Одиночество

        Пропасть, отделяющая воззрения Льва Евграфьевича, уже давно потонувшего в омуте собственного одиночества, неизмерима от воззрений внешнего мира и неподвластна какому-либо пониманию. Она всякий раз обнаруживается вдруг, когда выдаётся самый выгодный часок, по состоянию здоровья самого хозяина. В это бездельное, от непрестанной усталости времечко, Лев Евграфьевич любит невыносимо поболтать с предметами, его окружающими. Почти каждый раз, во время таких встреч, с самого раннего утра, между ними происходят примерно такого рода разговоры…
        — И как это погляжу я, в другой раз на вас, — говорит Лев Евграфьевич, поворачиваясь на часы, — живёте вы дюже бессовестно! Только бы бежать да бежать дальше, чем надобно! Ну куда вы торопитесь? Чего вам не терпится? Успеете ещё…

        А ведь чувствуется, что делает хозяин это не без удовольствия, видится в нём самом необходимость собственного непосредственного участия в жилище своём и окружающих его домашних предметов, когда он сам наводит некий порядок, подсознательно радуясь, что с ним всё живёт вокруг его, и даже время существует с его ведома.
        — Эки вы, такие сами, — встаёт он на стул, открывает крышку корпуса часов и аккуратно медленно переводит большую стрелку назад. — Это для вас-то, нетерпилы, первое удовольствие – бежать впереди меня. Нет бы хозяйствовать, да работать как следует, — бурчит под нос Лев Евграфьевич, — Нет, что ты… Это для вас первое наслаждение! Нет у вас охоты никакой – жить не супротив… Коли, ежели вы часы, так должны и справляться надлежащим образом, чтобы не ходить человеку каждый раз и не смотреть с великой надобностью, боясь ошибочных проявлений.

        Против этих наставлений никто не возражает хозяину, а ему этого и надобно. Лев Евграфьевич начинает выбивать трубку так, словно это некий тонкий механизм или дивное устройство, в случае поломки которого может случится непоправимое.
        — Ты уж сделай милость, извини, — обращается он, с невероятной нежностью, к курительной трубке, — а только что разговор твой вполне довольно дурацкий, коль не хочешь никак выколачиваться. Что уставилась? Может я от этого сильнее кашлять начну или захромаю на обе ноги… Так, что ли? А может и невредим буду… Недолго ведь осталось-то. Что? Молчишь? Вот и помалкивай.

        Лев Евграфьевич переходит к цветку – оглядывает со всех сторон. Уже  надобно набить табаку перед завтраком, но он делает решительный шаг к столу и выдёргивает свободной рукой вместе с комом земли герань из глиняного горшка.
        — Ахх… — на всю комнату!

        А ведь чувствовал хозяин, что не один он тут живёт, что рядом с ним есть ещё какое-то существо, которое дышит и существует вот тут, прямо здесь, с ним. Оно излучает энергию, оно шевелится в своём мире, в своих думах, но оно рядом. Лев Евграфьевич, не выпуская из рук трубки, другой приподнял на свет, извивающегося во все возможные стороны червяка, приподняв его на свет, вскорости, кончиком обычной столовой вилки. Очки не врали. Да, это был обыкновенный червяк.
        — Вот оно что, ныне-то, как всё и повернулось, — шевелит губами старик, — надо же, козявина тута проживает. Може, ты и цветок мой жрёшь? Вона, болеет же… Как и я.

        Сразу время остановилось, хоть на миг, не зря же стрелку переводил Лев Евграфьевич, светлей даже вокруг стало от новых мыслей, от новых действий, от ощущений новых под впечатлением, хоть какой-то бы ни было, но новизны.
        —  Живёт же, тварь такая! — разглядывает червяка хозяин дома. — А ведь и тебе тоже денег не надобно. Тебе, чтоб было вот тут — всё под рукой… Всякая дрянь, чтобы была при доме. Чтобы тебе в люди в какие не ходить по больному сердцу, чтобы и хлеб, и чай были… Крупа там какая или ещё чего… Куда тебе гнаться за деньгами-то? Охх… Одно расстройство только для старой жизни нашей. Глупость опять же говорю в который раз. И когда это бывало, чтобы без денег? Ах ты, горбоносый ты человек, больше ничего… Послушать тебя – смеху с ведро надобно. Кабы нам этого вреда-то побольше, да почаще… А то от хлеба – польза, от табака – польза, а от денег – вред. Выдумал, нечего сказать, искусно-то как. А где ты хлеба того возьмёшь? Сам посеешь? Пойми, ты – дикая скотина, — говорит Ермолай Евграфьевич то ли червяку, то ли себе самому, — это вековечный химический процесс жизненный, переплетён он во всех направлениях страданиями всяческими и сердечными тоже, радостями с горестями. Тут слышен плач в темноте ночной, а где-то стоны неимоверные со скрежетом зубов оставшихся. А в конечном итоге – что? Ну, что? Я стою и с червяком разговариваю на полном серьёзе, которого через секунду выкину в мусорное ведро, а потом… А потом – меня… А ты? А ты – деньги…