Ленинградец

Меня тут не раз пытались повоспитывать: ты, мол, петербуржец по рождению, а сейчас - ивановец, а не ленинградец!
Так вот - я родился ленинградцем, живу и помру ленинградцем...
И мои родители, блокадники, - ленинградцы.
И мои бабушки-дедушки блокадники - ленинградцы.
И всё это - совершенно безотносительно к исходному персонажу! И к тому, что моего Ленинграда уже нет в этой странной реальности.

Мне возвратиться в Ленинград
Как видно не дано,
Я был бы рад, и нет преград,
Но кончилось кино...
Давно родные за бугром,
И милых нет квартир,
И ходит время с топором,
Доламывая мир.

Мой ленинградский дом по ул.Шамшева, 11...  Здесь я жил в дедовой квартире до девяти лет.
В 2010-м году, когда я приехал в Питер после многолетнего перерыва, меня неприятно поразил кодовый замок на воротах, и я тогда ушёл в дождь расстроенный.  Настроение было аховое.

я Фонтанку и Невку с ботинок сотру,
отряхну этот дождь и асфальтную крошку…
я вернулся в свой дом не к добру, не к добру,
я как будто бы прожил всю жизнь понарошку.
где-то там, где верста поглотила версту,
где стоят города без дождя и тумана,
я зачем-то дождался вот эту весну,
и сошел на перрон, и сошел бы с ума, но
незадача - я трачу последние дни
меж облезлых домов, словно псов обветшалых…
против шерсти их глажу, прошу – прогони,
прогони, Ленинград, чтобы сердце не жало.
он меня об асфальт приласкает лицом
и забросит в тяжёлое чрево вагона.
навсегда провалюсь то ли в явь, то ли в сон -
ты прости, Петербург, мы уже не знакомы.

Но в следующий приезд погода была замечательной, настроение - тоже, поскольку поэтический фестиваль "Разведённые мосты" и вообще Питер оставили самые чудесные впечатления, и в последний день я таки поехал на родную Петроградку. Когда подошёл к воротам, неожиданно для самого себя взял да позвонил в бывшую нашу квартиру. Мне ответил совершенно ленинградский женский голос, сейчас так мало кто говорит в переполненном понаехавшими Питере. И на мою просьбу впустить во двор, подышать воздухом детства и понастольгировать, последовало приглашение зайти на чаёк.
Господи, как же это было хорошо! Я даже посидел в бывшей нашей комнате... А чай пили на кухне, где мы когда-то гнездились всей большой семьёй.
Уже нет на этом свете ни папы с мамой, ни деда с бабушкой, папиных родителей... Любимая моя тётя Фрума, консерваторка и обладательница острого язычка,  умерла в Америке, там же живут два моих двоюродных брата. Но на этот раз я словно увидел их вместе, уж простите за сентиментальность.
Когда я уходил, дав себе слово больше не возвращаться в прошлое, над двором, как тогда, в детстве, летали горластые чайки - так, как я их однажды и рисовал по памяти.
Я ещё немного постоял на другой стороне улицы, посмотрел на старый, но вполне презентабельный дом, пофотографировал, и неожиданно услышал из маленькой уличной кафешки: "Захады, дарагой, я тебе такой барашкин рёбрышки пожарю!" Невысокий кругленький азербайджанец, одновременно и хозяин, и повар, оказался прав - рёбрышки у него получились отменными, да и бакинский чай с травами не подвёл.
Вдобавок к этим явно премиальным для меня удовольствиям, обнаружилось, что кафе притулилось к тому жуткому бетонно-стеклянному Дому культуры, похожему на фиксу у этой старой улицы, которого вообще не было в моём детстве. А был заброшенный котлован, перегороженный стенками и вечно залитый водой. И мы, огольцы, сколотив из старых досок и дверей плоты, плавали там, играя в пиратов и не боясь утопления. По очереди сваливались в воду, но бдительные товарищи тут же вылавливали неудачника. Я, естественно, плюхнулся с плота в самое неподходящее время - в октябре, и долго потом валялся дома в кашле и соплях. Но удовольствие, безусловно, того стоило!
Ах, Питер, Питер, мой дорогой Ленинград... Вот это ты и есть, а не бандиты и политики, между которыми, в общем, не так много разницы.


Всё было там, где утро коченело,
Где с головой не соглашалось тело,
Я шёл из Петербурга в Ленинград.
Названья улиц плыли и двоились
Как будто в мыле заново творились
И Зимний, и мосты, и Летний сад.

Моя походка становилась вещей,
Спина прямее, и другие вещи
Вдруг вызревали на моих плечах.
Дома росли, и поднимались втрое,
Уже я был мальчишкой и героем
Весь при ремне, фуражка на ушах.

Я шёл из школы через три квартала,
И жизнь меня за фалды не хватала,
А тихо, словно за руку вела.
Я в дом врывался: «Вот пятёрка, мама!»
И маму обнимал, и рос упрямо,
Пришёл я в Ленинград, и все дела.