Влияние критической концентрации

ВЛИЯНИЕ КРИТИЧЕСКОЙ КОНЦЕНТРАЦИИ ТЯЖЁЛОГО АЗОТА НА ОБОБЩЁННУЮ ВОСПРИИМЧИВОСТЬ N2O В ОТКРЫТОЙ СИСТЕМЕ ТЕРМОДИНАМИКИ.



















Когда лиса оказывается съеденной.






















Эссе.























Я хочу играть в своё Я с тобой
Если нет тебя
то меня здесь нет
я — привитый к тебе черенок-привой
я в разрезе срез
я в срезе разрез

К. Кедров. Поэма зверьЯ.





   Когда лиса оказывается съеденной, то... Я не помню того, что должно было произойти, согласно той инструкции из старого фильма с Раневской. Да и не в этом дело. Мне внезапно вспомнилась эта фраза, и я подумал, что она вполне могла бы стать заглавием для чего-то, подобного тому, что я пишу в данный момент.
   На днях, 30-го, да что, собственно, случилось... Вот мне сейчас 31 год. Я живу где-то неизвестно где. У чёрта на рогах, куда Макар телят не гонял, и ворон костей не заносил. В такой себе загородке. А по сторонам её, точнее, по одной стороне, так как другой — можно сказать, что нет, — большой мир. Где всё по-настоящему. И сигареты, и магазины, и транспорт, и партия, и правительство, и царь, и царевич, и король, и королевич... А выйти вон я отсюда не могу. Из этой заколдованной ежовой рукавицы. Я только ощущаю, как она всё теснее день ото дня сжимается вокруг моего горла.
   Выходом стала — любовь. Когда ты понимаешь, что тебе не суждено, у тебя не получится, что никакой возможности, и есть — только любовь. А что такое любовь? В старое время, которое вернулось, были такие жевачки, “Love is...”. Там было написано. А ненависть?
   Когда-то очень давно, не помню, где, я так и говорил, что, быть может, ненависть — самая большая любовь. Отчего — я уже не помню. Может быть, потому что ненависть не бывает ненастоящей.
   Как и в прошлом, предыдущем, предшествующем году Быка, я не могу сейчас написать правды. И опять, из-за того, что боюсь. В этот раз — за себя. Я боюсь, что я не выдержу.
   Если. Моя. Любовь. Меня. Заблокировала.
   Потому я не хочу туда и смотреть. Я верю, что моя любовь меня не заблокировала, надеюсь, люблю, но... С этим ничего не поделать. Иногда блокируют даже не сказав ни слова. А ты потом умираешь. И не можешь понять. И тебе хочется нецензурно браниться. И что-то с собой сделать. Плохое. Что, по словам Карла Маркса, «пготивоестессна».
   Да, я не меняюсь. Я постоянен. Харьков, должно быть, менее, «хоч лопни», не течёт, чем я. Всё произошло, как 15, что ли, лет назад, но точно так же. И вот я пишу сейчас, и мне больно, и сладостно. Потому что — это высшая красота, чистота, это невесомость, вот только воздух из переборки выходит, и ничем тут не поможешь. Остаётся припасть, как в «Наутилусе», друг к другу губами, и...
   Вот «есть на Севере хороший городок». Как бы вам сказать... Очень даже такой город... Я издалека... И в нём, в этом городе...
   Я не знаю, что мне делать. Это запрещено. Запрещено писать, запрещено говорить, запрещено думать, запрещено любить. А я люблю. Не знаю, раньше расстреливали. Раньше за всё расстреливали. Я с удивлением узнал, что, когда был разрушен Союз Советских Социалистических Республик, то разогнали и нашу местную организацию ветеранов. Вот ведь сволочи. Гады. Негодяи. Продались за зелёный доллар, и хоть пруд пруди, а те с голоду пухнут. Козлы. Твари. Наше поколение не простит. Нас, нас вырастил <...> на славу народам, на труд и на подвиги — нас! — вдохновил. Мы сверхновая, сверхмолодая гвардия, ребята, а с волками жить — по волчьи выть. И пусть только попробуют, да. Население области с негодованием откликнулось на происки троцкистско-зиновьевских выкормышей, и требует для них высшей меры наказания. С уважением.
   А ещё я смотрю в твои глаза, и мне хочется целовать их. И гладить твои волосы. И аккуратно покусывать кончики твоих ушей.
   За эти три дня я узнал о тебе — всё. Всё, что смог найти. В наше время беспроводного электричества это не так и сложно. Как, к примеру, раньше. Когда едешь в поезде, — даже не в соседнем поезде на крохотной станции, где «стоянка поезда две минуты», а прямо в вагоне как-то так видишь, и понимаешь, что уже в следующий раз следующего раза не будет, и мне стало так печально... Я всё увидел насквозь. Изнутри. Через твоё сердце. И твои глаза...
   Я хочу написать тебе, пока у меня есть ещё время. Я не знаю, когда ты прочтёшь всё это, и прочтёшь ли вообще. Как говорили давным-давно, «contra spem spero”. Я надеюсь без надежды.
   Ведь — страх, кромешный страх, он парализует, сковывает волю и рассудок. А единственное средство — любовь. Она есть. Я люблю тебя.
   И есть ты. И мне радостно, что ты просто есть. На неведомом от меня расстоянии. А словно и нет его. Словно этого всего нет, что своей оптоволоконностью отдаляет одного человека от другого. И дарит лишь иллюзию, да и дарит ли...
   Я мог бы исписать все эти листы тетради только одним твоим именем. Словно заклинанием любви. Но, учитывая международную повестку и сложившееся, как карточный домик, общественное мнение, это, очевидно, напрасно, а, с другой стороны, даже если бы эта любовь нашла себя... нашла тебя...
   Что дальше?
   Пройдёт полгода, тебя не будет там, где ты сейчас. А где будет, там не будет меня. Или попробовать, попытаться? Ведь для чего жить, если не для любви, не во имя любви? Дайте мне, пожалуйста, ответ, если кто-то знает. Сейчас редко кто доживает до 90 лет, я не говорю о десяти десятках. Это ничтожно мало перед лицом Вечности. Нас не было, и нас не будет. Никогда. А сейчас мы — есть. Мы живём в такую-то эпоху, и у нас такие-то современники. И жизнь — жизнь — бесконечна. Не будет нас, но жизнь останется, ведь она была, когда нас не было. И вот сейчас, здесь — я единственным её смыслом вижу — …
   Мне сказочно повезло. Что я её встретил. Я был очень одинок. Я сходил с ума. От ненависти. И эта проклятая ночь. Когда я говорил, что я хочу сжечь Москву, или сбросить на неё сотни атомных бомб... А утром оказалось, что иногда в Москве можно увидеть и — смысл своего существования, которого всю жизнь ждёшь, уже не ищешь даже, поскольку — искать, это высшее заблуждение. Искать. Найти можно, встретить, как я сейчас, 30-го, и — быть. И, кто знает, может быть, я и увижу тебя в Москве. И нас не будет разделять оргстекло.
   Я говорю с тобой, а ты слышишь меня. У меня такое чувство. Потому что мне очень сильно этого хочется. И вчера я, пока мог, забивал эту ненужную страницу ненужной информацией, которая никому ничего не скажет, а тебе скажет. Ты сразу увидишь, что всё это — неспроста. И подумаешь: «К чему бы это?».
   Давай поедем с тобой вместе в Петербург. Я очень люблю Петербург. Но одному мне не хочется там появляться. Поскольку раньше я был там не один. И за этим туда я и ездил. Не спрашивай, что произошло. Произошло слишком страшное. Может быть, я расскажу тебе когда-то. Я не то, чтобы, а потерял насовсем. Не знаю, как кто относится к Богу, в частности, особенно — ты, но на мой взгляд... хотя, кто знает... Это тяжело очень.
   Я очень был бы рад, если бы смог увидеть в дальнейшем тебя не в Москве, а в Петербурге. Москва... Думаю, тебе в Москве понравилось. Особенно, это вряд ли, конечно, но если в Москве впервые...
   Да и Петербург иной раз может сыграть с пришлыми из твоих краёв злую шутку. Особенно, если нет любви, и душа мается, как будто ей уже здесь срок вышел, а...
   Я всегда хотел быть с тобой. Я видел тебя во сне. Представлял, что ты есть, наяву. И вот — ты есть. Ты есть. Ты есть. Ты есть.
   «Tu es...».
   И вся история всего человечества связана с тобой. Во твоё имя. Господь сотворил эту планету для тебя. Поскольку — ты чудо. Ты совершенство. Ты ветер в ивах. Ты глоток влаги в пустыне. Ты песня ветра. Ты — мост, благодаря которому был воздвигнут из мифрилла твой величественный город, град, которому нет равных по красоте, где не то, что Солнце никогда не заходит, а ещё лучше, потому что там есть ты. И пред этим градом меркнут все чертоги всех монархов всех цивилизаций. Настолько он неземной. Этот город...
   Ведь как, казалось бы, просто. Взял в железнодорожной кассе билетик, и через сутки-другие — уже там. Где «стоянка поезда две минуты». Идёшь, и где-то рядом — ты. А вокруг незамерзающие колодцы вечной долины, жемчужная река, бриллиантовый вечнозелёный бор, золотые обелиски красных Будд, рай на земле, и я не знаю, ЧТО я скажу, когда увижу тебя. Я остановлюсь и буду на тебя смотреть. Это будет твой день рождения. День твоего рождения. Если бы тебе было известно, ЧТО это за день. Господи. Это день дней. Это день, когда случилось. Когда всё случилось. Это вот всё. И я эксперт по этому дню. Я столько про него читал и видел, про день этот...
   И я остановлюсь на деревянном тротуаре, и буду на тебя смотреть. Любоваться тобой. Молча.
   Они все сошли с ума. Если таковой и был в них. У них. С ними. Остаётся только даваться диву. И не сделаться такими же, как они. Это мой тебе завет. Не стать такими, как они...
   Одно дело — банда шпаны, расфигачила дровяной, или какой там, склад, или... я не буду говорить, что, кто, точнее... Я когда увидел его, мне сделалось ОТЧЕНЬ не по себе. Отченно. Наверняка, он ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК, но моя личная судьба и участь, попадись я ему на глаза, уже предрешена. И наверняка ты знаешь, в чью пользу. Остаётся верить, что не то, что «всё», а это — не так.
   Я боюсь, одним словом.
   « — А я хочу.
     — А я боюсь.
     — А я очень хочу.
     — А я очень боюсь.
     — ТЫ ТАК ХОТЕЛ, КОЗЁЛ, КАК Я БОЯЛАСЬ!..».
   Но, в данном случае, боюсь как раз я. А не эта... героиня дореволюционного анекдота...
   И вот я пишу сейчас это всё, и ты здесь. Я ощущаю твоё присутствие. Оно незримо. Оно таинственно. Но оно — твоё...
   И потому я считаю, что свою жизнь я прожил не зря. И что я всего добился и достиг. Чего мог. «ПатамуШТА Валодя».
   Ха-ха-ха-ха-ха-а...
   Сейчас сделалось модным... Вот был один знакомый у меня, скажем. Киноактёр. Актёр театров и кино, если быть точным. Так и что же? Представляешь, вижу его вчера по НТВ посреди заснеженной Москвы, и, как бы сказать, одним словом... недоволен, вот. А я года три считал его просто, что его уже нет. Или что-то с ним сделалось. И, представь, это было точно так же.
   И вот опять я вижу твои глаза. Твоё лицо. Твои губы. Я люблю их. Я хочу их целовать. Молча. Я хочу молчать. Я хочу только молчать. Чтобы слышать твоё молчание.
   И стук твоего сердца.
   Пишу, и мне светло на душе. Ты. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.
   И меня — нет. Я — нет. Я в тебе. Я растворён. В Кременчуге, 7 июня 2000 года, если не 1999-го, мне встретилась такая надпись на ныне несуществующем столбе: «Я — это Марина. Марина — это я. Я и Марина — одно целое». Это почти то же, что хочу сказать я сейчас. Что я — это одно целое. А без тебя я был полностью разрушен. В мелкие куски.
   И вот — я слышу неуловимую, непреходящую, прекрасную, волшебную таинственную музыку. Кто её придумал? Я сам? Или Борис? Или ты? Это песнь всех песней. Это божественная гармония. Это свет. Словно ангелы собрались в небе над твоим городом, и играют на арфах и лирах. И свирелях. И гитарах...
   И мне мало этой планеты. Мне мало Вселенной. Я хочу быть с тобой. С тобой. С тобой. Или не с тобой даже, а с тобою. Так звучит мягче.
   Хотя сказать: «Я хочу» — можно с неизвестно какой натяжкой. Не знаю, как это объяснить, но сразу вспоминается та самая золотая рыба из былинного произведения «Байка о щуке зубастой», которая так ехидно: «А ты меня в рэстаран вадыл? Ты мэня кыно хадыл? Ты миня выно пыл? А тоже — «Я  х о ч у !». Вот такие пироги... Я не умею хотеть, должно быть. Может быть, из-за этой причины я до сих пор там, где я сейчас. Я просто люблю тебя. Просто, как речка под легендарным историческим мостом, как лес, как звёзды, как всё это вот, что ты видишь каждый день...
   И, может быть, это не любовь даже. Это больше, чем любовь. А — что?..
   Сегодня — день борьбы с ненормативной лексикой. Социальным сетям предписано самостоятельно удалять нецензурную брань. Щито я хатэл би тут сказать? Лишь раз я выражался ненормативно в социальной сети, на моей предыдущей странице, интересно, доберёшься ли ты до неё. Там написано. Отчего. И интересно, что ты подумаешь, ознакомившись с содержанием страницы теперешней, последней. Константин Кебич Эсхата. Я, что смог, напихал туда. Как послание в будущее. Далёким потомкам. Инопланетянам.
   И тебе.
   Тебе.
   Тебе...
   Я не могу без тебя. Я не существую без тебя. Я даже не хочу твоей любви. А только быть. Знать. Что — ты...
   Твоё имя — это Имя Имён. Когда человек любит, то любит Имя Имён. Это ответ. Что Сашка имел ввиду. Написав эту песню.
   Ведь — что может быть выше Бога?..
   Представь, да. СССР. Я был там. Я даже однажды был на 7-м ноября. Вот. И, ты знаешь...
   Ты знаешь, это чепуха всё. Это всё чушь, неправда и околесица. Что говорят... Я думаю — а что, если ты точно так же думаешь, м?
   Я проник взглядом сквозь всё человечество, сквозь всю земную твердь, я Гильгамеш, всё видавший, и мой взор остановился на тебе. Ты средоточие. Есть только ты. Ты — абсолют. Совершенство. Идеал идеалов, абсолют абсолютов и совершенство совершенств.
   Ты.
   Я ничего не хочу сказать. Я давно всё сказал. Я только с тобой. И я целую твои глаза.
   Таинственные.
   Задумчивые.
   Печальные.
   Серьёзные.
   Твои...
   Господи, люди, вы знаете, что такое л ю б о в ь ? Вы читали? Вы читали? Вы видели, слышали? Так я вам расскажу. Я вам тако-е расскажу... Всё расскажу.
   Мне сейчас хорошо, тепло и спокойно. И тихо. И радостно. Что любовь. Вот. Что она — есть. Я думал, нет её. А она — есть. Я её у в и д е л . А сколько слепых вокруг... Которые так и живут, вслепую. Которым это слово ничего не скажет никогда. Нет любви — есть всё остальное. От чего не спрячешься. Страх.
   И вот, вы знаете, простите меня, конечно, но война мне сейчас кажется какой-то мелочью. Война закончилась. Война продолжается. Война продолжается дольше, чем война. Понимаете?
   Хочется сказать — теперь так будет всегда. И я не спрашиваю зачем, почему, отчего. Я не знаю, кто за это отвечает. Ответственный-за-войну. Должность. Но для тех, кто внутри, всё это тянется неестественно долго. Без особых перспектив. Надежд. Вер...
   И я, знаете, чего боюсь? Да того же, что и все. Тривиально, но... что я могу сделать. А кто-то ведь — не боится.
   Всю жизнь я живу в страхе. Жил.
   Но я должен.
   «Надо прорваться».
   Моя любовь светит мне, как звёздочка над горизонтом. И я иду к ней.
   Я не знаю, что меня ждёт. Там. Но я иду. Это единственный путь. Других не существует.
   Я готов прямо сейчас встать и идти. Пешком.
   Это очень далеко. Очень. Но, я слышал, Ломоносов...
   А Горький?
   А Иван Сусанин?
   А...
   Этим именем, этой фамилией, их инициалами принято отмечать на полях важные места в книгах. Главное. Так случилось и со мной. Я ведь тоже своего рода книга. Книга Книг... И на полях, на «fields of my love» самое главное отмечено этими двумя кириллическо-латинскими буквами...
   Это самое главное. Это всё. Больше ничего нет, лишь вы. Моя радость. Моё счастье. Моя любовь. Моё сердце. Моя душа...
   Далеко-далеко к северу... Где светит альманах «Полярная звезда»... и ты...
   Последний раз такое было, несомненно, при царе. Тогда было можно. Дальше — было расстрелять. А сейчас — я не знаю, но это не жизнь...
   А интересно, было ли при Петре Первом?..
   И, я могу сказать тебе, отчего я это всё не люблю. Оттого, что в этом нет души. Она благополучно куда-то делась. Она утрачена. Это страшно.
   А ты — есть. И у тебя есть душа. И я люблю её. И тебя.
   Тебя я люблю больше всего. Лишь тебя. Только тебя. А что всего больше? А не знаю. Можно просто сказать так, что больше всего. А можно, что больше всех. А если «всех» — нет, нет никого, а ты? Ты есть, ты — моя единственная любовь.
   Единственная и не...
   Неразделённая?
   И что же? Если не то, чтобы вся Вселенная против того, чтобы мы увиделись, но и ты? В глубине души я уверен, что это НЕ так. Но что-то подсказывает обратное...
   Может быть, то, что я уже два дня, как заблокирован тобой. Тобою. Я не знаю, заблокирован я или нет. Я не хочу этого знать. Но так просто. Это лучший ответ.
   Раз — и всё.
   Сейчас разговаривать — не принято.
   Потому я пишу. Пишу то, что хотел сказать тебе. Лично. Рядом. О том, что мне хочется целовать твои глаза. И губы.
   Я хочу написать твой портрет. Я знаю, у меня получится. «Е-йо-о-образ на се-е-рдце вы-ы-ысечен... Араматами! Гладио-лу-сов!..». Помнишь эту песню? Я запомнил каждую твою мельчайшую чёрточку. Остаётся достать холст, масло, краски, кисточки...
   Я напишу твой портрет. Да. Это будет величайшая, выдающаяся картина. Легендарное произведение изящных искусств. Нужно только увидеть.
   Увидеть т е б я .
   Иначе... Я не знаю... Мне хочется, чтобы у портрета был какой-то фон, а какой... Может быть, ты больше всего любишь зиму, а я хотел тебя изобразить посреди весеннего поля. Берёзки такие, лес... Россия... Русь... Урожай, колосятся хлеба... Талый снег... Вешние воды... Золотая осень...
   И ты.
   Я люблю Россию, потому что в ней живёшь ты. И, значит, это действительно, Страна Стран.
   Расскажи мне о Москве. Я никогда не бывал в Москве. Я боюсь этого города. И не люблю. Нечего мне там делать. 11 лет назад, в Петербурге, я говорил, что если я окажусь на Красной площади, то сойду с ума. Может быть, я ошибаюсь? В Москве всё время что-то происходит. Москва никогда не спит. Как Аллах. А может, просто говорят, что не спит? Как тебе показалось? А слезам — верит? Или всё так же, как в бытность Ивана Четвёртого. Которому мы все обязаны этим... кином.
   А вот вчера утром, так — смотрю, и ничего даже. Такая величественная площадь. Я вот думаю, а может, Кремль обратно в белый цвет ещё перекрасят когда-нибудь? И будет Москва — белокаменная. А не красно-кирпичневая.
   Вот и день прошёл. А я всё люблю тебя и люблю. И эта любовь переживёт века. Мне приятно, светло и радостно говорить тебе об этом. Словно ты рядом.
   А может быть, вообще уедем из России с тобой, м? В какую-нибудь чудо-страну, где нет и тени чего-то обыденного. На какой-нибудь планетарнейший юг, где круглый год деньги и танцы на каждом шагу, все пьют ром (кстати, интересно, как ты относишься к употреблению алкоголя?), курят сигары (ты не куришь, я знаю), и предаются... воспоминаниям о былом. А у нас с тобой — такое былое...
   Или ещё севернее и западнее, чем ты сейчас. В счастливое королевство, где всё можно, и ничего нельзя... Или в свободную республику, где давно перестали веровать в Господа. Или чуть южнее, где вообще — такое творится, жуть. Но туда п р и н я т о уезжать. Не говоря уже про заморскую землю, которая Who is on duty today. London is the capital of... Breat Gritain...
   Или ещё, я одну страну знаю. В ней у всех — корни. У нас у всех. А у тебя — особенно. Но туда уже никого особенно не ждут, там уже набралась квота досыта. И война, опять же.
   Где-то должна быть война.
   Нет, никуда я не уеду. Я уеду к тебе. И пусть меня первая встречная бригада лесопилов разорвёт на клочки, просто как приезжего. Мне всё равно.
   Я хочу увидеть тебя, стоя на деревянном тротуаре. Ты идёшь...
   И вот ты как бы знаешь обо мне. Я не думаю, хотя, может, тебе плевать... В эти три дня — наверняка там уже блокировка. Вы не можете отправлять сообщения, поскольку (абонент? пользователь? субъект федерации?) вас заблокировал. Вас послал к чёртовой матери. Очень вы ему не понравилисЯ.
   А я, знаешь... Я расскажу. Вообще, я писатель. Хотя пишу, преимущественно, стихи. Ещё я люблю музыку. Посредственно, но играю в шахматы. У меня есть две гитары. Исполнительный, ответственный, трудолюбивый. Окончил школу с золотой медалью. Вышнее образование. Православный. Но не «поеханый» на Боге, как к этому принято относиться. Живу в частном секторе. Талантливый, наверное. Как и ты...
   Вкратце, всё.
   Остальное — давай, мы как-нибудь, где-нибудь, когда, главное, нибудь, увидимся, и я тебе всё-всё расскажу. Почему я стал таким. О, это очень поучительная история... В ней ничего не придумано. Даже у меня не хватило бы фантазии / здравого смысла такое придумать, о да-а... А ты расскажешь что-нибудь о себе. И я узнаю, насколько я был близок в своих догадках... Обычно я не ошибаюсь, а вижу сразу, «who is who».
   И, знаешь, я отчего-то думаю, что ты это эссе прочтёшь. Прочитаешь.
   И, наверняка, тогда и заблокируешь меня, по прочтении.
   Кто меня только не блокировал...
   И вот я снова жду субботы. В субботу я снова тебя увижу. Всего-то месяцев шесть разницы. Это да, это они правильно. Нужно разумное, доброе. Вечное. Смена, опять же. Какой-то не пойми, кто, рядом с таким же другим, который в какой-то комсомольской рухляди пре-бамовской на полторы секунды засветился — куда это годидзе? И полчаса это рассусоливают. Может, помнишь: Масяня, как она в Петербург ехала. «Я-то в советские времена ООО!.. А я-то в советские времена УУУ!.. Я-то в советские времена ООО!.. А я-то в советские времена УУУ!..». А она на верхней полке с них отетеревает. Нужно покончить с этим. Как тоже, в одной — твоего времени — показухе: «П. 1. Давно пора забыть об этом. 1.1. Давно пора забыть об этом. 1.1.1. Давно пора забыть об этом».
   А эта КРЫСА ему — но-жей на стол, опа!
   А этот ещё лоснится аж весь, что <...> был. Подумать только! Отцом человечества! Это ж <censored>! Это ж <censored>!.. Это ж <censored>!!!..
   А ты сидишь и глядишь. А я гляжу на тебя. И понимаю, что...
   Что я влюбился.
   Вотъ такъ.
   А что теперь — не понимаю. Передо мной — только ты, и рядом, и около, и одна дорога — к тебе, и на земле единственно, и под небом... а как... а никак.
   Как те отец и сын русалку поймали...
   Нужно тебя отпустить. На волю. На свободу. Зачем я тебе. Лети к восходу, альбатрос... Исключительно из ЛЮБВИ, отпустить. Помахать вслед головой из-под заплаты, и — забыть. Навсегда. Насовсем.
   Но тогда уже мне не будет нужен вообще никто. Поскольку никто — не ты. А ты — всё.
   Я — это Марина.
   Марина — это я.
   Я и Марина — одно целое.
   Помни, не забывай...
   А самое смешное, что я это пишу, а тебе всё равно. Ведь может и так быть. И никогда ты этого не прочитаешь. Этих строк. Эту ПОЭМУ в прозе. И грош ей цена. Жаль, не пью, пошёл бы сейчас и напился.
   Настолько всё причудливо. И твои глаза. Я хочу целовать их. Я хочу молиться о тебе. Я пойду в церковь, и помолюсь о твоём здравии.
   А всё же, как будет хорошо, когда мы встретимся. И ты мне улыбнёшься.
   Я хочу, я мечтаю увидеть твою улыбку. Насколько она, должно быть, непостижимая и невероятная. Улыбнись.
   Хотя, улыбки сейчас — в дефиците. Как-то вот ни с того, ни с сего. А иной раз — просто под забралом. Интересно, как выглядишь ты с этим, сделавшимся обычным, атрибутом современности. Наверное, ещё симпатичнее.
   Да, с самого этого первого мига, когда я услышал твой голос, но ещё не увидел тебя, я ощутил к тебе непреодолимую симпатию. И твоё и з о б р а ж е н и е лишь подтвердило это. «Про что — про это?». А это такая, с позволения сказать, я даже не знаю, ЧТО, но... Я — это — ты. Мы, и...
   Прошло, как я уже сказал, полгода, и вот ты сегодня. Сейчас. Уже ночь. Наверное, ты читаешь какую-то книгу. Сейчас это так странно. Что кто-то читает. Интересно, что у тебя за библиотека. Что в ней есть. Отчего на ум приходит «томик Беранже»?..
   Я хочу отдать за тебя свою жизнь. Я понял это, когда тебя увидел. Отдать, и прожить её с твоим именем в сердце. Я не знаю людей, кроме тебя. Тебя. Тебя...
   Совсем немного осталось до конца этой тетрадки. Два листочка. Как мы с тобой. Совсем белые. Может, следует их и оставить таковыми? Но нет, это в давние времена был такой излюбленный приём, чтобы писать роман-эпопею, к примеру, — без ничего, или оставить в литературном журнале подобный отзыв. А потом автора уже в космосе ищут, и найти не могут, а он в Юго-Восточном Зязево, и плевать хотел. Пипл хавает...
   Или вот, да, представь, мы едем в этом его поезде...
   Нет, это я еду в поезде. Я уже еду. Я не могу молчать. И пока он не остановится на твоей станции Мост, я с него не сойду. Я знаю, ты меня там встретишь. На седьмом небе...
   Жаль только, что отсюда до тебя нельзя добраться без пересадки. А пересадка — в Москве. А я так боюсь Москвы...
   Тоже, один мой знакомый, лингвист, писал некогда своей возлюбленной: «Я хочу каждый день играть для тебя на скрипке, хотя я не умею играть на скрипке». Или «у меня нет скрипки». Такое что-то...
   Но, ради тебя — тебя! — я точно бы научился. О да! Я не люблю классическую музыку, она слишком немая, но точно что-то бы выучил из «великих»... Вроде чардаша. Или вальса «Голубой Дунай». Или — да! — Моцарта. Шуберта. Шопена. Рихтера. Гайдна. Моцарта. Ференца Листа. Паганини. Сальери. Стравинского. Бетховена. Римского-Корсакова. Шуберта. Даргомыжского. Милиционергского...
   Один мой знакомый органист так и говорил: «Прильни к Бетховену!»...
   Или ну её к чёрту, скрипку. Я на гитаре лучше. Вот что ты любишь?
   Мне — Боже, как бы я хотел узнать, — что ты любишь...
   И какие у тебя аудиозаписи.
   И видеозаписи.
   И фото.
   И игры.
   И — в активном поиске...
   Но я не вернусь. Я навсегда с этим порвал. Потому что... это явно не человек придумал. Это вот всё. Но я прочёл твой ответ на мои слова, и мне было этого, да, достаточно... Но я не вернусь. Я слишком сильно тебя люблю. История не знала любви, подобной этой. И не узнает.
   Знай, я буду любить тебя всегда. Где бы мы ни находились. Ты бесконечно мне нравишься. Бесконечно. Я поражён. Я считал, уже нет... а есть...
   Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.
   И — ничего не существует. Ни страха, ни зла, ничего плохого. Всё светло. Путь открыт. Я верю, верю, верю в это!
   Верю, надеюсь, люблю...
   И почему, почему я не могу обратиться к тебе по имени... Господи, как же оно прекрасно... Как же я люблю его, имя это... И фамилию... И отчество... Очень характерное, между прочим. Раньше такое было распространено, но ведь и сейчас — раньше... Не Сашей ведь было называть, хе-хе...
   «Сашенька моя, Андреевна!..»
   А фамилия... И, тем более, никнейм, от неё образованный, в Инстаграмме... Он ещё лучше фамилии! И мне так даже больше нравится!
   И — самое главное. Имя. Это имя — победа. Победа. Победа...
   Я люблю тебя.
   Я люблю тебя. И нет никого, кроме тебя. Не было, нет и не будет. И я бесконечно благодарен Господу. За тебя. За то, что ты есть. Пусть ты хоть и сто раз — не веришь...
   В конце концов, есть только ты. Для меня. В этом мире. И я всё сделаю, слышишь? Да. Я сделаю — всё.
   Ведь это на самом деле так. Я не верил, что встречу своё счастье, свою судьбу, свою любовь. Я давно отчаялся. У меня ничего не было, только музыка. Благодаря которой я... жив... Но — чудес на свете — бывают. И об одном из них я пишу здесь сейчас. Это ТАКОЕ чудо...
   А самое главное чудо — это Любовь. Поверьте.
   И теперь тучи над моей головой разошлись, ежовая рукавица — куда и делась, нет больше ни загородки, ни войны, ничего нет. А есть — любовь.
   Есть — ты.
   Ты.
   Ты есть.
   Я прошу у тебя прощения, может, это лишнее, после всего, что я сказал, но я прошу. Прости меня. Прости мне эту любовь. Если бы не ты. Если бы не ты, то я не знаю. Я не знаю...
   И мне абсолютно ничего не нужно. Просто будь. Живи. А я буду любить тебя. И всё.
   Даже если мы не увидимся. Любовь — вечна. Она всюду.
   Ты моя любовь. Мой ангел. Моё солнце. Моя маленькая звезда.
   Если ты выйдешь на улицу в «добрую, зимнюю ночь» ((с) один знакомый поэт) и посмотришь на созвездие Ориона, то чуть ниже и правее от левой звезды в перешейке будет маленькая звезда. Я не знаю, есть ли у неё имя. Обозначается она на космических лоциях греческой буквой «сигма». А я так и звал её — «маленькая звезда»...
   Но ты... Нет, ты не в созвездии... Ты над полем, над линией горизонта, и ты ведёшь меня. Я иду к твоему свету. Ты и есть — свет.
   Больше я ничего не могу сказать. Здесь слова заканчиваются. И дальше — только то, что ими нельзя выразить. Передать. Только тепло и сияние. И радость того, что мы в надёжных руках. Коммунистической Партии Советского Союза. А уж она в звёздах — знала толк... И в серпах с молотами...
   Лично я так трактую эту песню Бориса.
   Можно было бы погадать на ромашке, если бы не февраль-месяц. Но я лучше помолюсь. Мне только и осталось, что молиться. Поскольку один Бог знает, что произошло вечером 8 декабря 1980 года в Нью-Йорке...





3.II.2021.