Измена секс в сибирской деревне

      - Ещё по паре, - прогудел Лёва, и я, наслаждаясь шуршанием гравия, швырнул две полных лопаты в прожорливое жерло бетономешалки. Выпрямился, отдышался, распрямил гудящую поясницу и опёрся на лопату. Можно было отдохнуть минуту-две. Наплывало блаженное ощущение счастья. Я был с ними, моими сибирскими, самыми близкими друзьями уже шестой раз.

                ***
    Вообще-то я родился и жил в Москве. Работал в престижном научно-исследовательском институте. Защитил кандидатскую диссертацию. Уже почти подготовил к защите докторскую. Очень хотел защититься до 40 лет, но не сумел. Мне сказали, что сначала должен защититься начальник нашей лаборатории (чей-то родственник), а потом уже я. Время шло, у начальника с диссертацией что-то не получалось. Настроение было подавленное, заниматься чем- нибудь не хотелось. Но однажды меня пригласили в учёный совет института и предложили проконсультировать аспиранта из Томска.

    Мы познакомились. Проект его диссертации был хорош; я сделал несколько замечаний, заметно улучшающих работу.Он был моложе меня на шесть лет. Но мы как-то очень быстро сдружились.

    Я пожаловался на плохое настроение из-за неясностей с защитой докторской, из-за невозможности в связи с этим повышения по службе и, соответственно, повышения зарплаты, и вдруг неожиданно услышал:
    - А вот мы – интеллигенты в первом поколении. Поэтому немного задерживаемся с умственной деятельностью, но не бросаем физическую. Отпуск у аспирантов два месяца. В отпуск мы вкалываем аспирантской бригадой на стройках коммунизма. Поэтому с настроением у нас – нормально. И с деньгами – тоже. Хочешь поправить и то, и другое? Присоединяйся.

     - Но у меня отпуск сорок дней.
     - Приезжай на сорок. Мы седьмого июня выезжаем на объект.
     - А что за объект?

     - Автозаправка. Совхоз обзавёлся машинами, а гонять на заправку надо из Еловки в Кожевниково. Туда и обратно 60 километров.  Решили строить свою.

     - Но я же ничего не умею.
     - Нормально. Будешь махать лопатой. Это сумеешь?
 
     - Наверное…
     - Если напортачишь что-то, будут обзывать тебя ингушом. Не обижайся.
     - А почему – ингушом?

     - А, понимаешь? Ингушей в конце войны выслали в Сибирь за какие-то грехи… Измену, кажется. Они хорошие люди, и женщины у них достойные… Верные… Но русского не знают. Да и наших обычаев. Всё делают как-то по-другому. Объяснять надо, а они не очень-то и понимают. Ингуши, словом. Вот и ты такой же будешь. Ингуш. Не обижайся. Сейчас они все вернулись к себе, на родину. А слово прижилось.
 
    Вечером, вернее, ночью, шестого июня я сидел в  самолёте,  летящем в Томск. Взял с собой рабочую одежду, несколько смен белья, два килограмма копчёной колбасы (говорили, что в Томске не очень хорошо с продуктами) и несколько плиток шоколада.

    Всю ночь не мог уснуть, а утром внизу поплыли невероятные бесконечные леса, перерезанные ленточками рек и пятнами озёр. Оторваться от иллюминатора было невозможно.

    Утром в томском аэропорту Толмачёво меня встречал Гена,  мы сели в его машину и через несколько часов были на «объекте» в деревне Еловка.
 
    С той поры прошло пять лет. Я уже защитился, был доктором наук, томские друзья стали кандидатами, готовили докторские, но каждое лето мы продолжали собираться «на стройках коммунизма».

                ***
    Две минуты отдыха прошли. Я ногой поправил носилки, установил их аккуратнее, чтобы не пролилось ни капли раствора. Лёвчик повернул колесо бетономешалки и раствор хлынул в носилки. Сто пятьдесят килограммов.

    Я стоял первым (это было легче).
     - Взяли, - скомандовал Лёвчик.
    Я выпрямился, он – тоже. Он должен был сделать  это одновременно со мной, чтобы не наклонить носилки и не пролить раствор. Мы быстро двинулись, вернее, почти побежали к зданию заправки.

    Наши спецы Витя и Славка заканчивали уже верхние ряды кладки, нам надо было подняться на леса. На четыре метра. Путь вверх – это толстая доска, прокинутая с пола.
    - Разбегайся, - скомандовал Лёвчик.

    Я вступил на доску. Подниматься с таким грузом было почти невозможно, но Лёвчик был ещё на горизонтальном участке, он побежал, подталкивая меня. Я тоже ускорил шаг. Вот я уже на лесах, а он - в начале подъёма на наклонную доску. Теперь я тянул его изо  всех сил, а он поднимал свой конец носилок, стараясь удержать их в горизонтальном положении и не пролить раствор. Вот мы оба  на лесах.
    - Молодец, москвич, - выдохнул Лёвчик.

    Мы, тяжело дыша, поднесли носилки к каменщикам.
    - Этот раствор выработаем и обедать, - объявил Гена. - А вы пока подгребите гравий поближе к мешалке.

    - Смотрите, москвичёва любовь идёт! Нагруженная. Наверное, напокупалась в Томске.

    В самом деле, на дороге, идущей от автобусной остановки, шла она с шестилетним сыном Петькой. Я, действительно, давно обратил на  неё внимание. Она чем-то отличалась от всех местных женщин. Чем? Не знаю, но отличалась. Я уже давно хотел сделать что-нибудь приятное для неё. И Петьки. Видно же, что она – любяшая мать. Поэтому приятное для Петьки – приятно для неё.

    Я соскочил с лесов, забежал в вагончик, служащий нам домом, спальней, столовой и во время дождей - кухней. Вытащил из рюкзака плитку шоколада, привезённую из Москвы, догнал её с Петькой и протянул ему шоколад. Он, глядя мне в лицо, сказал очень тихим, спокойным голосом:
    - Спасибо, Саша. У нас всё есть. Мы ни в чём не нуждаемся.

    Я был обескуражен. Во-первых, тем, что он так спокойно отказался от лакомства, которого здесь, в Еловке, не достать. Во-вторых, тем,  что он знал моё имя. Значит, она тоже знала; значит, как-то заметила меня.
    - Петя, ведь это вкусное, сладкое, - пробормотал я.
    - Сейчас мне этого не надо. А когда будет надо – купим. Они пошли к деревне.

    Ребята беззлобно шутили:
    - Москвич, небось, думал, что наших женщин помани шоколадкой  и они на всё согласны.
    -Не тут то было!
    -Сибирячки – гордые. Просто так не пойдут. Только, если полюбят!

                ***

    Работа шла своим чередом. Было почти закончено здание заправки, залиты фундаменты для установки баков и раздаточных устройств. Через несколько дней я снова увидел их. Они опять шли от автобусной остановки, и Петька торжественно нёс коробку с тортом.

    - Уделали наши сибиряки москвича… уделали, - смеялись ребята. – Не шоколадинка мелкая, а целый тортило.

    - Сегодня кончаем в шесть, - объявил Геныч. – Идём в контору получать аванс. Удалось пробить. Обычно они не любят расплачиваться до окончания объекта. Но, похоже, работы пару дней не будет.

    Мы знали, почему. Уже пару недель Еловка была полна слухов о застрявшей на Оби барже, которая развозила по деревням питьевой спирт на продажу.

    Я впервые узнал, что здесь разливают спирт по бутылкам и продают в магазинах, как у нас водку.

    Как мы узнали потом, руководство области дало распоряжение задержать баржу до окончания сенокоса. Вот сегодня он и кончался.

    В шесть часов мы, как всегда помывшиеся в Оби после работы (температура воды семь градусов), стояли около конторы. Я снова вгляделся в информационную доску, разделённую на две половины – красную и чёрную.

    На красной было написано:
 
    СЕГОДНЯ НАШИ ПЕРЕДОВИКИ
    и дальше перечислялись мелом: Вегнер, Грелих, Шуппе.

    На чёрной:
    НАС ТЯНУТ НАЗАД
    и дальше мелом: Межов, Клеймёных, Чагин.

    - Геныч, а почему здесь столько немецких фамилий? И только в передовиках? - спросил я.
    - Понимаешь, русские цари издавна приглашали квалифицированных спецов. Это и были немцы. Ведь в царях было немало немецкой крови. Им выделили пустующие земли Самарской и Саратовской губерний. При Екатерине приехало около 30 тысяч человек, а в двадцатом веке немцев Поволжья было около полумиллиона. Медики, ремесленники, ювелиры, живописцы и др. Летом 1941 года их поголовно депортировали на восток, к нам. До сих пор они лучше наших здесь работают. Выпивают, но сильно не пьют.

    Я огляделся. Возле конторы толпились люди. Возбуждённые, с горящими глазами.
    - Разгружают, уже разгружают, - слышалось вокруг. – Выдавайте поскорее!
    - Сначала бригадам, - скомандовал кто-то, и в дверь стали протискиваться бригадиры. И Геныч тоже.

    Он вышел одним из первых.
    - Ну что? В магазин? Давай москвич. Поглядишь на наши порядки! Работа закончена. Завожу машину. Со мной Санёк и Витя.

    - Захвати и меня, - раздались голоса от конторы.
    -   Могу ещё только двоих. Ехать надо в Шенгарку. Там выпивку продают, я узнавал.

    Мы набились в машину и тронулись. Оказалось, что Шенгарка находится в тридцати километров от нас.
    - Мужик, а ты, правда, москвич? – спросил один из местных, которых мы взяли с собой.
     - Да.
     - А Брежнева часто видишь?
     - Да что ты? Ни разу.
     - Как это? Говорят, ты в Москве живёшь, а Брежнева не видел. Он же тоже в Москве.
     - Он в Кремле, а я на обычной улице.
     - Странно это. В одном городе живёте, а не встречаетесь!
 
     Мы  подъехали к магазину. Вокруг толпился народ. От прилавка отходили люди с какими-то странными счастливыми лицами.
     - Сегодня хорошо, дают по три, - сказал один.

    Я оглядел прилавок. Удивился обилию марок армянского коньяка, грузинского и крымского вина. Была и водка.

    - Геныч, возьмём пару бутылок армянского, - указал Витя.
    - Мужики, почему вы это пьёте?  - спросил один из толпы.
    - У него особый букет.
    - Какой букет? Это цветы что ли? Он дороже, слабее и с краской.

   Вечером мы сидели на самодельных лавках у самодельного стола возле нашего вагончика, ели и пили. Переговаривались.
 
    - Сегодня всю ночь гудёж будет.
    - Москвич, увидишь сегодня, как наши гуляют.
    - Сильно пьют?
    - Сейчас сильно. Дед говорил, что раньше пьяный – это позор семье. Выпивали, но не нажирались. А ещё сегодня можно будет перепихнуться.
    - Как это?
    - Ну потрахаться. Выбрать хорошую бабочку и переспать с ней.
    - Но это ведь – измена!

    - Какая измена, Сашок? Мужчина – полигамное существо. У него потребность иметь много женщин. А женщина – это мать. Ей секс нужен только для того, чтобы завести ребёнка. Ты с ней побудешь ночь, а после забудешь, с кем был и что делал.
 
    - Ну, а зараза всякая?
    - Ты что? Этого у нас никогда не бывало. Мы – чистые.

                ***
    Вечером, когда уже стемнело, народ собрался на поляне у околицы деревни.      Несколько скамеек, на которых чинно сидели девушки, были вкопаны ножками в землю. На одной стоял магнитофон. Ждали электрика, чтобы подключить. Горланили частушки.

    Девушки пели:
         Сидит милый на крыльце
         С выраженьем на лице.               
         Выражает то лицо,
         Чем садятся на крыльцо…               

     Парни отвечали:
         Сидит милка на крыльце,               
         Моет морду чёрную,               
         Потому  что пролетел               
         Самолёт с уборною…

     Я сразу обратил внимание на молоденькую миловидную женщину, за юбку которой держалась девочка лет шести-восьми.

     - Правильно  мыслишь,  москвич,  - подмигнул Геныч. - Светкой зовут. Год назад разошлась с мужем. Живёт одна, не гуляет.

    Она, кажется, тоже обратила на меня внимание; поглядывала и сразу отводила глаза. И вдруг направилась к нам.

    - Анастасия, - обратилась она к девочке, - познакомься с москвичом.
    - Вы взаправду москвич? – спросила та. – А Кремль видели?
    - Да. Туда сейчас пускают. Я даже внутри во дворцах бывал.

    - Здорово! – протянула она. – Я тоже туда хочу.
    - Анастасия, приглашай москвича в гости. Прям сейчас.
    - Москвич, приходи к нам.
    - Прям сейчас, москвич.

    -   Давай, - скомандовал Геныч, подмигнул мне, и я послушно последовал за ними. Они жили в длинном деревянном бараке, обшитом досками, почерневшими от времени.

    - У меня тут отдельная квартира с уборной, - тихо сказала она.

    Квартира оказалась комнатой метров десяти, выходящей в общий коридор. Правда в глубине комнаты была дверца в туалет с настоящим унитазом, рядом с которым стояло ведро с водой. Водопровода в бараке не было. На стенке висел ручной умывальник.
 
    Женщина выставила на стол стаканы и бутылку водки.
    - Я не буду, - сказал я.
    - А я немного выпью для храбрости. Анастасия, живо в постель! Да нет! На диван!
    Она обратилась ко мне:
    - Ложись. Полежи, пока я дочку уложу.

    Через несколько минут шёпот от дивана утих. Наверное, девочка уснула.
    Света,  сбросив  одежду,  легла  рядом  со  мной. Обняла, начала целовать…

    - Ну вот, - послышалось с дивана. – Начали…
    - Подожди, подожди, - шептал я. – Пусть уснёт.
    Мы   замерли…   прошло   несколько   минут… Женщина жарко поцеловала мне грудь, пыталась возбудить. Не получалось.

    - Ну что ты? Хочешь, я отсосу, - прошептала тихо.               
    Но девочка слышала всё.
    - Ну во-о-о-т, - протянула она, - ты будешь чмокать, а он охать и стонать… Но он же не папочка!

    Я не мог выдержать этого, встал, начал одеваться.
    - Куда  ты?  Зачем?  –  шептала  женщина. – Ну, подожди…  Она скоро уснёт…
    - Не усну я… Не усну… Он же не папа… не папа…

    Я выдавил из себя:
      - Прости меня, я так не могу.
      - Мамочка, пусть уходит… Пусть… - слышалось с дивана.

    Я буквально вылетел из общежития. Пришёл к нашему вагончику.
Разделся, лёг на кровать.

    - Что так быстро? – спросил Геныч.
    - Москвич думал, наверно, что наши женщины ему в ножки будут падать. Ан нет. Мы, сибиряки, гордые. Прогнала его, наверно, - пробасил Лёвчик.
    - Просто уработался москвич и не смог ничего, - съехидничал Славка.
    - Ну, хватит издеваться над москвичом, - подытожил Витя. –  Спать! Завтра трубу к заправке тащить. Все шофера и крановщики пьяны. Придётся вручную.

    В самом деле, трубу надо монтировать завтра, чтобы не сорвать сроков. А привезшие трубу рабочие сбросили её в метрах ста от места монтажа. Все крановщики в деревне пьяны. Это может продлиться два или даже три дня.
       -  Спать, - снова скомандовал Витя. Все замолкли.
                ***
    Наутро мы впятером стояли возле этой злосчастной трубы длиной шесть метров и весом около четырёхсот килограммов.

    - Распределитесь вдоль трубы, - скомандовал Славка. – А ты, москвич, встань предпоследним! Теперь наклонитесь и ухватитесь за неё. Поднять по команде. Давай!

    На меня вдруг навалилась тяжесть. Такая, что,  казалось, невозможно двигаться.
    - Пошли, - скомандовал Славка, и мы дружно зашагали к заправке.
Он шёл очень быстро. Я понял: чем быстрее донесём её, тем быстрее кончится эта мука.
    - Быстрей, - выдохнул Славка, и мы ускорились.

    Показалось, что я уже приспособился и идти не так трудно, как казалось раньше, но вдруг меня поразил странный крик. Крик боли и чего-то невыносимого. Кричал Славка, идущий первым. Через шаг закричал Лёвчик, потом Витя.
    - Что с ними? Почему это? – бился во мне вопрос и вдруг…

    Что-то огромное, страшное, невыносимое вдруг навалилось на меня. Дикий крик вырвался. Идти дальше было невозможно, но труба  тянула меня вперёд, вперёд… Ещё шаг и стало легче, но сзади закричал также пронзительно и невыносимо Вовка.
    - Ну всё! – скомандовал Славка. – По команде сбрасываем!
    - Что это было? – спросил я.
    - Оглянись!
    Я оглянулся, но ничего не понял.
    - Ну вон там! Видишь?
    - Нет.
    - Ну, вон там бугорок.

    В самом деле, на тропинке, по которой мы шли было едва заметное возвышение. Пять-десять сантиметров, не больше. Но когда кто-то наступал на него, то оказывался выше всех, несущих трубу, и весь её вес теперь приходился на него. Четыреста килограммов, а не восемьдесят, когда вес распределялся на пятерых несущих.
                ***

    Проходили дни за днями. Втянулся живот, исчезли жировые наросты на боках. Дышалось глубоко, приятно. Вообще я будто помолодел, чувствовал себя как в юности. Особенно сблизился с Лёвчиком. Он был не томич. Жил в Анжеро-Судженске, городе на расстоянии 80 километров от Томска. Учился с ребятами в Томске до четвёртого курса. Потом ушёл из университета. Объяснял  просто, даже примитивно, басил:

    - На четвёртом начали изучать квантовую физику, которую я просто не понимал. Но это же основа всей современной физики; значит, физиком я не смогу быть.

    На самом деле причина была не в этом. Он с матерью, заслуженной учительницей СССР, жил в бараке для переселенцев тридцатых годов. Без воды, без отопления, с туалетом-ямой. Одна жить она в таких условиях не могла. Работы для физика в Анжерке не было. Переехать  с ней в Томск было невозможно. Вот и всё объяснение! В Анжерке  ему пришлось работать забойщиком на угольной шахте.

    При этом Лёвчик был самым эрудированным из нас. Вспоминаю, как мы с ним однажды шли от заправки к вагончику и спорили, какая из пьес Шекспира лучшая. Я утверждал, что «Гамлет», Лёвчик – что  «Король Лир».

    - Пойми, - утверждал он. – Что важнее: идея индивидуальной мести или любви к детям, к своему роду? Тут же всё ясно!
    Этот взгляд был новым для меня.

                ***
    Она с Петькой иногда проходила мимо стройки. Петька здоровался, а она вежливо наклоняла голову.
    - Завтра и послезавтра будем знакомить москвича с совхозной столовой, - объявил Геныч. – Я отпускаю Машку (нашу повариху) в Томск по семейным обстоятельствам. Немного сдвинется время обеда, но надо приходить, пока все там не соберутся. Ведь магазин уже третий день не работает.

    Назавтра, усталые и проголодавшиеся, в час дня мы вошли в столовую. Я сразу увидел там её с Петькой. Они сидели за отдельным столом, на котором были аккуратно разложены приборы: ложка и нож с правой стороны, вилка – с левой. Приборы были не столовские; показалось, что серебряные с позолотой. К ним никто не подсаживался. Вошла группа местных с криками и матом.

    - А ну тихо! – одёрнули их. – Не видите что ли: тут женщина и ребёнок!
    Вошедшие оглядывались и замолкали. Закончив еду, она вынула из сумки бумажную салфетку и аккуратно протёрла стол. Завернула в салфетку столовые приборы, убрала в сумку.

    Тихо сказала сыну:
 
    - Есть надо так, чтобы ни крошки на столе не осталось. И всё вокруг было чисто.

    Когда они вышли, все начали говорить о них. Говорили только хорошее. Хвалили за порядочность: работает, ни с кем не гуляет. На работе начальство её хвалит. Дома – чистота, наверняка. Вот только не по-сибирски живёт, ни с кем не водится, не гуляет. Кто был её муж,  где он, почему они не вместе – никто не знал.

                ***

    Мой отпуск кончался. Материала на стройке не было, не завезли.
    - Завтра едем на пару дней в Томск, - объявил Геныч. – Переждём. И москвича надо в воскресенье в Москву отправить. Отвезём в Толмачёво и вернёмся сюда.
    - А можно, я пока здесь останусь? Что мне в Томске делать? Только вам мешать. Вы же будете с семьями. А я полежу, почитаю.
    - Хочешь, оставайся. Еды навалОм (сибиряки как-то смешно выговаривали это слово; делали ударение на последнем слоге). Красного испанского бутылок тебе накупили, а ты не пьёшь.
    - Вот теперь и выпью.

    Они уехали. Я сидел на лавке около вагончика и вдруг увидел её… Без Петьки… Одну… Она подошла к заправке, остановилась, потом подошла ко мне. На ней был красивый изящный халат.

    Остановившись около меня, она положила руки мне на плечи и тихо, с расстановкой, сказала:
    - Расстегни… сам … халатик…

    Я со смущением расстегнул три пуговки, халат упал на землю… Под ним ничего не было. Красивая обнажённая женщина стояла передо мной.

    Потом был рай… Блаженство… Счастье…

    Под утро я заснул, казалось, на минуту… Проснулся от гула голосов. Смеялись. Подшучивали надо мной.

    - Мы тут пашем, а москвич развлекается!
    - Развращает наших женщин!
    - А жадный, даже вином не угостил. Бутылка даже не открыта.

    Я  думал,  что  они не догадаются. Но улики были налицо: смятая влажная постель, тонкий запах косметики и… вообще…
    - А где они живут? Она с Петькой?
    - В бараке, на втором.
 
    Я вздрогнул.  Я даже представить себе не мог, что они живут в бараке-развалюхе, построенном переселенцами ещё в тридцатых годах.
    - Попрощаться надо бы…
    - Поздно, москвич! Они уехали в город. Сегодня видели, как она с Петькой садилась на автобус. А ты проспал.

    Я собрал вещи… Толмачёво… Полёт… Я – в Москве…

                ***

    Потянулись обычные московские дни… Всё время беспокоил вопрос: что это было? Измена? Жене? Семье?  Но я же не тратил на  неё деньги, время, чувства. Просто в свободное время перепихнулся; это должно быть нормально для мужчины, как говорил Геныч. Но что-то шептало во мне, что это не совсем так. Я отдавался ей не только телом, но и душой. Этого я не мог понять, но я это чувствовал... И при этом я не знал даже, как её зовут. Он – Петька, а она?

    Шли месяцы, прошёл почти год. Я уже защитил докторскую. В мае меня вызвал начальник института и поручил съездить в Томск и согласовать техническое задание на совместную работу с Томским университетом.

    Я с радостью согласился, тем более, что Гена сообщил о получении в ближайшие дни остатка задержанных денег от совхоза. Не надо  будет переводить их мне; получу их сразу наличными. Ещё раз я удивился: мой заработок за сорок дней в Еловке был раза в три  больше, чем заработок в Москве за то же время ведущего научного сотрудника, доктора наук. Усмехнувшись, подумал: ещё и здоровье себе улучшил.

    Вдруг как-то болезненно вспомнилась она. Всплыли вдруг строки старинного романса:
          Я имени ее не знаю               
          И не хочу узнать
          Земным названьем не желая               
          Ее назвать...   
              Сравненья все перебирая,
              Не знаю, с кем сравнить... 
              Любовь мою, блаженство рая,               
              Хотел бы век хранить!

    Назавтра было: Москва, Внуково, Толмачёво, Томск…
    Геныч с машиной встретил меня. Через пару часов мы подъезжали  к Еловке.
 
    - Я буду в конторе, - объявил он. – Ты погуляй по деревне пока или пережди в машине.

    Я пошёл к бараку. Он действительно был неказистым. Когда мы подъехали, из всех окон стали высовываться люди. Я вошёл в расхлябанную дверь и стал подниматься по шаткой лестнице на второй этаж… И увидел Петьку.
    - Петя, здравствуй, ты здесь живёшь? – мой голос задрожал.
    - Здравствуйте, Саша, - отвечал он.
    - А мама дома?

         Лицо  его  искривилось, слёзы показались в его глазах. Но он справился и ответил:
    - Мамы нет. Я живу здесь с тётей Полей.
    - А где же мама?
    - Она умерла, - задыхаясь выговорил он, и слёзы полились из его глаз.
    - Как это? Как? – тупо повторял я.
    - Кровь, кровь лилась… Много крови… - всхлипнул он.
    – А с кем же ты сейчас?

    Он долго молчал… Успокоился, кажется. Потом тихо заговорил:
      - Соседка тётя Поля договорилась с ЖЭКом, что займёт комнату и будет ухаживать за мной. А теперь её прописали в этой комнате, и она говорит, что меня, как сироту, надо отдать в детдом. Там будут лучше следить на мной.
    - Петька… Милый… Не плачь! Ты поедешь со мной в Москву… Будешь жить и учиться там… Со мной!
    Я говорил и почти плакал, так было жалко его.
    - А сейчас нам с Геной надо получить деньги. Потом вернёмся в Томск, и я наведу справки, как взять тебя. Полетишь со мной в Москву на самолёте. Будешь видеть землю с неба.

    Я говорил, а он немного успокаивался.
    - Всё. Будь мужчиной. Жди. А тётя Поля дома?
    - Да.
    - Я поговорю с ней.
    - Только не говорите, Саша, что я жаловался. Я же - мужчина.
    - Не скажу. Я – тоже…

    Комната, в которой жила она с Петькой, была небольшой. Метров десять-двенадцать. Обстановка комнаты – со вкусом. Изящная. Правда, были вещи, которые резали глаз. Петька заметил мою реакцию и пробормотал:
    - Это – не наше. Тёти Полино.
    - Всё, Петька, жди. Я съезжу в Томск, сделаю всё и приеду за  тобой.
    Он, глядя на меня, улыбался сквозь слёзы. Я обнял его и вышел из барака. У двери стояла женщина средних лет с неприятным грубым выражением лица.
    - Вот слежу за сиротой. Один он совсем. Мать-то гулёвая была, не следила, как надо.
    - А отчего умерла- то она? – я еле выговорил эти страшные слова.
    - Я и говорю гулёна, совсем пропащая, - зачастила та. – Я и говорю… нагуляла дитя, а потом что? Выкинула… Вот кровью-то и залилась. Скорой то помощи, как в городе, у нас тут нет.

    Я, обезумевший от боли и горя, молчал. Значит, я виноват. Значит, она носила моего ребёнка. Полу-вопрос… Полу-утверждение…
    - Где ты бродишь? - спросил подошедший Геныч. – Едем! Всё в порядке. Получил.
    - Всё,  Петька,  жди,  -  пробормотал  я.  –  Куплю  билеты на нас и приеду за тобой.
    - И ещё, - почти прошептал Петька. - Мама вам писала письмо. Вот оно.
 
    Он передал мне скомканный незапечатанный конверт. На нём не было надписи.

                ***
    Я сидел в самолёте у окна… Полуспал… Полудумал… О чём?.. Не знаю…
    - Простите,  услышал  я.  –  Это  пустое место ваше? Можно я его займу?
    Мужчина средних лет, приняв моё молчание за согласие, начал устраиваться на соседнем пустом кресле.
    - Петька? Где Петька? Он там, остался в Томске? С кем?

    Как-то материально, осязаемо и страшно наваливалось осознание…         Измена… Кому?.. Семье?.. Ей?.. Себе?..

Снова  накатывались волной строки из конверта, отданного мне Петькой:

Я ошибаюсь вновь и вновь,                Стремясь любви отдать всю душу…      
Как будто тело лишь отдав,       
Завет Всевышнего нарушу…         
Наоборот:  он нам велел      
Соединяться, чтоб плодиться…      
Зачем, мятежная, хочу               
Своей душой с твоею слиться?
В мужских объятьях лгу себе,
Что одиночество забылось… 
Но чудо дивное – во мне
Ребёнка сердце вдруг забилось.
В мужских объятьях вспыхну я,
Затем полярной льдиной стыну…
Мужчине тело я дарю,
А душу страждущую – сыну…
Зачем мне повстречался ты?
Вновь ожили мои мечты...                Зачем я ошибаюсь вновь,
Всё отдавая за любовь?...

    На обратной стороне мятой бумажки было:   

Справляю тризну по любви…
Я обманулась неумело…
Но детское возникло тело               
В глубинах тела моего…                Как я винить себя посмела                За счастье, что ношу его?
Он мной владычествует смело,                Всё грешное во мне истлело…                Он: «Мама, - говорит, - живи!»                И я воскреснуть вдруг сумела,                Справляя тризну по любви…