О прозе Юрия Полякова - Любовь в эпоху перемен

Юрий Поляков. Весёлая жизнь, или Секс в СССР: роман. – М.: Издательство АСТ, 2019. – 576 с. – 15 000 экз. – (Любовь в эпоху перемен).
Опубликовано в "Литературной газете" № 31, 31 июля 2019 г.

Прочитав новый роман Юрия Полякова «Весёлая жизнь, или Секс в СССР», я вспомнил недавно гулявшие по Сети списки современных книг, хорошо известных читательской аудитории, но не прочитанных по причине их забубённой скучности.

Кажется, главная причина попадания в список известных, но не прочитываемых романов – отсутствие в них полнокровных героев. Пишущие прозу знают: если не полюбишь своего героя – читатель тем более не полюбит. Не всплакнёшь над судьбой персонажа – и читатель не всплакнёт. Не затрясёшься от смеха над проделками персонажа – и читатель не улыбнётся. Это то, что Лев Толстой называл заразительностью искусства. Нет заразительности – нет искусства, есть лишь подделки под него, имеющие пять характерных признаков. Их подробно и на все времена откалибровал Л. Толстой в эссе «Что такое искусство?».

Правда, в последние годы распространилось иное: в произведении важен не герой, с которым хотелось бы выпить и поговорить, а то и разодраться в кровь, а «месседж, Послание автора Эпохе». Слова «послание» и «эпоха» пишутся в этой формулировке обязательно с большой буквы, чтобы у читателя не возникало подозрений в легкомысленности матерного стишка, рэповской частушки или глуповатого романа о кроличьей похотливости великого учёного-физика, страдавшего этим радостным недугом без ущерба для большой науки.

Возможно, такова парадигма современного литературоведения, обслуживающего литературные премии: плевать, что нет героя, – важно Послание! Не принимающие же высокого эпохального счёта обречены читать Пушкина, Чехова, Гоголя, Толстого, Булгакова, Лескова и прочих Салтыковых-Щедриных, блуждавших во мраке непонимания «истинных целей литературы».

Думаю, Льву Толстому и сейчас не дали бы ни одной литературной премии, включая Нобелевскую. За классика теперь обильно собирают премии его торопливые компиляторы и толкователи. Да и вообще Толстого не пустили бы ни в одно издательство, узнав, что автор тратит по пять–семь лет на роман. И разве можно на вопрос «Что вы хотели сказать романом «Анна Каренина»?» пожимать мужицко-графскими плечами: «Чтобы это объяснить, мне пришлось бы заново написать «Анну Каренину». А где же ваши Послания Эпохе, Лев Николаевич? Публицистика не считается! Кому нужны ваши Платоны Каратаевы и Вронские, если нет Послания? Досвидос!

Что-то мне подсказывает, что Юрию Полякову, автору «Весёлой жизни», тоже не светит никакая премия, включая Нобелевку. Нет в его насыщенной русской прозе Посланий Эпохе, которыми часто именуют подделки под литературу. Нет в прозе Полякова угодливых реверансов порокам, которые подают в виде «европейских ценностей», словно навоз на блюдечке с золотой каёмочкой. Много чего нет в прозе Полякова из того, что, по мнению наших передовых критиков, столпившихся вокруг премиальных корзин, должно быть в современной литературе. Нет оправдания предательству, нет заигрывания с радужным сообществом, нет лукавых размышлений на тему: а правильно ли советский народ победил фашизм, восстановил страну и полетел в космос? Нет исследований кошмарного русского тоталитаризма и сталинизма, доведшего ранимого Адольфа Шикльгрубера до самоубийства в апреле 1945 года. Ничего «такого» у него нет! А значит, не будет и никаких премий.

Но почему же читать Полякова всегда интересно? Не стану повторяться, так как о секретах поляковского «интересно» уже написаны статьи и книги, прочитаны доклады, защищены диссертации. Вспомню лишь, как ещё в начале литературного пути Поляков сформулировал своё авторское кредо: «Занимательность – вежливость писателя!» – и ни разу не отступил от него. Одна из главных и привлекательных особенностей прозы и драматургии Полякова – запоминающиеся герои, с которыми читателю не скучно карабкаться извилистыми тропками к вершине кульминации или с грохотом катиться к развязке. Поляков их любит, ненавидит, сочувствует или осуждает, но делает это ненавязчиво, словно разводит руками: мол, вот такой у меня получился разгильдяй/умник/подлец/бабник/врун/карьерист/ и т.п. Не судите их строго – они лишь люди, как и мы с вами!

И мы не судим. Мы заворожённо следим за грустно-весёлыми перипетиями маленьких и больших людей, напрягаемся и смеёмся, катаем во рту великолепно сложенные фразы и запоминаем новые афоризмы, щедро разбросанные автором по тексту… Как говорил Лев Толстой – товарищ Юрия Полякова по нобелевскому несчастью: «В каждом литературном произведении надо отличать три элемента. Самый главный – это содержание, затем любовь автора к своему предмету и, наконец, техника. Только гармония содержания и любви даёт полноту произведению, и тогда обыкновенно третий элемент – техника – достигает известного совершенства сам собою».

И вот, по всем законам литературы в новом романе Полякова гармонично срослись три элемента писательского успеха: содержание, любовь автора к своим героям и техника. Роман прекрасен, сочен, остроумен. Но появилось новое ощущение от прозы Полякова – щемящая грусть от рассказанной истории. Да, да, именно щемящая грусть, намёки на которую встречались в «Гипсовом трубаче», когда автор, словно устав от передряг своих героев, отправил Кокотова лечиться в Германию, а затем вернул к остывающим головешкам сюжета, и мы увидели все события в обратной перспективе – в прошедшем времени.

Я всегда ревностно наблюдал за творчеством своего коллеги и товарища, радостно удивлялся его растущему мастерству и однажды был свидетелем, как другой крупный писатель – Даниил Гранин – в телефонном разговоре строго, но деликатно разложил по полочкам только что прочитанный роман Полякова «Любовь в эпоху перемен». Не знаю, что ответил на разбор Юрий Поляков, но Гранин, повесив трубку, улыбнулся и откинулся в кабинетном кресле: «Молодец Поляков! Как ты считаешь, я не очень строго? Ему бы ещё разрыв во времени, перспективу ввести, и цены не будет! Молодец, парень! Мастер!» (К слову сказать, тогда у Даниила Гранина уже вышел «Мой лейтенант», где игра со временем принимала самые причудливые и восхитительные формы).

И вот Юрий Поляков, словно откликаясь на пожелания старшего петербургского коллеги, неожиданно вводит в своём романе «Весёлая жизнь» горькие и трогательные эпилоги о завершении земных жизней героев. Кто, как и когда ушёл, что случилось перед смертью, что обрёл и потерял, что стало с детьми и жёнами, любовницами и внуками… И «весёлая жизнь» персонажей видится тебе щемяще-грустной, заставляет вспомнить трогательные повести Виктора Конецкого, а сам роман, построенный на служебно-бытовом материале, обретает классическую глубину и высоту. Время – приём классиков! Оно всё меняет и по-новому высвечивает эпоху, отношения между людьми, даёт неожиданный взгляд на происходившее.

А вот ещё одна из приметных особенностей романа – озорные четверостишия, открывающие главы, вроде этих:

 

Скрылась, будто солнышко за тучами,

Молодость. В бесшумной тишине

Забываю девушек уступчивых,

Помню всех, не уступивших мне.

 

Авторство угадывается, но обставлено Поляковым как неустановленное – то ли враги подбросили в редакцию, то ли кто-то забыл в пьяном угаре.

 

В КГБ живут красиво:

Льготных радостей не счесть.

Девушкам предъявишь ксиву –

Отдают немедля честь!

 

И мне эти эпиграфы навевают добрые воспоминания о другом писателе-земляке – Вадиме Сергеевиче Шефнере и его книге «Лачуга должника», где подобные философско-озорные четверостишия, на наш молодёжный взгляд, составляли едва ли не лучшую часть повествования. Мы цитировали их на все случаи жизни. Что же касается секса, анонсированного в названии, то наш искушённый автор пошёл, похоже, на поводу у издателей, и ЛЮБОВЬ, описанную в романе во всех её проявлениях, заменил не совсем полноценным, но привлекательным синонимом. Но бумага, как известно, прозрачна: сквозь строки романа просвечивает и любовь автора к своим героям, и любовь героев…