытерлись и приобрели желтоватый оттенок, за что он сразу получил от нас прозвище «Медная *опа».
Зато все отлично запомнили фамилию его заместителя – полковника по фамилии Барабанов, которого за его ограниченность в сочетании с упрямством мы переименовали в «Баранова».
Полковник Барабанов был зенитчиком и во время «финской» в звании капитана командовал дивизионом счетверенных пулеметных установок.
Он прославился тем, что будто бы первым предложил использовать свои счетверенные пулеметы для борьбы с финскими снайперами, часто устраивавшими хорошо замаскированные позиции на елях, за что их прозвали «кукушками».
Есть такая детская игрушка – «шарманка»: крутишь ручку, приводя в движение металлический стержень, который, задевая металлические лепестки, заставляет их издавать звуки различного тона, вместе составляющие одну нехитрую мелодию.
Полковник Барабанов показался нам чем-то, вроде этой «шарманки», бесконечное количество раз повторяя один и тот же рассказ, как от огня его пулеметов от елки оставался голый ствол с висящим на ремнях трупом финского снайпера.
Поначалу мы брали на учет каждый рассказ, чтобы вычислить счет финских потерь от его боевой деятельности, но потом бросили это дело, постановив, что финны потеряли не меньше дивизии.
В силу своего молодого задора и профессионального высокомерия мы были бессердечными, неблагодарными слушателями.
Но известный писатель Всеволод Вишневский, описывавший ратные подвиги красноармейцев, сидя в засыпанном снегом и затененном светомаскировкой Ленинграде, услышав от кого-то эту историю, в один из своих наездов в штаб Тимошенко попросил разыскать сметливого капитана.
Капитан нашелся и с похвальной готовностью повторил заинтересованному слушателю свой впечатляющий рассказ.
Дела у победоносной Красной Армии тогда шли не очень.
После неожиданных и потому – особенно удручающих потерь война из наступательной смущенно обернулась в позиционную.
И потому цена героических реляций была ох, как высока.
Рассказ Вишневского, красноречиво описавший доблестные дела капитана-пулеметчика, пришелся ко времени.
Итогом был орден Красного Знамени и вторая «шпала» на петлицы.
На подведении итогов войны, закончившейся малоубедительной и кровавой победой, доклад майора-орденоносца об его способе борьбы с вражескими снайперами произвел на членов правительства положительное впечатление.
Говорили, будто сам товарищ Сталин, подал из президиума реплику, что, мол, «вот пример настоящей…боевой инициативы, которой часто пренебрегали некоторые командиры,…норовя вести боевую работу, действуя по привычному,…избитому шаблону,…боясь отступить от требований уставов,…которые, конечно, не могут предусмотреть всех изменений в тактических…и технических условиях современного боя».
И с двусмысленной улыбкой добавил, заставив вспотеть не только докладчика, но многих участников совещания:
- Но я хочу предостеречь товарища...Барабанова…Чтобы он не зазнавался…Зазнайство – это черта характера, не свойственная настоящему коммунисту-ленинцу. Его способ делать из елок столбы,…конечно,…это интересная идея…Но у нас хватает,...кому этим заниматься».
На следующий день количество шпал на петлицах везучего майора удвоилось.
Как командира, имеющего боевой опыт, новоиспеченного полковника-зенитчика направили передавать его нам – летчикам.

Это могло быть объяснено только тем, что наша боевая авиация в той войне проявила себя не очень убедительно: имея шестикратное преимущество в истребителях и уничтожив в воздушных боях и на земле по собственным данным триста восемьдесят один самолет противника (вредные финны признали сбитыми только семьдесят шесть своих самолетов и поврежденными пятьдесят один самолет), сама при этом потеряла по разным причинам триста сорок восемь самолетов.

Но мы восприняли это как унижение нашей профессиональной гордости.

Дирижер, прозевав появление начальства и спохватившись только, когда оно на полпути миновало пустую чашу еще осенью выключенного фонтана, поспешно взмахнул руками, и оркестр с места в карьер грянул «Авиационный марш».
Они шагали в такт музыке, всем своим видом олицетворяя грозную силу и непобедимость Красной Армии.
Солнце ослепительно сияло в золоте шевронов, в пряжках командирских ремней и золотой звезде Героя на груди начальника летной службы – единственного среди них летчика, вспыхивало белым на эмали орденов и в парадно начищенных сапогах.
Оркестр оборвал марш, когда они остановились перед нами.
«Медная *опа», взяв под козырек, громко поздоровался: «Здравствуйте, товарищи курсанты».
В ответ мы, обнаруживая весь скрытый потенциал своих легких, грянули «Здрасть».
В общем-то, мы старались не для него.
Еще с первого курса между эскадрильями шло соревнование, какая громче крикнет. Кроме того, мы-то знали, что любой звук, раздавшийся на плацу, долетев до главного корпуса, построенного открытым в нашу сторону «покоем», обязательного отразится и вернется обратно, удвоив эффект.
Но «Медная *опа» этого не знал и воспринял наш энтузиазм на свой счет. Его губы расползлись в довольной улыбке.
Затем, взяв у начальника строевой части капитана Березкина уже приготовленный лист бумаги, он зачитал нам приказ наркома Тимошенко о досрочном выпуске курсантов авиационных и авиационно-технических училищ и школ и поздравил нас с окончанием учебы в Сталинградской военно-авиационной школе пилотов имени Сталинградского Краснознаменного пролетариата и присвоением нам, согласно вновь введенному порядку, военной квалификации пилотов-истребителей третьего класса.
Мы настороженно молчали.
После него выступил замполит полковой комиссар Гусь (это была не кличка, а белорусская фамилия).
Он своими словами пересказал редакционную статью первомайского номера газеты «Красная Звезда» и закончил привычно-обязательными здравицами, звучавшими при завершении любого выступления.
«Да здравствует наша славная и непобедимая Красная Армия!
Да здравствуют ее героические военно-воздушные силы!
Да здравствует партия Ленина-Сталина – руководитель и организатор наших побед!
Да здравствует наш родной и любимый великий Сталин!
Ура!»
Мы с привычным энтузиазмом ответили троекратным и могучим «ура».
И тут в возникшую было паузу неожиданного вклинился голос Витьки Гомана.
- Товарищ полковник! Разрешите обратиться – и не дожидаясь разрешения – В каком звании нас выпускают?
«Медная *опа» недовольно нахмурился. Очевидно ему докладывали о наших настроениях.
- Чего тут неясного. Как все выпускники авиационных школ вы будете выпущены в звании «сержант».
Мы возмущенно загудели. А Гога Гогладзе, не сдержавшись, выкрикнул:
- В приказе триста шестьдесят два говорится о годичных школах, а мы поступали в трехгодичное училище и закончили два курса. Есть разница, дарагой?!
И тут полковник Барабанов доказал, что не зря его назначили к нам.
В новой коверкотовой гимнастерке, перехлестнутой через правое плечо новой портупеей, с орденом Красное Знамя, в новой фуражке с голубым околышем, золотыми «крабом» и «крылышками», плотно сидевшей на круглой и глянцевой, как арбуз, бритой наголо, загорелой голове, с уверенно-спокойным лицом он был очень похож на боевого летчика, одержавшего в воздухе не одну победу.
Но это было только внешнее сходство.
Он не любил нас.
Как может не любить способных летать рожденный ползать.
Строго глянув на нас из-под коротких белесых бровей и укоризненно покачав головой, он как бы с сожалением сказал:
- Плохой курсант…Недисциплинированный курсант…Несознательный курсант…Вы недовольны тем, что Родина, которая два года вас поила, кормила, одевала и учила, не захотела исполнять ваши, прямо надо сказать, шкурнические желания. Вот, ты – он указал пальцем на Гогу – скажи, сколько на твоем истребителе пулеметов?
- Четыре – гортанно ответил Гога, с подозрением косясь на полковника, теряясь в догадках, куда он гнет.
- А сколько человек обслуживает твою машину, готовя ее к боевому заданию?
- Пять человек.
- Кто?
- Мэханик, матарыст, оружейник, заправщик, автостартер.
Отвечая, Гога все больше нервничал, отчего его кавказский выговор становился все заметнее.
- Стало быть, с тобой вместе вас будет аж целых шесть. А теперь давай сравним. Тебе должно быть известно, что зенитная пулеметная установка «М-4» тоже имеет четыре пулемета. Ее расчет, к твоему сведению, если она установлена на автомобильном шасси, состоит из четырех человек, с командиром-сержантом. Чувствуешь разницу? (Барабанов для наглядности, растопырив пальцы, поочередно выставил их перед нами) Шесть и четыре. При одинаковой боевой задаче: уничтожить воздушную цель. Ты, чтобы найти врага, бочку дорогого бензина за один вылет сожжешь. Да, не факт, что найдешь…Да, еще вилами по воде писано, что ты его одолеешь, а не он тебя. А на зенитный расчет враг сам выйдет. И не уйдет!…Ты скажешь: я в воздухе, не на земле воюю. Отважный ты мой сокол, так тебе за это усиленное довольствие и дополнительное обмундирование выдается. И разве можно сравнивать твои условия с теми, в которых воюют те же пулеметчики, артиллеристы, танкисты или матушка-пехота? Ты из полета вернулся, и тут тебе какао, белый батон со сливочным маслом. Кушай на здоровье. А вечером кувырк на белую простынку, под байковое одеяльце. Чем не санаторий?! Ай-я-я-я-яй. Ну, что тут скажешь? Зажрались! – Барабанов обернулся к замполиту, словно ища у того поддержки, и сокрушенно покачал головой – Комсомольскую совесть, видать, ветерком выдуло….Кубари им подавай! – и повернувшись к нам, продолжал – А знаешь, зачем вам кубари? Я вам отвечу. Со всей большевистской прямотой. Как старший товарищ и ваш командир, получивший право на это и…это – Барабанов пальцами коснулся ордена и петлички с полковничьими шпалами – в боевой обстановке. Где лейтенантские кубики кровью добывались. Своей и чужой. А вам они нужны, чтобы перед девками форсить.…Но ничего! Партия и правительство за вас все решило. И ваше дело, как людей военных, исполнять. А кто не захочет исполнять – будет немедленно списан в пехоту – дослуживать два положенных года. Я понятно тебе объяснил, курсант? –обратился он к Гоге.
- Газагебия – мрачно сдвинув брови, ответил Гога.
- Что ты сказал? – недоверчиво переспросил Барабанов.
- Я по грузински сказал «понятно», товарищ полковник – со вздохом пояснил Гога.
- Надеюсь, до остальных тоже дошло?
Мы подавлено молчали.
Что и говорить, отчасти он был прав.
В наших мечтах о лейтенантских кубарях девушки занимали не последнее место.
Мы страшно жалели, когда в феврале была отменена красивая синяя форма в виде открытого френча с рубашкой, галстуком и брюками навыпуск.
Потом слово дали капитану Березкину, сообщившему о том, что всем нам даются двухнедельные отпуска, после чего мы должны явиться в части согласно полученным направлениям. Через полчаса курсанты первой эскадрильи должны явиться к нему в строевую часть за получением служебных предписаний и железнодорожных литер для проезда к месту отпуска и далее – к месту службы. За нами – все остальные эскадрильи.
Следующим был начальник АХО капитан Аверкин, который потребовал от нас сдачи на склад нашего летного обмундирования.
Последним сделал объявление начальник летной службы майор Страхов. Он просто назвал несколько фамилий, в числе которых была и моя, и велел всем перечисленным перед посещением строевой части явиться к нему в кабинет.
Нас перед кабинетом Страхова собралось пятнадцать человек.
Ожидая вызова, мы обсуждали последние события, обменивались мнениями, куда лучше просить направление.
Нас было пятеро из первой эскадрильи: я, мой лучший друг Анатолий Степанов, Гога Готладзе, Микола Щедропляс и Вадим Сахно.
Я и Анатолий хотели служить в Белорусском особом округе. Микола и Вадим горели желанием попасть в Киевский особый округ, а Гога колебался в окончательном выборе между Ленинградским и Одесским округами.
Вообще-то, я уже догадывался о цели нашего вызова к майору Страхову.
Все собравшиеся перед его кабинетом имели наибольший практический налет и считались лучшими по летной подготовке в своих эскадрильях.
И меня не удивило, когда майор Страхов, распахнув дверь и махнув рукой, чтобы заходили все, объявил, что предлагает нам остаться в училище инструкторами.
Мы уважали майора Страхова.
И не только за его золотую звезду Героя.
Мы знали, что во время «финской» он был сбит над финской территорией и самостоятельно выбирался к своим, благо, что сплошной линии фронта не существовало. При этом он отморозил пальцы на ногах, и они были ампутированы. Но, не смотря на это, он летал. И отлично летал, показывая нам кое-что из тактики воздушного боя.
Страхов обещал, что те, кто примет его предложение, через три месяца будут переаттестованы на присвоение звания «младший лейтенант», а так же предлагал принять во внимание, что одно дело жить два года на казарменном положении в каком-нибудь захолустном гарнизоне, и совсем другое – в родном училище, имея право не ограниченного выхода в такой замечательный город, как Сталинград.
Нас его посулы не переубедили, только двое из второй и один из третьей эскадрилий согласились остаться. Но мы то знали, что у них были серьезные отношения с местными девчатами, и дело шло к свадьбам.
Страхов, откровенно расстроенный нашими отказом, ходил взад-вперед по кабинету, раздраженно скрипя по паркету кожаными подметками сапогов.
- Жаль, очень жаль – Оборвав свой ход, он остановился передо мной – Юхневич. Я рассчитывал на тебя. Может, все же передумаешь? Из тебя вышел бы отличный инструктор.
Мне было неловко его огорчать, но быть инструктором вовсе не входило в мои планы.
- Нет, товарищ майор. Я хочу быть строевым летчиком. Тем более, вы сами говорили, что в войска пошла новая техника. Хочется летать на новых самолетах.
Майор Страхов обиженно бросил на меня косой взгляд и, помрачнев лицом, отошел к столу, а потом, резко обернувшись к нам, с отчаянной решимостью бросил:
- А, гори все синим пламенем! К черту! Напишу рапорт. Пусть дают строевую должность. Что я им, инвалид?
Потом он крепко пожал каждому руку, желая успешной службы.
А тем троим, что изъявили желание остаться инструкторами, и теперь обескуражено пялились на него, с усмешкой сказал
- Чего стоите? Вон садитесь за мой стол. Пишите рапорты.

Вечером, когда ворота училища открылись для приглашенных на прощальный, выпускной вечер во всех укромных уголках и закоулках слышались горячие шепотки, всхлипы, успокаивающее бормотанье, поцелуи, вздохи.
Это убывающие выпускники напоследок улаживали свои отношения с оставляемыми подругами.
Тут были и городские и наши, училищные: официантки, медсестрички и вольнонаемницы, заполнявшие разные вспомогательные административные должности.
Иные из них были «подругами» со стажем, переходя по наследству от одного выпуска к другому.
Мне улаживать отношения было не с кем, поэтому я удивился, когда, выйдя на лестницу покурить, увидел среди толпившихся здесь парочек и компаний Валентину – официантку из летной столовой, сиротливо стоявшую под гипсовой вазой.
Валентина обслуживала наш, рассчитанный на пятерых стол. Мы по воскресеньям на танцах по очереди приглашали ее танцевать. А когда в клубе были сеансы показа кинокартин, то всегда берегли для нее свободное место. Считалось, что Анатолий пользуется ее особым расположением.
Увидев меня, она улыбнулась, но осталась стоять на прежнем месте с нерешительным видом.
- Валентина – я помахал ей рукой и, бросив недокуренную папиросу в урну, спустился к ней – Ты чего здесь стоишь? Не танцуешь. Ждешь Анатолия? Сейчас я его позову.
- Нет. Не надо…Я жду тебя.
Думаю, что у меня был озадаченный вид. Да я и не пытался скрыть свое удивление.
- Меня?
Интересно. Зачем я ей нужен?
Она сделала движение ко мне, но, видимо, передумала и сказала:
- Давай пройдемся.
И, не оборачиваясь, пошла вниз по лестнице, будучи уверенной, что я пойду следом.
Следуя за ней, я пытался отгадать что могло быть причиной предстоящего разговора. Может быть, Анатолий и Валентина поссорились, и теперь она хочет, чтобы я был посредником их примирения?
Мы шли рядом по дорожке.
Был чудесный, по-летнему теплый вечер. Несмотря на поздний час, небо было еще светлым, с нежно-розовой зарей на западе.
Пахло уже набравшей полный цвет сиренью, в кустах которой, пробуя голос и распеваясь, начинали щелкать и рассыпаться короткими трелями соловьи.
Из клуба через распахнутые окна и двери доносилась музыка.
Нам то и дело попадались навстречу идущие в обнимку парочки. Завидев нас, они старались свернуть на боковые дорожки или укрыться в тенистых сумерках среди кустов сирени.
Для меня окружавший нас вечер и шедшая рядом со мной девушка существовали отдельно.
Ничто в ней не волновало меня.
У нее было простое, широкое лицо. Ее фигура – с короткой шеей, с вполне уже женской грудью, с широким тазом и крепкими ногами была лишена изящества. Разве, что – глаза: миндалевидные, темные и умные скрашивали общее впечатление.
Пожалуй, я мог бы так же спокойно идти, например, с матерью или с какой-нибудь из сестер, которых у меня было две, и обе – двоюродные.
Тут я поймал себя на мысли, что вру, поскольку в тех случаях был бы более раскрепощенным и уж, наверное, не стеснялся бы перед ними воздать должное романтическим небу, сирени и соловьям.
Мы молча прошли почти до главного корпуса, когда Валентина, наконец заговорила.
- Мы поссорились с Анатолием.
Я не без удовольствия отдал должное своей проницательности и со снисходительной участливостью стал ждать продолжения.
- Я ему сказала, что не люблю его.
Вот это поворот. Только зачем это нужно говорить мне?
Я уже собрался сказать, что это их дело, и не хочу вмешиваться в чужие отношения...И даже уже замедлил шаг, чтобы произнести это вслух.
Но Валентина меня опередила.
- Я ему сказала, что люблю тебя.
Я остановился, удивленно глядя на нее.
Ничто при этом не шевельнулось в моей душе. Было только крайнее удивление.
Валентина ждала моего ответа.
Я же молчал, ища слова, с помощью которых нужно было срочно найти выход из этой странной ситуации.
Тогда Валентина решила добавить новый аргумент, подтверждавший искренность ее заявления.
- Все последнее время я думала только о тебе и даже несколько раз назвала Анатолия твоим именем. Он рассердился и сказал, что нам говорить больше не о чем.
Честное слово, мне не хотелось сделать ей больно. Просто взять и сказать, что она мне не интересна.
- Послушай, Валентина. Я должен тебе сказать, что у меня уже есть невеста. Девушка, которая меня ждет. В общем, мы с ней договорились, что после того, как я окончу училище, мы поженимся. Так, что, извини. Я не могу…после всего, что у нас было…взять и бросить ее.
Валентина слушала внимательно.
- Ты очень любишь ее?
- Да, еще со школы – я врал напропалую.
Она стояла опустив голову, ковыряя носком туфли песок дорожки.
- Значит я опоздала…Что же, как говорится – совет вам да любовь.
Она подняла голову и посмотрела мне в глаза.
- Будь счастлив, Саша. И забудь про мои слова.
Я мужественно выдержал ее взгляд.
Она повернулась и пошла от меня прочь с опущенной головой и напряженной спиной, как мне показалось, ждущей оклика или догоняющих шагов.
Но я не окликнул и не бросился догонять ее, а остался на месте и закурил папиросу.
Неожиданное признание Валентины ничуть не тронуло меня.
Странной казалась эта внезапно вспыхнувшая любовь.
Кажется, я не подавал повода для этого. Может быть, один раз, еще на первом году учебы, когда Валентина, разнося обед, нечаянно задела рукой голову Гоги, который назвал ее «коровой», и я заставил его извиниться.
Я не спеша вернулся к клубу, но не пошел внутрь, в спертую атмосферу танцевального зала, а решил остаться на улице и, покружив вокруг клуба, отыскал скамейку, занятую только одной уединившейся парочкой.
Я скромно пристроился со свободного края, стараясь не вслушиваться в быстрый и неразборчивый шепот, то и дело обрываемый продолжительными паузами, и предался мыслям о Москве, о нашем доме в Плотниковом переулке, маме и предстоящем двухнедельном отпуске, и о девушке, про которую врал Валентине, по имени Лиза, Елизавета Богачева, которая, действительно, училась в одном со мной классе в шестьдесят девятой школе и жила в нашем подъезде этажом выше.
На самом деле между нами ничего не было.
Да и не могло быть за неимением у обоих свободного времени. Я после школы бежал на занятия в аэроклуб, а она, кажется, ходила в студию рисования.
Только в прошлом году, когда я был в краткосрочном отпуске по случаю участия в ноябрьском параде на Красной площади, мы с ней неожиданно встретились и сговорились вместе пойти гулять, а после целовались на лестнице.
Ее отец работал в Партконтроле ЦеКа.
Поскольку мои соседи по скамейке, кажется, не думали никуда уходить, я, чтобы им не мешать, поднялся и не спеша подался в казарму, чтобы провести в ней последнюю ночь.
Я успел умыться, постирать подворотничок и начал уже расправлять койку, когда появились Анатолий и Гога, который в последний момент решил не отставать от нас и попросил направление в тот же авиаполк, расположенный на западной границе в Белоруссии.
Я виду не подал, что знаю о размолвке Анатолия с Валентиной.
Анатолий тоже держал себя, как обычно, ровно, не задавая никаких вопросов.
Только Гога сокрушенно вздыхал и говорил, что отец заранее объявил всем соседям, что его сын будет летчиком-лейтенантом, приедет домой в красивой форме, а он явится всего лишь сержантом в обыкновенной, полсрока отношенной курсантской гимнастерке. Перед соседями неудобно. И как объяснить отцу, что в этом нет его вины. Э-э! Зачем маршал Тимошенко поспешил со своим приказом.
Первая половина следующего дня прошла в неизбежной в таких случаях суете и беготне, прощании с преподавателями и курсовыми командирами.
И только ближе к вечеру, по старой курсантской традиции, мы, наняв несколько таксомоторов, съездили на свой аэродром в Разгуляевке проститься со своими инструкторами и механиками, которые в летнюю пору вовсе не отлучались с аэродрома, из года в год снимая для своих жен с детьми и родственниками жилье в окрестных деревнях, как правило, у одних и тех же хозяев.
Пожилой механик Михайлыч, выпустивший в полет не одно поколение курсантов, подарил мне на память плексигласовый портсигар с вырезанным «ишаком» на крышке.
Я отдал ему свой складной нож, который ему очень нравился из-за набора двух лезвий, шильца, отвертки, штопора, консервного ножа и латунной петельки, за которую можно было привязать нож, чтобы он не потерялся.
А затем поезда унесли нас в разные стороны, с тем, чтобы уже никогда не увидеться.
До Москвы мы ехали целой командой.
В вагоне было полно военных, и они, узнав кто мы такие, беззлобно подсмеивались над нашими сержантскими треугольниками и наперебой приглашали в свои компании за щедро по русскому дорожному обычаю накрытые вагонные столики.
Выходя покурить в тамбур, мы смотрели в открытое окно на пролетавшие мимо бескрайние поля, редкие перелески, разъезды, внезапно выраставшие огни заводов и рабочих поселков, и снова – поля, перелески, которые, чем дальше мы двигались на север, множились, смыкаясь в леса, подступавшие к самой насыпи и глухо откликавшиеся на торопливый перестук колес.
Мы были пьяны от коньяка и водки и возбуждены общей атмосферой военного привала, собравшего в вагоне случайных попутчиков-командиров, следовавших к новым местам службы, объединенных одним порывом и уверенностью в собственных силах одолеть любого врага.
В Москву мы прибыли в середине дня.
Проводив Анатолия на Белорусский вокзал, откуда ему предстояло добираться до своей Вязьмы, и на прощанье пообещав заранее отбить телеграмму с указанием даты своего выезда из Москвы и номера поезда, чтобы прибыть к месту назначения вместе, я, имея из багажа только небольшой фибровый чемодан, двинулся домой в Плотников переулок пешком.
Я очень люблю Москву.
Поэтому выбрал путь не по Брестской улице и дальше по Садовому кольцу до Арбата, а свернул на очень нравившуюся мне улицу Горького, а потом по Тверскому и Никитскому бульварам, блестевшим свежей листвой и яркой травой только пришедшего в столицу лета.
Над Москвой сияло уходящее ввысь, безоблачное небо, но трава с золотыми головками одуванчиков,тротуары и мостовые блестели как во время дождя.
Это дворники-татары в длинных серых фартуках и кирзовых сапогах с важностью восточных владык умывали Москву из черных змеев-шлангов."Эй,проходи.Чего встал. Мой сейчас туда вода лить будет".

Было воскресенье, и я застал маму дома.
После первых объятий и поцелуев она велела мне снять мою пропахшую паровозным дымом форму и принять после дороги ванну.
Когда я намытый вышел из ванной в одних трусах, на диване в гостиной уже лежали майка, отцовская белая рубашка и отглаженные парусиновые брюки, в которых я ходил летом до поступления в училище.
Как приятно было идти босиком по гладкому паркету, нагретому через распахнутую балконную дверь июньским Солнцем.
Я встал в дверном проеме, жмурясь от низвергавшегося миллиардоватного потока фотонов.
Крыши, крыши, крыши.
Уходившие вдаль, щегольски блестевшие свежей покраской и облупившиеся, с пятнами ржавчины и прелыми прошлогодними листьями в нечищеных желобах, с печными трубами, чердачными окошками, порванным змеем, застрявшим в путанице электрических проводов, голубятнями, каньонами старомосковских улочек и переулков: Оружейный, Денежный, Неопалимовский, Плющиха, Смоленская, Замоскворечье с зелеными купами рощ, сливавшихся с близкими пригородами: Потылиха, Фили, Кунцево.
Вошла мама . Обняла теплыми руками, прижалась щекой к плечу.
Милая мама.
- Соскучился по Москве? А по мне?
- Очень .
Я обнял ее.
Так мы стояли молча. Я – без всяких мыслей, просто наслаждаясь домашним уютом.
- Ну, ладно. Пойдем обедать.
Мама успела накрыть на кухне стол.
Хоть и кухня, и стол не парадный.
Но.
Накрахмаленная салфетка, серебро, фарфор, хрусталь.
Знакомый с детства зеленый "кузнецовский" кувшин с квасом.
В тарелке окрошка с плавающим островком свежей зелени.
На блюде ломтики буженины с «росой».
На плите – румянится мой любимый жареный картофель.
Я с жадностью выпил стакан кваса, от которого сразу защипало в носу, а из недр желудка вверх по горлу выкатился упругой горошинкой пузырек газа.
- Ты надолго приехал?
- На две недели…Мам. Нас уже выпустили. Так что я теперь настоящий летчик-истребитель…М-мм…Гм-м…Пятнадцатого должен быть в части.
- Где это?
- Западный особый. Город Белосток.
- Это же на самой границе. Ты сам выбрал?
- М-мм…Сейчас,…только проглочу…Мама, мне, как отличнику, предложили служить в лучшей дивизии во всей Красной Армии. Ты бы на моем месте отказалась? Говорят, их уже перевооружили на новые самолеты. Ты понимаешь, как это здорово?!
- Понимаю. Но буду теперь бояться за тебя…Все говорят о скорой войне…Отец – теперь редкий гость дома. Часто ночует прямо в наркомате. Стал совсем замкнутым. Иной день только одним-двумя словами перекинемся. «Здравствуй». «Меня не жди». Осунулся. Курит без конца…Но я ему позвоню, что ты приехал. Пускай хоть в воскресенье отложит свои дела ради приезда сына.
- Только не надо за меня боятся, мама – я вспомнил своих попутчиков – Пускай кто угодно сунется, мы им зубы быстро пообломаем. Это я совершенно серьезно тебе говорю.
- Хорошо. Ты меня успокоил…Истребитель…Чем сейчас заниматься будешь? Может, устал после дороги? Приляг. Я могу тебе у отца, на диване постелить или хочешь – в гостиной. Я сейчас приготовлю вам что-нибудь вкусненькое на ужин. У меня сегодня концерт в филармонии. Так что вечером будете хозяйничать сами.
- Извини, я не спросил - как у тебя дела?
- Это я тебе заморочила голову вопросами. Все нормально. Сегодня буду играть на концерте Козловского.
- Эх, жаль, что не услышу.
- Не расстраивайся. В среду будет петь Иван Михайлович Скобцов. Ты же любишь русские песни.
- С удовольствием пойду.
- А сегодня побудь с отцом. Я думаю, он будет рад твоему приезду…Если не будешь ложиться, то лучше сходи погуляй. А то я буду отвлекаться на разговоры.
- Хорошо. Иду. Спасибо за обед, мамочка. Давно меня так вкусно не кормили.
- Ну, дай, я тебя поцелую…Ну, все. Иди.
Ноги в белых теннисных туфлях легко бегут по ступеням.
Но не вниз.
Наверх.
Дверь такая же, как у нас, но с цифрой «11».
Даю два длинных и один короткий.
Слышу шаги за дверью, поворот замка.
Чтобы не быть сразу обнаруженным, прижимаюсь спиной к половинке двери с щелью почтового ящика.
Дверь открывается.
И, подождав всего одну секунду, захлопывается.
За дверью не слышно шагов отступления.
За дверью ждут.
Даю еще два длинных и один короткий.
Дверь тут же распахивается.
На пороге с сердитым лицом Лизавета. На ней летний ситцевый халатик в мелкий цветочек.
Она смотрит на меня удивленно, будто видит первый раз в жизни.
Меня забавляет выражение ее лица.
- Привет.
- Тебя что – отчислили?
Ничего себе, вот это манера здороваться с человеком, с которым полгода,…ну, хорошо,…восемь месяцев назад целовалась на площадке.
- Почему ты так решила?
- Потому, что ты…одет,…не по форме. И появился…неожиданно.
- Появился неожиданно, потому что у нас досрочный выпуск. И отпуск перед убытием к месту службы. Посему на мне этот цивильный наряд.
- Поздравляю. А куда тебя направляют?
- Военная тайна. А вот чем ты сейчас занимаешься, мне очень интересно знать.
Хотя Лизавета и ошарашила меня первым вопросом, но я не терял хорошего настроения и смотрел на нее весело.
И не без удовольствия.
Восемь месяцев, прошедшие с нашей последней встречи, явно пошли ей на пользу.
Может быть тогда меня ввело в заблуждение зимнее пальто, мешавшее мне получше ее разглядеть, но сейчас легкий халатик самым провокационным образом выпячивал два округлых холмика ее груди прямо мне в глаза.
Она заметила мой взгляд и, нежно зарумянившись, принялась поправлять разошедшиеся края низкого выреза халатика.
- Мы занимаемся…с товарищами. Завтра у нас экзамен.
В это время из комнаты раздался басовитый мужской голос.
- Лизка. Скоро ты там? Кончай болтать. Мы переходим к следующей теме.
- Саша, извини. Видишь, меня ждут…
Чорт, мне очень хотелось пойти и посмотреть что это за товарищи. Оценить, так сказать, противника. Но, вынужденный смириться, я только спросил:
- А завтра?
Лизавета с поспешной готовностью кивнула. Может быть, радуясь возможности таким образом избавиться от меня?
- Хорошо. Давай завтра.
Но я, как человек военный, требую ясности.
- Во сколько?
- К четырем часам я освобожусь.
- Где встречаемся?
- Давай…у входа в парк Горького.
- Есть – завтра в шестнадцать ноль-ноль у центрального входа. Желаю удачи, зубрилка.
- Это я - зубрилка? Много ты понимаешь.
- Конечно. Хорошие студенты учатся круглый год, а не штурмуют науку накануне экзамена.
- Посмотрела бы я на тебя, если бы тебе пришлось выучить наизусть характеристики и свойства всех применяемых в строительстве материалов. Знаешь, их сколько?
В этот момент она была так обворожительна, что я не удержался и положил ладони ей на плечи, слегка прижав ее спиной к дверному косяку, с растущим волнением чувствуя сквозь тонкую ткань теплоту ее тела.
Она и не пыталась сопротивляться, стояла, чуть запрокинув лицо, прерывисто дыша и глядя на меня расширенными глазами.
Я слышал, как колотится ее сердце.
Как у пойманного зверька.
Мне страшно захотелось ее поцеловать.
Но хотя и не видимое, но близкое присутствие посторонних людей заставило меня взять себя в руки.
И вместо этого я сказал с усмешкой:
- Мне достаточно одного тринитротолуола, который сведет к нулю все, что вы там сейчас учите.
Она не очень решительно повела плечами.
- Пусти. Схватил меня своими ручищами. Теперь синяки будут.
Я неохотно выпустил ее плечи.
Она тут же улизнула на свою территорию и уже оттуда, скорчив озорную рожицу, крикнула:
- Ломать - не строить. Ума много не надо.
И с грохотом захлопнула дверь.
Я пошел было бродить по необыкновенно красивой летней Москве, но меня неудержимо тянуло обратно.
К двери с номером «11».
В лото номер «11» называется «барабанные палочки».
Теперь эти «палочки» начинали стучать у меня в висках при одном воспоминании о тепле девичьих плеч и взволнованном биении ее сердца.
Ждать почти целые сутки было невыносимо.
Во дворе, под еще просвечивающими липами и кленами на деревянных скамейках сидели молодые женщины в открытых летних сарафанах с маленькими детьми.
Они не искали тени, но наоборот – поворачивали свои коротко стриженные головы под солнечные лучи так, чтобы те падали на их «слепые» из-за прикрытых веками глаз запрокинутые лица.
Их обнаженные плечи и руки, как и прикрытые тканью большие, материнские груди, были молочной белизны.
На спортивной площадке пацаны лет десяти-двенадцати шумно играли в футбол.
Один мальчуган, по какой-то причине не принятый в игру, в отместку старался помешать им с помощью круглого зеркальца и Солнца.
Я немного понаблюдал за игрой, дал щелбан шкоднику, а потом пошел домой.
Мама еще хлопотала на кухне.
Чтобы чем-то занять себя, я потребовал от нее поручений.
Она отправила меня в булочную – купить свежего хлеба.
Оказалось, что за два года курсантской жизни я совсем забыл о существовании на свете московских булочных.
Только открыв стеклянную дверь, я почувствовал непередаваемый словами аромат горячего хлеба, сдобы, ванили, мяты, а глаза разбежались от обилия пшеничных булок, батонов, саек, караваев, ржаных буханок, баранок, бубликов с маком, сушек, пряников, сахарных кренделей, рыхлых бисквитов и присыпанных сахарной пудрой кексов.
Отдельно стояли ряды стеклянных бутылок со свежайшим молоком, густыми сливками, жирным кефиром и кремовой ряженкой.
Потрясенный хлебные изобилием,я сгоряча купил еще теплый кирпич ржаного хлеба, две длинные «городские» булки и бутылку сливок.
Выйдя из булочной, и тут же усевшись в скверике на свободную скамейку, я на глазах прохожих оторвал половину булки и с жадностью съел ее, запивая восхитительными сливками прямо из бутылки.
В этот момент я был просто счастлив.
Даже после того, как некий круглолицый гражданин в очках и панаме, высунувшийся из открытого окна проезжавшего мимо троллейбуса, крикнул "Не лопни, обжора", а стоявшая рядом с ним девчонка с тощими "крысиными" косичками показала мне язык.
Я не обиделся. Ведь, это - Москва.

Потом мама готовилась к концерту.
Чтобы не мешаться у нее под ногами, я зашел в отцовский кабинет.
Это было святое святых нашего дома.
Никто не имел права ничего переставлять с определенного ему отцом места.
Приходящая домработница Дуся допускалась в отцов кабинет только для влажной уборки полов.
Вытирать пыль с письменного стола и книжных полок разрешалось только матери. И если она случайно при этом сдвигала пепельницу, часы-будильник или черный эбонитовый стакан с карандашами всего на несколько сантиметров в сторону, отец не приступал к работе, пока все предметы не были аккуратно возвращены на свои места.
Не смотря на открытую настежь форточку и чисто вымытую чугунную пепельницу в виде уменьшенной копии знаменитого памятника Андерсонской Русалочки, в комнате стоял сильный табачный запах.
Откинув в сторону портьеру, я распахнул окно.
В кабинет вошла мама.
- Если бы ты знал, как я намучилась с этим окном, чтобы вымыть его после зимы. По-моему, оно рассохлось. И поэтому стало плохо открываться. Придется вызывать плотника. Но, конечно, только с согласия отца.
Она нарядно выглядела в своем концертном платье.
Строгом и вместе с тем элегантном, придающем изящество ее сохранившей стройность фигуре.
Она повернулась передо мной, чуть отставя в стороны руки в черных кружевных перчатках. Совсем как собравшаяся на танцы девушка.
- Ну, как я тебе?
- Очень красивая. Если бы ты не была моей мамой, пожалуй, я влюбился бы в тебя.
- Спасибо, сын. Хоть от тебя это услышать. Отцу вообще стало не до меня.
- Хочешь, я провожу тебя?
- Нет. Я уже вызвала такси…Ты с кем-нибудь встретился?
Меня позабавило ее женское любопытство.
А может это было проявление женской интуиции, почувствовавшей рядом с дорогим сердцу мужчиной, в данном случае – со мной, другой женщины?
- Я? Да-а. С Лизаветой из одиннадцатой. Так. Перекинулись парой слов…Договорились завтра встретиться.
Мама некоторое время молчала, обдумывая услышанную информацию. Потом, улыбнувшись, сделала вывод:
- Что ж. Ничего не имею против. Она, мне кажется, - умная девочка.
Ну, вот теперь она всю дорогу до филармонии будет думать только об этом. Но, может и к лучшему. Меньше будет волноваться.
- Ну, все. Мне пора. Отцу я позвонила. Он приедет. Только не сказал – во сколько…Пожелай мне удачи.
- Ни пуха ни пера!
- К чорту! К чорту! Поцелуй меня. Ну, вот, теперь я готова…Не скучай.
Я вышел на балкон - посмотреть, как она сядет в такси.
Когда она вышла и подняла вверх голову, помахал ей рукой.
Когда машина, увозя маму, скрылась за углом дома, я вернулся в кабинет отца и стал разглядывать уставленные книгами полки, стараясь отыскать новые приобретения. Их было немного: всего три.
Две из них были на немецком языке.
Я взял одну в руки.
Знаменитый труд Карла фон Клаузевица «О войне» с предисловием, написанным фельдмаршалом Гинденбургом.
Я равнодушно сунул ее обратно.
Я – не стратег.
Я – воздушный боец.
Я люблю саму схватку.
Когда выжимаешь из себя и из машины максимум возможного.
А вот эта на русском.
Генрих Манн.
«Молодые годы короля Генриха IV».
Открыв первую страницу, я не смог оторваться, захваченный необычным стилем автора.

«Мальчик был маленький, а горы были до неба. Взбираясь от тропки к тропке, он продирался сквозь заросли папоротника, то разогретые солнцем и благовонные, то обдающие свежестью, когда он ложился в тени отдохнуть»

«…У него были маленькие друзья, они ходили не только босые и простоволосые, но в лохмотьях, полуголые. От них пахло потом, травами, дымом, как и от него; и хотя он не жил, подобно им, в хижине или пещере, но ему нравилось, что от него пахнет, как от других мальчиков»

«…Тела девочек чрезвычайно занимали его. Поглядишь, как эти существа раздеваются, ходят, говорят, смотрят, - оказывается, они устроены совсем по-другому, чем он, особенно плечи, бедра, ноги. Одной девочкой – грудь у нее уже начала развиваться – он особенно пленился и решил, что будет за нее бороться..».

«…Когда Генриху исполнилось восемнадцать лет, он в течение нескольких быстро пролетевших месяцев твердил: «Довольно я сделал для жизни! Женщины так прекрасны, и искать их благосклонности – занятие более увлекательное, чем война, религия или борьба за престол!» Он разумел молодых женщин и те мгновения, когда они словно уж и не человеческие существа, а скорее – богини – до того прекрасно их торжествующее тело….К тому же это были все новые женщины, так что он не успевал в них разочаровываться. Генрих слишком часто их менял..».

«…Заря коротка, а скоро отцветут и цветы. Я останусь здесь и буду ждать тебя. Куда бы ты не уехал, что бы с тобой не случилось, помни обо мне – и о комнате, в которой благоухало садом, когда мы любили друг друга, и о моих губах, которые ты…
- Флеретта!
- Сейчас в последний раз поцеловал. Теперь иди, не то за тобой придут сюда, а я не хочу, чтобы другие видели твой прощальный взгляд..».

«…Листва на деревьях засохла, и прискакал гонец с вестью, что Антуан, король Наваррский убит.
Принц, его сын, чуть не вскрикнул. Но вдруг, решительно подавив рыдания, спросил. Ибо теперь считал за правило, что люди его обманывают и ставят ему капканы:
- А это правда? Ну-ка, расскажи как было дело.
С недоверием слушал он сообщение о том, что король, находясь в окопе, велел туда принести себе обед. Паж, наливавший ему вино, уже был ранен пулей. Другая поразила насмерть капитана, который стоял неподалеку на открытом месте и справлял нужду. Надо же было королю стать на то же место – и, конечно, следующая пуля угодила в короля, когда он мочился..»

Я не заметил, как пролетели три часа, и очнулся от птичьего щелчка дверного замка.
Это вернулась мама.
С огромным ворохом сирени, чей запах тут же наполнил полутемную квартиру.
Но темнота тут же безоговорочно убралась за балконную дверь.
Мы весело расставили сирень в кувшины, вазы и банки.
Накрыли стол парадной скатертью, расставили тарелки, приборы и фужеры, поставили холодные закуски и, усевшись рядом на диван, стали ждать приезда отца.
Мы успели обменяться своими впечатлениями: она - от концерта, я – от книги, когда мы услышали, как внизу во дворе хлопнула дверца автомобиля.
Быстро встав, мама вышла на балкон и, тут же вернувшись и сообщив мне одним только взглядом, что приехал отец, пошла открывать ему дверь.
Я тоже встал и, приведя себя в порядок, пошел за ней.
С отцом у меня были сложные отношения.
Мне трудно было бы ответить, спроси меня: я больше люблю или боюсь его?
Весь порядок в нашей семьей был подчинен его воле и правилам
Со мной он был справедлив, суров и непреклонен.
Он по-своему любил меня и заботился обо мне: по утрам в дни рождения я находил у кровати конструктор, коньки, футбольный мяч или велосипед, но не спускал малейшего отступления от его представления об обязанностях честного и достойного уважения человека.
Он был очень занятым человеком, и поэтому мы виделись крайне редко.
О событиях в моей жизни отец узнавал в основном от мамы, которая часто выручала меня из беды, скрывая от него последствия некоторых моих мальчишеских поступков.
Словом, он был непререкаемый авторитет, и его решение было окончательным и подлежало беспрекословному исполнению.
Да, мама была права: отец осунулся и выглядел уставшим.
После ужина, который закончился довольно скоро, отец позвал меня к себе в кабинет и закрыл за нами дверь.
- Что выпустили сержантом, надеюсь, не очень огорчен?
- Мы надеялись выйти младшими лейтенантами. Все таки два года учились.
- Главное не форма, а содержание. Как оцениваешь свою летную подготовку?
- Все летные дисциплины сдал «на отлично». Предлагали остаться инструктором. Но я отказался.
Я надеялся, что тут он похвалит меня за это решение, так как всегда утверждал, что человек должен быть непосредственно в деле, а не в стороне от него.
Но он, к моему удивлению, промолчал, в задумчивости закурив очередную папиросу.
- Куда получил направление?
- В Белорусский округ, в девятую авиадивизию.
И отец, так же как мама, сказал:
- Это на самой границе.
И я ответил ему так же, как ей:
- Это же лучшая дивизия в ВВС. И она получила новые самолеты.
- Да. Получила. В марте. Вопрос в том, насколько успела освоить.
- Впереди целое лето.
Отец снова оставил мои слова без ответа.
Вообще, он ходил по комнате взад и вперед, все время глядя себе под ноги, как будто не был уверен в прочности пола.
- Когда ты думаешь убыть в часть?
- Нам дали двухнедельный отпуск. В предписании указано - прибыть пятнадцатого.
Отец остановился рядом со мной и взглянул на меня в упор.
Нет. Изменилась только его внешняя оболочка.
Его взгляд был прежним, заставившим меня внутренне напрячься.
- Тебе следует ехать раньше.
- Пожалуйста, скажи – почему?
С опущенной головой он прошел к столу и вернулся ко мне.
- Ты должен понимать, что едешь на войну. И думаю, что в этих условиях, чем быстрее ты попадешь в часть, тем будет лучше для тебя.
Слово «война» у него прозвучало совсем не так, как мы привыкли, особенно в последнее время, воспринимать его, слыша при выступлениях с трибун по разным поводам.
Я почувствовал холодок под ложечкой, как перед прыжком с парашютом.
- Ты можешь сказать мне, когда…все начнется.
Мне почему-то было трудно произнести слово «война». Как будто я просил разгласить военную тайну.
Продолжая смотреть мне прямо в глаза суровым взглядом, он отрывисто сказал:
- Счет идет на дни…И боюсь, что мы столкнемся с проблемами, к которым не готовы…Нам всем предстоит схватка не на жизнь, а на смерть с отлично подготовленным, имеющим большой боевой опыт, очень хорошо организованным противником…Я принес тебе один документ. Это материалы, полученные и обобщенные по результатам испытаний закупленных у Германии образцов боевой техники. Тебе будет полезно познакомиться с ними. Садись здесь и читай.
Я держал в руках небольшую брошюру в сером бумажном переплете. В верхнем правом углу мягкой обложки стоял гриф «Секретно», по середине – название «Боевые свойства немецких истребителей и рекомендации по ведению воздушного боя с ними».
Затаив дыхание, я открыл драгоценную брошюру.
На первых страницах были перечислены основные тактико-технические характеристики немецких истребителей Мессершмитт Ме-109 и Ме-110. Далее шло подробное описание поведения самолетов при выполнении различных эволюций полета и сравнение их возможностей с возможностями наших истребителей И-16, И-153 «Чайка», Як-1, ЛаГГ-3, МиГ-3. В заключительном разделе были помещены рекомендации по тактике воздушного боя с немецкими истребителями. Они иллюстрировались схемами, на которых были показаны различные элементы воздушного боя.
Для летчика-истребителя это была бесценная книга.
Закрыв последнюю страницу, я поднял глаза на отца.
Он сидел за столом с забытой погасшей папиросой, устало откинувшись на кожаную спинку полукресла, и задумчиво смотрел на меня.
Отец всегда казался мне цельным монолитом, выплавленным из безукоризненной порядочности, бесстрашия, высочайшего профессионализма и служебного долга.
Само его имя – Рейнгольд – звучало как сигнал боевого горна.
Сейчас в его взгляде не было привычной суровости.
Что-то новое и незнакомое появилось в нем.
И мне показалось, что это новое искало опоры и поддержки.
Наверное, по этому я назвал его так, как не называл уже много лет.
- Папа, скажи, если, конечно, можешь, почему эта книжка секретная? По-моему, ее немедленно надо разослать во все истребительные полки и авиационные училища.
Отец ответил мне не сразу, продолжая все так же неотрывно смотреть на меня.
- Постарайся понять…Мы сейчас очень похожи на человека, который замечает в себе грозные признаки опасной болезни, но не хочет обращаться к врачу, потому что боится услышать подтверждение своих опасений. И это неизбежно приведет к гораздо более тяжелым для него последствиям.
- Но если ты и, наверное, другие видят, что вот-вот будет война. То почему…
- Потому, что гораздо больше тех, кто говорят «Ничего страшного, опасность преувеличена. Достаточно сделать то или это, и все само собой, как-нибудь рассосется». И эти слова звучат очень успокаивающе, а потому – убедительно…Но беда в том, что ничего не рассосется.
- И что тогда будет?
- Думаю, первые дни будут самыми тяжелыми. Неизбежны неразбериха, поспешность в принятии решений, отсюда закономерные неудачи. За многие ошибки нам придется расплатиться по полному счету…Масштабы грядущей расплаты даже мне трудно представить…Одно несомненно - война будет долгой и очень тяжелой… Постарайся уцелеть в первых боях.
- Но мы победим? Папа!
- Должны победить. За нас огромная территория, значительные ресурсы, да, и многое успели сделать по организации промышленных центров на Урале и в Сибири. За нас, наконец, моральное превосходство. Мы должны победить. Россия всегда в критические моменты истории находила в себе силы выстоять и одолеть врага, каким бы он сильным ни был. Я верю в это и теперь.
Помолчав, он властно сказал, прекращая разговор:
- Мы засиделись. Мать, наверное, тоже не спит. Ложись отдыхать…Завтрашний день посвяти матери, а послезавтра можешь ехать.
Мама постелила мне на диване в гостиной.
Но после разговора с отцом мне было не до сна.
В майке и трусах я вышел на балкон и долго стоял, глядя на мирно спящую Москву.
Я пробовал и не мог представить, что совсем скоро этот спокойный и уютный мир в один момент рухнет. Все во мне противилось этому.
Но не верить отцу я не мог.
Когда небо стало светлеть, гася звезды, и голуби завозились наверху под карнизом, и потух желтый прямоугольник далекого окна, светившего всю ночь, и струя свежего воздуха, долетевшая с Москва-реки, заставила меня покрыться «гусиной кожей», совсем закоченевший я залез под одеяло и, угревшись, заснул мертвым сном.
Первой мыслью, когда я проснулся, было: как сказать маме о своем неожиданном отъезде.
Но, как оказалось, я переживал зря, - она все знала от отца, к тому времени уже уехавшего на службу.
Я не стал спрашивать, чем он объяснил ей необходимость моего преждевременного отъезда.
Она была расстроена, но старалась не показывать вида.
Она привыкла к его резким и безапелляционным решениям.
В молодые годы, когда отец служил в округах на разных должностях, мы с мамой узнавали о грядущем переезде буквально накануне отъезда. Весь небольшой личный скарб собирался впопыхах, что не умещалось в чемоданах - раздаривалось соседям.
Пока я спал, она успела выстирать мои гимнастерку и бриджи.
Я тоже решил ничего не говорить ей о нашем ночном разговоре, но за завтраком и после старался быть к ней предельно внимательным.
За чаем мама сообщила, что отец закажет мне литеру на вечерний поезд, и она хочет напечь мне в дорогу сладких пирожков с курагой.
Значит, мой отъезд переносится с «завтра» на «сегодня».
Видимо, отец решил, что «долгие проводы – лишние слезы».
Это его стиль.
С рынка вернулась Дуся, с утра отправленная за покупкой продуктов, необходимых для приготовления обеда и пирогов.
Дуся, знавшая меня с девятилетнего возраста, то есть без малого десять лет, бросив кошелки на пол прихожей, всплеснула руками и с преувеличенным восторгом заголосила:
- Ой, вырос-то, вырос. Кра-аса-авец. Вылитый…как его. Ну, который летчика-то играл. Фамилия у его еще не русская…Да, Вероника Павловна, вырастили вы сокола,..а приберет его какая-нибудь вертихвостка. Девки-то, небось, табунами вьются.
Но мама была решительно не настроена выслушивать Дусины двусмысленные комплименты и направила ее на кухню.
Обиженная Дуся принялась греметь кастрюлями и сковородами, и в конце концов была отпущена восвояси.
Потом я помогал крошить капусту, чистил картошку, морковь, утирая слезы, резал лук. Мыл под краном курагу.
В общем, старательно и с удовольствием выполнял поручение отца.
Мы провозились до обеда.
После обеда я настоял, чтобы мама отдохнула, и, почти насильно усадив ее на диван, принялся убирать со стола и мыть посуду.
Но тут позвонил отец и сообщил, что заказал для меня прямую плацкарту через Минск, Барановичи до самого Белостока. Отправление поезда с Белорусского вокзала в двадцать три часа. Он постарается приехать на вокзал к отходу поезда.
Мама тут же поднялась с дивана и, положив на стул мой раскрытый чемодан, принялась складывать в него все, что обыкновенно берут с собой, уезжая в служебную командировку, военные люди.
Она в этом знала толк, поэтому я не вмешивался в ее действия и не пытался спорить при укладке в чемодан той или иной, на мой взгляд, совершенно излишней вещи.
Между тем, часовая стрелка настенных часов безостановочно приближалась к цифре «три», и я начал беспокоиться, как сказать маме, о намеченной встрече с Лизаветой.
Но она была очень мудрой и тактичной женщиной.
Заметив мой очередной взгляд на часы, она поинтересовалась:
- У тебя когда встреча с Лизой?
Получив мой ответ, она критическим взглядом осмотрела меня и велела поменять рубашку.
И сама же принесла мне отцову рубашку-«вышиванку», называемую так по красивой вышивке на груди.

По семейному преданию эту рубаху отец носил во время своего сватовства к маме. А познакомились они в Одессе в 1920 году, сразу после захвата города частями Красной армии. Мама училась игре на фортепьяно у известного педагога Дронсейко-Миронович и была мобилизована новой властью на расчистку путей станции Одесса-товарная, где ее и увидел мой будущий отец, только что назначенный командиром одного из четырех брошенных белыми бронепоездов. Вероятно, сердце молодого краскома дрогнуло при виде изящной фигуры, в обхватку волочивщей по снегу кусок шпалы.

- Только прошу тебя, вернись к восьми часам, чтобы я успела покормить тебя перед дорогой.
Естественно, я обещал, что дам ей исполнить эту святую материнскую обязанность.
Уже стоя у двери, мама протянула мне сторублевку.
- Возьми. Может пригодиться.
Я не стал отказываться, а с нежностью обнял ее и поцеловал в щеку.
Без четверти четыре я был на условленном месте. А буквально через пять минут увидел Лизавету, перебегавшую «Крымку».
Она подошла немного запыхавшись и разрумянившись от быстрой ходьбы, и я залюбовался ее стройной фигурой и милым, улыбающимся лицом.
- Привет. Как дела? Сдала экзамен?
- Здравствуй. Сдала. Можешь меня поздравить. Получила пятерку.
- Молодец. В обще-то, я не сомневался.
Она, правда, была очень хороша.
На ней была простая белая блузка с рукавами «фонарики» до локтя и синяя юбка-клеш. Ее пушистые, каштановые волосы были по-школьному заплетены в две косы и уложены двумя кренделями на голове.
Мне нестерпимо захотелось снова почувствовать под ладонями ее тонкие девичьи плечи, что я от греха подальше сунул руки в карманы и наткнулся на сторублевку.
- Ты ела что-нибудь с утра?
- Ага. Съела два мороженых.
- Ну, что это за еда. Я тебя приглашаю в ресторан.
И чтобы предупредить ее возможные возражения, вытащил из кармана и показал ей сторублевку.
- Видишь? Это мать дала, узнав, что я иду на свидание с тобой. Если я верну ей эти деньги не потраченными, она будет считать меня непорядочным человеком и выжигой.
Она засмеялась.
- А приглашать за чужие деньги – это порядочно?
- Будем считать, что эти деньги – мне подарок за окончание на «отлично» училища. Согласна?
- Ну, что с тобой поделаешь?...Тем более ты в такой нарядной рубашке.
Я все таки взялся правой рукой за ее плечо, как бы для того чтобы придать нужное направление нашему движению, а потом якобы забыв убрать ее.
- О, если бы ты знала историю этой рубахи. Подозреваю, что мать дала мне ее неспроста.
- Что это за история? Пожалуйста, расскажи.
- В этой рубахе отец просил руки моей мамы – соврал я.
Почему бы нет? Возможно, все именно так и было.
Томный летний вечер, увеличенные прозрачностью южного воздуха звезды, освежающий разгоревшееся лицо морской бриз, сонный шелест каштанов, прерывистый плеск волны и негромкие слова признания.
Хотя, сказать по правде, я более склонен думать, что в тот важный момент отец для придания своей молодой внешности большей солидности был в военной форме, украшенной орденом Красного Знамени, портупеей и офицерской саблей.
Лизавета, мельком взглянув на меня, отвернулась, залившись нежным румянцем.
А я, чтобы не показаться ей нахальным, убрал руку с ее плеча, но тут же галантно предложил в качестве надежной опоры.
Лизавета не стала «ломаться» и, не умея справиться с улыбкой, игравшей ее губами, взяла меня под руку.
Потом мы сидели за столиком в полупустом ресторане.
Я заказал закуску, горячее, бутылку белого сухого вина и на десерт мороженое.
Я больше спрашивал, интересуясь ее учебой и ближайшими планами.
Она увлеченно рассказывала, что их курс привлекают к подготовке проекта строительства канала, который должен соединить Волгу и Дон, обеспечив прямой водный путь из Белого моря в Черное.
Она увлеченно говорила о грандиозности предстоящей работы, о том, что после окончания экзаменов их группа отправиться на предполагаемое место прокладки трассы будущего канала для проведения предварительной геодезической съемки. Как здорово жить посреди степи, в палатках, варить пищу на костре, по вечерам при свете костра подводить итоги дневной работы и петь песни.
Я слушал ее, и мне было грустно.
От того, что в ее планах не было меня.
От того, что сегодня я должен уехать. Пожалуй, оставшись в ее памяти чем-то вроде ничего не значащего эпизода.
И, возможно, те события, о которых говорил мне отец, перевернут всю нашу дальнейшую жизнь и отодвинут, вовсе не обязательную, следующую встречу на неопределенное время.
И как знать, что произойдет с нами за это время.
И еще мне очень захотелось услышать от нее на прощанье те самые слова…«Куда бы ты не уехал, что бы с тобой не случилось, помни обо мне – и о комнате, в которой благоухало садом, когда мы любили друг друга, и о моих губах, которые ты сейчас в последний раз поцеловал».
Но для того, чтобы услышать такие слова, нужно время.
А его как раз не было.
Потому я подлил ей в бокал вина и поднял свой со словами:
- Выпьем за твою удачу и исполнение всех твоих планов.
А когда у нее живее заблестели глаза и порозовели щеки, наклонившись к ней, спросил:
- Могу я задать тебе вопрос, который не дает мне покоя со вчерашнего дня?
Она смущенно взглянула на меня и, склонив голову, с готовностью ответила:
- Конечно.
- Почему вчера при встрече ты решила, что меня отчислили из училища?
Она ожидала совсем других слов.
Эти как будто ударили ее, заставив дрогнуть плечи и румянец исчезнуть со щёк.
Она подняла на меня испуганные глаза.
- Говори как есть. Ты же обещала…Я ведь понял, что это было сказано не спроста – подбодрил я ее.
Она с опаской посмотрела на соседние столики, на официантов, снующих по залу, и совсем другим, упавшим голосом сказала:
- Хорошо. Тебе я скажу…Папа недавно говорил, что у Рейнгольда Петровича неприятности по службе – и, настороженно оглянувшись по сторонам и понизив голос почти до шепота, продолжила – Он написал Сталину письмо, в котором, ссылаясь на Наполеона, предсказал, что Гитлер нападет на нас в этом году двадцатого или двадцать второго июня, и главный удар будет нанесен в Белоруссии.
Она так разволновалась, что по ее телу прошел озноб, а лицо побледнело.
Я тоже почувствовал, как у меня похолодели пальцы, и с досадой сжал их в кулаки.
- Сталин будто бы написал на письме резолюцию «Бред сумасшедшего» - закончила она.
Постаравшись взять себя в руки, я ровным тоном спросил:
- Ты хочешь мороженого?...Я тоже не хочу – и окликнул пробегавшего мимо нашего столика официанта – Пожалуйста, дайте счет.
Мы возвращались домой пешком через Крымский мост, далее – поочередно по Зубовскому и Смоленскому бульварам, затем свернув в Глазовский переулок дошли до нашего Плотникова переулка.
Лизавета всю дорогу пыталась успокоить меня, говоря, что все обойдется. Что у всех бывают ошибки. И необязательно нужно ждать самого худшего.
Я, конечно, изо всех сил старался показать, что верю ей, но прекрасно понимал всю нависшую над нами опасность.
Не над страной, ибо предсказанная отцом война сразу отступила на второй план.
Реальная опасность ареста нависла над отцом и матерью.
За себя, кстати, я боялся меньше, так как у всех на слуху было указание Сталина «Сын за отца не ответчик».
Но отец и мать! «Враги народа». Какая чушь!
И Мысли мои метались в поисках выхода.
Может быть не успеют. Осталось ждать три недели. Даже если арестуют, то, убедившись в правоте, сразу выпустят.
У самого дома Лизавета спросила:
- Ты как думаешь? Будет война?
Глядя ей в глаза, я ответил:
- Будет. Только не знаю когда.
Уже у дверей ее квартиры я сказал:
- Я сегодня уезжаю в часть.
Лизавета, глядя как то по-особому, спросила:
- Хочешь, я пойду тебя провожать?
- Нет – ответил я – не стоит – и, помолчав, добавил – если я пришлю тебе свой адрес, ты мне напишешь?
- Конечно – быстро, как будто ждала этого вопроса, ответила она.
Мы расстались, на прощанье пожав друг другу руку.
Мама заметила мое состояние, но нашла ему свое объяснение:
- Что, боишься оставлять хорошую девушку? Если уведут, так значит туда ей и дорога. Не переживай. Недаром говорится «Суженного на коне не объедешь и на печке найдешь». А теперь давай проверим, все ли я тебе собрала, а потом я буду тебя кормить.

Когда мама присела к столу - поглядеть, как я уписываю наваристый украинский борщ, варить который она была великая мастерица, с куском пирога с  картофельной начинкой, я сказал, как бы между прочим:
- Ты знаешь, мне показалось, что отец как-то изменился.
Она сидела, положив руки со сложенными ладошками на стол, глядя на меня мягко и задумчиво. И ответила не сразу.
- Как то на днях он сказал, что жалеет о том, как мало мог уделять мне личного внимания.
- Может, у него осложнения по службе? – осторожно спросил я.
Мама внимательно посмотрела на меня.
- Он что-то говорил тебе вчера?
- Нет. Ни одного словечка. Честное слово.
- Он предложил мне съездить в Воронеж – после небольшой паузы сказала она.
- К тете Рите?
- Да. А к кому же еще?
- Как они там? Я сам пару дней назад вспоминал о них. Давно от них были письма?
- Последнее письмо пришло на прошлой неделе.
- Не «последнее», а крайнее.
- Будь по-твоему, крайнее…Тебе еще добавить?
- Спасибо, мам. Но больше не влезет. Лучше немного погодя еще чая выпью…Что пишут?
- Антон Васильевич все так же своими «шнурами» командует. Тетя Рита между школой и домом разрывается. У нее экзамены, и у девчонок экзамены. Оля заканчивает второй курс мединститута, а Татьяне сразу после сессии предстоит производственная практика. Представь -  помощником машиниста на паровозе.
- Вот это здорово! Танька – машинистом. Столько всего повидает!
- Девчонке всего восемнадцать лет! Маргарита с тех пор, как узнала, спать спокойно не может. Это же в каких условиях работать. Пыль, копоть, сквозняки. Спать когда и где придется. Пыталась на Антона Васильевича воздействовать, чтобы он дочь к себе на практику взял, но тот ни в какую – раз положено, должна отработать как все.
- Ну и правильно. Зато будет потом что вспомнить.
- Вам, мужчинам, все легко. А она девушка. Чтобы потом не пришлось по другому поводу вспоминать.
- Если что, Ольга вылечит.
- Какой же ты еще глупый.
- Я не глупый. Это все казарменное воспитание.
- Мальчишка.
- Я думаю, тебе стоит поехать. Заодно поддержишь морально тетю Риту.
- Не знаю…Не хочется бросать отца одного. Каково ему будет приходить по вечерам в пустую квартиру.
Я чувствовал, что она о чем-то не договаривает, но решил не приставать с вопросами.

Мы стояли на платформе у вагона, ожидая отца.
Платформа была заполнена гомонящей толпой, сквозь которую криками «Посторонись» прокладывали себе путь татары-носильщики в белых фартуках с багажными тележками.
Бросались в глаза по-дорожному  оживленные и очень от этого симпатичные девушки и женщины, одетые совсем по-летнему.
Бойко предлагали свой товар бабы-мороженщицы с бело-голубыми ящиками-термосами, соперничая с юркими продавцами цветов в красных форменных фуражках.
Появление отца мы почувствовали сразу по движению толпы.
Он шел быстро и прямо.
Толпа предусмотрительно расступалась перед ним. Военные брали под козырек. Проводники вытягивались по-ефрейторски, бросив руки по швам.
Подойдя, отец передал мне коричневую картонку билета.
Потом сказал, пристально глядя мне в глаза:
- Желаю тебе удачи. Раз в неделю пиши матери. Помни, для нее это очень важно…И еще запомни. Я всегда поступал так, как требовали того совесть большевика и долг командира. И в свою очередь жду, что мой сын так же не отступит от этих принципов. Это мой тебе завет.
Затем вынул из кармана свои наградные часы с цепочкой, на крышке которых были выгравированы знакомые мне с раннего детства слова «Пламенному бойцу Революции тов. Юхневичу Р.П.».
Он протянул их мне.
- Возьми. На удачу. Они проделали со мной долгий путь. Пускай теперь послужат тебе.
Кондуктор дал три свистка.
Мама быстро обняла меня и несколько мгновений стояла молча, не отпуская. Когда отпустила, глаза ее были мокры от слез.
Я шагнул к отцу, стоявшему со строгим лицом, порывисто и крепко обнял его, почувствовав как его руки в ответ крепко прижали меня к себе.
Небывалая волна нежности и отчаяния поднялась у меня в груди и мешала разомкнуть кольцо рук.
И только раздавшийся голос проводника «Граждане, которые отъезжают, поторопитесь занять места в вагоне. Поезд сей минут отправляется» оторвали нас друг от друга. На ходу еще раз поцеловав мать, я с чемоданом в руке заскочил в вагон.
Я стоял на площадке перед открытой дверью, пока вагон не тронулся, мягко набирая ход, унося назад две фигуры, стоявшие рядом на платформе, охваченной суетой, рожденной движением поезда.
И в этом поезде ехало много военных.
Когда я отыскал свое место и забросил чемодан на свою верхнюю полку, подполковник-артиллерист, ехавший в этом же полукупе, вежливо спросил:
- Сержант, это вы сейчас с родителями прощались?
Не знаю почему, но при этих словах, слезы навернулись мне на глаза.
И чтобы скрыть их, я сделал вид, будто вожусь с замками чемодана, не очень вежливо повернувшись спиной к старшему по званию.
- С родителями.
- А фамилия вашего отца не Юхневич будет?
- Юхневич.
- Ну, конечно. Я его сразу узнал. Он у нас в академии тактику преподавал. Позвольте, сержант, поинтересоваться: куда путь держите?
Поезд прибыл в Вязьму в два часа ночи.
Я вышел на пустую платформу, освещенную лишь желтым светом фонарей проводников.
С Белорусского вокзала я успел дать срочную телеграмму Анатолию, указав, как обещал, номер поезда и время его прибытия в Вязьму.
Я курил возле вагона, озираясь по сторонам.
Но наша встреча не состоялась.
Возможно, моя телеграмма не застала его дома.
Ведь закончился лишь второй день нашего отпуска.

Ночью у меня украли часы – подарок отца.
Пропажа обнаружилась только утром, когда поезд миновал Борисов, и пассажиры потихоньку потянулись в туалеты. Многие ехали до Минска.
Одевшись и соскочив со второй полки вниз, я не нашел часов в кармане гимнастерки, куда я положил их, раздеваясь перед сном.
Я обыскал постель и пол под столиком и нижними полками.
Часов нигде не было.
Подполковник-артиллерист, спавший подо мной на нижней полке, от моей возни проснулся и, видя мое растерянное лицо, поинтересовался – в чем дело.
Узнав причину, он тут же поднялся и осмотрел свою постель.
Но все было напрасно.
Подполковник на всякий случай проверил карманы своей гимнастерки.
Его документы и бумажник были на месте.
Третий пассажир - майор интендантской службы, тоже ехавший на нижней полке, принялся расспрашивать меня о пропавших часах.
Узнав, что они золотые, он с уверенностью объявил, что часы наверняка украли.
Я был страшно расстроен. Как я скажу отцу, что не уберег его подарок?
Кто мог их взять?
Тот, кто видел их у меня.
К этому времени поменялся один пассажир в нашем полукупе, располагавшийся, как и я, на верхней полке, и двое пассажиров, ехавших на боковых полках по другую сторону вагонного прохода.
Но на верхней боковой полке ехала девушка – студентка Смоленского техникума, а на нижней боковой – пожилой сельский врач, ехавший до станции Красное.
Подозрение падало на нашего попутчика с верхней полки, ехавшего от самой Москвы и сошедшего с поезда не известно на какой станции.
Теперь на его месте спала женщина, высунув из-под верхней простыни свои голые пятки. Судя по пышным формам, средних лет.
Мы постарались вспомнить подробности о своем попутчике и не смогли.
На протяжении всего пути он не произнес ни единого слова. Все время лежал, не слезая с верхней полки, и спал, или делал вид, что спит.
Мы с подполковником пошли к проводнику – спросить о том, где и когда сошел с поезда наш попутчик.
Оказалось, что он покинул поезд почти четыре часа назад в Орше.
Узнав о моей пропаже, проводник, не долго думая, выложил о нем довольно подробную информацию, так как «сами посудите, товарищи военные, в Орше сошло всего пятеро пассажиров: две женщины с мальчиком пяти лет. Это я знаю точно – дети до семи лет могут ехать без билета. Мужчина с охотничьей собакой, севший в поезд в Сафоново, и интересующий вас пассажир. Он сразу показался мне похожим на одетого в штатское сотрудника органов либо военного. Объясняю: лет ему – не более тридцати, одет аккуратно: в темный костюм и кепку, стрижен коротко, выправку имел военную. При себе имел свернутый бежевый плащ и небольшой чемодан. Держался уверенно. Никуда не торопился. Наоборот, даже закурил. И меня угостил папироской. Еще портсигар у него был интересный: прозрачный, с самолетом на крышке».
Я быстро сунул руку в один карман галифе, в другой. Портсигар – подарок Михайлыча исчез вместе с часами.
На мой растерянный вопрос – что теперь делать, проводник пообещал по прибытию поезда в Минск вызвать сотрудника линейного отдела транспортной милиции.
В Минске я распростился с подполковником-артиллеристом и майором-интендантом и, не выходя из вагона, остался ждать прихода милиционера.
Но прождал зря. Поезд, погромыхивая на выходных стрелках, отправился дальше.
Проводник на мой вопрос, вызывал ли он милиционера, ответил, что он сообщил о краже старшему кондуктору, а тому в отделении милиции сказали, что все сотрудники заняты важной оперативной работой и не могут отвлекаться по всяким пустякам.
В общем, весь оставшийся путь для меня был омрачен этим событием, и мне даже не хотелось смотреть в окно, хотя мы уже ехали по территории, которая еще два года назад была заграницей, панской Польшей.
Я вышел на станции Барановичи. И первое, что я увидел – был польский орел, сохранившийся на фронтоне кирпичного здания вокзала.
Я без аппетита, только потому, что нужно, пообедал в вокзальном ресторане, где пассажиров обслуживали симпатичные и бойкие девушки-официантки, говорившие с непривычным польским акцентом.
Через два часа я уже ехал в местном пассажирском поезде, который прибыл в Белосток около шести часов вечера.
К половине седьмого я был в штабе дивизии, где из командиров на месте оказался только старший лейтенант, исполнявший обязанности дежурного.
Проверив мои документы, он отправил меня ночевать в казарму, оборудованную под общежитие для таких же как я – летчиков-сержантов.
По его словам постоянные обитатели казармы с середины мая были переведены в летние лагеря, устроенные рядом с аэродромами. Поэтому проблем с устройством на ночлег, по его словам, у меня не должно было быть.
На самом деле все вышло не так.
С начала мне пришлось больше часа ждать старшину, у которого находились ключи от казармы.
Но когда он наконец появился – невысокий, гладкий, с неуставными командирскими ремнем и портупеей, то, прищурившись на меня хитрыми глазками, с мягким белорусским говорком стал убеждать меня, «шо нечага міне рабіць ў пустым двоповерховым будынку, и будзе обоім толькі лепш калі я зараз переночую у іншей, ў салдацкай казарме».
Честно говоря, я не нашел в себе физических и душевных сил, чтобы настоять на своем законном праве ночевать в казарме летного состава.
По дороге старшина успел мне поведать, что в казарме, где мне предстояло провести ночь, при поляках размещалась инженерно-саперная рота панцерного, то есть танкового, полка, а теперь «дислоцируются» батальон аэродромно-технического обслуживания и рота связи. «Но яны зараз так сама выведзеныя ў летнія лагерныя гарадкі», и ў казарме застаўся толькі каравульный ўзвод».
Наверное, в качестве компенсации за мою уступчивость он привел меня в солдатскую столовую, где после короткого разговора с удивительно похожей на него, толстощекой и дебелой заведующей, как оказалось, приходившейся ему законной супругой, меня накормили очень вкусными щами и перловой кашей с мясными консервами.
В казарме и в самом деле большая часть двухъярусных коек стояли чисто застеленными и не тронутыми. Десятка два красноармейцев сидели в «красном уголке», слушая политинформацию, которую с ними проводил, судя по полному набору треугольников на петлицах и красной звезде, нашитой на рукаве, штатный заместитель политрука. Он покосился на меня, но пригласить к участию в политбеседе не решился.
Уставший от дороги и всех событий этого длинного дня я лег на свободную койку возле окна.
До меня долетали отдельные слова «международное положение», «держать порох сухим», «товарищ Сталин», «не дать втянуть нашу страну», «комсомольская сознательность», «строгое исполнение уставов и приказов командиров». Под них я и заснул.
И проспал до самого утра, не слыша, как приходили и уходили красноармейцы, меняя друг друга на постах.
Умывшись и приведя себя в порядок, я снова пошел в штаб.
У входа в штаб стояла белая легковая машина-кабриолет с опущенным кожаным верхом.
Вчерашний, еще не успевший смениться старший лейтенант, как старому знакомому, сообщил, что командир дивизии уже в штабе.
- Видел машину? Американская. Бью..ик называется – и, подняв трубку телефона, доложил обо мне.
Меня это удивило. Рядовой летчик, даже не лейтенант – не та это птица, о которой нужно докладывать такому высокому начальству.
Но старший лейтенант, положив трубку и ободряюще улыбаясь, уже скомандовал:
- Дуй на второй этаж. От лестницы направо вторая дверь. Да не дрейфь. У нас комдив, что надо!
Оставив в коридоре чемодан, я зашел в кабинет.
- Разрешите?
За столом, спиной к двум распахнутым настежь окнам, опершись о стол расставленными в стороны руками, словно орел на взлете, сидел совсем молодой, с приятным, очень русским и веселым лицом генерал-майор со звездой Героя на гимнастерке.
Сергей Александрович Черных.
Лейтенантом он воевал в Испании и стал генералом в двадцать восемь лет. Он был знаменит тем, что первым сбил в испанском небе новый немецкий истребитель «Мессершмитт 109».
Я едва успел, вскинув руку к пилотке, доложить, что «выпускник Сталинградского авиационного училища сержант Юхневич прибыл для дальнейшего прохождения службы», как он, словно на пружинах, быстро встал из-за стола и таким же пружинистым и стремительным шагом подошел ко мне. При этом с его лица не сходила веселая улыбка.
Окинув меня беглым взглядом, он запросто протянул мне руку.
- Будем знакомы! Значит - «сталинградец»! Очень хорошо. Ведь я птенец из того же гнезда.
Сказано это было с явным удовольствием и не без мальчишеской рисовки «Смотри, мол, какие бывают птенцы».
Да, им можно было залюбоваться.
Я достал из кармана гимнастерки предписание, но он небрежно отмахнулся.
- Отдашь потом в строевую часть. Садись. В ногах правды нет. Рассказывай. На каких машинах летал?
- На И-шестнадцатых.
- На «ишачках». А мы, брат, в апреле получили «миги». Скоростная машина, но после «ишачка» кажется неповоротливой. Разворот «вокруг столба», как на «ишаке», на ней не сделаешь. Сколько часов самостоятельно налетал?
- Двести семнадцать.
- Ух, ты! Летная книжка при тебе?
- Да. Только она осталась за дверью. Принести?
- Неси. Хочу посмотреть, как ты умудрился столько налетать.
Просмотрев мою летную книжку, Черных сказал:
- Тут написано, что освоил технику пилотирования «на отлично» и по своим летным и физическим качествам являешься прирожденным летчиком-истребителем. Небось, сватали на инструктора?
- Предлагали.
- Не захотел?
- Хочу на новых машинах летать.
- А мне, брат, все равно больше нравится «ишачок». Это, наверное, как первая любовь. Люблю эту машину…Вот что. Я все равно сегодня хотел лететь в полунинский полк. Возьму тебя с собой…Да чего тянуть! Прямо сейчас и полетим. Там и позавтракаем.
Видимо, Черных быстро принимал решения.
Он тут же позвонил на аэродром и велел подготовить к нашему приезду «спарку».
Значит в воздухе будет мне проверка.
В кабинет заглянул подполковник.
- Разрешите?
- Ну, чего там? Я сейчас на аэродром уезжаю.
- Товарищ генерал, из Москвы опять запрашивают – какие принимаются меры по маскировке и рассредоточению самолетов на полевые аэродромы.
Черных досадливо поморщился и с раздражением воскликнул:
- Что они там, белены объелись?! Как я на полевых аэродромах буду летчиков переучивать на новые машины. У «мига» разбег на взлете почти четыреста метров, а на посадке и того больше. Где я им столько ровных площадок наберу?! И как я буду полками командовать, когда они эскадрильями по площадкам разлетятся? Пускай сначала меня радиосвязью обеспечат. Умники!
Подполковник, с сочувственным выражением лица выслушав эту тираду, позволил себе извиняющимся тоном напомнить об ожидаемом Москвой ответе.
Черных махнул рукой.
- Да пошли они…Напиши, что принимаем все необходимые меры. Все у тебя? А то мне некогда.
Мы спустились вниз. Вместо старшего лейтенанта место дежурного по штабу занял лейтенант.
Черных, пожав ему руку, предупредил:
- Если будут спрашивать, говори, что я улетел в сто двадцать четвертый с проверкой.
Когда сели в машину, снова повеселевший Черных с удивившей меня откровенностью сказал:
- Терпеть не могу бумажной волокиты. Вот летать – это с превеликим удовольствием…А знаешь – откуда у меня эта машина? Прошлой осенью с воздуха обнаружили за двадцать километров от Белостока. Стояла брошенной посреди поля возле скирды соломы. Видимо, какие-то буржуи драпали на ней от немцев, да бензин кончился. Почти год под открытым небом простояла, а ей хоть бы хны. Американцы умеют машины делать. У меня в Испании тоже американская машина была. Такая как эта, без верха. Форд-Префект называлась. Отличный автомобиль. Жалко было оставлять.
Машина быстро мчалась по улицам Белостока.
Я с любопытством вертел головой по сторонам. Архитектура зданий, надписи на вывесках, люди на тротуарах – все, что я успел разглядеть, несло на себе отпечаток другого мира, другой культуры.
Но скоро мы выехали за город и, свернув влево на грунтовую дорогу, сразу оказались на краю аэродрома.
Его вид поразил меня.
С одной его стороны в линейку, как на смотру, ровными рядами, с задранными тонкими носами, стояли новенькие «миги», с другой стороны аэродрома на них в упор уставились лобастые «и-шестнадцатые», а на краю летного поля притулилась эскадрилья скоростных бомбардировщиков «СБ».
Здесь было не меньше полторы сотни боевых самолетов.
Это была грозная сила.
Но как вся эта армада поднимется в воздух, если поступит срочный приказ на взлет?
Мы сразу проехали на стоянку, где стояла уже подготовленная к полету «спарка» - учебно-тренировочный истребитель УТИ-4.
Немного погодя, на газике подъехал подполковник - командир бомбардировочного полка и коротко доложил об отсутствии происшествий, о суточном плане полетов, о прогнозе погоды.
Черных выслушал доклад с неизменной улыбкой, но пускаться в дальнейшие разговоры не стал.
Видимо, он действительно очень любил летать, и ему не терпелось скорее подняться в воздух.
Уже когда были надеты парашюты, и автомобиль-стартер вставил вал привода в храповик кока винта, я сказал Черных, что прошу разрешения лететь в задней кабине.
В этом не было ни капли пижонства. Просто я привык за время учебы в училище, что инструктор всегда садился в переднюю кабину, так как пилот, сидящий в задней, отвечает за убору и выпуск шасси, что производится на «ишаке» с помощью ручной лебедки, которую как в первом, так и во втором случае, находясь в воздухе, нужно крутить ровно сорок четыре раза.
Черных, усмехнувшись, насмешливо сказал, обращаясь к технику в звании «лейтенант»:
- Во дает молодой!
А потом неожиданно согласился.
- Ладно, полезай в заднюю. Посмотрим, что ты за гусь лапчатый.
Я аккуратно вырулил на старт, и когда стартер махнул нам белым флажком, разрешая взлет, дал ручку газа до отказа, выводя мотор на взлетный режим.
Я взлетел так, как любил это делать, разгоняя самолет у земли, а затем резко уходя вверх.
Когда мы поднялись на тысячу метров, я услышал в переговорной трубе голос Черных:
- Ну, давай, показывай, что ты умеешь.
Но прежде, чем начать свой показ, я попросил:
- Товарищ генерал, снимите ноги с педалей.
На мой взгляд, «И-шестнадцатый» - идеальный для пилотажа самолет. Слушается малейшего движения ручки и педалей. И главное тут – не переборщить, потому что красота пилотажа – не в бешеном метании, бросках и шараханьи, сравнимых со скачками необъезженного жеребца, она – в четкости выполнении элементов, последовательности их исполнения, чтобы переход от одной фигуры к другой получался слаженным и совершенным.
При этом важно не потерять ориентировку.
Научил меня этому мой первый инструктор Центрального Московского аэроклуба Еропкин Клавдий Епифанович. «При исполнении пилотажа у летчика два ориентира – Солнце и какой-нибудь заметный объект на земле. Сделал фигуру, определись. И следующую фигуру делай с учетом компенсации непреднамеренного отклонения».
Четверть часа я крутился в небе, а под конец, выполнив разворот на «горке», перешел в пикирование, выведя самолет на шестидесяти метрах. Пролетев метров триста над лесом, проскочил над шоссейной дорогой. Выполнив незаконченный круговой разворот, я вывел самолет из разворота точно над дорогой и, снизившись до двадцати метров, повел его на полном газу ниже крон деревьев, росших по обочинам. При этом, едва успел среагировать на какие-то провода, скорее предугадав их присутствие по просеке, пересекавшей дорогу под прямым углом.
Пролетев так примерно с километр, я ушел от земли с резким набором высоты.
Поднявшись на пятьсот метров, я только было собрался доложить Черных, что закончил свое представление и жду его дальнейших указаний, как заметил справа самолет, летевший тем же курсом, но выше нас примерно на тысячу метров.
- Товарищ генерал, справа на два часа и выше тысяча неопознанный самолет. Разрешите проверить?
- Вижу. Давай сходим, посмотрим, кто это.
Мы догнали его через десять минут.
Самолет был неизвестного мне типа. Одномоторный. По размерам больше истребителя, но меньше бомбардировщика. С неубирающимися стойками шасси и двойной кабиной.
Я подошел к нему слева и в начале не поверил своим глазам – на хвосте с ярко-желтой «пилоткой» была косо нарисована черная, «паучья» свастика, а на серо-зеленом фюзеляже – бело-черный крест.
Фашист.
Спокойно, не прячась, летит над нашей территорией.
- Товарищ генерал, какие будут указания?
Черных ответил:
- Это разведчик. «Хейнкель-семьдесят». Вот, гады. Совсем совесть потеряли. А ну, подойди к нему ближе.
Я подвел наш самолет вплотную.
Теперь мы летели крылом к крылу.
Сквозь козырек я видел, как Черных делает знаки пилоту немецкой машины, чтобы тот снижался и следовал за нами.
И я четко увидел, что немец отвечает ухмылкой, а затем, открыв форточку и высунув наружу руку в перчатке, делает жест, будто стреляет в нас из пистолета.
Я услышал по переговорной трубе, как заругался Черных:
- Ах, ты, сукин сын. Будь у меня хоть один пулемет, ты бы сейчас не ухмылялся.
Тут я почувствовал, как задергалась ручка управления, и понял, что он требует передать ему управление самолетом. Мне пришлось подчиниться.
Черных обогнал немца и встал перед ним по курсу, снизив скорость, надеясь, что тот в конце концов подчинится и пойдет за ним.
Но немец скольжением сместился вправо и как ни в чем ни бывало продолжал лететь прежним курсом.
Черных повторил свой маневр, и немец теперь ушел влево.
Тогда Черных ушел вверх и, пропустив немца под собой, зашел ему в хвост.
Он подошел к немцу так близко, что у меня мелькнула мысль, что он задумал срубить винтом хвостовое оперение.
Но тут второй немецкий пилот, сидевший в задней кабине, дал очередь из пулемета.
Очевидно, очередь была предупреждающая, так как прошла в полутора метрах от нас, а промахнуться с расстояния в десять метров ему было практически невозможно.
Черных, ругаясь на чем свет стоит, отвалил в строну.
И тогда у меня неожиданно созрело решение.
- Товарищ генерал, дайте его мне. Только не мешайте.
Первым делом я выпустил шасси.
Затем, поднявшись метров на двадцать выше, чуть добавив мотору оборотов, со скольжением на левое крыло, я стал приближаться к немцу с верху и справа.
Задний пилот, встревоженный моими эволюциями, выпустил еще одну очередь, которая, кажется, зацепила наш киль.
Но я уже был в «мертвой» зоне его пулемета.
Оказавшись в трех метрах выше правой плоскости немца, легким движением ручки от себя я заставил «ишака» сделать легкий «кивок», в результате чего его левая «нога» ударила по крылу немца, вызвав резкий крен немецкого самолета.
Мне видно было, как судорожно задергался немецкий пилот в первой кабине, выправляя самолет.
Я повторил тот же маневр, только на этот раз действуя чуть энергичнее.
Немец попытался увернуться от удара, попробовав уйти влево.
Но не успел.
Второй удар получился сильнее.
Немец, и на этот раз вытащив самолет из крена, решил спасаться бегством.
Он резко пошел вниз, вероятно, рассчитывая удрать от нас на бреющем полете.
Да разве его самолет мог сравниться по маневренности с «ишаком»?
Я не дал ему оторваться и, чтобы не попасть под огонь «хвостового» пулемета, «оседлал» его сверху, почти касаясь колесами пилотской кабины.
Конечно, при этом мне стоило большого труда удерживать «ишака» в струях возмущенного воздуха, отбрасываемых винтом немца, но игра стоила свеч, ведь, теперь он мог только снижаться.
Мы уже неслись почти над самыми верхушками деревьев, и я в азарте погони предвкушал, что еще немного, и заставлю немца приземлиться.
И тут услышал предупреждающий крик Черных.
- Граница! Граница! Отворачивай!
Заложив немыслимый вираж, я бросил «ишак» в восходящую полубочку, от которой у меня потемнело в глазах.
Выскочив на восемьсот метров, я наконец смог перевести дух.
Моя гимнастерка на спине была вся мокрая. Из-под кожаного шлема на лоб стекали соленые ручейки пота, который просачивался под тканевую прокладку летных очков и щипал глаза.
- Товарищ генерал, куда теперь лететь?
Черных ответил не сразу.
- Отдыхай. Ты уже налетался. Теперь я поведу.
Честно говоря, я был рад передышке.
Но добросовестно поинтересовался:
- Товарищ генерал, шасси убирать?
И еще больше обрадовался, услышав:
- Оставь. Так дойдем.
Через пятнадцать минут мы сели на аэродроме в Высокое-Мазовецке.
Отстегнув привязные ремни и замок парашютной системы, я спрыгнул на землю и, стащив шлем, с удовольствием подставил потную голову ветру.
На аэродроме всегда гуляет ветер.
Из передней кабины вылез Черных. Быстро спрыгнув с крыла на траву, он схватил меня за плечи и взволновано заговорил:
- Дорогой ты мой!...Вон ты какой!
Затем, вытянув левую руку из обшлага гимнастерки, отстегнул ремешок наручных часов и протянул их мне.
- Держи. На память о нашем сегодняшнем полете. А я его и так не забуду…Дай я тебя обниму.
Растерянный и растроганный и его откровенным волнением, и душевными словами, произнесенными без оглядки на разделявшую нас служебную дистанцию, я без возражений принял часы и дал себя обнять.
Правда, его объятия больше походили на медвежью хватку, и у меня в памяти всплыли слова Лизаветы, когда при встрече в день моего приезда я взял ее за плечи. «Схватил своими ручищами. Теперь синяки останутся».
Выпустив меня из объятий, Черных сказал:
- Сдается мне, что все же он нас зацепил.
Он подошел к хвостовому оперению и пальцем показал мне на четыре сквозных отверстия в обшивке киля. Одна дырка была очень близко от тяги руля поворотов.
- Теперь ты «стреляный воробей».
В это время подъехал зеленый легковой «газик», из которого вылез и быстро направился к нам майор.
Козырнув, он доложил Черных, что «сто двадцать четвертый истребительный полк выполняет плановые тренировочные полеты на самолетах «Миг-3». Происшествий в полку не отмечено, за исключением пролета не далее чем полчаса назад немецкого самолета-разведчика, который удалился в сторону государственной границы».
Черных поинтересовался:
- Дежурное звено «по тревоге» поднималось?
Майор совершенно спокойно ответил:
- Нет, не поднималось.
- Почему?
- А что толку поднимать. Товарищ генерал, уж сколько было случаев, что мы перехватывали и сажали, а их тут же отпускали. Была бы четкая команда: над нашей территорией сбивать. А так бессмыслица какая-то получается.
- Н-да, это ты верно говоришь…Но с личным составом про это говорить не надо.
- Так, они не дети. Все сами видят…и выводы делают.
- Ну, у тебя для этого замполит имеется. Это его задача: объяснять текущий момент и политику партии и правительства…А я тебе летчика привез – Черных кивнул в мою сторону - Назначаю его командиром звена. Приказ сегодня или завтра подпишу.
Майор, глянув на меня, осторожно возразил:
 - Товарищ генерал, но он - только сержант. А чтобы звеном командовать, надо хотя бы младшим лейтенантом быть.
Черных недовольно поморщился.
- Ну так, будет. Это я беру на себя. Кстати, мы с ним вашего разведчика перехватили. Гнали его до самой границы как крысу. Улепетывал так, что чуть землю брюхом не утюжил. Но нас все же зацепил. Смотри.
Черных повел командира полка к хвосту самолета – показать боевые пробоины.
- Эх, иметь хотя бы один пулемет. Не ушел бы гад.
Майор опять спокойно возразил:
- Да хоть бы и был. Все равно, есть приказ: попытки нарушения воздушной границы пресекать без применения бортового оружия.
- А они этим пользуются…У тебя вчера был замечен один нарушитель. У Беркаля – тоже один, а у Юдина – аж - два.
- У меня позавчера – тоже два.
- Каждый день летают. Я в сводках в округ об этом каждый раз докладываю. Но в ответ – молчок. Чорт их знает, что они себе думают? Ну, ладно. Расскажи, Иван Петрович, как у тебя идет дело с переучиванием на новую технику.
- Да, особо хвастаться нечем. Процентов тридцать летного состава освоили аэродромные полеты.
- А остальные – что же?
- А остальные ни шатко ни валко.
- Так, ты их личным примером убеждай.
- Личным примером, как раз не очень получается.
- Это почему так?
- Да понимаешь, Сережа, прикипел я душой к «ишаку». А «Миг», он на высоте хорош, а спустись пониже, он «ишаку» по всем статьям проигрывает. А сдается мне, что основная драчка будет не выше двух-трех тысяч метров.
- Согласен с тобой, Иван Петрович. В Испании все воздушные бои велись ниже пяти тысяч. Но вот его – Черных указал на меня – хлебом не корми, а дай летать на новом самолете.
- Да, хоть сейчас. Их у меня собранных и даже не облетанных два десятка стоит. Пускай выбирает любой.
- Слышал, сержант? Как говорится, тебе и вожжи в руки. Слушай, Иван Петрович, мы вылетели рано, даже позавтракать не успели. Накормишь?
- Да с превеликим удовольствием.

Меня назначили во вторую эскадрилью.
Ее командир капитан Лазырин при знакомстве спросил:
- Знаешь главное правило летчика?
И когда я поинтересовался, что это за правило, назидательно произнес:
- Получив приказ, не спеши его выполнять, так как обязательно получишь новый, отменяющий первый.
Подобное наставление да еще из уст кадрового командира меня несколько удивило.
Я этих побасенок в разных вариантах наслушался еще на первом курсе.
«Если тебя куда-то, за чем-то послали, иди не торопясь, ибо, пока дойдешь, выяснится, что, во-первых, идти надо в другое место и, во-вторых, принести требуется совсем не то, за чем тебя послали».
Поэтому я ему ответил:
- А я всегда считал, что первым делом нужно думать, как лучше его выполнить.
На что капитан Лазырин, прищурив на меня глаза, иронично протянул:
- Эге-е, да ты «бугром» будешь.
- Каким «бугром»?
- Со шпалами.
В довершении всего до обеда мы с ним слетали на «спарке» в «зону», где я второй раз за день открутил весь набор пилотажных фигур.

Кстати, пока я готовый сидел в кабине и ждал неторопливого комэска, успел как следует рассмотреть генеральский подарок.
Часы оказались заграничными, точнее – швейцарскими.
В верхней части белого циферблата была выведена марка часов «Ciny», ниже стрелок еще две надписи «17 jewels» и «Incabloc», а под цифрой «шесть», над самым ободком безеля – совсем мелко: «SWISS MADE–Pm». На задней крышке я прочитал надписи: «Incabloc–All stainless steel–Antimagnetic–Water protected» (Противоударные–Нержавеющая сталь–Антимагнитная защита–Водонепроницаемые).
Ремешок был наш. С латунной пряжкой и клеймом на внутренней стороне «Кожевенная артель № 2 гор. Киев УкрССР».
Такие часы были невероятной редкостью.
Откуда они у Черных?
Может с самой Испании?
И он так просто расстался с ними.
Мне припомнились слова, сказанные сегодня утром старшим лейтенантом: «У нас комдив, что надо».
Я был согласен с ним «на все сто».
Не буду скрывать, когда я надевал дорогой подарок на руку, то испытывал, как это не сентиментально звучит, готовность идти за таким командиром в огонь и в воду.

После приземления капитан Лазырин объявил мне свою оценку.
- Летаешь, как отличник.
И по его тону я понял, что это отнюдь не похвала.

Полк закончил полеты рано: в девятнадцать часов, тогда как в училище последние самолеты возвращались на аэродромы не раньше, чем за час до заката Солнца.
После построения летчики без всякого строя, толпой отправились в палаточный лагерь, разбитый в километре от аэродрома.
Я едва успел поставить чемодан под свободную койку в палатке, рассчитанной на шестнадцать человек, как меня позвали идти на ужин.
Летная столовая представляла собой три составленные вместе большие палатки, поставленные на деревянный каркас, с высоко поднятыми боковыми стенками, таким образом значительно расширявшими продуваемое легким ветром помещение.
Каждая эскадрилья рассаживалась в своей палатке за один общий для всех стол.
Столы были украшены букетами из полевых цветов, поставленными в кувшины и стеклянные банки с водой.
Обслуживали столы местные девушки, одетые кто во что горазд, но очень опрятно и даже с претензией на щегольство, при этом у всех поверх платьев и кофточек с юбками были одеты белоснежные и даже накрахмаленные фартуки.
Между девушками-польками и моими новыми товарищами уже сложился некий диалог дразнящего кокетства с одной стороны и незатейливого флирта с другой.
Звали девушек для непривычного слуха странно: Реня, Ядя, Бася, Кася, Стася, Терезя, Яня и даже  Крыся.
К стати сказать, Крысей звали очень хорошенькую и фигуристую блондинку с ярко синими глазами. Несколько позже я получил возможность узнать, что «Крыся» – это уменьшительная форма имени Кристина.
По игривым репликам, то и дело летавшим от столов к девушкам и обратно, я догадался, что после ужина намечаются танцы.
Мое появление не осталось без внимания.
Три девушки, обслуживавшие наш стол: Ядя, Терезя и Крыся, быстро узнали мое имя и окружили меня нарочитым вниманием.
Я понял, что мое присутствие на предстоящих танцах обязательно.
Сборы на танцы не заняли много времени.
Мои соседи по палатке наскоро освежили свои чубы одеколоном, наваксили до блеска сапоги, проверили наличие папирос в карманах галифе и, бросив мне «Догоняй», дружно и споро зашагали между двух рядов палаток.
Я едва успел обмыться по пояс водой из-под рукомойника и сменить нижнюю рубаху.
Застегивая на ходу пояс, мне пришлось поднажать, чтобы догнать  припозднившуюся, как и я, компанию из трех человек.
Пройдя через небольшой лесок, мы оказались на окраине небольшого, утопающего в зелени села, которое тянулось вдоль мощеного булыжником шоссе, обсаженного могучими дубами и липами. Деревья были очень старые – не меньше чем в два, а то и в три обхвата толщиной.
Мы миновали несколько переулочков, все уходившие влево от шоссе –  вглубь села, и только после этого вместе с шоссе свернули к большому, бревенчатому дому на высоком каменном фундаменте, с просторной открытой верандой и высокой гонтовой крышей, очень похожему на усадьбу помещика «средней руки». Сходства добавляли, окружавшие широкий двор просторные сараи и древняя на вид конюшня с оконцами-бойницами, целиком сложенная из «дикого» камня.
К нашему приходу двор уже был заполнен моими однополчанами вперемешку с местными девчатами.
Басовитый гул мужской беседы, оживленные женские голоса, неожиданные взрывы задорного смеха вместе с облаками табачного дыма витали над этой толпой.
Мои спутники тотчас растворились в этой толпе, и я остался сам по себе, не видя ни одного знакомого лица.
Впрочем, нет. На широкой лестнице, ведущей на веранду, в небольшой компании военных и нарядно одетых женщин я разглядел командира полка майора Полунина и командира моей эскадрильи капитана Лазырина.
Привыкший в училище быть с сокурсниками на равных, сейчас я чувствовал себя не уютно в своем скромном сержантском звании в окружении незнакомых младших лейтенантов, лейтенантов и старших лейтенантов.
На веранде появились музыканты: скрипка, аккордеон, труба и барабан.
Все были одеты в гражданское.
Аккордеонист поверх рубахи «навыпуск» носил галстук и жилет.
На трубаче была рубаха с закатанными рукавами и внушительных размеров картуз.
У барабанщика была шевелюра, на которой не удержался бы ни один головной убор, зато через плечо, прямо на майку, был одет широкий кожаный ремень, удерживавший на весу большой барабан. Он был юн, ростом – не намного выше своего барабана и, кажется, бос.
Скрипач, он же – предводитель квартета был одет в несколько помятый и побуревший от старости пиджак, рубашку с обтрепавшимися манжетами, но при этом украшенную галстуком-«бантик», и изрядно потрепанную соломенную шляпу «канотье».
Свое официальное положение он сочетал с родственным, приходясь отцом аккордеонисту и братом матери барабанщика и трубача.
Старый, как его пиджак, скрипач одинаково любил сына и племянников – семья для еврея святое: «семья подобна куче камней –  вытащи один камень и развалится вся куча», но дело есть дело.
Строго взглянув на свое музыкантское отделение, состоявшее из запасных и необученных, он взмахнул смычком, и…во двор, перекрывая гомон голосов, полились звуки томного танго.
Как всегда в таких случаях, толпу охватила своего рода робость из-за въевшегося в плоть и кровь завета «Не вылезай – целее будешь». 
Но вот в такт чувственной музыки задвигалась одна пара, за ней с небольшой заминкой – вторая, и далее – по цепочке особенной химической реакции, состоявшей из синтеза тихого вечера, обольстительных пассажей скрипки и блеска таинственно мерцающих глаз.
Правда, танцевали не все. Многие, как и я, остались без партнерши.
Как я успел заметить, женщин было заметно меньше претендентов на их благосклонное внимание, и они были нарасхват.
Потом музыка заиграла польку, после  – кадриль, и все стало очень похоже на деревенские танцы под гармонь.
Один танец следовал за другим.
Разгоряченные партнеры едва успевали перевести дух.
Уже у многих кавалеров были расстегнуты две верхние пуговки на гимнастерках, а их дамы убегали к колодцу, где из ладошек плескали на разгоряченные лица ледяную колодезную воду.
Полковые командиры не танцевали.
Стоя на лестнице, они степенно обменивались мнениями, курили, одобрительно взирая на веселящихся подчиненных.
Танцы длились уже довольно долго, и мне порядком надоело стоять в одиночестве, наблюдая, как веселятся другие. Но провести остаток первого дня в полку, лежа в пустой палатке, – было бы еще хуже.
Поэтому я решил стойко дождаться окончания танцев, чтобы другой раз подыскать для себя более полезное занятие.
Я в последний момент успел заметить, как из-за остановившейся после очередного танца пары появилась и направилась прямо ко мне необычайно эффектная девушка, в которой, с неожиданным для себя смущением, узнал подавальщицу из летной столовой Крысю.
Когда она успела сделать себе прическу?
Пышная юбка до колен, белая блузка с кружевом по воротнику, коралловые бусы и остроносые « английские» туфельки на невысоком каблуке невероятно шли ей.
Нисколько не смущаясь обращенных на нее взглядов, она с уверенной улыбкой женщины, привыкшей к мужскому вниманию, спросила:
- Dlaczego pan sier;ant nie tanczy?
Да, она была очень хороша собой и знала, что не могла не нравиться.
Из-за этой, нескрываемой ею уверенности в действии ее красоты на мужчин, мне вдруг захотелось сбить с нее спесь, и я довольно сухо ответил, что плохо танцую.
Но добился этим обратного эффекта.
Крыся, лукаво улыбнувшись, без тени сомнения заявила:
- Niec. Bende uszyc’.
Музыка заиграла вальс, и Крыся с ободряющей улыбкой, протянув мне левую руку, уверено положила правую на мое плечо.
Видя перед собой ее сияющие каким-то особым, прельстительным блеском глаза, удерживая ее за гибкую талию и чувствуя тонкие пальцы в своей руке, я почувствовал возбуждающее волнение и, пройдя первые три шага, уже отбросил все прежние мысли и закружил Крысю в головокружительном танце, ловко уворачиваясь от менее проворных пар.
Когда танец закончился, немного запыхавшаяся Крыся игриво погрозила мне пальцем.
- Okazuje si;, ze pan sierzant tanczy bardzo dobrze. Pan estem oszust.
И видя мое недоумение, с озорным смехом пояснила:
- Обман..шчик.
Перед тем как заиграть следующий танец, скрипач объявил:
- Ostatni, bialy taniec.
Крыся глубоко вздохнула и с интимными интонациями в голосе сказала:
- Zaraz bende fokstrot. Zaproszam pana sierzanta do tanca.
Тут откуда ни возьмись к нам подскочил невысокий лейтенант с узким лицом и нагловатыми глазами, и, не обращая на меня внимания, с упреком обратился к Крысе:
- Кристиночка. Ты забыла, что этот танец обещала мне?
Она бросила на настырного ухажера холодный взгляд.
- Juz mam dobrego kavalera.
И отвернулась, больше не обращая внимания на побогравевшего от жестокого унижения лейтенанта.
Не скрою, что в этот момент я с иронией подумал о том, что моя репутация в полку с самого начала складывается не лучшим образом.
Сперва капитан Лазырин. Теперь вот этот лейтенант.
Но тут заиграл аккордеон. Мягкими синкопами повел медленную мелодию, подхваченную мечтательной скрипкой и теплой трубой.
- To jest moj ulubiony fokstrot. Nazywa si; «Dlaczego» - доверительно сообщила Кристина.
Двигаясь в медленном танце, она не спускала с меня блестящих глаз.
Но, как оказалось, при этом успевала замечать кое-что еще.
Вдруг она засмеялась.
Вроде бы не к месту и без видимой причины.
На мой вопросительный взгляд, она ответила, сдерживая смех.
- Zona kapitana Chobota tanczy w koszuli nocney zony naszego ksiedza.
И, видя мое недоумение, пояснила:
- В ноцней рубахе жёны ксёндза - взглядом указывая на предмет своего внезапного веселья.
Следуя ее взгляду, я повернул голову и увидел долговязого капитана и под стать ему, такую же долговязую его партнершу, на которой было надето светлое платье в цветочек с кружевными оборками по груди, стянутое в талии пояском.
Я недоверчиво пожал плечами.
- Nie, znam dokladne – горячо возразила Крыся.
- Почему ее не носит сама жена ксёндза? – легкомысленно поинтересовался я.
- Ona  jej zaraz nie potr;ebna. ;ona ksiedza aresztowana wraz z ksiedzem – охотно пояснила Крыся.
Я больше не задавал вопросов.
Танцы кончились.
Желтый диск Луны со срезанным левым боком повис над крышей темного дома.
Своим фальшивым золотым сиянием он затмевал блеск звезд, которые ярко горели только в зените, тогда как западная часть неба была затемнена.
И казалось, будто в той темноте скрывается что-то недоброе.
Воздух был так тих и прозрачен, что отчетливо были слышны вздохи мехов укладываемого в футляр аккордиона и тонкий, отрывистый звон скрипичной струны, задетой мягкой суконкой.
Какие-то небольшие существа бесшумно носились над нашими головами. Они были размером со скворца. У них были крылья.
- To est nietoperze. Mieszkaje na strychu domu bylego pana lesniczego. Male i bezpieczne – успокоила меня Крыся, а потом с кокетливой улыбкой спросила:
- Pan sierzant odprowadzi mnie da domu?
Кто бы на моем месте отказался?
Ночное шоссе на короткое время стало более оживленным, чем днем.
Мы шли в общей толпе возвращающихся с танцев, и в то же время как бы отдельно.
Крепко держа меня подруку, Крыся шагала в своих «выходных» туфельках, осторожно выбирая место, куда ступить.
Наверное, в других обстоятельствах она попросту сняла бы туфли и пошла босиком.
Иной раз, делая шаг чуть в сторону, она отдалялась от меня, но со следующим шагом приближалась вплотную, слегка касаясь меня своим точеным и обольстительным телом.
Эти как бы нечаянные прикосновения ужасно волновали меня.
И что бы совсем не потерять голову, я, сам не узнавая своего голоса, спросил:
- На танцах не было ни одного местного парня. Они не хотят общаться с нами?
- Nie. Zaraz naszi ludzie w newole. W polone – совершенно спокойно ответила Крыся.
- В плену? – переспросил я.
-  Tak. Kto; dostal sie do Niemcow, kto; do Rosjan.
Я не сразу задал следующий вопрос, который, однако, не мог не задать.
- Если ваши парни находятся у нас в плену, почему вы так спокойно общаетесь и даже танцуете с нами?
- Nie rozumiesz.  Kiedy m;zczyzni na woyne, kobiety starzeja.
Я понял все, что она сказала. «Пока мужчины воюют, женщины стареют».
- У тебя тоже был парень?
- Tak.
- Как его звали?
- Nazywa sie Stanislav.
- Где он сейчас?
-Tak;e w niewoli.
- У нас или у немцев?
- U was. Sluzyl w Baranowiczach w rote saperow.
Стоп. Это чужая девушка. Пускай  сейчас ее парень чорт знает где.
Как известно, «на чужой каравай - рот не разевай».
- Ты имеешь какие-то сведения о нем? Он пишет тебе?
- Nie mam. Ale kiedy wojna rozpocznie, Stalin wypu;cich naszi ludzie wspolney walki preciwko Niemcow.
- По-твоему, скоро будет война?
- Wkrotce. Wczyscy o tym wiedza.
- И кто, по-твоему, победит?
- Rosja i Polska.
Тем временем Крыся остановилась возле калитки, ведущей во двор, скрытый за растущими возле забора, сейчас едва угадываемыми в темноте густыми кустами уже отцветшей сирени.
Протянув на прощание руку, Крыся чуть кокетливо сказала:
- Teraz pan sierzant zna droga do mojego domu.
Придержав ее руку, я поинтересовался:
- Почему ты называешь меня «пан сержант»? У меня есть имя.
Рассмеявшись, она мягко освободила руку.
- Tak lepiej. Dobranoc.
И пропала в темноте, сразу – только шагнула за калитку.
Я попробовал сориентироваться – куда мне идти.
Но ни один замешкавшийся огонек, ни самый слабый звук не нарушали покоя провалившегося в беспробудный сон села.г
Не было слышно даже лая собак.
Я вспомнил родную Москву.
Наверное, мама ждет со службы отца. Теплый свет горит в гостиной. Может быть, в этот самый момент она тоже думает обо мне.
Чтобы узнать который час, я отвернул обшлаг гимнастерки.
Оказалось, часы приготовили еще один приятный сюрприз.
Все цифры и стрелки на циферблате часов светились и были четко видны, показывая двенадцатый час ночи.
Не хватало так славно начавшийся день закончить «на губе» за опоздание.
Быстро идя по краю дороги, я напряженно всматривался в обочину, надеясь не пропустить начало тропинки, ведущей к нашему лагерному городку.
Вот, кажется, и она.
Я сбежал с обочины и быстро зашагал по тропинке, надеясь, что попал именно на ту, которая мне нужна.
Мне повезло.
Вскоре впереди забелели ряды палаток.
Я слегка замедлил шаг, чтобы не было слышно стука моих каблуков, а возле первых палаток и вовсе остановился, вслушиваясь и вглядываясь в беззвучную темноту.
Так и есть. В метрах двадцати коротко вспыхнуло пламя спички, и красной точкой засветился, то пропадая, то снова появляясь, огонек папиросы.
Я на цыпочках, скрываясь за палатками, постарался как можно скорее миновать опасное место и через короткое время был возле своей палатки.
Только я не был уверен, что это была именно та палатка, в которой я оставил свой чемодан.
Осторожно откинув клапан палатки, я шагнул внутрь.
Напряженно вглядываясь в темноту и изо всех сил стараясь не шуметь, на ощупь добрался до первой койки.
Как слепой, осторожно провел пальцами по курчавому ворсу заправленного одеяла.
Койка была пустой.
Облегченно переведя дух, быстро разделся и нырнул под одеяло, блаженно вытянувшись во весь рост.
Не прошло и пяти минут, как я уже спал.

Я проснулся от отрывистых звуков горна.
Койка отозвалась протяжным скрипом, когда я сел на ней, сбрасывая остатки сна.
Начали подниматься с коек остальные обитатели палатки.
Вихрастые и румяные после ночи их лица показались мне незнакомыми.
Я сунул руку под койку, нащупывая чемодан, где помимо прочего лежали зубная щетка, жестяная коробочка с зубным порошком и полотенце.
Чемодана под койкой не было.
Вывод напрашивался сам собой.
В темноте я перепутал палатку.
Быстро одевшись и заправив гостеприимную койку, я поспешно вышел наружу и тут же нос к носу столкнулся с явно знакомым младшим лейтенантом, направлявшимся с полотенцем на плече к умывальникам.
Он вытаращил на меня глаза и растеряно спросил:
- Ты где спал?
Я указал ему на палатку, в которой провел ночь.
Он почему-то захохотал, воскликнув:
- Ну, ты даешь!
Несколько удивленный его поведением, я подумал «Ну, перепутал человек  палатку. В первый день, точнее – в ночь на новом месте такое может случиться со всяким. И ничего в этом нет смешного».
И уже с уверенностью вошел в «свою» палатку.
Мое появление вызвало у всех, в ней находившихся, странный интерес.
Не ответив на мое «здравствуйте», они замерли, бросив свои занятия и  глядя на меня во все глаза, словно ожидая какой-то необыкновенной выходки.
При всеобщем внимании, как заезжая знаменитость, я подошел к своей койке, вытащил из-под нее чемодан и положил его поверх одеяла.
Которое повело себя крайне загадочно – «заиграло» волнами, издавая при этом довольно громкое и весьма подозрительное шипение.
Сняв чемодан, я быстро сдернул с койки одеяло и инстинктивно отпрянул назад.
На простыне, угрожающе шипя и злобно сверкая бусинками глаз, свернулась большая черная змея.
От неожиданности она мне показалось очень крупной и не менее опасной, чем кобра или гюрза.
Через мгновенье по желтым пятнам за головой я узнал в злобной гадине безобидного ужа.
Как он очутился на моей койке?
Что-то подсказывало мне, что здесь не обошлось без участия отвергнутого моей вчерашней дамой лейтенанта с нагловатыми глазами.
Если это так, то хорошую он приготовил мне встречу.
Надо было кончать с этой комедией.
Осторожно поднеся левую руку к ужу, я заставил его вытянуть вперед голову, и пока он примеривался, как лучше цапнуть нарушившего его покой врага, правой рукой схватил его позади головы.
Уж заизвивался кольцами, норовя  вывернуться из моих пальцев. Но сил хватило ненадолго и, трезво оценив свои шансы, он обреченно повис, вытянувшись во всю свою метровую длину.
Но я не собирался причинить ему вред.
Выйдя с пленником из палатки и отойдя от нее на полтора десятка шагов, я выпустил его в густую траву.
Проследив, что он пришел в себя и быстро шмыгнул прочь, я вернулся в палатку.
Недавние свидетели моей схватки с ужом, сделав вид, словно ничего не произошло, вернулись к своим делам.
Я тоже с невозмутимым видом заправил койку, вытащил из чемодана туалетные принадлежности и поспешил умываться.
По дороге в столовую меня догнал лейтенант-крепыш с простоватым, веснушчатым лицом и поздоровался, на ходу протянув руку.
- Привет. Будем знакомы. Николай Мажаев.
- Здравия желаю. Сержант Юхневич.
- Да, ладно тебе. Ты назначен в мое звено. Вместе будем летать. Сталинградское кончал?
- Да.
- А я «Качу» закончил. В одном выпуске с Василием Сталиным.
Я с неподдельным интересом взглянул на него.
Я раньше не знал, что сын Сталина тоже летчик.
А тут, прямо рядом со мной шел человек, который знал его лично, общался каждый день и вместе летал.
- Какой он?
Наверное, лейтенант Мажаев привык к подобного рода вопросам, и первоначальное смущение давно уже не докучало ему.
С подкупающей откровенностью он признался.
- Понимаешь, мы учились в разных эскадрильях. Встречались в основном только на полетах. И то, если попадали в одну смену. Вообще-то, училищное начальство нас сразу  предупредило, чтобы не проявляли назойливый интерес. У него была своя компания. Но летчик, скажу тебе, он первоклассный…Говорят, ты вчера тоже отличился. Произвел на комдива сильное впечатление.
Есть такая национальная черта у русского народа: когда нас начинают хвалить «в глаза», нас начинает одолевать скромность, порой доходящая до самоуничижения.
- Да-а-а, ничего особенного. Когда сюда летели, встретили немецкого разведчика. Ну, и погоняли его немного. Сначала комдив, потом я.
- Здорово, бусурмане! – это нас догнал рослый темноволосый лейтенант с красивым, но капризным лицом и медалью «За отвагу» на гимнастерке – Слыхали?  Мещеря  «молодому» в кровать гадюку подложил.
- Не гадюку, а ужа – поправил я его.
- А мне сказали – гадюку, – настаивал на своем лейтенант – «молодой» о…..ся от страха.
- Это тебе сам Мещеря сказал? – весело глянув на меня, насмешливо спросил темноволосого летенант Мажаев.
- Какая разница – кто? – самолюбиво нахмурившись, недовольно ответил темноволосый и добавил – Главное – поставил «молодого» на место.
Боясь, что сейчас Мажаев проговорится, я быстро спросил:
- За что он его?
- За то, что девку у него пытался отбить – скривив рот, ответил темноволосый и, высокомерно взглянув, поинтересовался – официантку Крыську знаешь? Еще та шалава. Хвостом перед всеми крутит, а дать не дает.
У меня сжались кулаки.
Но Мажаев успел ответить первым.
- Кончай Авдей. Она тебя «отшила», вот ты и злишься. И вообще, заканчивай при моем подчиненном вести аморальные разговоры.
Злая гримаса перекосила лицо темноволосого лейтенанта:
- Да пошел ты! Учитель мне выискался – и быстро зашагал от нас вперед.
- Кто это был? – поинтересовался я у Мажаева.
- Авдеев. Командир звена из первой эскадрильи.
- А «Мещеря»?
- Его дружок. Лейтенант Мещеряков. Штурман эскадрильи… А здорово ты с ужом справился. Молодец.
- А почему ты меня не предупредил? –спросил я напрямик, так как считал, что между нами не должно быть недосказанности. Ведь, нужно знать, в какой мере можно положиться на товарища в бою.
Он мне ответил, словно прочитал мои мысли.
- Обиделся? Я хотел посмотреть, как ты поведешь себя в такой ситуации. Сам понимаешь, нам вместе воевать. Будем считать, ты проверку прошел.
- Ладно, забыли…Скажи, за что у Авдеева медаль?
- За что? – переспросил Мажаев, усмехнувшись – Ну, слушай. Во время «финской» Авдеев служил в пятьдесят шестой авиабригаде. В феврале сорокового, перед наступлением он с летчиком Конопелькиным получил задание: на двух самолетах Р-5 вылететь на рекогносцировку линии фронта. С Конопелькиным полетел начальник штаба Северо-Западного фронта командарм второго ранга Смородинов, с Авдеевым  – полковник из оперативного отдела штаба фронта. Во время полета оба попали в сильный снежный «заряд» и потеряли друг друга. Конопелькин из «заряда» вышел и дальше полетел, а Авдеев «блуданул» и проскочил за линию фронта. Снизился, чтобы лучше сориентироваться, а его с земли финны обстреляли. Хорошо, что ни в него, ни в полковника, ни в мотор не попали. В общем, Авдеев пришел на аэродром через час после Конопелькина. Полковник так был рад, что остался целым и сел у своих, что написал представление на Авдеева к Красной Звезде. Но в итоге дали «За отвагу».
- А Конопелькин?
- А что – Конопелькин?
- Его наградили?
- За что его награждать? Он ничего героического не совершил. Выполнил свою работу. Вот так, брат.

Когда мы пришли в столовую, Крыся встретила меня приветливой улыбкой, как старого знакомого. Она с подчеркнутой заботливостью подала мне стакан с какао и тарелку с бутербродами.
Мажаев выразительно толкнул меня локтем в бок.
- Пожалуй, Мещеряков не зря на тебя зуб имеет.
На что я  совершенно искренне ответил:
- В Москве у меня есть девушка.
- Мало ли что у кого где есть.
- Я серьезно говорю.
- Тогда это в корне меняет дело…Слушай. Если ты такой сознательный и морально устойчивый, давай выберем тебя секретарем комсомольской организации эскадрильи. Как тебе нравится мое предложение? Лично я – «за».
- Зато я – «против».
- Интересно знать - почему?
- Не имею к этому делу способностей.
Мажаев попытался придать своему лицу официальное выражение.
- Товарищ сержант, как вы себе позволяете игнорировать доверие товарищей?
Внезапная догадка осенила меня.
- Товарищ лейтенант, точно так же, как вы сейчас пытаетесь переложить его с себя на меня.
Мажаев заулыбался, и лицо его снова стало простецким и приятным.
- Вот чорт. Не умею я обманывать людей.
Его искренность и простота ответно вызвали к себе симпатию, и я решил его ободрить.
- Командир, ты не отчаивайся. Через десять…нет, уже через девять дней приедет старший сержант Степанов. Мой однокашник и друг. Но дело, собственно, не в этом. Тебе небезинтересно будет узнать, что сей достойный питомец Сталинградского училища на протяжении двух лет был комсоргом курса.
- Что я слышу! Слова не мальчика, но мужа…А вдруг он тоже откажется?
- Да, для него провести собрание, оформить «боевой листок» или подготовить политинформацию - «раз плюнуть».
- Саня, твои слова пролились исцеляющим бальзамом на мою измученную душу…Ты говоришь, его фамилия Степанов?
- Анатолий Степанов.
- Запомним. Ладно, пошли быстрее на построение.

После построения Мажаев повел меня на стоянку «мигов».
По дороге я расспрашивал его о новом самолете.
Слушая его ответы, я сравнивал его слова с описанием боевых возможностей «мига», изложенных сухим и четким языком в данной мне отцом секретной брошюре. Многое из них совпадало.
- На высоте-то он – король, а внизу – утюг утюгом. Полный вираж крутит в два раза медленнее «ишака». И скорость внизу быстро теряет. А возьми его вооружение. Два «шкаса» и всего один «убс». Сравни. На моем «семнадцатом» «ишачке» два пулемета и две пушки. Залп в два раза тяжелее. А движок? Половину мая мы вообще не летали из-за указания проверить движки на всех «мигах" из -за заводского дефекта лопаток мотора... В общем проблем хватает.

С его слов выходило, что новая машина никуда не годилась. Тогда как в секретной брошюре были даны четкие рекомендации, как с максимальной  эффективностью использовать боевые качества высотного «мига».

Я осторожно заговорил об этом.

- Слушай. А если использовать такой боевой порядок. На высоте позицию занимают «миги», внизу «ишаки» и «чайки». Как только противник попытается подняться выше, чтобы атаковать наши истребители сверху, его встречают «миги» и, пользуясь своим превышением и высокой скоростью, сами атакуют противника, сбивая его или, по крайней мере, лишая возможности самому проводить атаку.

Мажаев молча слушал, видимо, обдумывая мои слова.

Затем, хмыкнув, задумчиво проговорил:
- Что-то в этом есть. Надо будет подумать.

На стоянке он повел меня к новенькому «мигу» с цифрой «тридцать пять» на фюзеляже.
- Лазырин сам определил тебе эту машину. Считай - тебе повезло. С машиной получаешь одного из лучших механиков. Он вместе с заводской бригадой все первые «миги», пришедшие в полк, собирал. Самолет знает «от и до». Мастер – на все руки. Будешь у него, как у Христа за пазухой.

Я слушал, как Мажаев расхваливает первого в моей самостоятельной летной биографии «технаря дядю Васю», и не мог отделаться от мысли, что что-то здесь не так. Умелые, опытные и надежные  механики – на вес золота. Любой летчик дорожит таким специалистом и ни за что не отдаст его первому встречному.. Да и комэска – явно не тот человек, который будет заниматься альтруизмом. Что-то Мажаев не договаривает. Было. Было что-то не искреннее в его бодром тоне.

У самолета нас встретил щуплый младший лейтенант в чистенькой «техничке».
Мажаев поздоровался с ним за руку, безо всяких церемоний представив меня.
- Знакомься, Петя. Это твой пилот.
 
Младший лейтенант безучастно посмотрел на меня, совершенно не обнаруживая каких-либо эмоций.

Не понравилась мне в его взгляде какая-то меланхолия
«Может быть, болен» - подумал я.
Тем временем младший лейтенант совершенно не по-военному сообщил:
- Самолет полностью исправен. Только не облетан.
Мажаев неопределенно-утвердительно кивнул головой.
- Давай, показывай свою машину.
Мы подошли к моему истребителю.
Как он был хорош!
Узкий капот моторной части, спортивный фюзеляж, плавные зализы центроплана, закрытая кабина.
Машина, просившаяся в полет.
Младший лейтенант сдвинул назад подвижную часть фонаря кабины.
- Садитесь, товарищ сержант.
Я залез в кабину.
Сел в пустую чашку сидения. Сидеть без парашюта было непривычно низко.
Оглядел кабину. Она показалась мне довольно узкой. Может быть, из-за обилия незнакомых приборов, рычажков и тумблеров на боковых панелях справа и слева.
Основная же приборная панель почти не отличалась от той, что была на И-шестнадцатом.
Зато над ней, на трубчатой арке, перед лобовым стеклом был укреплен коллиматорный прицел.
Мы в училище летали на «ишаках» со старыми прицелами ОП-1, напоминавшими подзорную трубу.
- Как включается прицел? – поинтересовался я у младшего лейтенанта.
Он воткнул разъем в розетку, размещенную вверху панели, и щелкнул переключателем.
На наклонном стекле прицела засветился желтый круг с перекрестьем.
Накренившись в разные стороны, я убедился, что светящийся круг полностью виден только когда смотришь точно по направлению носа самолета.
Наверное, это удобно. Но требует тренировки. И непременно - в воздухе.
Чуть приподнявшись над сидением,повертел головой. Обзор во все стороны был хороший. Даже позади бронезаголовника часть гаргрота была сделана прозрачной.
- Какая у него реальная скорость?
Ответил Мажаев:
- Я забирался на восемь тысяч. Там он уверено держит шестьсот. На двух-трех тысячах – сотню теряет железно.
Младший лейтенант решительно вступился за машину.
- На него же специально поставлен высотный двигатель М-35А. Чего ж вы от него хотите.
- Хочу, Петя, чтобы он всюду хорошо летал. И движок у него капризный, Ты сам знаешь.
- Он и будет капризный, если ему внимания как следует не уделять.
Мажаев посуровел лицом.
- Ты что же, хочешь сказать, что мой Калачов плохо глядит за машиной?
Младший лейтенант, всем своим видом показывая, что если так и не считает, то и не одобряет, уклончиво ответил:
- Ничего такого про вашего Калачова я не говорил. Но нужно понимать. Чем техника тоньше, тем большего ухода она за собой требует. Сколько в нее вложил, столько от нее и получил.
Мажаев решил прекратить разговор, повернувшийся в неприятное для него русло.
- Ну, в общем так. Даю тебе, Саня, три дня для освоения самолета. А со следующей недели начнешь осваивать его в воздухе…А вы, товарищ младщий лейтенант, вместо того, чтобы на других критику наводить, помогите своему пилоту быстрее поднять машину в воздух – и коротко козырнув, быстро зашагал прочь.
Мы молча проводили его взглядами, а потом посмотрели друг на друга.
- Если не против, будем на «ты» - предложил я младшему лейтенанту.
- Согласен.
- Тогда давай знакомиться. Юхневич. Александр. Закончил Сталинградское училище. Летал на «ишаке». С механиками жил дружно, не ссорились.
Не успел я договорить, как за спиной раздался громкий голос.
- Петька! Гробовой! У тебя ключ на одиннадцать есть? Я свой никак найти не могу. Чорт его знает, куда он подевался!
Оглянувшись, я увидел здоровяка в техническом комбинезоне, с «пустой» кучерявой головой и перемазанными маслом руками.
Младший лейтенант, покраснев, сердито ответил:
- Чего раскричался? Спокойно, что ли, нельзя спросить…Есть у меня ключ, но тебе не дам.
-  Ты чего? Петька?
- А то. Не видишь, мы занятия по изучению самолета проводим. А ты орешь. Нахально отрываешь нас от дела.
- Прости, Петя. Я ж не знал…Значит, тебя поздравить можно. Наконец-то летать будешь. С почином тебя.
- Да, пошел ты…
- Я сейчас пойду. Мешать вам не буду. Только ты мне ключ… дай.
- Не дам. Свой потерял и мой потеряешь.
- Ей-богу не потеряю.
- Как я тебе его дам? Ты на свои руки посмотри. Мне его потом полдня оттирать придется.
- Обещаю вернуть в идеальном состоянии.
- Чорт с тобой. На, бери. Только чтобы сегодня же вернул.
- Верну до обеда, как штык.
Вернувшись, младший лейтенант подозрительно взглянул на меня.
- О чем это он? Я что-то не понял – поинтересовался у него я.
Младший лейтенант в сердцах махнул рукой и обреченно воскликнул.
- А-а! Отказывайтесь и вы. Наплевать.
Я с недоумением смотрел на него.
- От чего я должен отказываться? Объясни толком.
- Летать со мной. Будете проситься на другую машину.
- Ничего не понял.
- Вы слышали, как меня этот…остолоп назвал?
- Как-то не обратил внимания.
- Фамилия моя – Гробовой.
- Ну, так что?
Он удивленно уставился на меня.
- Как что? Из-за такой фамилии все летчики отказываются брать меня к себе вместе с моим «мигом».
- Ты шутишь!
- Какие шутки! Я в полку уже год после Кировоградского училища и все это время – не пришей кобыле хвост.
- Успокойся, лейтенант. Я беру тебя вместе с твоим «мигом».
У него жалко сморщилось лицо, и глаза влажно блеснули.
Но он справился. Коротко шмыгнув носом, протянул руку и растроганно сказал:
- Спасибо, командир. Можно, просто Петр…А правда, что комдив вам...тебе свои часы подарил?
- Вот они…Только перед этим у меня в поезде украли другие часы – отцовский подарок.
- Да. Жизнь такая штука…Не знаешь, где найдешь, где потеряешь. У меня раз был случай…
- Давай, не будем терять время. Показывай и рассказывай, что здесь к чему.
Весь день я провел в кабине «мига», под присмотром Петра повторяя раз за разом операции по включению систем самолета, запуску мотора, взлета, контролю состояния самолета по приборам в полете, посадки.
Когда в начале он принялся было рассказывать про схемы электропроводки, бензо- и маслопитания, системы уборки и выпуска шасси, я его остановил, сказав, что на этом этапе мне знать эти подробности не обязательно. Главное для меня сейчас – запомнить расположение самых основных переключателей, тумблеров, кранов и показания приборов, без знания которых не возможны взлет,  полет и посадка «мига».
Зная по опыту, что всякая документация на самолет всегда является секретной, я основные переключатели и приборы схематично перерисовал в блокнот, чтобы в свободное время крепче их запомнить.
Судя по рассказам Петра, основной проблемой могла стать посадка «мига», так как при высокой посадочной скорости, самолет отличался большой инерцией на рули. То есть довернуть его «на прямой», если промазал, было достаточно сложно. По этой причине некоторые пилоты в момент касания земли подламывали шасси.
Большим плюсом «мига» была продолжительность полета, составлявшая почти полтора часа, тогда как «ишак» или «чайка» могли продержаться в воздухе всего сорок пять минут. Это давало «мигу» приличную фору, в том числе перед его главным будущим противником – немецким истребителем «мессершмитт 109», у которого емкости бензобака хватало на один час барражирования и на сорок пять минут боя.
Вечером я не пошел на танцы, предпочтя заняться вычерчиванием схем последовательности действий при управлении «мигом» при взлете и посадке с тем, чтобы с их помощью довести свои движения до четкости работы автомата.
Следующий день - пятница - был «лётный» днем.
Наша эскадрилья летала во вторую смену, после обеда.
Процесс переучивания на «миги» в полку действительно шел ни шатко – ни валко: больше половины летчиков по-прежнему поднимались в небо на «ишаках».
Я тоже вылетел на чужом «ишаке» в составе звена во главе с Мажаевым, который специально ради меня полетел не на своей новенькой «тридцатке».
В первый вылет мы летали по «большой коробочке», то есть по заранее известному, захронометрированному и привязанному к определенным наземным объектам маршруту.
Такой полет обычно имитирует воздушное патрулирование.
Полет выполнялся на комфортной высоте – полторы тысячи метров, с которой великолепно, во всех подробностях просматривается земля.
После степных, бескрайних и просторов междуречья Волги и Дона с сухими балками, мелкими солончаковыми озерами и реденькими, в основном –пойменными, лесами, с многолюдными, но редкими станицами я с любопытством рассматривал расстилавшиеся подо мной густые дубравы; обсаженные деревьями узкие дороги; хутора, большей частью состоявшие из хозяйского дома и трех-четырех хозяйственных построек; пестрядь полосок засеянной и «паровой» земли; сверкавшие ленточки речушек и блюдца прудов с гуртами домашних гусей и уток; зеленые заплаты лугов с небольшими стадами коров, и особенно - повсеместное присутствие и движение людей, копошившихся во дворах и огородах, правивших лошадьми на делянках в поле и на дорогах.
После часовой передышки мы взлетели с Мажаевым парой с заданием пойти в «зону» и там потренироваться в пилотаже.
Но как только мы поднялись на тысячу метров, Мажаев «горкой» резко ушел вверх и, сделав переворот, спикировал на меня.
Я понял, что он вызывает меня на поединок.
Мне четко вспомнилась рекомендация из секретной брошюры: если тебя атакуют сверху,  делай разворот, ныряя «под противника», и уходи с «горкой» в сторону Солнца, одновременно мешая противнику прицелиться и улучшая свою позицию.
Я так и сделал.
Но Мажаев оказался настырным и искусным пилотом.
Заложив немыслимый вираж, что стали видны струйки потока, срываемого с законцовок крыльев его «ишака», он успел выскочить наверх одновременно со мной и тут же попытался зайти мне «в хвост».
Теперь я, сделав переворот, почти отвесно понесся к земле.
Мажаев тут же пошел за мной.
В этом положении я был жертвой, он – охотником.
И, вероятно, таковым себя и ощущал, будучи полностью уверенным в победе.
Я же, вспомнив, что в секретной брошюре говорилось о практике немецких пилотов из-за конструктивных особенностей истребителя Ме-109 выполнять все маневры "влево", в то время как нас всегда учили выполнять все виражи «вправо», решил приготовить Мажаеву сюрприз.
Когда мы снизились до трехсот метров, я заложил резкий вираж влево и следом, круто уйдя вверх, переворот на горке, развернув свой «ишак»  навстречу  Мажаеву.
Мой «неправильный» разворот заставил Мажаева замешкаться.
Его вираж получился не таким быстрым и глубоким.
Теперь я догонял, а он старался от меня оторваться.
Но при этом делал одну и ту же ошибку: попеременно перекладывая свой истребитель из одного горизонтального виража в другой, что позволяло мне резать углы и сокращать дистанцию.
Он пытался «бочками», «переворотами» сбросить меня.
Но я вцепился в него как клещ и уже не отпускал до самой посадки.
Он вылез из кабины красный, потный и злой, и, не дожидаясь пока из своего «ишака» вылезу я, сразу ушел к кучке летчиков и принялся там оживленно жестикулировать, показывая на ладошках все перипетии нашего поединка.
Когда я подошел, он, еще не остыв, бросил на меня сердитый взгляд и выругался «Вот чертяка». Потом вдруг как-то сразу преобразился, погасил сердитый блеск глаз и сунул мне руку, буркнув «Один-ноль в твою пользу» и тут же добавил « В следующий раз я такого маху не дам».
В тот день мы больше не летали.
После ужина, расспросив Мажаева, я пошел искупаться на пруд, вернее, заводь водяной мельницы, с плотины которой местная ребятня ловила рыбу.
Тихий, заросший кувшинками пруд, бездействующая мельница с плотиной и темнеющая роща из высоченных лип, за  которые успело опуститься Солнце – все невольно разбудило в душе моей мистическое чувство, с которым когда-то читал я рассказ Гоголя «Майская ночь или утопленница».
Посмеявшись над собой, я вдоволь наплавался в теплой воде с зелеными сердечками кувшинок.
Потом я сидел вместе с польскими ребятами на плотине, с молчаливым азартом наблюдая, как они вытаскивают из темной и неподвижной воды золотых и серебряных карасей.
Беспечно журчала в деревянном желобе оставленная без работы вода.
Ласточки пролетали над головой, спускаясь к самой воде чтобы напиться.
И в тихом воздухе был слышен быстрый звук их полета.
Потом где-то близко закричала сова.
Ребята зашептались,  боязливо оглядываясь в сторону темнеющей липовой рощи.
Но мое присутствие, видимо, придавало им храбрости.
Тем более, что клев только усилился.
Между тем над дальним концом заводи возникло низкое облачко тумана, которое стало расползаться, захватывая все большее пространство,  постепенно приближаясь к нам.
Внизу, у воды стало так темно, что поплавков совсем не стало видно, и поклевку можно было заметить только по расходящимся на воде кругам.
Старший мальчик решительно сказал:
- Dosycc.  Czas isc do domu, – и, поднявшись на ноги, принялся сматывать свою удочку.
Остальные дети послушно вытащили из воды свои удочки: кто с карасиком на крючке,  кто с утопленником-червяком.
У каждого был кукан с уловом: нанизанными через жабры, тускло блестевшими рыбинами.
Дружно собравшись, они ушли, не сказав мне ни слова.
Я тоже поднялся и пошел в наш лагерный городок.
Мои соседи еще не возвращались с танцев.
Я решил воспользоваться подходящей обстановкой и написать письма маме и Лизавете.
Поскольку в палатке было уже темно,то, взяв ящик с народами,несколько листов почтовой бумаги и "чернильный"  карандаш,  я вышел на воздух и, сев на лавочку в "курилке",принялся за дело.
Маме я писал:"Добрался к месту службы без приключений.  Командир дивизии - замечательный боевой летчик и тоже -"сталинградец" - принял меня очень хорошо. В полку я третий день и уже участвую в полета".
Далее я в космической форме описал ей ситуацию с обретение механика. Отметил замеченные мной отличия образа жизни местных жителей от привычного нам советского строя."У них до сих пор сохранилась единоличная форма хозяйства, со всеми вытекающими последствиями" - писал я - "Видать, очень сильно укоренилось в сознании буржуазное мировоззрение." Своя рубашка ближе к телу".Но ничего, со временем и это поправиться.Во всяком случае, местные жители настроены по отношению к нам дружественно, а девушки приходят на танцы.Правду писал поэт Алексей Толстой,  что польские женщины очень красивы.Но это я так, к слову.Так, что скучать нам здесь не приходится".
Закончив одно письмо,  я взялся за другое.
И даже вывел "Здравствуй,  Лиза".
И остановился.
Меня вдруг охватило сомнение.
Из ряда тех, что всегда опирается на какую-нибудь житейские мудрость, вроде "Любят не тех, кто лучше, а тех, кто ближе".
Уедет Лизавета строить свой канал, где, конечно, не останется без мужского внимания.
Обязательно обьявится тот, с кем она будет проводить вечера у костра, о которых с таким удовольствием говорила,кто будет сидеть рядом, касаясь ее плеча, и провожать до палатки. И только ли провожать...
И получая мои письма, она будет с иронично усмешкой отвечать на ревнивый вопрос "А-а. Это просто мой школьный товарищ. Не продавай значения".
Я скомкал лист и, закурив папиросу, поднес к нему горящую спичку.
И после смотрел на ровное пламя, в котором сгорала частичка чего-то, что до этого было дорого мне.
Вернувшись в палатку и сняв сапоги, я, не разделась, лег поверх одеяла.
На душе у меня было невесело, но я не мог понять отчего .

Утром после построения меня неожиданно вызвал к себе командир полка.
Когда я явился в штаб, размещавшийся в том самом доме-усадьбе бывшего лесничего, он, ничего не объясняя, сказал, что мне срочно нужно лететь в Белосток, в штаб дивизии. Туда меня доставят на учебной «спарке».
Через час я уже был на аэродроме, откуда три дня назад вылетал с Черных в полк. Там меня уже ждала машина.
Через полчаса, войдя в кабинет комдива, я узнал, что мой отец умер.
Кто-то из сослуживцев отца из Генерального штаба, позвонил Черных и попросили срочно отправить меня в Москву с тем, чтобы я успел на похороны, назначенные на воскресенье.
Увольнительная на неделю и проездные документы были уже готовы.
Черных, выразив соболезнование и сочувственно пожав мне руку, сказал, что машина, доставившая меня с аэродрома, теперь отвезет меня на вокзал, к отправлению минского поезда.
Весь этот день и ночь пролетели как в тумане.
Ранним утром следующего дня я вышел из вагона на перрон Белорусского вокзала, где пять дней назад прощался с отцом.
Теперь не нужно оправдываться перед ним за то, что не сберег его подарок. Но разве от этого легче?

Конец первой части