Сон золотой длинною в полжизни Ч. II. Потребности

Чтобы стать комсомольцем-ленинцем под влиянием «сна золотого», моё детство формировалось из пионеров во время хрущёвской «оттепели». Подразумевалось: сталинская суровая зима (Фото №1) подтаяла от солнца новой политики коммунистической партии, и прежде всего под лучами развенчанной товарищем Хрущевым (Фото №4) культ личности и ошибок товарища Сталина. Это название, подобное особенностям природы, как известно, придумал писатель Илья Эренбург, особо ценимый Советской властью, сын инженера и зажиточного купца 1-ой гильдии Герша Гершановича Эренбурга и Ханы Берковны Аринштейн (ещё в I части своего повествования я взял за правило по возможности упоминать предков персонажей своего повествования, – не обессудьте).

Надо отдать должное таланту Эренбурга, трижды лауреата Сталинских премий, кавалера двух орденов Ленина и Трудового Красного знамени, – термин «оттепель» в конце концов прижился. Хотя переносный смысл этого явления, связанный с именем Ильи Гершевича, издавшего одноименную повесть в журнале «Новый мир», сначала показался неподходящим, и был воспринят в штыки его коллегами по писательскому цеху, а содержание повести многим виделось неудачным.

Не понравилось то, что один из образов повести (директор завода Журавлев) оказался отрицательным, и его жена, понимая, что он превратился в карьериста (равнодушного к людям, не считавшегося с их интересами ради продвижения по службе), – разводится с ним. Вероятно, по представлениям высшего эшелона партийцев, мужа надо было поддерживать и перевоспитывать. К тому же крупные руководители карьеристами не бывают, – не для того партия выдвигает их на такие посты. Можно предположить: те перемены, которые происходили в стране, прозорливый Эренбург пытался отобразить в повести опосредованно в виде житейских коллизий, но его никто не понял.

«Наш паровоз вперед летит в коммуне остановка» (слова песни принадлежат редактору киевской комсомольской стенгазеты некому Спиваку, скрывавшемуся под псевдонимом Анатолий Красный), а они, «впередсмотрящие», кого я обычно упоминаю с именами, отчествами и фамилиями, как всегда в нашей истории оказывались впереди паровоза (вероятно, чтобы показывать остальным дорогу к светлому будущему). Известно, у тех, кто забегает вперед, всегда существует опасность: в лучшем случае быть непонятым, в худшем – быть раздавленным, по крайней мере критикой, а то и паровозом, ими же созданным.

Хрущевская оттепель была отмечена знаменательными событиями. На моей памяти наша страна запустила первый спутник Земли в 1957 году. Это было, кажется, воскресенье, отец, будучи дежурным по части, пришел на обед и сообщил об этом. Воинская часть дислоцировалась в ГДР городе Ратенов. Запомнились его слова, раннее мне неизвестные: «триумф советской науки, первый искусственный спутник». Хотя меня больше интересовал его Стечкин в деревянной кобуре. Отец, идя на встречу моей просьбе, дал мне его подержать, предварительно разрядив. Пистолет оказался тяжёлым. Я поднял ствол к вверху и заявил: «Стреляю в спутник-три-ум-пф», чем вызвал смех родителей. Так я, почти шестилетний мальчишка, запоминал незнакомые слова, сопровождая их каким-либо не менее запоминающимися действиями.

Из газет мы узнали: первый космический аппарат был круглым, довольно тяжёлым и посылал на землю сигналы с помощью антенн обращенных назад. Мама достала портняжный сантиметр и отмерила 58 сантиметров.
– Такой маааленький, меньше меня, – разочарованно протянул я, рассматривая сантиметровые отметки.
– А весит больше, чем наш папа – почти 85 кг, – попыталась удивить нас с отцом мама.
– Легко запомнить: вес – 5 и 8, а размер наоборот – 8 и 5, – сообразил я.
– Не размер, а диаметр, – поправил отец и, чтобы я запомнил, нарисовал и отметил поперечник шара на полях газеты. Так ненавязчиво осуществлялось моё домашнее обучение, в этом возрасте я уже знал цифры, учился считать и осваивал элементарную цифровую комбинаторику.

Наши учёные продолжали напряженно трудиться и через три с небольшим года произошло ещё одно выдающиеся событие. Не забыть ликование людей 12 апреля 1961 года, когда сообщили о первом советском космонавте. Народ словно ошалел, незнакомые люди поздравляли друг друга, обмениваясь этой новость: «Как? Вы ещё не слышали? Наш человек в космосе! Кто? Юрий Гагарин». Повсюду звучало объединяющие слова: «Мы впереди всех! Мы в космосе и победили всех! Мы…мы…мы…» С этого времени профессия космонавта для многих мальчишек Советского союза моего поколения стала самой привлекательной, хотя я относился к меньшей его части, так как у меня от качелей-каруселей кружилась голова. В этом году и следующем в космос полетели ещё несколько наших первопроходцев летчиков.

В 1961 году произошла ещё одно взбудоражившее советский народ новость: объявили, что старые деньги будут заменены на новые. Не помню, как разъясняли необходимость этого государственного шага, впрочем, доводы у Советского правительства всегда находились, и главный аргумент – всё делается в интересах людей. В это я сразу поверил, когда отец, вскрыв мою копилку с медяками, сообщил мне, что я разбогател в десять раз: вместо 3-х рублей мелкой монетой у меня оказалось сразу 30-ть. По своей наивности я решил, что и остальные советские люди получили свою выгоду. Мечта в тот момент о велосипеде стало приобретать некоторую реальность, впрочем, как оказалось, преждевременную. Лишних денег у родителей не было, тем более в следующем году цены в магазинах поползли в верх, вызывая скрытое возмущение советского обывателя. Новые бумажные деньги разочаровывали своими уменьшенными размерами, согласно народному фольклору, на смену солидным «сталинским портянкам» (реформа 1947 г.) пришли хрущевские «фантики». Удивительно, как история повторяется и ещё будет повторяться.

В мае 1961 года в нашей семье появилось пополнение, после того как беременная мама уехала рожать к бабушке в Минск. Почему она, не могла, как говорили в старину, «разрешиться от бремени» в районном городке Осиповичи? Дело в том, что в её паспорте стоял штамп прописки на жилплощади бабушки, и моя мама ни в какую не хотела выписываться из столицы Беларуси. В то время так называемая прописка играла чрезвычайную важную роль. С её учётом можно было рассчитывать бесплатно улучшить свои жилищные условия, а площадь, предоставляемой государством квартиры у новосёлов, зависела прежде всего от числа проживающих на одном квадратном метре. Только поэтому и я, и моя, вновь появившаяся сестра, родились в Минске.

Бабушкины деревенские родственники-колхозники, по её рассказам, в то время паспортов не имели и многие завидовали городским жителям. Мы, как могли, им помогали. Помню, как конюх дед Андрей, бабушкин двоюродный брат из деревни Богданово, радовался подаркам отца: почти новому офицерскому бушлату, ватным брюкам и яловым сапогам. Именно благодаря ему я впервые проехал в детстве на телеге и с помощью вожжей управлял лошадью. От фронтовика – деда Андрея – пахло потом, перекисшим зерном (потом я узнал, так пах самогон) и крепким табаком. Нашей стране, устремлённой в коммунизм, ещё предстояло преодолеть огромную разницу между городом и деревней. 
Впрочем, до сих пор мы так этого и не сделали.

В октябре 1961 года состоялся XXII съезд КПСС (Фото №2). На съезде принят новый Устав КПСС, содержащий, впервые сформулированный свод правил поведения, касающийся каждого, проживающего в стране – «Моральный кодекс строителя коммунизма». Он состоял из 12-ти, как мне казалось, очень правильных положений, направленных на моральную чистоту взаимоотношений между людьми и коллективную сплочённость ради достижения конечной цели – коммунизма. Начинался словами – «преданность делу коммунизма» и заканчивался – «братская солидарность с трудящимися всех стран».

Позже, готовясь к поступлению в комсомол, я знал «кодекс» почти как «Отче наш». Православной молитве меня в тайне обучила моя бабушка Таня. Разница была только в том, что молитву следовало произносить наедине с самим собой, обращаясь к Богу и это было «таинство бессмертной души» (так учила бабушка); а кодекс полагалось провозглашать во всеуслышание, вывешивать на стенах, и к душе он не имел никакого отношения, так как её заменили функциями головного мозга, условными и безусловными рефлексами и соответствующим воспитанием (так учили коммунисты).

Забегая вперед, о молитве, услышанной учениками от Иисуса Христа, а мною заученной со слов бабушки, – я долго не понимал, о чём в ней говориться. Слова этой короткой, неосмысленной мною молитвы, не давали покоя. «Какой отче? Какое царствие? Почему хлеб насущный? Какие такие долги? Какое искушение? Кто такой лукавый?» – с удивлением думал я. Безусловно каждый, кто с ней знаком, понимает её по-своему. Чтобы её уразуметь, я, будучи уже в старших классах, в тайне от всех разыскивал в библиотеках по словарям и додумывал смысл каждого слова, пока не перевел её на понятный мне язык. Впервые делюсь своими самостоятельными когда-то тайными, как мне казалось, впрочем, наивными изысканиями:

Бог-Отец наш, присутствующий в душе нашей!
да будет свята и непоколебима, сущность Твоя;
Да установится навеки-вечные порядок Твой
Для бренного тела, как Царство на земле
И для вечной души с Тобой на Небе.
Основу земной жизни дай нам нынче и во веки веков, 
И прости грехи наши, подобно как мы прощаем согрешившим.
Убереги нас от соблазна нарушить заповеди, помогая избежать зла.

Меня никогда не оставляло чувство: Он существует, как совершенный необъяснимый Абсолют. Может быть я попал под влияние единственной у меня бабушки Тани – самого большого авторитета в раннем детстве. Она тайком от всех привела меня в церковь и меня крестили. Тот самый простенький нательный медный крестик на шнурочке, отданный позже бабушкой, храню до сих пор, как связь с православной верой и приобщение к христианской Церкви.

Кроме того, на меня очень сильное впечатление произвёл разговор с отцом в детстве, когда мы однажды ночью возвращались домой. Была безоблачная погода и чистое небо со звездами. Мой самый главный в ту пору учитель показывал мне Полярную звезду и рассказывал, как найти большую и малую медведицу.
– А до них далеко? – спрашивал я.
– Очень далеко… А ты знаешь, что Вселенная бесконечна? У неё нет ни края, ни конца.
Я был ошарашен, так как над этим никогда не задумывался.
– Не может быть, должен же быть конец.
– Тогда ответь, а что за концом, – и добавил, – есть много чего, что человеческому уму не подвластно, как бы не пытались это объяснить… лукаво-мудрые, – и заметив на моём лице недоумение разъяснил, – иными словами хитрецы-мудрецы. Вырастишь – поймёшь.
– А я знаю молитву «Отче наш». Бабушка меня научила. Только она сказала, чтобы я её никому не рассказывал, и я ей обещал, что не буду.
– Ну раз обещал – так и держи слово. Это не стихотворение для декламации.

Понятие бесконечности до сих пор не помещается в мою голову, заставляя верить в нечто противоестественное. Что говорить обо мне, если известный в философии Иммануил Кант
признался: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звездное небо надо мной и моральный закон во мне». 

На знаменательном XXII съезде кроме «Морального кодекса» была принята Третья программа КПСС, текст её завершала важная для живущих в то время фраза (впоследствии стыдливо изъятая по указанию партийного руководства): «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Не буду скрывать, мне очень хотелось оказаться в «светлом будущем», где от каждого по способностям, каждому по потребностям.

Невольно приходит на память анекдот с бородой, в котором наш народ везли на поезде-паровозе в коммунизм, а впереди каждый раз при Ленине, Сталине, Хрущёве и Брежневе оказывались разобранные врагами рельсы. Руководство на эту ситуацию реагировало по-разному. Концовка байки получилась довольно остроумной и злой: «Задрапируйте окна и раскачивайте вагоны – будем делать вид, что едем». А внутри поезда ведь находились советские люди, верившие до поры до времени, что мы, несмотря ни на что, движемся к намеченной цели.

Однажды, когда я учился в старших классах, речь зашла о главном принципе при коммунизме, с отцом состоялся, запомнившейся мне, разговор.
– А я знаю, как организовать в стране коммунизм, – самонадеянно заявил я. – Просто надо воспитать у людей невысокие потребности, и тогда общество будущего будет в состоянии их удовлетворить в полной мере, и мы все окажемся в коммунизме. Всё элементарно, папа, – мне казалось, что я открыл простой способно решения проблемы.
– А ты подумал какие потребности нужны людям? – пытаясь заставить меня поразмышлять, спросил отец.
– Ну, разные, – оказалось, что я не был не готов к такому повороту разговора.
– Хорошо. Сколько времени ты проживешь без воздуха, воды, сна, пищи и без движений.
– Без воздуха – несколько минут; без воды – несколько дней; без сна, я по радио слышал, несколько суток и человек становится как сумасшедший; без пищи – наверное месяц; без движений мышцы и организм слабеет, с космонавтами такие эксперименты проводились, я читал в «Технике молодёжи» и человек может погибнуть.
– Верно. Единственная поправка: эти потребности или нужды, назовем их так, необходимо откалибровать, (любимое слово моего отца артиллериста) в качественном и количественном отношении по принципу необходимости и достаточности. Воздух и вода должны быть чистыми и по своему составу, впрочем, как и доброкачественная пища, и все они должны соответствовать потребностям организма. Сон нужен для полного восстановления сил человека после напряженного трудового дня, а двигательную активность следует привести в гармонию со всеми мышцами тела, в идеале они все должны работать – в этом проявляется жизнь тела.

Я не удержался и высказал предположение:
– Ну эти потребности не так уж и сложно удовлетворить.
– Да, но для этого надо многое знать и учитывать, – и увидев на моём лицо недоумение, продолжил. – Например, мы не знаем, какой состав воды необходим организму человека в тех или иных жизненных обстоятельствах; тоже относится и к пище. Все рекомендации пока носят предположительный общий усредненный характер; или, например, в повседневной жизни, часть наших мышц работает с избытком, а часть с недостатком и в организме могут возникнуть перекосы и происходят сбои в функциях организма. Даже части артиллерийского орудия в разных условиях испытывает разные нагрузки, как, например, ствол и станины при стрельбе и при транспортировке на сжатие и растяжение.

Отец своими рассуждениями ввел меня в глубокую задумчивость. Благодаря его словам я уже улетел в своих мечтах в светлое будущее, в котором умные устройства помогают человеку оптимизировать его потребности.
– Папа, я понял: техника будущего поможет человеку минимизировать наши потребности с наилучшим эффектом, и мы окажемся в коммунизме, – догадался я улучшить свое утверждение, с которого начался разговор с отцом.
– Но это не единственные человеческие потребности, – продолжал усложнять мой домашний учитель. – А потребность в семье? в любви, в заботе, в общении, в познании, в безопасности? Подумай, смог бы ты выжить младенцем, если бы о тебе не позаботилась мама? 
– И ты, папа, тоже с детства формировал мои потребности, – задумчиво добавил я.

Отец продолжил:
– Не только я. Знаешь, Энгельс написал небольшую книжку «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Придет время ты её прочтешь. Из неё, я надеюсь, ты поймешь, как из семьи возникало государство. Кстати, ты можешь расшифровать слово «семья».
– Это просто, – заявил я.
Тогда я находился в таком возрасте, который не расположен что-либо усложнять, а отец внимательно посмотрел на меня, ожидая ответа.
– Семь-я, – мне хотелось показать своему родителю, что я достоин быть его собеседником, в таком, как мне казалось, серьёзном разговоре. – Это значит семью образуют: я, мои родители и родители твои и мамы. Всего семь человек. Семья – это ячейка общества, – решил я блеснуть своими познаниями.
– Совершенно верно. В государстве, условно говоря, семья присутствует, как ты правильно заметил, тремя поколениями: твоим, нашим с мамой и поколением твоей бабушки Тани. К сожалению, значительная часть поколения наших родителей нет с нами, они погибли во время войны. И в этом смысле наше государство напоминает неполную семью со всеми её трудно решаемыми проблемами.

Тогда при Хрущеве, да и при Брежневе (Фото №3), мы жили в условиях далеких от коммунизма, наша семья, родители, я и сестра, занимали однокомнатную квартиру в четырех-квартирном кирпичном доме с деревянными верандами в каждом из четырёх углов здания. Эти здания для офицеров военного городка вдоль улицы Черняховского строили после войны немецкие военнопленные, в них первоначально предполагались определённые удобства, но затем, как всегда, сверху получили команду, и военная квартирно-эксплуатационная служба настояла на упрощении, дескать советские офицеры «не баре» проживут и так, а государственные деньги нужны для других целей. Но эти условия были лучше, чем послевоенные бараки и общежития – всё-таки изолированные квартиры, хоть и с минимумом удобств.

Отопление в этих одноэтажных домиках было печное: в комнате печка, на небольшой кухне – плита, которую топили тоже дровами, между ней и стеной с окном имелось некоторое пространство, в котором я поместил раскладушку после того, как в нашей семье появилась сестрица Алёнушка (Фото №5). Так у меня впервые образовался свой угол. Наш быт был организован самым примитивным образом, имевшим много общего с деревенским, что тогдашних «горожан районного масштаба» не чуть не смущало. Тот образ светлых, ухоженных, уютных, благоустроенных городов, которые мы видели с экранов кинотеатров, как продукцию «Мос- и Лен-фильмов», вызывал мысли: «Когда-нибудь в будущем и мы будем жить также, и я вырасту и окажусь в большом городе, а пока приходится мирится с тем, что есть». 

За водой я ходил к общей колонке, расположенной между соседними домами. Эта обязанность была закреплена за мною, благодаря чему вода всегда была под рукой в ведре с кружкой на веранде. Зимой вода покрывалась корочкой льда и её приходилось разбивать дном кружки. На мне же лежала обязанность приносить дрова из поленницы в сарае и выносить мусорное ведро на помойку. Осенью к сараям привозили березовые бревна. В более старшем возрасте мы с отцом распиливали их на так называемых козлах на чурки, а затем я их рубил на колоде топором. Процесс колки дров до пота и изнеможения мне очень нравился, позволяя самоутвердиться, демонстрируя всем, что я уже взрослый. Именно тогда я впервые узнал, что такое «мышечная радость».
 
Отец говорил: «Всякое дело должно приносить удовольствие, только перед удовольствием необходимо производить усилие, которое напрямую зависит от твоих стараний. Не попотев – удовольствия не получишь. Когда ты подрастёшь, ты поймешь это в полной взрослой мере». При этом он загадочно улыбался. В справедливости этих слов я убеждался в жизни неоднократно, и даже улыбку отца разгадал… когда стал мужчиной.

Общий туалет для жителей всего городка располагался за цепью сараев, в которых кроме дров мы хранили и инвентарь, не находивши своего применение в квартире дома: двуручную пилу, топоры, лопаты. Пищу мама готовила: зимой на кухонной плите, летом на керосинке на столе веранды. Там же в отдельной кладовке стоял дубовый бочонок с квашенной капустой и деревянный большой ящик со стружками, между которыми осенью укладывались кислые антоновские яблоки, они дольше и лучше сохранялись. Не скажу про способности нашей семьи (помните «от каждого по способностям»), но реализуемые ею потребности, исходя из обстановки в стране в разных её районах были достаточно скромными. Пища была без разносолов, простая, но здоровая, после переезда из ГДР, мы ещё долго донашивали одежду, купленную там.

Рядом с нашей частью дома имелся палисадник, в границах которого мама устроила: клумбу с цветами, запомнились красивые, сочные своим разноцветьем георгины, по вечерам мы вдыхали ароматы ночной фиалки, посаженной под окнами; кроме цветов – грядки с огурцами, капустой, луком и другой зеленью, а также с кустами помидоров, которые источали неповторимый запах, даже когда ещё были зелёными. Выращивание последних я бы назвал настоящим мастерством, в котором мы с отцом принимали непосредственное участи, когда уходили в поля и собирали в ведро коровьи лепешки. Отец, проживший часть своего детства на юге, вспоминал про их высушенный вариант, называемый кизяком. К моему удивлению он говорил: «Мы ими топили печь». «Этим?» – с брезгливой миной на лице спрашивал я. «Этим», – с веселым видом отвечал мне мой учитель, укладывая очередную лепешку в ведро. То, в чём коровы уже не нуждались, необходимо было родителям для удобрения выращиваемых помидоров.

1962 год начался с появлением в кинотеатрах нового приключенческого фильма «Человек амфибия», который произвел на меня и всех ребят из нашего класса огромное впечатление, так как расширял, пусть в фантазиях, предполагаемые возможности науки и человека. На всех сеансах был полный аншлаг. Этот фильм мы смотрели в кинозале «Дома офицеров» на втором этаже, некоторые по два раза. После чего во многих дворах можно было услышать: «Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть, мне теперь морской по нраву дьявол – его хочу любить» (воспроизвожу по памяти). Причем пели почему-то ребята, не особенно вникая в суть этого киношного шлягера.

Текст песен для фильма написал советский поэт, режиссёр и актёр Соломон Борисович Фогельсон. «Человек амфибия» снят по сценарию Акиба Абрамовича Гольбурта, совместно с кинодраматургом лауреатом Сталинской премии за фильм «Ленин в Октябре» Лазарем Янкелевичем Каплером. Впечатляющие съёмки фильма «Человек амфибия» осуществлял оператор Эдуард Розовский, родившегося в семье Александра Евсеевича Розовского и Анны Наумовны Поляк. Ну куда было деваться моему поколению от советско-еврейско-интернационалистской культуры, о которой я уже упоминал в первой части моего повествования.

Эта кинокартина, пользовавшийся огромной популярностью зрителей и мне подростку-пионеру, запала в душу. В тоже время, как только фильм «Человек амфибия» не порицали критики, воспитанные на принципах «социалистического реализма». Уже потом, позже, эту кинокартину стали считать символом периода «оттепели» в стране. Её посмотрели более 100 миллионов зрителей, а в книге «Великие советские фильмы» она отмечена как «единственная среди беляевских экранизаций несомненная удача в художественном и постановочном отношении». Вот так меняется мнение людей под воздействием новых веяний времени. Это ещё раз подтверждает вывод, сделанный мною давным-давно: нет ни плохих, ни хороших людей, поступков и действий – есть только оценка, делающая их таковыми, а она зависит от тех или иных предпочтений и обстоятельств.

В этом же году на экраны вышли фильмы: «Деловые люди» Гайдая с замечательным актёрским составом (Никулин, Вицин, Смирнов, Плятт), а также «Гусарская баллада» Рязанова. Выдающийся режиссер Эльдар Рязанов, сын Александра Семеновича Рязанова, большевика, комиссара дивизии и Софьи Мойшевны Шустерман, писал о себе с иронией: «Во мне бурлит смешение кровей…/ Признаюсь, по отцу я чисто русский. / По матери, простите, я – еврей! / А быть жидом в стране родимой грустно». И чтобы не было грустно-тоскливо жить, этот талантливый режиссер и сценарист создавал замечательные комедии. Думаю, многие со мной согласятся.

Кроме того, мне этот фильм близок тем, что прообразом главной героини послужила девица-корнет Надежда Дурова, служившей одно время вместе с моим предком ротмистром Францем Егоровичем Десимон в Мариупольском гусарском полку. Я же всегда чувствовал в себе каплю гусарской крови. Ох, как мне хотелось быть похожим на героев кинокартины, и я, пацан, повторял слова, услышанной с экрана песни: «Меня зовут юнец безусый, мне это право, это право, всё равно, зато не называют… трусом. Давным-давно, давным-давно».

Осенью, когда сжигали опавшие листья, около сараев забивали поросят, – те, кто их выкармливал в течение весны-лета. Обычно этим занимались сверхсрочнослужащие, а для убоя приглашали одного из своей среды, и он одним верным ударом немецкого штык-ножа закалывал животное. Зрелище, сопровождающееся поросячьим визгом было не из приятных, но наблюдать, как подвешенную за задние ноги свинку опаливают паяльной лампой, а затем разделывают, было любопытно-притягательно. Это зрелище собирало детвору со всех домов нашего городка. И это тоже роднило и примиряло нас с деревенским укладом жизни.

С тем, что домашних животных в конце концов забивают для употребления в пищу я впервые узнал в детстве от своей бабушки в Минске. Однажды она принесла с Комаровского рынка живую курицу со связанными ногами и стала с ней спускаться в подвал нашего дома по улице Островского.
– Можно я с тобой, бабушка? – напросился я.
– Пошли, если тебе не страшно.
– Нет, я боятся не буду, – заверил я её, не предполагая, что произойдет.

Мы спустились в подвал. Открытая дверь и маленькое грязное окошко освещало помещение с клетями для дров и угля и большую колоду с лежащим на ней топором. Не успел я оглядеться вокруг, как бабушка одним ловким ударом отрубила курице голову. Я даже не спел усмотреть как она это сделала, я только увидел широко раскрытыми глазами, как безголовая птица замахала крыльями в её отведённой в сторону руке.
– Отойди, Сереженька, как бы я тебя кровью не забрызгала, – совершенно спокойным будничным голосом произнесла она, переключая моё внимание на требуемое действие.
Я сделал пару шагов в сторону и посмотрел на её лицо, оно, как и её голос, подействовали на меня самым умиротворяющим образом. Я привык считать: то, что делает бабушка – это всегда правильно.
– Ну что? Не испужался? – ласково спросила она.
– Нет, – твердо ответил я.

В 1962 году произошло событие, эхо которого я услышал только в 1969 году уже при правительстве Брежнева (Фото №6). После окончания школы мы всей семьёй поехали отдыхать в Сочи. Там я познакомился со своим ровесником студентом первокурсником Новочеркасского университета теской Сергеем. Мы разговорились, я сказал, что мои предки до 1930 года жили недалеко, в горах около Мацесты, и мой дед Леонид во время войны 1914 года был офицером. А мой новый знакомый сообщил, что у него в роду все были донские казаки. Он спросил:
– Как ты относишься к Советской власти?
– Нормально. Это же власть рабочих и крестьян.
– А ты знаешь, что эта власть беспощадно уничтожала казаков, даже тех, кто против неё не выступал.
– Ну время такое было, – не зная, что ему ответить, произнес я. Историю донского казачества я знал только по фильму «Тихий Дон».
– Время такое было? – повторил он мои слова, – А ты знаешь, что в 1962 году в Новочеркасске военные расстреляли мирную демонстрацию рабочих.
– Врешь! Не может быть.
– Я сам тому свидетель, и находился с мальчишками в толпе, – обиженно отреагировал Сергей, – были жертвы: убитые, раненные. Многих бунтовавших потом осудили на большие сроки, кое-кого расстреляли, а наших соседей выселили из города.  Я слышал это от отца, он у меня в милиции работал.
– А из-за чего была демонстрация? – поинтересовался я. Всё ещё не хотелось верить, что это было возможно при Советской власти.
– Рабочие голодали, ютились в сталинских деревянных бараках, нового жилья для них не строили, нормы выработки повышали, а зарплата снижалась. У людей накопилось. Рабочих никто не хотел слушать. Вот и взбунтовались, а в них стали стрелять. А ты говоришь: Советская власть – это власть рабочих…
Когда я обо всё сообщил отцу, он засомневался было ли это на самом деле и посоветовал никому об этом не рассказывать. Да и я понял: об это говорить не стоит, хотя ещё долго в голове крутилось: «Кровавое воскресенье 9 января 1905 года – Николай-Кровавый. Расстрел демонстрации рабочих в Новочеркасске – Никита-Кровавый – Быть не может. Враньё-брехня. Наши враги клевещут». В 1969 году не верилось, что такое могло произойти в нашей стране.