Автостоп - 1998

Часть 1. Челябинск - Питер.    
   
     Трасса 1998 года началась для меня с поездки в Москву с моим начальником Денисом Полянским, который отправился своим ходом в Польшу, а меня благосклонно взял до Москвы «попутным грузом».
     В те времена Денис был начинающим, подающим надежды бизнесменом со всеми внешними атрибутами успешности, но при этом, с некой задорной поправкой на интеллигентность и контркультурность, не свойственную человеку его круга. Например, имея крутой по тем временам джип «гранд чероки», Денис любил открывать в машине пошире окна и врубать погромче кассету группы «Телевизор», а впридачу - брать меня покататься за компанию по своим городским делам, чтобы я тоже имела возможность полюбоваться реакцией окружающих. Разумеется, когда я, с беломориной в руке, высовывалась из окна дорогущей тачки и жизнерадостно подпевала, реакция окружающих здорово усиливалась - но ведь ради этого всё и затевалось!    
      Ещё, кроме джипа, у Дениса была «представительская» машина, серебристая «дэу эспера», которую он очень берёг, и так называемая «рабочая лошадка», классическая вишнёвая «девяносто девятая», которую он каждые полтора года менял на точно такую же новую. Именно на ней мы и отправились в путешествие.
      Путешествие предполагалось длинное и безостановочное, так что Денис взял с собой надёжного напарника, надел кислотно-жёлтые модные очочки, вошёл в образ «беспечного ездока» - и от самого выезда на трассу втопил так, словно за ним черти гнались. Порой мне казалось, что всё Мироздание исступлённо орёт: «Сбавьте скорость, мужики!!!» - и регулярно снабжает нас весьма недвусмысленными намёками. 
     На подъездах к Симскому перевалу нам повстречался сумасшедший бензовоз со смятой кабиной и прорезанной мешковиной вместо лобового стекла, который летел на скорости за сотню, ничего не видя, прямо посередине трассы натуральным противоторпедным зигзагом, так, что вся  встречка в ужасе шарахалась на обочину. В самом Симе, на съезде с перевала, фура-рефрижератор торчала за высоченным откосом обочины вертикально, кверху жопой, так, что кабины вообще не было видно, и подъёмный автокран раскорячился на пол-трассы, пытаясь подцепить прицеп за заднюю ось.
     Впрочем, благодаря водительскому мастерству Дениса, Уфу мы всё-таки пролетели без происшествий, незаметно, по объездной, часам к пяти вечера - то есть, гонка шла по намеченному графику. И только уже потом, на каком-то неведомом километре трассы Уфа - Самара произошло непредвиденное.
    На узкой двухполоске Денис в очередной раз пошёл на обгон; перед нами был самосвал, за нами тоже кто-то рвался вперёд - и тут вдруг самосвал неожиданно ускорил ход, а впереди уже вовсю летела встречка. Машина позади нас резко тормознула, успев снова встроиться позади самосвала, а мы только каким-то чудом не влетели в лобовое столкновение на скорости 150 км/ч. До сих пор не понимаю, как Денис успел буквально за микродолю секунды впихнуть свою вишнёвую между встречкой и самосвалом, едва не оторвав боковые зеркала - но все мы на некоторое время попросту онемели оттого, что мы ещё живы. «Фигасе, какой я наглый!» - внезапно севшим голосом произнёс Денис. - «Да, пожалуй, я больше так делать не буду!».
     Услышав эту здравую мысль, я прям-таки вздохнула с облегчением, ибо мы как раз приближались к так называемому «перегону смерти», участку трассы, увешанному по обе стороны похоронными венками с промежутками менее пятиста метров, а то и чаще. Проехать этот отрезок и не увидеть ни одной аварии мало кому удавалось - и мы в этот раз не стали исключением, ибо уже в самом начале перегона, там, где была небольшая горочка, мы встряли в длиннющую пробку, которая существенно замедлила наше продвижение к Москве.
     Пробка была создана сразу пятью участниками сурового ДТП, в котором зелёная «копейка» на спуске с горки вылетела на встречку и собрала в кучу не только три встречных машины, но и одну белую «ниву», ехавшую следом. В течение часа движение по трассе было крайне медленным, почти никаким - и только когда пожарные закончили резать на куски смятые машины, а «скорые» разъехались, разобрав живых и мёртвых, мы всё-таки миновали это трэшовое место. 
     Те ошмётки и обрезки, которые валялись по обеим обочинам, могли кого угодно убедить сбавить скорость - но Денис с товарищем только поменялись местами и кинулись нагонять упущенное время. На трассу опускалась ночь, пахло дымом от горящих где-то торфяников, стелился туман, укрывая всё вокруг в мистическую сырую взвесь... Пару раз в этой мутной тьме мелькали красные огоньки торчащих из кустов стопарей, но остановиться и спросить, не нужна ли помощь, никому не приходило в голову: как бы тут самим помощь не понадобилась!
     Утром парни взяли кофе, позавтракали, за руль снова сел Денис - и, по итогу, в Москве мы были - не поверите! - около трёх часов дня! Денис с товарищем высадили меня неподалёку от Арбатской, мы пожелали друг другу доброго пути, и расстались до осени.
***    
     Первым же делом я пошла за кассетами, в тот самый чудесный ларёк, который я заприметила ещё в прошлом году - вот только в прошлом году у меня не было ни копейки, а теперь я кое-что поднакопила за зиму, так что на пару десятков кассет могло хватить. В ларёчке было полное собрание сочинений группы «Центр», только что появившиеся на «фирменных» кассетах альбомы Сергея Курёхина и «Аукцыона», неизданные самописные концерты «Аквариума» - да и много чего ещё по мелочи. Стоя перед стеклянной стеной, целиком заставленной кассетами, я просто терялась! Надо было оставить денег на Питер, на жизнь и на кассеты, которые можно было купить только там - но в итоге не осталось, как вы понимаете, почти ничего. Зато мой вещмешок заполнился настолько плотно, что единственная тёплая вещь, драный длиннющий зелёный свитер, подарок Цыклопа, едва влез обратно. К тому же, мешок стал довольно тяжёл - но это была воистину приятная тяжесть!
     Из неприятного же на тот момент был сам факт того, что я нахожусь в Москве, и у меня нет ни вписки, ни попутчика до Питера, так что я решила больше не терять время, и всё-таки пошла на Арбат, который я всей душой ненавидела. Я рассчитывала там хоть кого-то найти, не особо, впрочем, надеясь на свою удачливость - однако на сей раз обстоятельства сложились так, что мне действительно повезло.
    На Арбате играли какие-то нормальные, «свои» ребята, я присела на асфальт в компании слушателей - и тут же разговорилась с Хоту, замечательной девчонкой-художницей, которая меня нарисовала и рассказала про Рейнбоу, куда сейчас направляются все хиппи и просто свободные стопщики. Потом я познакомилась с Лизой-Ангелом, москвичкой, которая дала мне свой телефон и ещё пару номеров, по которым можно было позвонить насчёт вписки, и которая совершенно искренне жалела, что не может меня сегодня вписать. А вот потом...
     Потом появилась Квини. Жизнерадостная, решительная, в джинсах с аппликацией и радужной тканой сумкой на плече, она показалась мне просто каким-то посланником из моей внутренней реальности - и это ощущение меня ничуть не обмануло, ибо, едва мы успели переброситься парой фраз, как Квини заявила, что, в принципе, готова идти в Питер прямо сейчас, даже в ночь!
    Я была потрясена таким подарком судьбы - и, невзирая на то, что, после двух суток бодрствования в бешено несущейся машине, я предпочла бы хоть немного поспать, я всё-таки покорно встала и пошла за Квини, ибо солнце неумолимо клонилось к закату, а оставаться торчать на Арбате мне совсем не улыбалось. Казалось, я была обречена ещё на сутки без сна - но Дорогое Мироздание опять опровергло все мои о нём представления.
    По дороге к метро мы увидели уличного художника - и внезапно зависли. Он потихоньку сворачивал свою импровизированную выставку-продажу, а мы, как пришпиленные, стояли и смотрели на него во все глаза, потому что художник был намного круче, чем его картины. Это был чрезмерно колоритный тип русского хиппи: вельветовые зелёные клеша, белая косоворотка в сочетании с замшевой жилеткой, соломенно-русые длиннющие волосы, перехваченные тонким кожаным ремешком хайратника, окладистая бородища - и огромные, светло-голубые глаза, наивные, как у изумлённого мальчишки, и прям-таки лучащиеся тихой, внутренней радостью. Он казался, одновременно, олдовым дедом и молодым парнем, этаким сказителем-гусляром из иллюстраций к детским книжкам, и беспредельщиком-кислотником из фильма «Вудсток»; он был так замечателен, что с ним просто невозможно было не заговорить.
    Звали художника Никита Головин, и его характер  полностью соответствовал внешности. Он оказался добрейшим, интеллигентнейшим, безотказнейшим человеком; мы только намекнули, что нам нужна вписка - и через десять минут мы уже шли к метро все вместе. Правда, Никита с некоторым стеснением признавался, что у него дома страшный бардак, но мы не придавали этому значения: что мы, бардаков не видели, что ли?   
    Мы вышли на станции метро Динамо, и пошли дворами, обходя стволы поваленных деревьев и изумляясь количеству разбитых машин: в тихом спальном районе ещё не успели ликвидировать последствия недавнего урагана, и потому кругом царил натуральный постапокалипсис. А потом мы зашли к Никите - и поняли, что бардаков мы, до сей поры, действительно, не видели, ибо «страшный бардак», о котором нас предупреждали, оказался намного круче, чем даже последствия урагана.
    Стёкла в однушке на первом этаже были перебиты почти все, и вместо них была вставлена фанера, поэтому в квартире было темно; внутрь можно было продвинуться только боком, потому что весь коридор был заставлен книгами и какими-то коробками. На первый взгляд, можно было подумать, что хозяин совсем недавно переехал, и ещё не успел расставить книги по полкам - но нет. В комнате не было ни места для книг, ни места вообще; единственная тусклая лампочка освещала огромный, под самый потолок, завал, состоящий из какого-то невероятно древнего хлама. Эта комната выглядела, словно свалка списанных театральных декораций; Никита, помнится, даже говорил, что там, в самом углу, невидимый под всеми беспорядочно набросанными вещами, сидит в антикварном кресле весьма аутентичный старинный манекен, и, когда тут всё будет расставлено по местам, он станет частью некоей художественной инсталляции - но в это верилось, честно говоря, весьма слабо. Собирание хлама - это ведь реальное психическое заболевание, при котором человек просто не способен ни к какому порядку, ни в доме, ни в голове - а Никита был реально болен.
    Он тащил в дом с помоек не только вещи, но и людей, он вписывал всех подряд, без разбору, включая районных алкашей и наркоманов, поэтому кухня в квартире была не просто загаженной по щиколотку, но и такой закопчённой, как будто на ней не только варили винт, но и жгли костры, а уж тараканов во всей квартире было такое количество, что уфимский «Отель Калифорния» на этом фоне казался не чернушным притоном, а стерильной операционной.
    На единственной, маленькой кушетке, к которой вела узенькая тропинка среди завалов, вместо постели лежала жёлтая болоневая палатка, в которую предполагалось застёгиваться на ночь от тараканов - но палатка эта была весьма драная и одноместная, а нас было трое, и, несмотря на джентльменство Никиты, который уступал нам с Квини и палатку, и кровать, мы всё равно были в некотором замешательстве. Да нет, не то слово - мы были в полнейшей растерянности! Мы сидели в чудовищнейшем бомжатнике в мире, пили отвратительнейший «Портвейн 33», безнадёжными щелбанами стряхивая с себя тараканов - и с каждой минутой я всё отчётливее понимала, что просто не выпью столько, чтобы суметь здесь заснуть.
     В тот момент я ещё не знала, что чудеса, на самом деле, только начинаются - однако, не прошло и часа, как в квартире сперва раздался телефонный звонок, а потом на пороге материализовался молодой, цивильно одетый, но очень длинноволосый блондин с аккуратными усиками и плотоядно-лукавой ухмылкой чеширского кота. Окинув опытным взором картину бедствия и наши печальные, охреневшие физиономии, он едва не заржал в голосину - ибо зрелище, что и говорить, было очень смешное - а через минуту, совладав с собой, безапелляционно распорядился: «Так, девчонки, собирайтесь! Пойдём ко мне!». Так мы познакомились с Димой Архангельским.
     Его квартира была, можно сказать, полной противоположностью бомжатнику Никиты; этакая уютная берлога одинокого, педантичного чистюли, где первым делом хотелось залезть в душ, невзирая на усталость, а уж потом хорошенько выспаться. И мы реально расслабились так, что застряли на весь следующий день, и в сторону Ленинградского шоссе выдвинулись вовсе не утром, как нормальные люди, а ближе к вечеру, как натуральные разгильдяи.
     В наказание за это, мы сразу встряли в полосу невезения, и последние светлые часы успели утечь сквозь пальцы раньше, чем мы добрались до Химок. Погода была дерьмовая, и я уже предвидела унылый, холодный, многочасовой марш-бросок вдоль обочины Е-95 - но тут Дорогое Мироздание нас опять простило, совершив очередной невероятный подгон: шофёр роскошного, новенького, красного грузовика «Вольво», один из тех фирмачей, которым обычно запрещено брать пассажиров, (да и место пассажирское у них всего одно!), внезапно дал по тормозам и остановился метрах в тридцати от нас.
     Недоверчиво переглянувшись, мы рванули за ним, и были нешуточно удивлены ещё раз, ибо мужик (точнее, довольно молодой парень), ехал прямиком в Питер! Немного поворчав для виду и объяснив нам, что ему-таки нельзя никого брать, (да-да, мы знаем, но раз уж вы остановились!...), он всё-таки согласился взять нас, потому что к утру ему надо было всенепременно быть в Питере, а спать хотелось безумно. Так что мы, как могли, поддерживали всенощную интеллектуальную беседу, а когда закончились слова, в ход пошёл мой личный сборник новой русскоязычной музыки, записанный с Радио 101 - и водила не только не обламывался, но даже порой проявлял заинтересованность. 
     Высадил он нас, что удивительно, прямо в центре города, на Лиговке у площади Восстания - и только тут я окончательно поняла, что оказалась в каком-то эпицентре волшебства, причиной которому, конечно же, Квини, необыкновенная и невероятная. Видимо, мне волею судьбы было предназначено встретить персонального волшебника, которого мечтает встретить каждый - да только не каждый способен узнать его при встрече, ведь персональные волшебники выглядят, как совершенно обычные люди, они и сами не знают, что кому-то в волшебники предназначены! Например, Квини в миру звали просто Наташа, родом она была из вполне обычного города Мурманска, училась на Химфаке СПБГу, жила в общежитии-«двадцатке» на станции Университет, а мама присылала ей денег, которых с лихвой хватало на пиво и печеньки. То есть, она была, в сущности, вполне приличной девочкой, и, если бы не увлечение музыкальной контркультурой, мы, скорее всего, не встретились бы никогда. Но мы были вместе, в Питере - и Квини творила для меня волшебство.
     Первым делом мы пошли отметиться на «Казань», а по пути Квини угостила меня шавермой в знаменитой забегаловке на углу Невского и Литейного. Уже одно это показалось мне чем-то невероятным: во-первых, неоправданно дорого, а во-вторых, для этого же нужно было зайти в кафе! Это было для меня серьёзное моральное испытание - но с Квини мне было уже не так страшно.
    Потом мы, конечно, наведались на Гангутскую, просто потому, что это было главное место в моей жизни, и я хотела убедиться, что мой Дом не приснился мне в прошлом году. К счастью, Дом был на месте, и был всё так же прекрасен. С замиранием сердца я зашла во двор, осмотрелась... За круглым столом под клёном сидели две женщины и парень, все не знакомые; я подошла, поздоровалась, они спросили, к кому мы, и я, ужасно стесняясь, сказала, что была, мол, в том году в гостях у Игоря Шереметьева. Сквотеры хмуро переглянулись, и сообщили, что Игорь куда-то уехал, и хрен его знает, куда и на сколько. После этого я сочла довольно глупым напрашиваться на вписку, (в которой я, к тому же, не нуждалась), и мы с Квини просто пошли гулять босиком по Фонтанке.
     Я шла, разинув рот, общаясь с пространством, с водой, с деревьями и домами, и в итоге, встретив Сфинксов на Лермонтовском, запросто заговорила с ними, причём, они мне отвечали, клянусь! В этой моей эйфории мне было абсолютно пофигу, куда идти, к тому же, со мной была моя волшебница Квини, которая совершенно точно знала, куда мы идём, так что мы благополучно пришли на Балтийский вокзал, сели в электричку и уехали на станцию Университет, где я впоследствии прожила почти неделю.
    Соседки Квини по комнате разъехались на лето, да и ей нужно было через неделю уезжать домой - но до той поры она была абсолютно свободна, у неё были каникулы, деньги и настроение бесконечного праздника. Помню, мы как-то целый день провели, не выбираясь в Город, ходили в заброшенный парк к Заливу, бродили по бесконечным, пустым пространствам, а вечером от скуки засели вдвоём пить медицинский спирт, разбавленный «спрайтом». Сидели на открытом окне, пили, разговаривали, курили, а потом, когда в литровой пластиковой бутылке осталось грамм сто, Квини куда-то ушла, и оставила меня один на один с моими «потусторонними оппонентами». А поскольку я и на трезвую-то голову не была образцом человеческой нормальности, то тут и вовсе, неожиданно для себя, вступила в окончательную фазу борьбы с головой и начала реально «гонять чертей», причём, не чем-нибудь, а мокрой тряпкой. И только когда я заметила, что нарисованные акварелью картинки на кухонных стенах слегка потекли, я ужаснулась содеянному, и вдарила по ментальным тормозам - то есть, безжалостно затушила об руку беломорину.
     Но, конечно, это была единоразовая акция; в основном мы отнюдь не скучали и не бухали, а проводили время в Городе, где, как правило, бродили босиком, наслаждаясь нашей свободой, юностью и бесшабашностью. Об этом достаточно подробно написано в рассказе «Ноги» - так что повторяться не буду, расскажу только один эпизод, который в этот рассказ не вошёл.
    Было это в ДК Ленсовета всё на том же концерте памяти Курёхина, куда мы прошли дружной босоногой толпой под видом «трудных подростков». В какой-то момент концерта я устала прыгать в яме, вылезла в зал, села в темноте в пустое кресло - и вдруг ко мне подсела незнакомая женщина. Она угостила меня коньяком, мы разговорились, речь, само собой, зашла про Курёхина, и я толкнула свою излюбленную телегу, мол, конечно, я не была с ним знакома, но почему-то он мне иногда мерещится на улицах, будто идёт впереди, и я всё никак не могу его догнать и заглянуть в лицо.
    Моя собеседница слушала меня, слушала - и вдруг заплакала, а потом начала рассказывать, что она, на самом деле, вдова пропавшего без вести Жоры Ордановского, и что он ей тоже до сих пор везде мерещится, особенно - в электричках... Что он, возможно, на самом деле не погиб, а просто потерял память, (например, от удара по голове), да так и ездит уже почти двадцать лет, переходя из одной электрички в другую.
    Эта история меня просто потрясла, и, честно говоря, так зацепила, что через некоторое время я и сама начала видеть «Призрак Ордановского»: высокого, худого, длинноволосого, заросшего седой бородой сумасшедшего старика в длинном сером плаще. Однажды он сидел в вагоне «ЭР-2» слева от прохода и чуть впереди меня, и втирал случайному попутчику какие-то бредни, а когда попутчик  разозлился и послал сумасшедшего нахрен, старик ушёл, не оборачиваясь, и исчез. Не вышел на станции, а именно исчез, я знаю, потому что я специально заглянула в следующий вагон - а старика там не было. А во второй раз, когда я его видела, он просто прошёл по вагону, и я даже смогла рассмотреть его лицо. Лицо как лицо, на самом деле; не покойник, не зомби, и даже типаж именно такой, как я ожидала. Но - не заговаривать же с ним...
    Мне и так хватало разговоров с призраками, ибо именно тогда я познакомилась с улицами Шкапина и Розенштейна - и они напрочь поглотили меня, очаровали своей обречённостью и стали Моими Улицами на всю оставшуюся им жизнь. Это был настоящий Город из моей, ещё не написанной, мифологии; мир, населённый моими литературными персонажами и живыми персонификациями зданий, которые говорили со мной. До этого со мной разговаривал только Дом на Гангутской 8 - а тут я внезапно обзавелась целым говорящим районом, целым сонмом одиноких, страдающих сущностей, желающих быть услышанными! Зачем, почему я была им нужна - я тогда не понимала, но сейчас, всей душой возвращаясь в эту точку отсчёта, я могу с уверенностью сказать, что именно они тогда сделали меня городским Хароном.
     Ну и, раз уж речь зашла про дома, расскажу о знакомстве с ещё одной очень важной городской сущностью, а именно - с легендарной Ротондой и её Алыми Ангелами. Наверное, написанную пару лет спустя песенку «Алые Ангелы» можно было бы назвать посвящением Ротонде.
    Для тех, кто не знает, что такое Ротонда, поясню: это весьма оригинальная круглая парадная с колоннами на углу Гороховой и Фонтанки. Жили там, конечно, не ангелы, а простые люди, которым их парадная, превращённая в культовое тусовочное место, казалась сущим адищем. Там постоянно собирались всякие маргинальные личности, пили, курили, ширялись, орали песни, даже ночевали иногда, а самое главное - рисовали и писали на стенах. В те времена разрисовывать дома снаружи было как-то ещё не принято; город был, пусть и обшарпан, но чист, а баллончики с краской были дорогой заморской редкостью, поэтому публичное самоутверждение ограничивалось рамками парадных - но уж зато там принимало масштабы археологических культурных слоёв. И если в простых парадных всё ограничивалось уровнем интеллекта местной гопоты - то в Ротонде, которую избрала своим обиталищем гопота творческая, ей-богу, было чего почитать!
    Там даже можно было оставить записку на стене кому-то конкретному из той же тусовки - а можно было и поэму посвятить, рассчитывая на то, что она дойдёт до адресата. То есть, Ротонда была чем-то вроде общественного коммуникатора и литературного альманаха с картинками - и вот там, среди этих картинок, присутствовали Ангелы. Не могу сказать, что они были именно Алыми, ибо они были нарисованы в темноте под лестницей, и цвет краски можно было назвать, скорее, бурым - но структура мазков была такая, словно это запёкшаяся кровь. Глупое предположение, я понимаю - но Ротонда за время своего существования обросла таким огромным количеством мистических телег, что в голову лезло всякое.
    Пока мы находились в Ротонде, Квини много чего рассказывала, но увы, я мало что запомнила из этого исторического экскурса, потому что все мои чувства были заняты общением с домом. Я вовсю применяла свои новые способности; я трогала и рассматривала стены, я читала всю написанную ерунду подряд, словно мне было необходимо выучить всё наизусть. А потом я вспомнила, что у Квини есть фотик, и попросила: «Сфоткай меня здесь! И Ангелов тоже, для меня лично!».  Однако Квини неожиданно сказала: «Вообще-то, в Ротонде нельзя фотографировать». «Почему?» - удивилась я. «Потому что на фотографии ничего не получится, только плёнку потратишь».
    Некоторое время мы вели довольно странный эзотерический спор о том, правда это или нет; я напирала на то, что уже поговорила с Ротондой, и она вовсе не против того, чтобы мы её сфоткали - а Квини возражала, что это ещё ни у кого не получалось. В итоге я всё-таки уломала Квини провести эксперимент, в результате которого мы получили несколько довольно чётких фоток из Ротонды - хотя, надо признать, что большая их часть всё-таки оказались неудачными, дымчато-мутными, словно в объектив попала какая-то взвесь, невидимая обычным глазом.
    Однако ценность этих, (да и других фото, сделанных Квини тем летом), определялась вовсе не их качеством, а тем, что они были единственным материальным подтверждением моей встречи с персональным волшебником.
   
***
   Через неделю Квини уехала домой, а я осталась в Питере одна - и наверное, ещё никогда в своей одинокой жизни я не чувствовала себя настолько критически одинокой и потерянной. Проводив Квини, я снова дошла до «Казани», и попыталась поспрашивать народ насчёт вписки - но это оказалось совершенно бесперспективным, ибо весь питерский народ разъехался кто в Крым, кто на Рейнбоу.
    До Крыма был неближний свет, и туда прямо сейчас никто не собирался, а вот Рейнбоу проходило на Мшинской, в паре часов езды от Питера, и туда как раз собиралась целая разношёрстная толпа междугородних бомжей, поэтому я, как говорится, села толпе на хвост и отправилась с ними. Ну, думаю, если с питерским народом не затусуюсь, то, может, хоть попутчика найду.
    Приехали на Мшинскую, а там - ого! Местные жители народ в лес по узкоколейке катают, на самодельных мотодрезинах-«пионерках»! Народ по десятке скидывался, а меня - ну, не бросать же на станции! - и тут на халяву прихватили, и мы с адским грохотом и треском мотоциклетного двигателя полетели по кривым, разбитым рельсам заброшенной узкоколейки.
    Со слов местных было известно, что до войны железка шла прямо до того лесного хутора, на территории которого теперь проходил фест, однако с тех пор, как хутор был разрушен, пути частично разобрали и сдали в металлолом, так что остался только кусок протяжённостью около восьми км, да и тот постепенно продолжали разбирать. Остатки полотна были не в лучшем состоянии, и местные гоняли по принципу «чем быстрей - тем меньше сходов» - однако сходы всё равно случались, дрезины вылетали в кусты и в болото, и пассажирам приходилось сообща вытаскивать рюкзаки и транспорт обратно на рельсы. А уж какие были мосты! Не мосты, а просто гнилые брёвна, переброшенные через довольно бурные лесные речушки и глубокие канавы. Ехать на перегруженной «пионерке» через них не решались, и на мостах все выходили, чтобы миновать их пешком, хотя и это было страшновато.
     В лесу узкоколейка, эта настоящая дорога из ниоткуда в никуда, обрывалась так же внезапно как и начиналась, а потом и насыпь заканчивалась, так что приходилось шлёпать по болоту, проваливаясь в мох и воду почти по колено, и тут разувались уже абсолютно все, не только адепты хождения босиком. Кругом росло немереное количество черники, брусники и голубики, всех этих невероятных ягод, которые я увидела впервые в жизни - и которые потом пришлось есть с кашей почти всю неделю, проведённую на Рейнбоу, так что они порядком опротивели.
    К тому же, к каше, кроме ягод, подавалась довольно гнилая философия, в которой мир и любовь противоестественным образом насаждались силовыми методами, а запрет на употребление алкоголя и наркотиков на деле почему-то касался только алкоголя. Представьте себе некое государство, которым правят отшибленные на голову псевдоиндейцы, наркоманы и кришнаиты, лицемерно проповедующие гуманизм, а на деле - просто навязывающие свою точку зрения при помощи «полицаев», набранных из своих же кругов. Нормально? Да ни хрена. Стопщики, свободные бродяги, бежали из городов, чтобы отдохнуть от давления ментовской системы, бежали в обещанный «лучший мир», где все были, как бы, «свои» - а вместо этого, попадали в такую же систему, только ещё более гадкую, потому что классовая дискриминация, исходящая от хипповской «элиты», опровергала последние идеалы свободы, губила последнюю веру в людей. Я пару раз видела, как «штрафников», застуканных доносчиками из «рейнбоу-полиции», пропесочивали на большом «пау-вау», выталкивая в «круг позора», словно на комсомольском собрании - и, честно говоря, всё это было настолько омерзительно, что я разочаровалась в так называемых хиппи на всю оставшуюся жизнь.
     Радовало только то, что вписывалась я в небольшом лагере на отшибе, вдали от мест обитания организаторов - а так же то, что сразу же по приезду один добрый панк вписал меня в неизвестно чью, «общественную» палатку, которая на деле оказалась лучшей палаткой в данной местности.
     Преимущества своей нечаянной вписки я поняла в первое же своё утро в этом лесу, ибо ночью жахнула сильнейшая гроза, и утром всё население лагеря выглядело, как сборище жертв кораблекрушения. Куча невыспавшихся, мокрых людей со шмотками и спальниками толпилась у сырого, дымного кострища - и тут я, продрыхшая всю грозу в непромокаемой палатке и уже сбегавшая к речке умыться, бодрячком подошла за чаем! Естественно, на меня уставилось такое количество обалдевших глаз, что я изо всех сил постаралась изобразить на своей физиономии сочувствие - хотя настоящее, искреннее сострадание у меня вызвала только одна девушка. Слишком уж она выделялась из толпы своей кажущейся неприспособленностью к походным условиям: маленькая, кругленькая, беленькая... Так и тянуло прибавить «пушистая» - и видимо, тянуло не только меня, потому что прозвище у неё было Пуша. Откуда мог взяться этот домашний котёнок среди стаи бродячих псов, эта интеллигентная девочка в круглых очочках среди прожжённых бомжей?
    Само собой, мы тут же разговорились. Оказалось, что она из Шуи, учится в Иваново, где царит полное уныние и вообще поговорить не с кем. Однако, помимо желания поговорить, Пуша (по цивилу - Аня) обладала потрясающим свойством ещё и слушать, то есть, тем обострённым литературно-поэтическим восприятием, которое придавало собеседнику особую ценность. В общем, Пуша сразу стала мне такой по-человечески близкой, что я тут же, не раздумывая, предложила ей вписаться третьей в непромокаемую палатку с добрым панком - а через некоторое время мы и вовсе договорились до того, что Пуша решилась составить мне компанию до самого Челябинска. Это, разумеется, было весьма рискованно, ибо поиск в Че обратного попутчика до Иваново представлялся мне делом не очень реальным - но, вспомнив, как я в прошлом году оказалась в Красноярске, я подумала, что, в принципе, возможно всё.
     Нет, поначалу я ещё не теряла надежды встретить своих прошлогодних знакомых, и пойти обратно с кем-то из них - но, на самом деле, я встретила только одного: Килла из Ижевска.
    Я сидела на травяном холмике неподалёку от лагеря, а рядом какой-то чувак рубил дрова, и вдруг я заметила на его руке чересчур знакомую татуху с готическим окном и летучей мышью. Правда, произведение искусства было напрочь запорото шрамами от ожогов, и едва различалось, да и волосы у чувака были какие-то слишком уж короткие, так что я довольно долго с сомнением присматривалась к нему, прежде чем с ним заговорить – а когда заговорила, то подумала, что, может, и не надо было заговаривать-то. Про прошлогодние дела, про Джеффа, Стива и даже про кота он отвечал односложно и неконкретно; про испорченную татуху равнодушно сказал, что мешал в гараже электролит и пролил кислоту... В целом, разговор не клеился. Было заметно, что человеку моё присутствие в тягость, так что я перестала задавать вопросы, ушла, и больше мы не виделись.
    Спустя три дня, окончательно заколебавшись сидеть в мокром, душном болоте, над которым каждую ночь скапливались грозы, мы с Пушей с первой же отъезжающей компанией рванули в Питер - и я сразу же ощутила, насколько успела по нему соскучиться. Мы пошли уже знакомым мне маршрутом с Балтийского вокзала сразу к Инженерному Замку, и я, кажется, на протяжении всего пути ни на секунду не замолкала; я постоянно несла какую-то поэтическую чушь, на ходу выбалтывая все самое личное; я озвучивала свои говорящие улицы и дома, их отчаяние и восторг - и моё вдохновение передавалось Пуше. Я хотела показать ей Город таким, каким его видела я - и, конечно же, от Замка мы пошли на Гангутскую, ибо без этого было никак нельзя.
    Мы шли туда без особой надежды на вписку, просто с Домом поздороваться, и Город снова, как впервые в жизни, нёс меня на волнах серебряного света до самой арки дома номер восемь. А там...
    Там мы внезапно застали такую странную картину, что я в одно мгновение обрушилась с сияющих небес своей мифологии в реальный мир 90-х. На асфальте перед воротами сидели сварщики, и чего-то ждали, а смутно знакомый парень из числа старожилов сквота дежурил в арке. Мы подошли, я поздоровалась и спросила, не вернулся ли Игорь, но парень ответил как-то уклончиво. Было заметно, что ему сейчас вообще не до нас и не до Игоря, ибо всё его внимание занимали сварщики. Он встревоженно наблюдал за ними, хмурился, размышлял, а потом вдруг неожиданно попросил: «Слушайте, девчонки! Постойте тут немного, а? Мне позвонить надо, я сейчас вернусь!».
    Оказалось, что сварщики приходили уже не первый день, заварили решётками половину окон первого этажа и теперь собирались намертво заварить ворота, якобы, по распоряжению какого-то «хозяина» дома! То, что в доме, вообще-то, жили люди, никого не волновало; жилконтора насчёт «хозяина» трусливо отмалчивалась, поэтому гангутцы регулярно следили за сварщиками, и даже, было дело, вызывали ментов (что для бесправных сквотеров вообще был нонсенс!). Сварщики ругались, но до рукоприкладства дела не доводили, просто высиживали своё время и сваливали - а на следующий день возвращались снова. Мол, люди они подневольные, такая уж у них работа...
     В целом, ситуация вырисовывалась довольно стрёмная; понятно было, что какие-то бандиты нелегально выкупили дом у городской администрации (или же перекупили у других бандитов), и сквоту вскоре грядёт суровый ****ец. Однако, пока борьба была бескровной, гангутцы не собирались вот так запросто сдаваться и бросать свой Дом. На мой вопрос: «И что же теперь? Всё?» - наш собеседник ответил: «Ну, это мы ещё посмотрим!».
    Звали его Тёма, и был он, как и многие гангутцы, художником. После непродолжительного разговора и нашего спонтанного «дежурства» в арке, Тёма всё-таки, видимо, решил, что мы достойны чести быть вписанными, и впустил нас в нежилую (на данный момент), но вполне приличную комнату в дальнем, полутораэтажном флигеле. Не помню, была ли именно эта комната той, в которой, согласно местной мифологии, исполнялись все желания, но это было не так уж важно, ибо моя главная мечта уже осуществилась: я была дома, мне было позволено целых три вечера засыпать и целых три утра просыпаться с этим фантастическим чувством! В ситуации нависшей над домом угрозы, даже микроскопическая частичка счастья была размером с целую жизнь.
    В полутораэтажной части не было кухни и даже, почему-то, электричества (провод от дворового щитка отвалился, что ли), поэтому чай мы пили на кухне у Тёмы, дверь в квартиру которого находилась почти напротив двери в полутораэтажную часть, двумя ступеньками выше, под непрямым углом, в левом флигеле. Там электричество было – но не было отопления, видимо, потому, что дальше тёминой квартиры вся левая часть дома была заброшенной.
   Впрочем, нет; это в прошлом году она была заброшенной, да и много лет до этого стояла без перекрытий, а в этом году, к величайшему моему изумлению, там, на третьем этаже, поселился некий сверхчеловек, который в одиночку восстановил перекрытия и сам себе отстроил квартиру. Звали его, кажется, Слэйдером; настоящего имени его я не знала, и даже лично встретиться не довелось - но девушка, которая нам показала его квартиру, рассказывала об этом человеке с гордостью, которая была мне весьма понятна. Я пыталась себе представить, как этот упрямый «человек-паук» висел на обвязке, поднимая на верёвках на уровень третьего этажа огромные брусья перекрытий - и не могла представить, ибо мне не хватало фантазии. Конечно, самострой Слэйдера не был квартирой в привычном, обывательском понимании этого слова: доски пола под ногами заметно прогибались и пружинили, фанерные и дощатые перегородки были обиты картоном, тряпками, циновками, виниловыми пластинками, а где-то и вовсе светились насквозь; отопления, как я уже говорила, не было – то есть, это было, скорее, логово этакого сумасшедшего аскета, (хотя, на мой взгляд, хозяин был неплохим дизайнером). Но всё равно, то, что совершил этот человек, было воистину круто, это был беспрецедентный случай возвращения разрушенному дому жизни, героический подвиг - и мысль о проживании в Доме настоящего супергероя внушала мне надежду, что гангутцы переживут всё.   
   Они вообще казались мне каким-то восхитительно единым организмом, не коллективом даже. Мне безумно нравилось сидеть во дворе, под клёном, за круглым столом, и молча слушать, как гангутцы разговаривают, как решают общие вопросы… Они просто перекидывались фразами, словно один продолжал сказанное другим; они не выясняли отношений, они искали выход. Взять хоть историю с телефоном. Был у сквотеров телефон, такая, знаете ли, трубка с приделанным диском, как у телефонистов, и подключался он  в распределительную коробку в парадной. Было это, само собой, не законно, но в пределах города сходило с рук, как и нелегальное электричество от щитка. А потом какая-то тусовщица, чья-то гостья, взяла эту трубку да и наговорила по межгороду на круглую сумму, что, в конечном счёте, привело к локальному скандалу. И что вы думаете? Гангутцы не стали выяснять, кто именно должен отвечать за действия какой-то бухой девицы; они думали, как достать денег и совместно замять это дело. Они не ругались друг с другом перед лицом общего врага - и мне кажется, что именно в этой невероятной общности был секрет долголетия сквота.
   Только такие люди могли в течение десяти лет сохранять за собой свой Дом. Было в гангутцах какое-то глубинное понимание места, сотворённой своими руками реальности, мифологии, которая объединяла людей и Дом. Я не выдумываю и не идеализирую. Я слушала Дом, читала его, рассматривала… Там ничего не было зря или просто так, даже дерево росло не просто так, оно тоже было частью общего организма Гангутской 8 и Города. Даже кусок литой ограды Мойки с изображением головы Медузы Горгоны хранился в доме не просто так: сквотеры обнаружили его лежащим на льду реки напротив Замка, и каким-то образом вытащили, спасли от потопления, надеясь, что он пригодится при реставрации ограды. Потрясающие были люди; художники в самом высоком смысле. 
    Ну а я… Я по-прежнему была никем и была снова обречена на прощание с Домом – вот только на сей раз, это было уже совсем невыносимо. Оставить Дом, который боялся гибели, оставить, когда неподдельный ужас наступающего «никогда» холодил конечности и отнимал волю… На это были нужны такие силы, которых у меня не было.
    То, последнее утро я до сих пор помню, словно вечный стоп-кадр. Холодная, пустая комната, где ужасно сквозило из огромного рассохшегося окна, и в которой не было ничего, кроме древней тахты с твёрдым волосяным матрацем, маленького столика и бутафорского зеркала из фольги, в которое было даже не посмотреться толком. На тахте лежало красное, потёртое, бархатное покрывало, заменявшее нам одеяло; за окном чуть шевелились ветки клёна с ещё зелёными листьями, а впереди была выходящая на улицу арка... Всё было такое родное, любимое, всё та же брусчатка, те же облезлые, расписные стены, те же дворовые полосатые кошки, но даже они в тот момент внезапно показались мне всего лишь отстранёнными контурами декораций, потому что так называемый «реальный» мир уже забрался мне в душу своими грубыми щупальцами, чтобы отнять мою единственную, добрую сказку.
     Я хотела вобрать в себя каждый миллиметр этого пространства и каждую его секунду; я поминутно говорила себе, что нет никакого «никогда» и «навсегда», это просто моя тоска по несбыточному - а я непременно вернусь через год, вернусь, как уже возвращалась.
     Я вышла во двор с кружкой чая, села на расшатанный стул у круглого стола, забила выпотрошенные хабарики в самодельную трубочку из вишнёвого корня, подаренную мне одним старым хиппи на Рейнбоу, закурила, вдохнула сырой, пронзительный «запах разрушения» – и вдруг отчётливо поняла, что перед смертью не надышишься. Я тогда не умела плакать - но внутри меня всё орало ором, и это было невыносимо. 
     Когда мы уходили, сварщики были уже на месте, и я, как ни пыталась не оборачиваться, всё равно всей спиной чувствовала прощальный взгляд моего Дома, словно я привязала на улице собаку, и вот теперь подло убегаю, бросая самое близкое существо.
    Мне казалось, что я не только с Домом – с Питером расстаюсь навсегда, и в электричке до Тосно, разговорившись в тамбуре с девушкой, я записала рядом с её номером телефона: «Это Таня (Жантилья), последний питерский человек». А потом меня накрыла такая тотальная апатия, что весь путь до Москвы вообще никак не зафиксировался в моей памяти.

Часть 2. Питер - Челябинск.

    Стоп у нас с Пушей был совсем не быстрый, ибо в Москве мы были только после полудня, да ещё и от Химок до Речного вокзала ехали каким-то пригородным автобусом.
    Мы были усталые, как черти, но больше всего на свете нам хотелось даже не выспаться, а помыться и постираться, ибо - страшно сказать! - пару дней назад мы обнаружили у себя в одежде бельевых вшей. По всей видимости, причиной тому была та самая общественная палатка на Рейнбоу, потому что вписывался там не только добрый панк, но и много других бомжей со своими «домашними животными», и в грязных спальниках могло водиться что угодно, от чесотки до мандавошек.
    Само по себе, это было отнюдь не удивительно; каждый бродяга, живущий по впискам, был морально готов быть покусанным - но жить с этими тварями в симбиозе нам как-то совсем не улыбалось, так что главной нашей задачей на данный момент была тотальная дезинсекция. Но где и как это можно было осуществить? Как вообще можно было искать вписку в такой ситуации? Признаться, что у тебя бельевые - не впишут, а не признаться - и вовсе нехорошо по отношению к людям.
     В таких размышлениях мы добрались до Арбата, и вдруг - о чудо! - встретили там Лизоньку Ангела, девочку, с которой я познакомилась пару недель назад, по пути в Питер. Лиза, милейшее существо, вошла в наше непростое положение и предложила идеальнейший вариант: вписать нас на у себя даче, в Подрезково. Что парадоксально, ехать туда надо было с Ленинградского вокзала, то есть, в обратном направлении - и я опять было затосковала, но ненадолго, потому что, во-первых, дача, лес, красота, а во-вторых, нам реально было чем заняться.
    Понятно было, что проще всего вообще избавиться от одежды, сжечь её в печке - но что делать, если другой одежды просто нет? Мы ведь тогда всё своё носили на себе, из запасного были только свитера да смена белья... Я из своих вещей вообще могла позволить себе сжечь только тельник, (и то потому, что Венди, жена Левого Фила из «двадцатки», подарила мне на прощание футболку с самодельной аппликацией в виде солнца), а вот мои клеша сменить было решительно не на что. Пришлось вскипятить тазик воды, залить джинсы кипятком, и, на всякий случай, добавить всемогущего дихлофоса, в который я свято верила с прошлого года, когда выводила обычных вшей из башки. После такой обработки штанов унюхать меня можно было за километр – но зато, к счастью, меня больше никто не кусал, даже комары при виде меня падали замертво.
    У Пуши же были не джинсы, а бордовые, вельветовые брюки в мелкий рубчик, поэтому мы всерьёз опасались, что с таким материалом даже дихлофос не спасёт - но тут на выручку пришёл лизин парень, который предложил Пуше свои джинсы и рубашку. Всё это было несколько длинновато - но вполне подошло, поэтому тем же вечером мы совершили торжественное ритуальное сожжение шмоток в печке.
    А через день, чистые и обновлённые, мы отправились в Нижний Новгород той трассой, которую я всегда любила больше, чем так называемую «верхнюю», Самарскую - и трасса не обманула нас. Совсем немного отъехав от Москвы, мы очень удачно застопили ЗИЛ «бычок», который докинул нас почти до самого Нижнего, причём водила, огромнейших габаритов мужик, занимающий собой половину кабины, всё время пытался накормить нас жирнющей домашней колбасой. Колбасы у мужика был полный бардачок, и она была похожа на свернувшуюся кольцами толстую, потную змею.
    Потным казалось вообще всё, ибо стояла страшная жара, и колбасы совсем не хотелось. На трассе, без малейшей тени, находиться было совершенно невозможно, асфальт плавил ботинки, поля Средней полосы России были выжжены солнцем до жёлто-белого состояния, повсеместно горели леса и торфяники, туман по ночам вонял, словно дымовая шашка на пионерской игре в «Зарницу», Москва ожидала очередного урагана - в общем, для полноты картины, не хватало только всадников апокалипсиса.
    Задыхаясь и медленно поджариваясь односторонним, классическим «загаром дальнобойщиков», мы дотряслись до цели, притащились на Покровку, «на Драму» - и буквально упали на гранитный поребрик, по-собачьи высунув языки. Народу в столь ранний час практически не было, и только через пару часов начала подтягиваться местная и не местная тусовка.
    Позвонить наудачу из телефона-автомата я попыталась всего по двум номерам, Би Джеффа и Андрея «Кисса», (парня, которому я в прошлом году передавала подарок из Че), но ни там, ни там никто не ответил. Тусовка на Покровке тоже была совершенно не знакомая, словно всё население города за год поменялось. Да, я понимаю, что дважды в одну реку не войти - но не до такой же степени, в самом деле...
    К счастью, собратья-стопщики в этом мире ещё не перевелись, и в какой-то момент мы зацепились языками с чуваком, который тоже ехал из Питера, тоже был на Рейнбоу и тоже, как и я, вёз с собой кучу новеньких кассет. Звали чувака Пит, родом он был из Оренбурга, шёл домой, в Нижний приехал пару дней назад и в данный момент обитал на вписке у своей знакомой, причём, в самом центре, совсем неподалёку от Покровки. Мы, конечно, тут же поинтересовались, а нельзя ли и нам так же замечательно вписаться на пару дней - и спустя некоторое время уже шли вместе на улицу Грузинскую.
    До сих пор удивляюсь легкости, с которой происходили в те времена подобные вещи: только что, вроде, познакомились с человеком, с которым, скорее всего, никогда больше не увидимся - но здесь и сейчас мы в доску свои, и у нас всё общее, и еда, и дом, который вообще неизвестно, чей. Почему неизвестно чей? Да потому, что дом, на самом деле, оказался очередным сквотом.
     Конечно, нижегородский сквот на Грузинской был совсем не таким, как питерский сквот на Гангутской, то есть, никаких художников среди его жильцов не было - но, если бы кто-то из художников с Гангутской внезапно оказался на Грузинской, он бы непременно написал этот колоритнейший, старинный, «купеческий» поволжский дом.
    Верх дома был деревянный, низ - кирпичный, за столетие ушедший в землю настолько, что на второй этаж можно было запросто забраться с земли. На окнах были деревянные ставни и наличники, пусть и скромные по сравнению с другими домами на улице, но весьма аутентичные; вокруг - огромное количество зелени, почти скрывающей стену со двора, а с улицы - синяя, растрескавшаяся дверь в парадную, где ниже порога была земля, а выше - покосившаяся, узкая, деревянная лестница на второй этаж.
     С торца окна дома выходили во двор синагоги, ужасно обшарпанного, некогда жёлтого, здания, признать в котором культовое сооружение можно было только по немного странным посетителям. Я никогда раньше не видела функционирующей синагоги - впрочем, особого внимания этому факту я не уделила ввиду своей социофобии и тотальной нелюбви к религиям и культам. А вот Пуша решила из любопытства туда заглянуть, после чего пожаловалась, что евреи её выгнали, причём, на том основании, что, мол, босиком в синагогу нельзя. Пушу это почему-то удивило, а меня - нет. Впрочем, меня, на тот момент, вообще мало что могло удивить.
    Например, меня уже нельзя было удивить количеством тараканов, которые беспрепятственно ходили стадами и падали со стен и потолка на людей. Я вообще к тому времени могла уже вести некую Тараканную Книгу Рекордов, где, безусловно, лидировала квартира Никиты Головина, хотя бы потому, что там было захламлено и очень тесно. Здесь же квартира была практически пустой, и кухня, где мы вписывались, тоже, так что Питу запросто удалось поставить посреди кухни свою палатку, растянув её за трубы и батареи, и создав для нас троих отличные антитараканные условия для сна.
    Вот только спать мы не собирались, потому что хозяйка вписки любезно предоставила нам магнитофон - а что ещё нужно людям, везущим через всю страну рюкзаки кассет? Ну, разве что, пиво - и оно у нас тоже было, так что мы, закрывшись на кухне с палаткой, тараканами и магнитофоном, отлично провели вечер, просвещая друг друга своей любимой музыкой. Кстати, именно тогда и именно благодаря Питу я впервые услышала группу «Выход» - хотя, конечно, даже представить себе не могла, чем это обернётся для меня буквально через полтора года. Да что там - представить; я в 1998-м и мечтать-то не могла о том, что буду жить в Питере и ходить на концерты...   
    Девушка Ира, которая нас вписала, в тот вечер с нами не общалась, ибо она отсыпалась после длительного винтового трипа, и весьма настоятельно просила нас не шуметь, не палиться и вообще не ходить по лестнице через первый этаж. Ходить, в случае чего, предполагалось через окно - и Пит, кстати, так и поступил, когда бегал за добавкой в магазин. Он объяснил, что Ира очень нервничает, потому что она вообще не хозяйка сквота, просто её подруга, которая съехала из расселённого дома, оставила Ире ключи, и завещала не раздражать соседей. А как их было не раздражать, если в квартире всё время тусняк?
    В первое же утро мы стали свидетелями глупейшего скандала из-за сортирного потопа. Устроили его, конечно, не мы - но поскольку сортиров на весь дом было всего два, внизу и наверху, то соседи снизу, как более легальные, автоматически обвиняли маргинальных соседей сверху, которые опять понавели в дом хрен знает кого. Ор стоял, словно на базаре, Ира обречённо разводила руками и не могла даже словечка вставить - но, к счастью, тут опять вмешался наш друг Пит, который оказался парнем с нормально вставленными руками, и, при помощи вантуза и такой-то матери, прочистил нижний толчок. Я помогла помыть пол - и соседи, видя такие усилия, сменили гнев на милость и разошлись.
    Мы, наконец-то, вздохнули спокойно - и тут же задумались о самой насущной проблеме любого стопщика, то есть, о мытье. На улице по-прежнему стояла ужасная жарища, а в старинном доме ни ванной, ни душа, конечно же, не было, поэтому мы, недолго думая, пошли купаться на Волгу.   
    Прогулявшись по Покровке, мы прошли прямо через Кремль, которого я практически не заметила, (потому что у него не было выходящей к Волге стены), спустились по высоченному откосу на берег и оказались на стихийном «диком» пляже, где запросто разделись догола и залезли в воду. То, что мы находимся не на Рейнбоу, а в самом центре большого города, и на нас изумлённо взирают какие-то люди, нас в те времена вообще не волновало. Мы спокойно искупались, вылезли, попили пивка, посидели на покрывале, и снова полезли в Волгу. В такую жарищу больше ничего не хотелось, и особенно - выходить на раскалённую трассу. Однако наше время обитания на сквоте опять заканчивалось, и, поскольку я так и не встретила на Покровке никого из своих прошлогодних знакомых, на следующий день мы вынуждены были продолжить движение.
    Вышли мы на сей раз максимально рано - и пусть это не спасло нас от адской жары, однако до наступления высшего солнечного пика мы успели застопить машину на максимально длинное расстояние. Единственный минус был в том, что машина эта была «газелью». Как-то нам на этом этапе категорически не везло на большегрузы, прямо напасть какая-то!
    «Газель» была с татарскими номерами, и управлял ею классический татарин, угрюмый, тощий, жилистый мужик, словно весь состоящий из узлов, с бандитской стрижкой ёжиком и загорелой до медного цвета кожей. Обладая комплекцией «настоящего индейца», он, казалось, вообще не потел - но в маленькой, раскалённой, как домна, кабине «газельки» даже он страдал от жары, и периодически поливал себя водой из бутылки. Мы тоже смачивали наши банданы - но спасало это слабо.
     При этом, задымление от лесных пожаров, которое было заметно ещё на отрезке Москва-Нижний, сейчас, ближе к Казани, усилилось настолько, что трассу порой заволакивало дымом почти до нулевой видимости. В такие моменты приходилось закрывать в кабине все окна, задраивать люк в крыше, и дышать тем воздухом, который успевали пропускать фильтры вентиляции - и я невольно начинала задумываться о тех, кто в танке, или, например, о тех, кто тушит этот проклятый пожар.
    Потому что, на самом деле, совсем не похоже было, чтобы его хоть кто-то тушил. Я не помню ни вертолётов, ни каких-либо специальных машин на трассе - зато отлично помню, как однажды пожар подобрался к дорожному полотну настолько близко, что в окружающем нас дыму, по левую руку от нас, стали проглядывать язычки пламени. Это было, наверное, метрах в трёхстах, и горящий лес от трассы отделял довольно большой луг - но всё равно было, мягко говоря, страшновато. Казалось, что мы, как полные идиоты, едем прямо в огонь, вопреки инстинкту самосохранения и здравому смыслу.
     Водитель «газельки», включив фары и ориентируясь на габариты впереди идущей машины, упорно прорывался вперёд, и когда мы пересекали плотину ГЭС под Казанью, дым наконец-то снесло ветром. Это было очень своевременно, ибо с плотины открывался совершенно захватывающий вид на водный и небесный простор, такой всеобъемлющий, что начинало казаться, будто машина не движется, в просто висит неподвижно над Волгой, надо всем её великолепием, как один из миражей, как облако в небе, как микроскопический островок с колокольней где-то там, вдалеке, на воде... Внизу за мостом на берегу стояло множество машин и видно было, как люди лезут в воду, купаются, тут же хватают вёдра и обливают водой машины, чтобы хоть немного охладить раскалённый металл. Съезд в этот рай земной был сразу же за мостом, и наш суровый газелист тоже решил спуститься к реке, чтобы пополнить запасы воды. Нам оставалось ехать с ним совсем недолго, всего-то 50 км, но мы решили не высаживаться, а всё-таки подождать в машине. Купаться голышом в такой ситуации, мы, конечно, не стали.
     Дальнейший наш путь после расставания с газелистом некоторое время был насыщен короткими отрезками, но ближе к ночи нам опять повезло, ибо мы наконец-то застопили большегруз, старый, белый «вольво», и на извилистой, лесной трассе под Елабугой оказались, к счастью, не ночными пешеходами, а нормальными пассажирами - но, опять же, с условием не замолкать всю ночь, чтобы шофёр не заснул.  Кажется, это именно он рассказал мне историю про классические бессонные глюки.
    «Еду я, - говорит, - однажды вот так же ночью, один. Не спал уже трое суток. Вроде, всё нормально. Вдруг вижу - дорогу перебегает огромная стая крыс! Просто сплошной волной идут!». Я изумляюсь: «Как так, стая крыс?! И что?». «Да что... Понятно, что. Я как дам по тормозам! В руль вцепился, смотрю на дорогу - никаких крыс нет, а я по встречке шпарю! Сколько так ехал, не знаю. Заснул, видно. Повезло, что дорога была пустая». «Ничего себе! - говорю я. - Вот уж реально повезло! И часто такое бывает?». «У меня-то с тех пор не было, - отвечает мужик. - Я с тех пор стараюсь с напарником ездить, отдыхать. В этот раз вот один еду - так вас взял. Жить-то хочется. А другие шофера мне не раз рассказывали, что бывало у них такое. То крысы, то белки на дороге видятся. Опасно это».
    Я согласилась, что да, конечно - и тут же сама вспомнила, какие бывали у меня в дороге сны наяву, да такие, что и не ночью вовсе. Крыс и белок не было, конечно - зато... Сидишь, бывало, смотришь на дорогу, час, два, три, бежит белая полоса бесконечная, мотор шумит, музыка играет, попутчик с водилой о чём-то беседуют - нормальный, в общем, фон. И разговор-то я слушаю внимательно, то есть, принимаю молчаливое участие, в суть врубаюсь, но не вмешиваюсь до поры. Однако, когда эта пора настаёт - то есть, ко мне непосредственно обращаются с вопросом - я не могу ответить, ибо внезапно вываливаюсь в явь - а там обнаруживается, что никто у меня ничего не спрашивает, все вообще молчат, даже музыка молчит. Тут-то до меня и доходило, что я спала наяву - а поскольку время на трассе измеряется в километрах, я дожидалась ближайшего дорожного указателя, чтобы понять, как долго я была в отключке. И - не поверите! - однажды я обнаружила, что это продолжалось около двухсот км. При средней скорости большегруза 60 км/ч, на самом деле, радовало, что я не за рулём.
     Так мы болтали часа четыре, пока меня не сменила Пуша, и не предоставила мне очередь занимать спальник. Ну а когда я проснулась, уже пришло время вылезать из машины на утренний холодок. До Уфы оставалось совсем немного, и вскоре мы уже были у Альфии.
     Нас приветствовала открытая дверь с выломанным замком, а за ней - толпа спящего вповалку народу. Кухня была свободна, мы попили чаю, покурили, подождали, пока проснётся Альфия - а когда она проснулась, то сходу огорошила нас весьма неприятной новостью. Оказывается, вчерашней ночью на «Отель Калифорния» обрушился очередной ментовский налёт, и менты внезапно забрали... Цыклопа! Который, оказывается, только позавчера приехал, и который был совершенно трезвый, не обдолбанный - но зато иногородний, блять! Надо ли говорить, что мы были в полнейшем шоке? 
    Мне лично за всю мою жизнь никто так и не смог доходчиво объяснить, почему быть иногородним в этой огромной стране - преступление. Видимо, исторически так сложилось, не знаю - да только Цыклопа менты закрыли капитально, отобрали у него паспорт и требовали за него выкуп, то есть, штраф. Сумма была не огромная, что-то около 30000 по тем деньгам, однако найти эти деньги нам никак не представлялось возможным.
    И тут подтянулась уфимская тусовка: кто-то у кого-то занял, кто-то нааскал на улице, кто-то из своих резервов смог выделить копеечку... В общем, как я уже говорила, самое главное в любой ситуации - это люди. Даже если они асоциальные маргиналы и бездельники, уж какие есть - но перед общим врагом все равны. Так что Цыклопа на третьи сутки не только выкупили, но ещё и устроили по этому поводу хорошую пьянку дня этак на два.
    Это были два дня совершенно бесценного общения, но, к сожалению, ехали мы в противоположные стороны. У Цыклопа впереди был Питер, Гангутская и всё то, о чём я мечтала - а мне оставался до Че один маленький отрезочек, всего-то 800 км. Да, конечно, кроме меня, была ещё и Пуша, которой, по сути, с Цыклопом было по пути - но... Тут я внезапно повела себя, как последняя сволочь, иначе не скажешь. По сути, мне нужно было отпустить Пушу вместе с Цыклопом, а самой остаться в Уфе до тех пор, пока не найду попутчика до Челябинска. Это было логично и просто, но я была настолько уставшая после полутора месяцев непрерывного бомжевания, что внезапно начала ныть, и уговаривать Пушу всё-таки не бросать меня прямо сейчас.
    До сих пор жалею, что Пуша тогда, в силу своей исключительной интеллигентности, не послала меня лесом, ибо в Челябинске мне, естественно, не удалось найти для неё попутчика, и она уехала одна. Мне до сих пор за это стыдно, ибо во всём, что ей пришлось пережить впоследствии, только моя вина, и я это отчётливо понимаю - но что поделаешь... Тогда Пуша написала мне, что она на меня не в обиде - и заниматься самобичеванием сейчас, спустя четверть века, я не вижу особого смысла.   


Часть 3. Челябинск - Москва, туда и обратно.

    В Челябинске в августе было совершенно нечего делать. К тому же, в процессе своего путешествия я как-то незаметно пропустила наиважнейшее для страны событие, а именно - знаменитый дефолт 1998 года. Мало того, когда мне об этом сообщили, я даже ничуть не расстроилась. «Ну, дефолт. И чё?» - недоумённо пожала плечами я, потому что терять мне было совершенно нечего. И только позвонив Денису, я поняла, что произошло, потому что производство наше, по сути, прекратило своё существование, и работы для меня в ближайшее время не предвиделось.
     Тут мне стало уже совсем скучно, и, спустя пару недель, я внезапно сорвалась и ушла стопом в Москву вместе с Анной Шольц, радиоведущей, обладательницей «самого сексуального голоса Челябинска», и, без преувеличений, самой красивой женщиной, которую я когда-либо знала.
    Предыстория этой поездки была такова. Как вы помните, я привезла с собой целый вещмешок кассет, штук 30, наверное, поэтому почти сразу по приезду позвонила своей лучшей, на тот момент, подруге Джой, и стала радостно рассказывать, какие записи мне удалось раздобыть. Вот, мол, и то привезла, и это и ещё вот это... А Джой, даже не дослушав, внезапно взяла да и обломала весь мой духовный праздник дурацким вопросом: «А Найка Борзова ты привезла?». Я, в лёгком шоке, ответила: «Нет», - потому что, вообще-то, такого спецзаказа мне никто не делал, а самой мне как-то не пришло в голову, что кое-кому дозарезу необходим Борзов. И тогда Джой сказала (цитирую дословно): «Вот и ****уй обратно в Москву за Борзовым!».
    Я не то, чтобы обиделась на грубость или меркантильность; обидеть меня было довольно мудрено, к тому же, всё это была натуральная ерунда, которую запросто можно было трактовать, как дружескую шутку между весьма близкими людьми. Однако в душу мне это запало. Ну, в самом деле, почему я не купила хотя бы альбом «Закрыто»? Ведь, в принципе, было ясно, как день, что уж этот-то альбом стоило иметь в фонотеке...
    И вот, значит, рассказываю я всё это Анке, как понимающему человеку с отменным музыкальным вкусом - а она, кивая, говорит: «Дааа... А ты в курсе, что недавно у «Високосного года» альбом вышел? И у Ирины Богушевской, кстати, тоже. Давай, может, в Москву, на Горбушку съездим? Составишь мне компанию?». Тут я прям натурально распахнула рот от изумления, и спрашиваю: «Анка, ты что, серьёзно, хочешь пойти стопом?» - потому что, на мой взгляд, такие чрезмерно красивые женщины не должны ходить стопом, во избежание, так сказать.
    Но Анка была настроена серьёзно, и я, конечно, не стала излагать ей свои опасения. Нам нужно было уложиться в две недели анкиного отпуска, так что я просто сгоняла домой за своим вещмешком - и на следующий день в восемь утра мы уже стояли на трассе в сторону Уфы.
    С первой же машиной нам прям-таки фантастически подфартило: нас подхватил молодой мужичок на новенькой зелёной «шкоде фабии», пусть маленькой, но быстрой и гордой машинке, которая домчала нас почти до самой Черниковки часам к четырём вечера. Это было что-то из разряда «новичкам всегда везёт», да и вообще что-то паранормальное, словно мы застопили не «шкоду», а летающую тарелку. Кажется, даже Денис в процессе своей безумной гонки не ставил такого рекорда!
    Ошарашенные своим успехом, мы помахали на прощание «шкоде», почти тут же застопили дорожно-строительный КАМАз-самосвал - и когда водила сказал, что ему не надо в Уфу, и что он сейчас уходит на объездную, мы моментально приняли соломоново решение, что нам тоже не надо в Уфу, а надо двигаться дальше, раз уж мы нынче такие быстрые.
    Ну а потом камазист высадил нас на противоположной окраине Уфы - и тут, как положено, сработал Основной Закон Трассы, который звучит как: «Не верь в везение!». Проще говоря, мы встряли - и прилично так встряли, на час, не меньше. Мы долго шли пешком вдоль обочины, пытаясь отойти подальше от зоны ведущихся дорожных работ, пока рядом с нами, лихо подняв облако пыли, не затормозил в меру ржавый «опель» говнистого цвета, с тонировкой цвета «адская копоть» на всех стёклах и тонировкой цвета «пролили зелёнку» на лобовом.
    За рулём сидел какой-то нездорового вида тип, с землистым, как у упыря, лицом, и сидел он, как настоящий упырь, в своей тонированной машине в тёмных очках - что, вообще-то, сразу вызывало весьма здравые подозрения. Но, поскольку двигаться с места нам было как-то надо, то мы решились сесть в эту стрёмную тачку.
    В принципе, предчувствия нас не обманули; чувак, по ходу, оказался, на самом деле, обдолбанным в хлам; под аккомпанемент булькающего, заикающегося радио он непрерывно бормотал себе под нос какую-то околесицу, и вёл машину таким откровенным зигзагом, что, в принципе, было страшно уже от одного этого - а уж когда этот тип внезапно свернул с трассы на какую-то просёлочную дорогу, мы вообще стреманулись не на шутку. Я, как сидевшая впереди, поинтересовалась, что тут за объезд такой, и точно ли мы едем в сторону Москвы - после чего водила внезапно завис. Перестав бормотать, он сначала воззрился на меня своими непроницаемыми очками так, словно только что заметил в машине пассажира, а потом задумчиво протянул: «Аааа, вам в сторону Москвы надо?» - и, вдобавок, так недоумённо огляделся по сторонам, словно отсыпанную щебнем дорогу, по которой мы тряслись уже битых полчаса, он тоже увидел впервые. Немного подумав, он заложил вираж на ближайшей развилке, и понёсся дальше. Руль в его в руках прыгал, швыряя древнегерманское ведро из колеи в колею, крылья скрипели о щебень, мотор надрывался, а мы ошарашено молчали.
    Однако, когда ещё через полчаса мы, вместо того, чтобы выехать на чёртову трассу, въехали в какой-то населённый пункт, и лес за тонированными стёклами сменился непрерывными высокими заборами, я, ощутив отчаяние, снова подала голос. «Ээээ.... Простите, пожалуйста...Мы ТОЧНО в сторону Москвы едем?» - пролепетала я, беспомощно оглядываясь на Анку, которая смотрела на меня с заднего сиденья примерно с таким же охреневшим выражением лица. «Да нормально всё, не дрейфь!» - невнятно пробубнил обдолбанный упырь, и снова круто повернул налево. Снаружи машины сгущались сумерки, но он и не думал снимать очки!      
   «****ь! - обречённо подумала я. - Нам пидзец! Мы ездим кругами!». Понять, что творится в голове у обдолбанного придурка, я даже не пыталась; страшно было и без этого. Но, видимо, мы всё-таки были очень везучими людьми, потому что минут через десять «опель» круто взлетел вверх по склону, который оказался... обочиной трассы!
    Я чуть не заорала «Ура!» - но сдержалась, сказав только: «Остановитесь, пожалуйста!». Водила отчего-то так удивился, что аж посмотрел на меня поверх очков, и сказал: «Да ладно, я же дальше еду!» - но я настояла, что мы всё-таки хотим выйти прямо сейчас. Уж не помню, чем я это объяснила - но мужик остановился, и, едва мы успели захлопнуть двери, так быстро рванул с места, что мы едва успели отскочить.
    Остальной путь до Нижнего мы проделали без приключений, застопив вполне приличную фуру; кажется, нам даже удалось немного поспать по очереди. В Нижнем мы встретились с анкиным другом Андреем («Киссом»), погостили у него денёк - и двинули дальше, ибо время подпирало, а рассчитать его на трассе довольно сложно. Впрочем, отрезок от Нижнего до Москвы мне тоже, к счастью, ничем не запомнился.
     В Москве мы вписались у Димы Архангельского, прекрасно съездили на Горбушку, поразившую меня своим шумом и изобилием, и купили всё, что хотели. Правда, за ранними альбомами Борзова пришлось всё-таки ехать на Арбатскую, ибо для Горбушки такой андеграундный самиздат был совсем неформатным - но в итоге мы неплохо погуляли по тёплым, августовским бульварам, и, наверное, впервые в жизни Москва произвела на меня приятное впечатление. В компании Анки я внезапно ощутила себя не бомжом, а нормальным человеком, чуть ли не цивилом; её обаятельность, коммуникабельность и уверенность в себе распространялась не только на окружающих, но даже на меня, которой самонадеянность была не свойственна вовсе.
   Вот только на трассе действовали совершенно другие законы реальности, и излишнее обаяние там было, мягко говоря, аргументом не в твою пользу, а утрата бдительности вообще могли выйти боком. Я, конечно, об этом знала, но... Московский расслабон меня подкосил; я себя чувствовала ужасно похмельной и простывышей после ночных прогулок, а потому была не очень внимательна к деталям.
    К тому же, мы опять так торопились, что решили не заходить в Нижний; мы выбрали Самарскую трассу, и так легко пошли, сменяя машину за машиной, что даже не сразу поняли, когда реально вляпались.
    Этот «МАЗ» с тремя мужиками в кабине мы застопили уже в Мордовии, ближе к вечеру, и почему-то даже не удивились, что он остановился - хотя в «МАЗе», как известно, всего одно пассажирское место, и это значило, что Анке предстояло весь следующий отрезок пути провести на спальнике с двумя мужиками, которые не за рулём, и которым, естественно, скучно. Ну, вроде, мужики, как мужики; люди, как люди... И только когда эти двое стали откровенно домогаться до моей чрезмерно красивой попутчицы, стало понятно, что ситуация - полное говно.
    Анка, как могла, пыталась отбрехаться, объяснить, что, по ходу, мужики нас не за тех приняли - но даже её ораторского таланта явно не хватало для того, чтобы увлечь интеллектуальной беседой двух озабоченных горилл. Я сидела на пассажирском сиденье, и в ужасе понимала, что ****ец - это слабо сказано, когда ты в чужой машине, и водила вовсе не собирается останавливаться, а только втихаря подсмеивается над происходящим! Надо было срочно, хоть тресни, уговорить, вынудить его остановиться и выпустить нас - и я, чтобы хоть что-то сделать, решила сыграть «умирающего лебедя».
    Как я воплотила это в жизнь, я до сих пор не понимаю, ибо способностей к честному физиологическому вранью у меня отродясь не  было - но, видимо, повышенная температура, больная башка и тотальный ужас заменили мне пару курсов актёрского мастерства. Я представила, что мне раза в три хреновее, чем есть - и мне реально поплохело; я вспомнила, как шла по Сибири с чернушницей на ломках, как она вырубалась и как водилы боялись, что она сдохнет в дороге - и мне натурально становилось всё хуже и хуже. В конце концов я настолько утратила грань между спектаклем и реальностью, что начала всамделишно задыхаться; при этом, меня так трясло и колбасило, что водила, видимо, всерьёз поверил, что я, если не сдохну, то, как минимум, заблюю ему всю кабину. Он остановился; я, тяжело дыша, вывалилась наружу, а Анку, слава богам, выпустили следом за мной, видимо, чтобы было, кому меня похоронить у обочины.
    Когда злополучный «МАЗ» скрылся вдали, Анка, кажется, чуть не зааплодировала от облегчения - а я ещё некоторое время стояла, согнувшись в три погибели, и пыталась отдышаться после сыгранного «этюда». Вечер был прохладным и меня продолжало колотить, но радость невероятного избавления имела хороший терапевтический эффект. К тому же, у меня был с собой аспирин, и я, проглотив таблетку, всё-таки вышла из роли.
    Некоторое время мы шли пешком, миновали развилку в нужном направлении - и тут трасса наконец-то простила нашу самонадеянность, преподнеся нам почти невозможный презент; проще говоря, нас внезапно подобрал перегонщик на новенькой «Волге 3110». Почему он это сделал, мы так и не поняли, ведь автоперегонщики - совершенно особая каста водителей, они, по предписанию, никогда не берут пассажиров и преодолевают огромные расстояния. Так и наш водила: он гнал «Волгу» из Нижнего прямиком в Пермь, а это значило, что наши пути разойдутся только в 150 км от Екб, что, по нашим меркам, было практически в двух шагах от дома. Казалось бы, всё, наши приключения кончились - но нет.
     Когда стемнело, мужик остановился у придорожного кафе поужинать, а когда снова сел за руль, «Волга» не завелась. А мужик, напоминаю, перегонщик; то есть, машина эта - чужая, новая, с заводскими пломбами, и копаться в ней, по идее, нельзя, да и не должен этого делать перегонщик! Его дело - машину заказчику в срок доставить, а если не доставит - штраф сдерут или вообще уволят, чего доброго.
     В общем, занервничал наш водила не на шутку. С выражением полного отчаяния на лице, нервно пощёлкал ключом, поматерился, повздыхал, достал из бардачка руководство по эксплуатации толщиной с первый том «Властелина колец», полистал его, бормоча: «Предохранители, предохранители...» - и зашвырнул обратно.   
     «Девчонки, вы не знаете, где тут предохранители?» - безо всякой надежды спросил он у нас, но мы только развели руками. Водила вздохнул и сказал: «Ну тогда толкайте!».
     Мы вышли из машины, скептически осмотрели обочину и глубокую, промятую большегрузами колею, в которой, наклонившись на один бок, была припаркована наша «Волга» - и, в принципе, нам сразу стало понятно, что вытолкать эту машину в такой ситуации нам не по силам.  Однако мы честно упёрлись всеми четырьмя руками в багажник и начали толкать.
    «Волга», вполне ожидаемо, оказалась тяжёлой, как танк; водила, высовываясь в дверь, подбадривал нас громким бормотанием: «Ну, давайте, ну, вытолкаем, ну, в горку закатим, ну, может поедет!» - но куда там! Мы не то, что в горку, мы даже из колеи не смогли вытолкать этот проклятый пепелац; сколько мы не пыжились, он скатывался обратно.
     Пока мы так развлекались, в сгустившейся темноте и лёгком тумане, на отсыпке у придорожной кафешки припарковалась на ночь небольшая колонна из трёх фур. Дальнобойщики вышли из кабин, закурили, и, перебрасываясь отрывистыми репликами, принялись удивлённо наблюдать за нашими манипуляциями. Видя такое дело, я предложила нашему водиле: «А может, вы вот тех мужиков попросите вам помочь, а? У них сил-то точно побольше, чем у нас!». Водила посмотрел на меня, как на Иуду, помялся ещё пару минут, мрачно нахохлился - и пошёл к дальнобойщикам, пробормотав: «Блин, ну, толкать-то они вряд ли будут... Но, может, хоть вас подвезут...»   
     В процессе последовавшего за этим разговора выяснилось, что во-первых, толкать «Волгу» дело, действительно, не царское, а во-вторых, у нашего перегонщика нет даже буксировочного троса, так что единственное, что он может сделать - это пойти нахрен вместе со своей «Волгой». Потом разговор зашёл о нас, мы подошли, сказали дальнобойщикам, что едем в Челябинск - и тут мужики наконец-то сжалились, ибо сами они сейчас никуда ехать не собирались, а нас, вроде как, бросать было негуманно.
    Старший махнул рукой, ещё раз смачно выругался, воскликнул: «Девчонки, да где вы вообще взяли этого школьника?!» - и пошёл искать по машинам буксировочный трос.
    В итоге «Волгу» вытянули в горку, она покатилась вниз, и, к счастью, завелась - однако наш водила от пережитого шока настолько охренел, что поклялся до самой Перми двигатель не глушить. Так и сказал, мол, буду гнать всю ночь, пока не сдам эту проклятую машину заказчику! После этого он, на самом деле, принялся гнать, как сумасшедший - а меня обязал сидеть рядом и оперативно говорить, куда сворачивать, то есть, работать навигатором безо всякого жпс и даже без карты.
    Я, конечно, хорошо ориентировалась по дорожным указателям - но это было нечто! Это был не просто экзамен по географии, а очень серьёзное испытание на выносливость, когда есть только скорость, темнота, клочья тумана, ползущего с полей - и никакого права на ошибку. Даже самой удивительно, что я оправдала возложенные на меня надежды - но мы и впрямь ни разу не заблудились, и даже ни одного поворота не пропустили!
    Часов в восемь утра мы были на пермской трассе неподалёку от Екб. Анка, мирно проспавшая на заднем сиденье всё наше ночное ралли, даже удивилась, как это мы так быстро долетели, а я была, мягко говоря, заторможенная от усталости. Я не очень хорошо помню, как мы достигли Екб и как потом добирались до Челябинска - но, кажется, по возвращении домой я опять попросту рухнула, не раздеваясь, на свой кухонный диван, и отрубилась почти на сутки.

 P.S. 
    А потом, наверное, уже в сентябре месяце, в Че ненадолго заглянул Цыклопъ, и привёз совершенно не умещающиеся в башке хреновости.
    Он подробно рассказал про разгон Рейнбоу на Мшинской, о котором в народе ходили самые невероятные слухи: и про внезапный десант ОМОНа с вертолётов прямо на поляну, и про арестованных за наркотики, и про избитых и чуть ли не убитых и затоптанных в давке. На самом деле, правдой была, разве что, информация об обысках и обнаруженных наркотиках, да ещё о прикарманенных ментами деньгах - ну так это было и не удивительно. Всё остальное же оказалось явным преувеличением, даже масштаб полученных и розданных тумаков. 
     Никакой высадки десанта не было, да и никакой внезапности тоже, скорее, наоборот, ибо людей о предстоящем разгоне начали довольно недвусмысленно предупреждать чуть ли не за неделю. На станции Мшинская, по сути, выставили кордон, и все здравомыслящие люди при виде такого палева могли потихоньку начать сваливать - а люди, вместо этого, продолжали двигаться не в том направлении. Мало того, находились и такие, которые, как ни в чём не бывало, уезжали «на недельку» в город, оставляя в лагере, словно на даче, вещи и даже детей. То есть, большинство народу вело себя так, словно ничего не происходит, и огребли они именно по этой причине. А уж орги, те самые создатели «системы в системе», попросту моментальную карму от Дорогого Мироздания словили. Да, конечно, это было дико, глупо, так не должно было быть, но...
    Были у Цыклопа вести и пострашнее - а если точнее, самая страшная для меня весть, ибо произошло то, чего я боялась больше всего, и о чём ни секунды не позволяла себе думать. Бандиты расправились со сквотом на Гангутской 8, и расправились весьма жестоко. Это был не просто разгон, это был натуральный погром, при котором озверевшие вооружённые уроды в форме крушили мастерские, безжалостно, без разбору, избивая всех, кто под руку подвернулся. Кого-то скрутили и сдали ментам, кто-то, (например, Слэйдер, который не сдался без боя, защищая свой Дом), оказался в больнице...
    Это был не только конец Эпохи Сквотов, это был настоящий конец всему. Конец любимого Дома и надежд на возвращение. Конец волшебным сказкам и робким юношеским мечтам. Итог 1998 года.
   
P.P.S. Последнее прощание.

     В сентябре 1999 года я сняла комнату на Шпалерной, и почти каждый день ходила по Гангутской, здоровалась с Домом, говорила с ним, подбадривала... Некоторое время в квартире Игоря Шереметьева жил сторож, и холодными зимними ночами зарешёченные окна первого этажа озарялись тёплым, жёлтым светом, создавая ощущение жизни, внушая веру в то, что Дом не один и что он кому-то нужен.
     В феврале 2000-го я перебралась на Васильевский, лето частично провела на Гороховой, а в сентябре перебралась на Звенигородскую - но Дом я всё равно навещала довольно часто, потому что работала в Концертном зале Зоопарка и почти всегда и везде ходила пешком.
     А в октябре к моему другу Коле, с которым мы вместе работали в керамичке, приехал приятель из Белоруссии. Мы хорошо посидели у нас на работе, на Канале Грибоедова, а потом пошли бродить по городу, и ноги сами привели нас на Гангутскую. Я, конечно, в этот момент рассказывала парням про Дом, про сквот, про то, что окна в комнате сторожа уже давно погасли - и Коля, сделав из этого соответствующие выводы, внезапно сказал: «А давай туда залезем!».
   Я засомневалась: «Да ну, как ты туда залезешь? Тут же решётки, всё заварено!» - и это была моя роковая ошибка, потому что сомневаться в способностях Коли, особо по пьяни, означало, практически, бросить ему вызов. И, естественно, Коля воскликнул: «Думаешь, не залезу? Да я вот прям щас возьму, и залезу!» - после чего бросился к водосточной трубе и буквально взлетел по ней на второй этаж. Мы, раскрыв рты, стояли и смотрели, как Коля там возится на карнизе, пытаясь открыть окно - и тут я, случайно повернув голову, увидела крадущийся по улице ментовский «уазик».
     Ну, воробьи мы все были, мягко говоря, стрелянные, поэтому я, спокойно, стараясь не орать, сказала: «Коля, слезай». Он посмотрел вниз, оценил обстановку - менты уже подошли к нам - и, конечно, слез. Выпендриваться не имело смысла, надо было вступать в диалог.
    Менты, конечно, сходу начали наезжать: «Вы чо творите-то?! Вообще охренели!!! Среди бела дня в окно лезете!!! Ваши документы!!!» - и всё такое. Мы безнадёжно достали паспорта, понимая, что показывать паспорт целесообразно только парню из Белоруссии, ибо у него к паспорту обратный билет прилагался, а у меня и у Коли - ни прописки, ни билета. И тут включилась моя голова, которая открыла рот и произнесла тираду примерно следующего содержания: «Вы его извините, пожалуйста! Это он на спор! Повыпендриваться передо мной захотел, и с другом поспорил, что залезет по стене - вот и залез!».
    Менты неожиданно заинтересовались: «Чо, правда? Перед девушкой форсите, значит?» - и парни, сообразив, что моя телега воистину гениальна, дружно подхватили: «Да-да, конечно! Вы простите! Это мы на спор! Мы не воры, честное пионерское! Да там и красть-то нечего, дом-то заброшенный!». И, что удивительно, менты внезапно сказали: «Ладно! Валите! Спорщики хреновы! Чтоб мы вас не видели тут больше!» - после чего погрузились в уазик и уехали в сторону Фонтанки.
     Мы обалдело выдохнули: «Фигасе, чудеса! Ну, значит, судьба!» - и, радостно хохоча, пошли в противоположную сторону, свернули в переулок, и ещё раз свернули... Как-будто без цели - но на самом деле, мы обходили Дом с другой стороны, потому что теперь залаз в него из простой забавы превратился в незакрытый гештальт, а я точно знала, что с другой стороны Дом намного ниже, чем по фасаду, и во дворе наверняка чего-нибудь понаставлено.
     Так оно и вышло. Во дворе, за брандмауэром «полутораэтажной части», обнаружились совершенно прекрасные гаражи, небольшой сарай и труба, вплотную примыкаюшая к стене. Прям-таки лестница, да и только! Так мы и оказались внутри Гангутской 8, а точнее, прямо в той парадной, где жил Тёма, а потом и в той самой комнате, где я проснулась в то, последнее питерское утро 1998 года.
     Правда, дверь в парадную оказалась капитально забита, и во двор мы выйти не смогли, да и для того, чтобы попасть хотя бы в правую часть дома, нам пришлось пройти по карнизу до соседнего окна - но зато всё, что рассказывали мне про разгон сквота, Дом подтвердил и показал воочию. Во всех квартирах и мастерских осталось огромное количество брошенных вещей, одежда, посуда - свидетельства того, что люди, спасаясь бегством, не успели ничего взять с собой. И разгром при этом везде царил воистину страшнейший, то есть, всё: мебель, музыкальные инструменты, бытовая и аудио техника - было разбито и изрублено в щепки, словно захватчики пришли в дом не только с оружием и дубинками, но и с боевыми топорами, как настоящие варвары. Они нарочно крушили и уничтожали всё, чтобы люди не могли вернуться, чтбоы не могли ничего забрать...
    Я тоже ничего не забрала оттуда; да что там, я даже себя забрать не смогла. Непосильное чувство беды накатило оцепенением, накрыло с головой, Дом требовал, умолял, чтобы я осталась, чтобы была с ним до конца, провожала его на тот свет - и я прилагала чудовищные моральные усилия, чтобы успокоить его, чтобы заставить его поверить в то, что есть ещё в мире нормальные люди, которым нужен Дом, и которые его обязательно восстановят, и даже посадят новый клён, взамен того самого, родного клёна в углу двора, который погиб в первую же зиму после ухода людей, не выдержав холода и одиночества.
    Я говорила, а Дом мне не верил - и какая-то часть меня, очень важная составляющая личности, так и осталась внутри. Поэтому, когда парень из Белоруссии не прислал мне обещанные фотографии, я не стала его разыскивать. Я очень боялась, что просто не смогу иметь у себя такие фотографии, что мне придётся прятать их от самой себя, чтобы окончательно не сойти с ума, ибо - Дом был прав. Он знал свою судьбу.
    Его убили в январе, сразу после наступления нового, 2001 года. В ночь с 30 на 31-е декабря я шла из Зоопарка после традиционного концерта КС, и прикоснулась к Дому в последний раз - а 3-го января на этом месте была яма, зияющая, словно огромная воронка от взрыва. Меня потом ещё несколько лет не покидало чувство, что я была погребена в этой воронке, умерла вместе со своим Домом, проводив его так, как он того хотел и как того заслуживал.
     Эта смерть стала для меня тем рубежом, который навсегда отрезал меня от меня из моих 90-х.
    
                Радмира Ружковская, январь 2021 г.