Книга первая. Глава 20. Италия, Рим

Римская ночь была полна тьмы, огней, затихающего грохота колёс и запаха жасмина.

Дилижанс приехал в Рим поздней ночью. Василий вынес чемоданы, рассчитался с извозчиком. Когда стих грохот колёс по каменной мостовой Ремизов услышал, как тяжёлый церковный колокол медленно отсчитывает часы: «что?» — спросил его медный голос,— «что?» — повторил он и стих, но темнота ещё долго гудела.

Сердце у Ремизова взволнованно билось, его провели по тёмным сводчатым коридорам гостиной, показали комнату и зажгли свечи. Он тут же затушил их, подошёл к окну, распахнул его.

Ночь, глубокая, великая, полная мистерий, легенд, преданий, ночь стояла над древним Римом. Казалось, вот-вот оживут атланты, и тёмное звёздное небо упадёт на землю, проглотит её, и земля понесётся, неудержимая, по великому космосу.

Ремизов вздрогнул — кто-то дышал, он прислушался: где-то журчал фонтан. Новые звуки, новый мир, неразгаданный, незнакомый, лежал у его ног. Было три часа ночи. Силы оставили его и Ремизов уснул прямо в кресле у окна.

Утром он проснулся от звона, гула, песен итальянцев, брани овощных торговок, заливистого смеха молодых девушек, плеска фонтанов и воплей ослов.

Голубой воздух наполнил комнату. Ремизов быстро умылся, сбежал вниз, смешиваясь с пёстрой толпой. Италия, словно мощный, яркий и громкий, нереальный, сошедший с картин великих мастеров поток, несла его неведомо куда, завораживала, смешивала мысли. Он пьянел.

Целыми днями, полубезумный, он бродил по городу. Нервы натянулись, не в силах справиться с очарованием чужого города, чужой страны, чужой природы. Он, словно томимый жаждой, ловил, ловил и всасывал в себя незнакомые звуки: в остериях, во дворцах, в Ватикане и среди прекрасных итальянок. Ремизов не справлялся с этим наплывом, он чувствовал это. Римская лавина сбивала его с ног.

В Риме он начал давать концерты, и весьма успешно. Изо всех сил он пытался удержать в душе уже уходящие чувства, которыми жил в Петербурге. Первые концерты прошли, в залах было много русских и среди них людей искусства, приехавших сюда на гастроли. Но затем волна начала спадать, вот-вот она оставит его на берегу.

Рим высушивал его, увлекая душу в круговерть шумной толпы, в Риме он был одинок и слаб. Одиночество загоняло его всё дальше и дальше. Вечерами, сидя в остериях на Испанской площади, затевая за дешёвым вином бесплодные споры с самим собой, он всё больше вспоминал Катю, называя её своею музою, Ангелом-хранителем, богиней.

Эти воспоминания лишь усиливали ощущение потери. Он действительно потерялся в Риме, и хотя здесь было много русских и много музыкантов, но сойтись с ними близко Ремизов не мог. Многие из них знали его с весьма неприглядной стороны, не знали о той перемене, что произошла с ним, ибо прошёл всего только год, срок весьма небольшой, дабы про него узнали с иной стороны. За этот год мало кто мог разобраться и поверить ему.

Да и он сам не смог или не захотел пойти к ним навстречу. Слишком переживая и лишь усугубляя этим свой кризис, Ремизов сделал несколько неправильных шагов. Первое — это то, что он отвернулся от своих соотечественников. А люди искусства, особенно те, кто часто выезжают за границу, знают, как губителен Рим для путешествующих в одиночестве. Второе — это самоё его состояние, в котором он не мог найти избавления из-за излишней мнительности.

Концерты он не играл, а доигрывал. В причину своего состояния играть так, как он уже начал в Петербурге, он не мог. Но и играть, как прежде, беззаботно и со страстью, легкомысленно, но с упоением, легко, на одном вздохе, он уже не мог. Ибо, я повторюсь, время лёгких побед и сладостного упоения полудетскими чувствами прошло. Публика, а итальянская публика весьма избалована и требовательна, она чувствовала, что её обманывают, и была в истерике. Всё могло кончиться очень плохо, если бы.... Я хотел было сказать: если бы не стечение обстоятельств, но это не так. Здесь промысел Божий, длань милостивая и спасающая, ибо в Риме для Ремизова пришло время последнего выбора.