На веки вечные

День выдался солнечный, безветренный. Такой, когда уже не осень, но еще и не зима. Старуха, с виду крепкая, со смешливым лицом и блестящими лукаво глазками, в серой вязаной шапочке поверх цветастого платка, шелестя красной болоньевой курткой, не отстает, упрямо семенит за кладбищенским сторожем Сижком.
- Ну что тебе стоит, человеком будь, Сижок. Оставь за мной бугорок тот с березками, - подобострастно канючит она, пытаясь опередить его и заглянуть в лицо, как тот реагирует на ее мольбу? Несмотря на предпринимаемые усилия, это ей не удается.
Он тоже стар, но двигается резвее, обогнать себя не позволяет, хоть и задыхается от быстрой ходьбы, заходится в сухом дерущем горло кашле. Он сам на мгновение оборачивается к ней. У него сизый уныло повисший нос-слива, сизое в сиреневых прожилках, точно оплетенное паутиной, полувысохшее лицо. На голове видавшая виды ушанка, на плечах прожженный местами, но пока еще не заношенный ватник, на ногах – резиновые сапоги в давнишней грязи.
Он с похмелья, а в кармане ни гроша. И как назло только эта баба, и ни одного покойничка. Пар-ши-вень-ко! Родственнички усопшего обязательно поднесли бы шкалик и за место сухое, и за сочувствие, и за присмотр за могилкой. Старуха донимает, а догадаться не догадается, что вопрос ее в данный момент запросто можно решить.
Разве вершится какое никакое дело без поллитры? Ей ли, век прожившей, этого не знать. Или притворяется, что не понимает? Нееет! Не лыком шит Сижок. Дело свое твердо знает, и таксу за услуги тоже.
- Неси справку о смерти, тогда и определю. На то или другое место, - говорит он, опускаясь на скамью у выхода. Назойливая старуха темным пятном застывает напротив.
- В уме ли ты? Кто мне справку такую даст? Какой же ты бюрократ, Сижок! Когда помру, тогда и справку выдадут родственникам, и печать шлепнут.
- Тогда и приходи, - упрямо гнусавит он свое.
Надоедливая баба. Заслонила солнце. Встала перед ним, словно памятник надгробный. А шустрая, ноги еще носят. Ни на шаг от него не отстала.
- Опомнись, голубок! Совсем спился. Ум за разум заходит. Как я мертвая к тебе явлюсь, да еще со справкой? Такого не бывает, - возмущается она. Присаживается рядом. Уморил, чертяка.
- Дело ваше, - бубнит Сижок, давясь вязкой горькой слюной. – Ходят тут, ноют, а не положено.
- Не по-ло-же-но! – передразнивает его старуха. – Исключения всегда бывают. Исключение сделай мне!
- Молчать! – цыкает он на старуху, и, затянувшись папироской, выпускает в ее сторону клуб вонючего дыма.
Старуха резво отодвигается, отворачивается, но, вспомнив, зачем она здесь, вновь приближается к нему.

- Сижок, - тон ее меняется. Она надеется иным путем тронуть сердце этого истукана. Может быть, разжалобить и добиться-таки своего. - Ты ведь ко мне  в молодости неравнодушным был, аль запамятовал на старости лет?
- Был, не был…- в недоумении смотрит он на нее, словно только заметил, что кто-то еще, кроме него, раздражающий, лишний, совсем ему ненужный, занимает часть скамьи. Припоминается что-то такое, почти стертое из памяти, не тревожащее, не волнующее за давностью лет. Он разочарованно сплевывает. Бред! Ох уж эти бабы, чего не наплетут, лишь бы мужика одурманить да своего добиться.
- А я? Как я любила тебя, Сижок. Чтобы испытать любовь твою, замуж за Петра пошла. Да и папенька, царствие ему небесное, приказал. Я ведь уверена была, еще с подружкой поспорила, женился ты потом на ней, что ворвешься в сельсовет и вытащишь меня из-под венца. Проспорила.
- Не положено, чтобы чужую невесту…
Что выдумывает старая, что плетет! Рисковая баба. Ждала в сельсовете! Черт побери, как он мог ворваться туда, когда батька запер его в бане, чтобы греха не сотворил с горя да обиды.
- Что же ты не пришел, Сижок? – не унимается растревоженная воспоминаниями старуха, предъявляя ему утративший актуальность счет.
- Не положено, - бурчит он уже не так решительно, как прежде. Точно и для него проясняется прошлое, схожее со старухиным, затягивает, а он ни за какие коврижки не желает возвращаться туда.
Вновь прикуривает и вновь заходится в долгом кашле.
- Дурак ты, Сижок, - она обижена. Не на него, нет. Чего теперь допрос учинять, когда жизнь на исходе.
- Не положено тут языком чесать! – прикрикивает он на нее, – Раздолдонилась, напридумывала!
- Ну, оставь, Сижок, тот бугорок для меня!
- Для себя держу, - сказал, как отрезал. Чтобы не приставала, не травила душу, катилась бы скорее отсюда. Принесло же ее на его больную голову.
- Тебя, Сижок, с твоей рядышком положат. А место такое чудное. Ладно, доброму человеку, а то ведь ироду какому-нибудь достанется. Так хочется мне, чтобы под березками…
- Ладно,-  соглашается Сижок, - неси справку и бугорок, и березки – все твое.
- Тьфу, окаянный! – сердится старуха. – О чем я тут битый час, деревянная твоя башка, толкую! Или ты нарочно? Насмехаешься надо мной?
- Извиняюсь, - поднимается он и прислоняется к изгороди, - Порядок должен соблюдаться. И чего пристала, как лист банный? Не помираешь ведь еще.
- Скоро помру. Маму во сне часто вижу. Приходит, зовет за собой. Вот и нынче приходила. Собираться в дорогу велела.
- Мало ли кому что во сне привидится. Я тут при чем? А помрешь, так определят, никого на земле не кидают.
- Сижок! – пускается старуха на новую хитрость, - небось хочется знать, как там на том свете?
- Не положено живому.
Глупая баба, совсем сбрендила. Придумала! А горло дерет, терпеть невмочь, и кашель замучил. Хоть бы догадалась, не водочки так пивка поднесла. Пусть бы тогда все кладбище с потрохами и с ним вместе забирала и командовала тут. Не доходит до бабы, а просить не в его правилах.
- Я тебе, Сижок, когда принесут меня на кладбище и прощаться станут, подмигну.  Ты ведь подойдешь проститься? Ежели там все хорошо, то правым глазом. На нем бородавочка выросла, раньше ее не было. Запомни, чтобы не ошибиться. Ежели худо – левым. И может быть, тебе одному чуть слышно прошепчу, привет, мол, Сижок, любовь моя земная. Ты только про березки не забудь, а я слово свое сдержу.
- Не бывает такого, чтобы покойники подмигивали. Ежели каждый начнет подмигивать… Не положено! - Сижок поражен невиданной наглостью и самонадеянностью бабы.
- Бывает, всякое на свете бывает. Особенно, когда этот и тот пересекаются. А душа моя, Сижок, на веки вечные прилеплена к твоей. Тяжко ей без твоей. Нет ей на этом свете покоя, не будет и на том.
- Не положено мертвецу, - твердит он. Баба настырная, а он еще настырней. И вновь заходится в кашле. – Басни все это про души-то, басни.

Так они ни о чем и не сговорились. Расстались сердитые да недовольные друг другом.
Сижок злился на выжившую из ума старуху, заставившую волноваться и окончательно испортившую ему день. Но где-то в самой глубине его зачерствевшего от времени и забот сердца шевельнулась не осознанная им жалость к ней.
Старуха плелась с кладбища совершенно изможденная и разочарованная в Сижке. Ей хотелось плакать, рыдать, но слезы куда-то пропали. Маленькая, совсем маленькая, надежда все же теплилась в ее раненной душе: не может Сижок не исполнить одну единственную ее просьбу.

Прошла неделя. Может на день другой больше. Старуха занемогла, не вставала, но жила, и сознание не покидало ее.
Сижок, задетый за живое странным обещанием старухи, верил и не верил. А вдруг подмигнет. Бабы, они на все способные.
Тут вскоре и покойничек не заставил себя ждать. О старухе Сижок и думать перестал. Доставили представившегося на погост, голосят, речи толкают. Притащился и Сижок поклониться усопшему.
К каждому, покидавшему сей бренный мир, подходил он, стягивал ушанку, обнажая плешивый череп, пригоршю земли кидал на крышку гроба и потом без угрызений совести плелся в хвосте провожавших на поминки.
Протиснулся к гробу и на этот раз, уставился привычно на умершего. А тот возьми, да и подмигни ему. Остолбенел Сижок, покосился на остальных: заметили, не заметили? Те, как стояли, так и стоят. Кто слезами заливается, кто сухие глаза платочком утирает. Закрестился он, затряс головою, чтоб от наваждения избавиться, ушанка в яму полетела…
На следующий день и еще некоторое время никого не хоронили. Но подмигивать Сижку стали фотографии на памятниках.
Уже не прогуливался он по кладбищу. А потопчется у входа, отметится, что был на работе, и в поселок, домой.
Клял сумасшедшую старуху, подумывал оставить место доходное, доживать свой век на пенсию, да все медлил.

Наконец тихо и незаметно скончалась старуха. Место он отвел ей то, что просила. Уважил на всякий случай. А сам мучился – подходить ли к покойной? Любопытство перебороло страх. А была, не была! Исполнит ли баба обещанное? За ней, говорила, не станет.
Приблизился, вопросительно глянул на восковое без лукавства лицо. Ну, как там? – едва не вырвалось у него. Веки старухи сомкнуты, как и у всех в такой ситуации, бородавка на правом глазу даже не вздрогнула.
Домой вернулся Сижок как-будто довольный. Прав оказался он - что не положено, то не положено.
- Говорил ведь, го-воо-рил! – усмехался он, откупоривая беленькую.
Раз за разом... Опустошил бутылку и уронил головенку на стол.

Кто-то легонько стукнул в его окно. Он очнулся, будто вмиг протрезвел, насторожился, замер, прислушался, вскочил.
- Сижок, - окликнул его знакомый голос, - Сижок! Поторапливайся. Я жду тебя. Сижок.
- Не положено, чтобы… - сорвал он занавеску, отшвырнул ее, вдавил лицо в стекло.
За окном сидела синичка и внимательно смотрела на него лукавым глазом-бусинкой.
- Ты? – выдохнул Сижок и захрипел. – Почему не подмигнула, ни правым, ни левым? – и ударил кулаком по стеклу.
Синичка исчезла. Из темноты донеслось: «Не положено, Сижок. Сам знаешь, не положено».
Зашелся Сижок то ли в смехе, то ли в кашле. А когда малость успокоился, схватился за грудь. Острейшая боль пронзила ее насквозь. Почудилось ему, или на самом деле так произошло, что вырвалась душа его из немощной прокуренной старческой груди и безоглядно устремилась за другой душой, тоскующей, зовущей, на веки вечные прилепленной к его душе.