Когда мы ехали из Пскова в Старую Руссу, то слева от шоссе километрах в 30 был мемориальный дом-музей Римского-Корсакова в селенье Любенск. Но заезжать не было времени. Поэтому я теперь совершу туда виртуальное путешествие и расскажу о жизни и творчестве известного русского композитора.
Сначала, как всегда, слушаю его произведения.
Оперы.
- "Псковитянка" (либретто Римского-Корсакова, при участии В. В. Стасова, М. П. Мусоргского, В. В. Никольского, по одноименной драме Л. А. Мея, 1868—72, пост. 1873, Мариинский т-р, Петербург; 2-я ред. 1876—78; 3-я ред. 1891—92, заключит. хор — 1894, пост. 1895, Панаевский т-р, Петербург, силами Об-ва муз. собрании). Слушал Большой. Дирижер Светланов. Такое впечатление, что записалась речь суфлера. – ФИГНЯ. Во всей опере нет ни одной внятной мелодии.
- 1. Увертюра – ничего особенного.
- 2. Действие 1, Картина 1 - Псков. 1570 год. Сад князя Юрия Токмакова, наместника царя в Пскове. Оживленное, радостное настроение. Здесь резвятся девушки - они играют в горелки. Две мамки - Власьевна и Перфильевна - сидят за столом и ведут между собой разговор. На скамейке по другую сторону сада, не принимая участия в игре, сидит Ольга, дочь князя Юрия Токмакова. «царь Иван Васильевич на Новгород прогневаться изволил, пришел со всей опричниной». Вдруг за соседним забором раздается резкий свист. Это Михаил (Михайло) Туча, возлюбленный Ольги, пришел. Михаил Туча поет (сначала за забором, потом забравшись на него) чудесную протяжную песню (ничего чудесного). На звуки песни в сад выходит Ольга; она быстро идет по дорожке навстречу Туче; он же идет к ней. Звучит их любовный дуэт. Но оба они понимают, что Ольга не может принадлежать Туче - она просватана за другого, боярина Матуту. На крыльце дома появляются князь Юрий Токмаков и боярин Матута. Ольга отправляет Тучу прочь, а сама прячется в кустах. Но князя другая дума заботит. «Ты думаешь, мне Ольга дочь родная?» ошарашивает он этим вопросом Матуту. «А кто же?» - недоумевает боярин. Кто... кто... как и назвать не знаю!» отвечает князь. Далее он говорит о том, что Ольга на самом деле его приемная дочь. (Здесь предполагается знание слушателем содержания оперы «Вера Шелога», являющейся прологом к «Псковитянке». Охренеть. Чтобы слушать эту оперу, надо еще предварительно что-то слушать?) Ольга, притаившаяся в кустах, слышит это. В Кремле, зазвонил колокол. Князь упрекает боярина в малодушии: «Перестань, Никита! Тут, может, Псков отстаивать придется, а ты на печь со страху, словно баба». В конце концов оба поспешно уходят. Ольга в трансе. Тема Ивана Грозного. Светланов вытирает пот. – Фигня.
- 3. Действие 1, Картина 2 - Торговая площадь в Пскове. Вечевое место. Гонец входит на вечевое мecто, снимает шапку и кланяется на три стороны. У него плохие новоcти: «Ваш брат старшой (Новгород Великий), открасовался, велел вам долго жить, да править по нему поминки». Он рассказывает леденящие душу подробности кары, учиненной царем Иваном над новгородцами, и говорит, что царь с опричниной идет на Псков. Поначалу народ настроен отстаивать силой свой город. Но берет слово старый князь Юрий Токмаков. Он, наоборот, призывает псковичей встретить царя хлебом-солью. Но вот слово берет Михайло Туча. Ему не по душе предложение князя. Он рисует картину унижения Пскова: «Отбейте все ворота у Кремля, мечи и копья ваши притупите, в церквах с икон оклады обдерите крамольникам на хмельный смех и радость!» Он, Михайло Туча, не будет этого терпеть - он уходит со своей дружиной. Все в трансе. – Тоже фигня.
- 4. Действие 2, Картина 1. Большая площадь в Пскове. На переднем плане терем князя Юрия Токмакова. У домов накрыты столы с хлебом-солью. Народ с тревогой ожидает прихода царя (хор «Грозный царь идет во великий Псков. Будет кара нам, казнь лютая»). На крыльцо княжеского дома выходит Ольга. Она поет свою ариетту «Ах, мама, мама, нет мне красного веселья! Не знаю я, кто мой отец и жив ли он». Ольга страстно ждет прихода царя Ивана. Показывается царское шествие. Народ в пояс кланяется царю, въезжающему на коне (не было никакого коня), и становится перед ним на колени. – Фигня.
- 5. Действие 2, Картина 2. Комната в доме князя Юрия Токмакова. Псковская знать встречает здесь царя. Но неприветлив царь - всюду ему мерещится измена. Он подозревает отраву в кубке, который ему подносит Ольга, и требует, чтобы сначала сам князь отпил. Потом он приказывает, чтобы Ольга поднесла и ему; но не просто с поклоном, а с поцелуем. Ольга смело смотрит прямо в глаза царю. Он потрясён её сходством с Верой Шелогой. Грозный расспрашивает Токмакова, на ком он был женат. Князь рассказывает о жене своей, Надежде, о ее сестре Вере и о том, как в его доме оказалась Ольга, незаконная дочь Веры. Царь ясно понимает, кто для него Ольга. Потрясенный царь меняет гнев на милость: «Да престанут все убийства; много крови! Притупим мечи о камни. Псков хранит Господь!» - тоже фигня.
- 6. Действие 3, Картина 1. Третье действие начинается с оркестровой музыкальной картины, которую композитор назвал «Лес. Царская охота. Гроза». Но вот буря проходит, гром стихает. Ольга молит Тучу вернуться с ней во Псков: царь не грозен, ласково глядят его глаза. Эти слова Ольги задевают Тучу: «Коли так говоришь так покинь меня, так иди же к нему, погубителю»,- раздражённо бросает он ей. Но Ольга убеждает его в своей любви, и их голоса сливаются в едином порыве. По приказу Матуты его холопы нападают на Тучу, ранят его, а Ольгу, связав, уносят с собой. – Тоже фигня.
- 7. Действие 3, Картина 2. Царская ставка. Задняя сторона откинута; видна лесистая местность и крутой берег реки Медени. Не идет у него из головы Ольга. Его раздумья прерываются известием о том, что царская стража схватила Матуту, пытавшегося похитить Ольгу. Царь слушать не хочет наветов Матуты на Тучу и гонит боярина прочь. А Ольгу призывает к себе. Она приходит. Поначалу царь настороженно относится к словам Ольги, но вот она откровенно рассказывает ему о своем детстве, о том, как еще тогда молилась о нем, и что по ночам он ей снился. Царь растроган и взволнован. Чуть ли не сердечный приступ. Но оклемался. Вдруг около ставки слышится шум. Это голоса вольницы отряда Тучи. Оказывается, что, оправившись от раны, он собрал своих бойцов и теперь напал на ставку царя, желая освободить Ольгу. Узнав об этом, царь в гневе приказывает перестрелять бунтовщиков, а самого Тучу привести к нему. Туче однако, удается избежать плена и вот издалека до Ольги доносятся слова его прощальной песни. Ольга вырывается и выбегает из ставки. За ставкой звучит команда князя Вяземского: «Стреляй!» (Князь имел в виду Михайло Тучу.) Убитой оказалась Ольга. Медленно входит дружина с мертвою Ольгой на руках. При виде Ольги царь бросается к ней. Он безутешно скорбит, склонившись над нею. Ставка наполняется народом, оплакивающим Ольгу. Но в звучании заключительного хора нет трагизма. Общее его настроение - просветленная грусть. Никакой просветленной грусти нет.
27.01.21.
- "Майская ночь" (либретто Римского-Корсакова, по одноим. повести Н. В. Гоголя, 1878—79, пост. 1880, Мариинский т-р, Петербург). Слушал постановку (фильм) 1972 года. Постанова, конечно, классная, но сама опера слабенькая. Только два номера. На 4.
- Увертюра. Ничего особенного, только мотив из песни Левко.
- Действие 1. Песня девушек и пляски. Песня кого-то, наверное, Левко, вызывающего выйти любимую Ганну. Намек на мелодию. Свидание сына деревенского Головы — Левко с Ганной. Левко говорит, что отец против их свадьбы. По просьбе любимой Левко рассказывает историю, связанную со здешними местами: жена покойного сотника — ведьма — извела его дочь. Не выдержав обид, Панночка бросилась в озеро и обернулась русалкой. Вслед за ней превратилась в русалку и её мачеха. До сих пор гадает Панночка, кто из её подруг — ведьма. Появляются опять девушки, поют. Пьяный Каленик разыскивает дорогу домой. Девушки показывают ему, как пляшется гопак и показывают на дом Головы. Голова против женитьбы сына на Ганне, он сам не прочь поухаживать за ней. Левко, услышав любовные излияния Головы, решает проучить старого волокиту. И приглашает парней помочь ему проучить Голову. Номер «Ой, гуляй, гуляй, казак» 4. – Только 1 номер.
- Действие 2. Голова и Свояченица беседуют с Винокуром. Появляется Каленик. Не обращая внимания на хозяев, он устраивается на покой. Винокур рассказывает какую-то страшилку про галушки. Кто-то разбивает окошко, и до слуха Головы доносятся обидные слова песни. Опять, «Ой, гуляй, гуляй казак». Голова выскакивает из хаты и тащит за собой виновника — переодетого Левко. Погасла лампа, и злоумышленника в темноте запирают в чулан.
- Часть 2 фильма. Писарь сообщает, что им схвачен и посажен в казённую хату зачинщик переполоха. Голова не верит. Открывают чулан, и … там оказывается Свояченица.
- Картина 1. Писарь, Винокур и Голова с десятскими у казённой хаты. Их взорам предстаёт свояченица. Лишь после того, как она осеняет себя крестом, казаки верят, что она не сатана.
- Картина 2. Левко у озера. Поет «Ты моя красавица» 4. И засыпает. Просыпается и поет. Появляются русалки. Они затеяли игру в «ворона». Левко по просьбе Панночки угадывает мачеху. Русалки увлекают с собой на дно ведьму, а Панночка передаёт Левко записку и исчезает. Левко с запиской в руке просыпается. Голова, Писарь и Винокур, признав в Левко виновника вчерашнего переполоха, пытаются его связать. К удивлению присутствующих, в записке, найденной у Левко, комиссаровой рукой Голове отдаётся приказ: немедленно сыграть свадьбу Левко и Ганны.
- "Снегурочка" (либретто Римского-Корсакова, по одноименной пьесе А. Н. Островского, 1880—81, пост. 1882, там же). Только слушал запись ГАБТ 1957. Дирижер Светланов. Берендей – Козловский. https://www.youtube.com/watch?v=f2331Cte7YE. – Резюме: ФИГНЯ, только один номер Леля, да и тот, частично содран с Чайковского, и в пьесе эта фраза читается как мелодия.
- Пролог. Появляется Весна, она повествует о том, что 16 лет назад стала супругой деда Мороза и матерью девочки-Снегурочки. С тех пор царство берендеев живет в постоянном холоде, ведь ревнуя, Ярило-Солнце скупо дарит свое тепло и свет.
- 1 действие. В деревне Снегурочке нравится пастух Лель. Лель исполняет для нее песню и получает в дар цветок, но услышав зов, бросает подарок и спешит к другим девушкам. Появляется красавица Купава, рассказывая огорченной Снегурочке о женихе Мизгире и предстоящей свадьбе. Но взгляд Мизгиря во время свадебного обряда, останавливается на Снегурочке. Сраженный красотой, жених отказывается от невесты. Опозоренная Купава, в отчаянии отправляется искать правды у царя Берендея.
- 2 действие. Царский терем. Все прославляют царя, но Берендей обеспокоен, ведь солнце за что-то рассержено на берендеев. В слезах, вбегает Купава и падает в ноги царю, прося заступничества и наказания для ее обидчика. Разгневанный Берендей обрекает Мизгиря на вечное изгнание, но увидев красоту появившейся Снегурочки, меняет свой приговор. Если Мизгирь до рассвета Ярилина дня сумеет разжечь сердце Снегурочки, она будет отдана ему в жены.
- 3 действие. Лес в царстве берендеев накануне Ярилина дня полон парней и девушек, водящих хороводы и поющих песни. Третья песня Леля 4. С томлением Снегурочка ждет, что пастух остановит свой выбор на ней, но избранница Леля - красавица Купава. Появившийся Мизгирь, влюбленными речами смущает Снегурочку.
- 4 действие. На рассвете Снегурочка ждет свою мать. Пришедшая Весна-красна, внимает мольбам дочери и надевает на нее волшебный венок, дарящий способность любить. Повторная встреча Снегурочки с Мизгирем, будит в ней ответное горячее чувство. Неожиданно, луч солнца падает на Снегурочку, растапливая ее. Безутешный Мизгирь кидается в озеро.
- "Млада" (либретто Римского-Корсакова, С. А. Гедеонова, В. А. Крылова, 1889—90, пост. 1892, там же). – Ни одной постановки не нашел. Один номер на аккордеоне ничего особенного. ФИГНЯ.
28.01.21.
- "Ночь перед Рождеством" (либретто Римского-Корсакова, по одноим. повести Гоголя, 1894—95, пост. 1895, там же). Слушал аудио-запись 1948 года на 2 часа 15 мин. Хор и оркестр Московского радио. Буду записывать впечатления без использования сценария, по действиям. Вакула – Дмитрий Тархов. Музыка: https://www.youtube.com/watch?v=Go2QUiM30uI – Ничего, ни одной мелодии. ФИГНЯ.
- Действие 1. Картина 1. 21 минута. Ничего интересного. Картина 2. 40 минута. Тоже.
- Действие 2. Картина 1. 1ч04 минута. Тоже. Картина 2. 1ч22 минута. Тоже.
- Действие 3. Картина 1. 1ч28 минута. Тоже. Картина 2. 1ч38 минута. Тоже. Картина 3. Якобы, полонез. Только грохот. 1ч50 мин. Тоже. Картина 4. 1ч58 минута. Тоже.
- Действие 4. 2ч15 минута. Тоже.
29.01.21.
- "Садко" (сценарий H. M. Штрупа и Стасова, либретто Римского-Корсакова и В. И. Бельского, 1893—96, пост. 1897, Моск. частная рус. опера).
Смотрел ГАБТ, 1980. Садко – Атлантов, Любава – Архипова, Волхова – Милашкина, Варяжский гость – Огнивцев. https://www.youtube.com/watch?v=duekV_gI140 . – Только 3 номера (песни гостей), а остальное – ерунда. В целом оценка – 4.
- Картина 1. Идёт пир в богатых хоромах братчины в Новгороде. Садко мечтает о странствиях, чтобы далеко по просторам земли разнести славу Новгорода. Но народ его выгоняет. 24 минуты. – ФИГНЯ.
- Картина 2. Жаркая ночь на берегу Ильмень-озера. Садко, сидя на камне, поёт печальную песню. На поверхности озера появляются белые лебеди, которые оборачиваются красными девицами. Среди них и Волхова, дочь Морского царя и царицы Водяницы, с сёстрами. Она открывает ему своё происхождение и на прощание дарит трёх золотых рыбок. Эти рыбки принесут Садко счастье, и когда он пойдёт с ними в дальние моря, то сделается богатым. Царевна же обещает терпеливо ждать. 52 минута – ФИГНЯ.
- Картина 3. Светлица в тереме Садко. Утро. Любава ждёт своего мужа, Садко, которого не было всю ночь. Садко поднимается с места, хочет уходить, жена останавливает его вопросом, что он задумал и куда идёт. Садко отвечает, что он идёт на площадь побиться о большой заклад, так как знает тайну про золотую рыбку из озера Ильмень. Любава, предчувствуя недоброе в его замысле, умоляет его со слезами не губить себя. Садко отталкивает жену и поспешно уходит. 1 ч 06 мин. – Фигня.
- Картина 4. Пристань в Новгороде на берегу Ильмень-озера. Садко заявляет, что в Ильмень-озере водится рыба с золотой чешуёй. Настоятели смеются над его словами, тогда Садко предлагает им побиться о большой заклад: пусть они заложат свои лавки с товаром, а он — свою буйную голову. Сеть вытаскивают и в ней находят трёх золотых рыбок. Все поражены этим чудом, а настоятели удручены, потеряв всё своё состояние. Садко велит осмотреть невод — не осталось ли там мелкой рыбы. Оказывается, вся рыба в неводе превратилась в слитки золота. Садко вызывает «младшую бедную братию» к себе в дружинники, приказывает взять его золото, выкупить в Новгороде все товары и, нагрузив ими корабли, отправиться с ними за моря. Затем Садко обращается к заморским гостям с просьбой рассказать, куда ему направить свой путь. Гости — Варяжский (4), Индийский (4) и Веденецкий (4) — выступают по очереди и поют каждый про свою страну. Народ советует Садко отправиться в Веденец. Прощаясь с новгородцами, он просит настоятелей позаботиться о его жене, которую оставляет в одиночестве. 1 ч 47 мин. – Только три номера.
- Картина 5. Прошло двенадцать лет. Посреди открытого моря стоит корабль Садко, не трогаясь с места. (Из Ильмень-озера вытекает только Волхов. Поскольку его еще не было, то как Садко выплыл в море? Или он 12 лет торчал посреди озера?) Садко предполагает, что Морской царь требует человеческой жертвы, и предлагает бросить жребий, кому опуститься на дно. Дружина бросает жребий, и он достаётся Садко. Он догадывается, что не Царь, а Царевна Морская требует его к себе. Он сходит по ступенькам в море, становясь на положенную на воду доску. Тотчас же паруса надуваются, и корабль уплывает. Садко остаётся один на море. Из глубины к нему доносится голос Царевны: «Ты верен был двенадцать лет, до веку я твоя, Садко!» Затем Садко с доской опускается в морскую глубину. 2 ч 02 мин. – Фигня.
- Картина 6. Садко оказывается в лазоревом подводном тереме перед царём Морским и царицей Водяницей. Царь предлагает гусляру остаться и взять в жёны царевну Волхову. Появляется Старчище могуч-богатырь и тяжкой палицей выбивает гусли из рук Садко. Он возвещает конец власти царя Морского, а дочери его назначает стать рекой. Царство подводное погружается в морские глубины, а Садко с Волховой садятся в раковину и устремляются на поверхность. 2 ч 30 мин. – Фигня.
- Картина 7. Луг вблизи Ильмень-озера. Садко спит на берегу, около него царевна Волхова. Занимается заря. Волхова прощается с Садко, говоря, что пришла пора ей обернуться быстрой речкой и лечь в крутые берега рядом с её милым другом. Слышен голос Любавы, тоскующей о своём муже. Увидев Садко, она с криком радости бросается к нему. Радостно обнимает он жену и говорит ей, что вернулся навсегда и теперь они заживут счастливо и безмятежно. Оглянувшись, они видят, что на месте, покрытом раньше туманом, образовалась широкая река, вытекающая из Ильменя, а по реке плывут корабли Садко, спеша пристать к берегу. Все удивляются чуду — появлению на этом месте реки и возвращению Садко и восторженно его приветствуют. 2 ч 54 мин. – Фигня.
- "Моцарт и Сальери" (текст А. С. Пушкина, 1897, пост. 1898, Моск. частная рус. опера). Слушал ГАБТ 1981. Масленников и Эйзен. – ФИГНЯ. Если бы не было музыки Римского, то было бы хорошо.
30.01.21.
- "Царская невеста" (либретто И. Ф. Тюменева, по одноим. драме Мея, 1898, пост. 1899, Моск. частная рус. опера). ГАБТ 1983. Слушал https://www.youtube.com/watch?v=9JFxW19Pb1U. – ФИГНЯ.
- Первый акт. Боярин Грязной в тяжёлом раздумье: он горячо полюбил Марфу, но она просватана за Ивана Лыкова. «Куда ты удаль прежняя девалась?» Известная, но не очень-то мелодичная (на 3). Грязной спросил — нет ли такого зелья, чтоб девица полюбила друга? Бомелий отвечает, что есть такое зелье, чтобы девушка полюбила. Грязной уговаривает Бомелия приготовить это зелье, посулив награду, и лекарь соглашается его сделать. Их разговор подслушала Любаша. 1 ч 01 мин. – Ничего.
- Второй акт. Вечером Любаша приходит к Бомелию и просит отравляющее зелье, чтоб извести в лице Марфы соперницу за любовь Грязного. Взамен Бомелий требует любви, ставит Любашу в безвыходную ситуацию. Она соглашается. 1 ч 55 мин. – Ничего.
- Третий акт. Дома у Собакина Лыков и Грязной в ожидании. Царь собрал на смотрины 2000 девушек, из которых осталось только 12, среди них Дуняша и Марфа. Опасаются, что царь может выбрать Марфу, тогда не быть её свадьбе с Лыковым. Рассказывают, что Иван Грозный «положил глаз» на Дуняшу, и скорее всего невестой быть ей. Грязной предлагает за это выпить, наливает в бокалы мёд, Марфе подсыпает зелье. Но Любаша поменяла зелья и вместо приворотного тот подсыпает девушке отравляющее. Приходят Дуняша и Марфа, которая выпивает мёд с зельем. Неожиданно в дом приходят бояре во главе с Малютой Скуратовым с новостью: царь выбрал в жёны именно Марфу. 2 ч 25 мин. – Ничего.
- Четвертый акт. Перед свадьбой Марфа живёт в царских палатах, её губит неизвестный недуг. Появляется Грязной и говорит, что под пыткой Лыков признался, что хотел отравить Марфу, за что по приказу царя казнён. Марфа в безумии принимает Грязного за Лыкова. Грязной понимает, что желая приворожить Марфу, он её отравил. Не выдержав, он сознаётся во всём: это он оклеветал Лыкова, он подсыпал зелье для приворота, а оно оказалось отравой. Появляется Любаша и говорит, что зелье подменил не Бомелий, а она сама. Рассказывает, что подслушала разговор и подменила зелье, от которого Марфа совсем зачахнет и умрёт. В гневе Грязной закалывает Любашу и прощается с Марфой, которая в безумии снова принимает его за Лыкова и поёт «Приходи же завтра, Ваня». Занавес. 3 ч 12 мин. – Ничего.
- "Сказка о царе Салтане" (либретто Бельского, по сказке Пушкина, 1899—1900, пост. 1900, Моск. частная рус. опера). Слушал приморская сцена Мариинского театра, 2015. https://www.youtube.com/watch?v=URAvOfNJvC0. - ФИГНЯ.
- Пролог. У дверей светлицы остановился царь Салтан, проходивший мимо со свитой бояр. Он прислушивается к разговору сестёр. Старшая из них обещает устроить пир на весь мир, средняя — наткать полотна, тогда как Милитриса обещает для батюшки-царя родить богатыря. Царь входит в светлицу. Ошеломлённые сёстры и Бабариха падают на колени. Царь велит всем следовать за ним во дворец, чтобы стать: Милитриса — царицей, а её сёстры — поварихой и ткачихой. Сёстры раздосадованы и просят Бабариху помочь им отомстить Милитрисе. Последняя предлагает план: когда Салтан уедет на войну, а его жена родит сына, они пошлют царю вместо радостного известия подметную грамоту. 14 мин. – ничего особенного.
- Действие 1. Царский двор в Тмутаракани. Милитриса грустит. Все восхищаются царевичем, а хор исполняет здравицы в честь него и царицы. Расталкивая толпу, вваливается пьяный гонец с грамотой от царя Салтана. «И царицу, и приплод В бочке бросить в бездну вод». Все в недоумении. Милитриса в отчаянии. Под плач и причитания народа царицу с сыном замуровывают в бочку. 57 мин. – Ничего.
- Действие 2. Берег острова Буяна. Оркестр рисует величественную картину водной стихии. На гребне волны то появляется, то исчезает бочка. Постепенно море успокаивается, выбрасывает бочку на берег, и из неё выходят Милитриса и повзрослевший царевич. Изумлённые царица и царевич видят Лебедь-птицу, выходящую из моря. Она обращается к своему спасителю Гвидону с благодарностью, обещает отплатить ему добром и открывает свою тайну. Наступает рассвет, из утреннего тумана вырисовывается сказочный город Леденец. Царица и царевич просыпаются, любуясь видением, и Гвидон догадывается. Из ворот города выходит ликующий народ, благодарит Гвидона за избавление от злого чародея и просит княжить в славном городе Леденце. 1 ч 27 мин. – Ничего.
- Действие 3.
- Картина 1. Берег острова Буяна. Вдали виден корабль, везущий гостей-корабельщиков в Тмутаракань. С тоской смотрит им вслед Гвидон. Он жалуется Лебедь-птице, что ему прискучили все чудеса острова, и он хочет видеть отца, да так, чтобы самому остаться невидимым. Лебедь-птица соглашается выполнить его просьбу и велит царевичу трижды окунуться в море, чтобы обернуться шмелём. Звучит знаменитый оркестровый полёт шмеля (4) — это Гвидон улетает догонять корабль. 1 ч 34 мин. – Только полет шмеля.
- Картина 2. Царский двор в Тмутаракани. Царь Салтан сидит на троне — он грустен. Около него повариха, ткачиха и сватья баба Бабариха. К берегу пристаёт корабль. Гости начинают рассказы о чудесах, виденных ими в свете: появление на пустынном острове красивого города Леденца, в котором живут и белка, умеющая грызть золотые орешки и петь песенки, и тридцать три богатыря. Тогда Бабариха рассказывает о самом удивительном из чудес: о прекрасной царевне, которая красотой «днём свет Божий затмевает, ночью землю освещает». Тут шмель жалит Бабариху в самый глаз, и она кричит. Шмель улетает. 1 ч 50 мин. – Продолжение полета шмеля.
- Действие 4.
- Картина 1. Берег острова Буяна. Вечер. Гвидон мечтает о прекрасной царевне. Он зовёт Лебедь-птицу, признаётся ей в любви к царевне и просит найти её. Лебедь не сразу выполняет его просьбу: она не уверена в его чувстве. Знай, пришла судьба твоя, Та царевна — это я! В сгустившейся темноте возникает Царевна-Лебедь в ослепительном блеске своей красоты. Наступает утро, и доносится песня — это царица Милитриса идёт к морю в сопровождении прислужниц. Гвидон и Царевна-Лебедь просят её дать согласие на брак, и Милитриса благословляет их. 2 ч 05 мин. – Ничего.
- Картина 2. На острове Буяне ждут прибытия Салтана. Раздаётся колокольный звон. Корабль пристаёт к пристани. На берег сходит свита царя, а за ней — Салтан в сопровождении поварихи, ткачихи и Бабарихи. По знаку царевича трубят глашатаи, возвещая о появлении хрустального домика с замечательной белкой (номерок под «Во саду ли, в огороде»), а потом — витязей с дядькой Черномором (что-то дядьки Черномора нет), и, наконец, из терема выходит Царевна-Лебедь. Салтан взволнован и просит волшебницу Лебедь показать ему царицу Милитрису. На крыльце показывается царица. Дуэт Салтана и Милитрисы радостен и взволнован. Царь спрашивает о сыне. Гвидон выступает вперёд и говорит. Мой родимый, это я! Повариха и ткачиха падают в ноги царю Салтану, моля о прощении. Бабариха в страхе убегает, но на радости царь прощает всех. 2 ч 37 мин. – Ничего.
31.01.21.
- "Сервилия" (либретто Римского-Корсакова, по одноим. драме Мея, 1900—01, пост. 1902, Мариинский т-р, Петербург),
- "Кащей бессмертный" (либретто Римского-Корсакова, при участии Софьи Николаевны Римской-Корсаковой, по сюжету Е. М. Петровского, 1901—02, пост. 1902, Моск. частная рус. опера),
- "Пан воевода" (либретто Тюменева, 1901—03, пост. 1904, Частная опера А. А. Церетели, Петербург),
- "Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии" (либр. Бельского, 1902—04, пост. 1907, Мариинский т-р, Петербург). Слушал какой-то непонятный вариант с русскими субтитрами. Но поют по-русски. Постановка какая-то осовремененная, народ в современных одеждах. Даже похабная постановка, но музыка-то Римская?
------- Все четыре оперы - ФИГНЯ!
- "Золотой петушок" (либретто Бельского, по сказке Пушкина, 1906—07, пост. 1909, Оперный т-р Зимина, Москва). Слушал ГАБТ 1988, дир. Светланов. «Сочинять хочу не в шутку «Золотого петуха» Хи, хи, хи, да ха, ха, ха». Этот шуточный стишок написал композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков в 1908 году, когда работал над своей последней оперой «Золотой петушок». Стишок забылся, а его опера, которую считают одной из лучших опер композитора, стала украшением ведущих музыкальных театров мира. Царь Додон – Эйзен. Задумана как острая сатира на царизм и при жизни композитора не была поставлена. – И последняя опера Римского-Корсакова ФИГНЯ!
Кантаты:
- "Свитезянка" (сл. А. Мицкевича, для сопрано, тенора, смешанного хора, ор. 44, 1897). – Фигня.
- "Песнь о вещем Олеге" (сл. Пушкина, для тенора, баритона, муж. хора., ор. 58, 1899). – Тоже.
- "Из Гомера" (прелюдия-кантата, для сопрано, меццо-сопрано, контральто, жен. хора, ор. 60, 1901). Три солистки стояли 7 минут без пения пока оркестр играл фигню. А потом они и хор тоже пели фигню в течение 7 минут.
Для оркестра.
- Симфония 1-я, es-moll, op. 1, 1861—65, окончат, ред. — e-moll, 1884; h-moll, без op., не окончена, 1866—69. – Фигня.
- "Увертюра на темы трёх русских песен" (D-dur, op. 28, 1866,окончат, ред. 1880). – Фигня.
- "Сербская фантазия" (Фантазия на сербские темы, ор. 6, 1867, окончат. ред. 1889). – Тоже.
- "Испанское каприччио" ("Каприччио на испанские темы", ор. 34, 1887). – Тоже.
- Сюита "Шехеразада" (ор. 35, 1888). Большой симфонический оркестр, дир. Федосеев. 2015. Слушал https://www.youtube.com/watch?v=-Q5qEqDapyY – ХОРОШО. Вот это, можно сказать, лучшее произведение Римского-Корсакова.
- 1. Море и Синдбадов корабль. - Это известная мелодия.
- 2. Фантастический рассказ царевича Календера. – Вначале еще одна тема, тоже неплохо, но потом фигня.
- 3. Царевич и царевна. - Вначале еще одна тема, тоже неплохо. И потом повторы.
- 4. Праздник в Багдаде. – Повторы мелодий и сумбур.
- "Светлый праздник" ("Воскресная увертюра", ор. 36, 1888). Слушал Концертный симфонический оркестр Московской консерватории Дирижер - Валерий Полянский. – Какой-то не очень светлый праздник, мрачноватые мотивы и сумбур.
- "Дубинушка" (со смеш. хором ad libitum, без op., 1905—06). – Фигня.
- "Неаполитанская песенка" (без op., 1907). – Это известная мелодия. ХОРОШО.
Для инструмента с opкестром.
- Концерт для фортепиано (cis-moll, op. 30, 1883). – ФИГНЯ.
- Фантазия для скрипки (ор. 33, 1886). – Есть намек на мелодию, похоже на Шехерезаду. На 4.
Для инструмента с духовым оркестром.
- концерт для тромбона (без op., 1877). – Фигня.
- концертштюк для кларнета (без op., 1877). – Фигня.
Камерно-инструментальные ансамбли.
- фортепианное трио c-moll (без op., 1897, черновая партитура, ред. М. О. Штейнберга). – Фигня.
- струнный квартет F-dur (op. 12, 1875). – Фигня.
- квинтет B-dur для фп., флейты, кларнета, валторны, фагота (без op., 1876). – Фигня.
Для фортепиано.
- Прелюдия-экспромт. ор. 38, 1894—97. – Детская пьеска.
Для хора с оркестром.
- Стих об Алексее, божием человеке. – Фигня.
Романсы:
- Восточный. – Фигня.
- На холмах Грузии. – Фигня.
- Пророк. – Фигня.
Архипова.
- Не пенится море. – Фигня.
- Пленившись розой соловей. – Фигня.
- Что в имени тебе моем. – Еще что-то, на 4 с минусом.
- Ты и вы. – Фигня.
- Красавица. – Фигня.
Нетребко и Баренбойм.
- Нимфа. – Фигня.
- Сон в летнюю ночь. – Фигня.
- Ель и пальма. – Фигня.
- Тихо вечер догорает. – Фигня.
- Ариозо для баса "Анчар» - Фигня.
Камерно-вокальные ансамбли с оркестром.
- трио для женских голосов Стрекозы, сл. А. К. Толстого, ор. 53, 1897. – Фигня.
Еще были разделы в списке:
- для хора a cappella,
- обработки народных песен (для голоса с фортепиано),
- дуxовныe сочинения,
- переработки собственных сочинений,
- инструментовка собственных камерно-вокальных сочинений,
- редакция и оркестровка произведений других авторов,
Но я это слушать не стал, зная по предыдущим сочинениям, что ничего интересного здесь нет.
Таким образом, я выполнил тяжелый труд – ознакомился с творчеством Римского-Корсакова. Удивительно, что из множества произведений (я даже не смог подсчитать их количество, ну, порядка нескольких сотен), я нашел только 12 номеров на четверочку. Все остальное – ФИГНЯ! Все старались: оркестранты, певцы, пианисты. Они улучшали «исходник». А в итоге – всего лишь классные упражнения в музыкальном мастерстве, которые на время исполнения вроде бы хороши, но в душе не остаются. Однако, я могу повторить то, что говорил в рассказе о Чайковском: «фигня» Римского-Корсакова могла бы стать вершиной творчества для современных композиторов.
Но, все-таки, «великий русский композитор» Николай Андреевич Римский-Корсаков – это фикция, раскрученная пустышка. Он написал 15 опер, они считаются выдающимися достижениями русской культуры 19 века, но весьма средненькие. Очень длинные. Там много пения, много костюмов, много танцев. Но очень мало мелодий. Музыкальный талант Николая Андреевича – на уровне некоторых советских композиторов.
Римский-Корсаков крутился в этой среде, давал работу певцам, оркестрантам, костюмерам и владельцам оперных театров. Для многих он был педагогом. За это его любили и раскручивали современники, а также последующие поколения театральных деятелей. При советской власти его особенно любили за оперу «Золотой петушок», где он сатирически представил царский режим.
Мне могут сказать, что я ничего не понимаю. Я отвечу не в первый раз: чтобы отличить талантливое музыкальное произведение от бездарного не нужно ничего «понимать» - надо только слушать. Когда начинаются разговоры, что «здесь композитор хотел сказать…», то это не для слушателей, а для специалистов, музыковедов. А простым слушателям достаточно, что его душа поет вместе с артистами, плывет по волнам мелодии. Конечно, на зрителей в театре воздействует шикарная постановка, красивые голоса, роскошные костюмы - за это он платит деньги. Этим-то и «измеряется» талант композитора для музыковедов, хотя они в этом не признаются. Это как в современном шоу-бизнесе: собираешь полные залы, зарабатываешь миллионы – значит талантлив.
01.02.21.
Ну, все о творчестве Римского-Корсакова. Теперь займусь биографией.
Из Википедии.
Родился в 1844 году, в городе Тихвине Новгородской губернии в дворянской семье Римских-Корсаковых, известной своими традициями службы на флоте. Семейный дом находился на берегу реки Тихвинки, напротив Богородичного Успенского монастыря. Отец композитора, Андрей Петрович Римский-Корсаков (1784—1862), служил некоторое время новгородским вице-губернатором, а затем — волынским гражданским губернатором; мать, Софья Васильевна, была дочерью крепостной крестьянки и богатого помещика Василия Фёдоровича Скарятина (брат Я. Ф. Скарятина). В воспоминаниях о матери композитор отмечал: «Воспитание она получила, по тогдашним понятиям, хорошее. Она отлично владела французским языком, умела играть на рояле и в юности усвоила всё, что полагалось на долю барышни в богатой семье александровского времени». Сильное влияние на будущего композитора оказал его старший брат Воин Андреевич, морской офицер и будущий контр-адмирал.
В 6 лет началось домашнее обучение Римского-Корсакова, в том числе и игре на фортепиано, однако в сравнении с книгами, музыка производила на него меньшее впечатление: из последней ему больше нравилась церковная музыка, а также русские народные песни. В 11 лет он начал сочинять свои первые музыкальные произведения.
В 1856 году отец отдал мечтавшего о путешествиях Николая в Морской кадетский корпус. В 1858 году у будущего композитора появилось настоящее увлечение музыкой: он познакомился с операми Россини, Доницетти, фон Вебера, но особенно его поразили «Роберт-Дьявол» Джакомо Мейербера и произведения Михаила Ивановича Глинки — «Жизнь за царя», «Руслан и Людмила». Затем появился интерес к музыке Бетховена (его восхищала «Пасторальная симфония» композитора), Моцарта и Мендельсона. «Я был 16-летний ребёнок, страстно любивший музыку и игравший в неё» — вспоминал он позднее. Чувствуя необходимость получить более серьёзное музыкальное образование, с осени 1859 года Николай начал брать уроки у пианиста Ф. А. Канилле.
В 1862 году умер отец, и семья Римских-Корсаковых переехала в Санкт-Петербург. В том же году благодаря Фёдору Канилле Николай познакомился с композитором Милием Балакиревым и стал членом его кружка, что оказало решающее воздействие на формирование его личности и эстетических взглядов. В то время в Балакиревский кружок, который позднее стал называться «Могучая кучка», помимо его главы Балакирева и самого Римского-Корсакова, входили Ц. А. Кюи и М. П. Мусоргский. Балакирев руководил работой более молодых коллег и не только подсказывал верные композиторские решения для создаваемых ими сочинений, но и помогал с инструментовкой. Ни один из «кучкистов» не прошел курса специальной музыкальной подготовки. Система, по которой Балакирев готовил их к самостоятельной творческой деятельности, заключалась в следующем: сразу же он предлагал ответственную тему, а дальше под его руководством, в совместных обсуждениях, параллельно с изучением произведений крупнейших композиторов решались все возникавшие в процессе сочинения сложности. Семнадцатилетнему Римскому-Корсакову Балакирев посоветовал начать с симфонии.
Под влиянием и руководством Милия Алексеевича было начато первое крупное сочинение Римского-Корсакова — Первая симфония. По словам самого композитора, эскизы начала симфонии существовали ещё в годы его обучения у Канилле, однако серьёзная работа над сочинением развернулась лишь в 1861—1862 годах — и «к маю 1862 года первая часть, скерцо и финал симфонии были мною сочинены и кое-как оркестрованы».
Этой же весной Николай с отличием окончил Морской корпус и был принят гардемарином на морскую службу. С 1862 по 1865 год он служил на клипере «Алмаз», участвовавшем в экспедиции к берегам Северной Америки, благодаря чему посетил ряд стран — Англию, Норвегию, Польшу, Францию, Италию, Испанию, США, Бразилию. Служба на клипере не оставляла времени для музыки, так что единственное сочинение, появившееся в этот период из-под пера композитора — вторая часть Первой симфонии, Анданте, написанное в конце 1862 года, после чего Римский-Корсаков на время отложил своё сочинительство. Впечатления от морской жизни позднее воплотились в «морских пейзажах», которые композитору удалось запечатлеть в своих произведениях посредством оркестровых красок.
Вернувшись из путешествия, Римский-Корсаков снова попадает в общество членов Балакиревского кружка, он знакомится с его новым участником — химиком и начинающим композитором А. П. Бородиным, с кумиром кружка А. С. Даргомыжским, с сестрой Глинки Л. И. Шестаковой и с П. И. Чайковским. По настоянию Балакирева Римский-Корсаков вновь принимается за свою симфонию: он сочиняет недостающие трио для скерцо и полностью переоркестровывает произведение. Эта партитура (известная как первая редакция симфонии) была впервые исполнена в 1865 году под управлением Балакирева — неизменного исполнителя всех ранних симфонических партитур Римского-Корсакова. Обратившись под влиянием Балакирева к славянским народным мелодиям, Римский-Корсаков придерживался в музыке национального колорита, что и в дальнейшем будет характеризовать большую часть его творчества. Найденный здесь музыкальный язык, затем был успешно развит в таких сочинениях, как «Увертюра на три русские темы» (первая редакция — 1866) и «Сербская фантазия» (1867).
Этапным произведением композитора стала музыкальная картина «Садко» (1867, позднее её музыка будет частично использована в одноимённой опере), самое раннее из программных сочинений Римского-Корсакова. Здесь он выступил как продолжатель традиций европейского программного симфонизма — прежде всего Гектора Берлиоза и Ференца Листа, творчество которых сильно повлияло на композитора; в дальнейшем большая часть произведений Римского-Корсакова также будет связана с определённой литературной программой. В «Садко» Римский-Корсаков, которого позднее назовут «сказочником», впервые соприкоснулся с миром сказки; здесь он впервые использует придуманный им симметричный лад, так называемую «гамму Римского-Корсакова», которую и в дальнейшем он применял для характеристики фантастического мира в своих музыкальных произведениях. Также впервые композитор попытался здесь изобразить с помощью оркестровых красок морскую стихию (позднее он это делал неоднократно в таких сочинениях, как сюита «Шехеразада», прелюдия-кантата «Из Гомера», операх «Садко» и «Сказка о царе Салтане»).
Программно-сказочное начало получило своё дальнейшее развитие в симфонической сюите «Антар», над которой композитор начал работать в 1868 году как над Второй симфонией, вдохновившись сюжетом восточной сказки Осипа Сенковского. Премьера сочинения состоялась в 1869 году на концерте Русского музыкального общества.
В конце 1860-х годов Римский-Корсаков работает над инструментовкой чужих произведений: помогает Цезарю Кюи с оркестровкой оперы «Вильям Ратклиф», заканчивает, согласно завещанию умершего Даргомыжского, партитуру его оперы «Каменный гость» (1869—1870). Совместно с М. А. Балакиревым и А. К. Лядовым в 1877—1878 годах редактировал партитуру оперы М. И. Глинки «Руслан и Людмила», в 1878—1881 годах — партитуру оперы «Иван Сусанин». Долгое время работал над доработкой, оркестровкой и редакцией произведений М. П. Мусоргского: в 1881—1883 годах обрабатывал и редактировал оперу «Хованщина»; в 1886 году доработал фантазию для оркестра «Ночь на Лысой горе»; в 1892—1894 годах работал над редактированием и оркестровкой оперы «Борис Годунов»; в 1906 году редактировал оперу «Женитьба» и работал над оркестровкой трёх вокальных произведений композитора — «Гопак» (из поэмы Т. Шевченко «Гайдамаки»), «По грибы» (слова Л. А. Мея) и «Спи, усни, крестьянский сын» (из поэмы А. Н. Островского «Воевода».
Обратившись к оперному жанру, ставшему впоследствии ведущим в его творчестве, в 1872 году композитор заканчивает оперу по драме Льва Мея «Псковитянка». Летом этого же года, 30 июня, он венчается с пианисткой Надеждой Пургольд, одним из поручителей на их венчании был Модест Петрович Мусоргский. Вышел в отставку в 1873 году.
В 1870-е годы границы музыкальной деятельности Римского-Корсакова расширились: в 1871 году он стал профессором Санкт-Петербургской консерватории, где преподавал классы практического сочинения, инструментовки и оркестровки. Никому в голову не могло прийти (и меньше всего директору консерватории, пригласившему Н. Римского-Корсакова), что он стал композитором, почти не имея музыкальной подготовки. «Если б я хоть капельку поучился, если б я хоть на капельку знал более, чем знал в действительности, то для меня было бы ясно, что я не могу и не имею права взяться за предложенное мне дело, что пойти в профессора было бы с моей стороны и глупо, и недобросовестно», — вспоминал Римский-Корсаков. Но не недобросовестность, а высочайшую ответственность проявил он, начав учиться тем самым основам, которые должен был преподавать.
С 1873 по 1884 год он — инспектор духовых оркестров Морского ведомства, с 1874 по 1881 год — директор Бесплатной музыкальной школы. Начиная с 1874 года, композитор занялся дирижированием — сначала симфонических концертов, а затем и оперных спектаклей.
В середине 1870-х гг. Римский-Корсаков работал над совершенствованием своей композиторской техники. Именно в этот период он обнаруживает серьёзные недостатки в своём музыкальном образовании и сам начинает изучать дисциплины, преподаваемые в консерватории. Итогом совершенствования композиторской техники стала Третья симфония (до мажор, op. 32). В 1880-е годы композитор создаёт такие симфонические сочинения, как оркестровая сюита «Шехеразада», «Испанское каприччио», увертюра «Светлый праздник». Кроме того, Римский-Корсаков подготовил к изданию оперы своих покойных друзей — «Хованщину» Мусоргского и «Князя Игоря» Бородина.
Начиная с 1882 года, Римский-Корсаков возглавлял Беляевский кружок, в 1883—1894 годах он также был помощником управляющего Придворной певческой капеллы. В 1886—1900 годах — постоянный дирижёр «Русских симфонических концертов». Так, 31 октября (12 ноября) 1887 года впервые прозвучало «Испанское каприччио» под управлением Римского-Корсакова, а в 1888 году в Петербургском зале Дворянского собрания композитор дирижировал исполнением «Воскресной увертюры», которую он посвятил памяти Бородина и Мусоргского.
В 1906 г. избран членом Шведской королевской музыкальной академии.
В начале 1890-х годов был некоторый спад творческой деятельности композитора: в этот период он изучал философию, писал статьи, а также пересмотрел и отредактировал некоторые из своих прежних сочинений. Затем его творчество приобрело исключительную интенсивность: одна за другой из-под пера композитора появляются оперы «Ночь перед Рождеством» (1895), «Садко» (1896), «Моцарт и Сальери» (1897), пролог к опере «Псковитянка» и «Царская невеста» (по драме Льва Мея, 1898).
Во время революционных событий 1905—1907 годов Римский-Корсаков выступил с активной поддержкой требований бастующих студентов и открыто осудил действия администрации Петербургской консерватории: он уволился и вернулся в консерваторию лишь после предоставления ей частичных автономных прав и смены руководства. В 1907 г. — член Комитета по организации «Исторических русских концертов» в Париже; принял в них участие как дирижёр и композитор (фрагменты опер «Ночь перед Рождеством», «Снегурочка», «Млада», «Сказка о царе Салтане», «Садко»).
Умер 8 [21] июня 1908 года от инфаркта миокарда в Любенске, в своей загородной усадьбе, где теперь находится Мемориальный музейный комплекс композитора, объединяющий в себе две реконструированные усадьбы — дом в Любенске и соседнее имение Вечаша, где композитор жил до 1907 года. Похоронен в Санкт-Петербурге на Новодевичьем кладбище. В 1930-х годах захоронение было перенесено в Некрополь мастеров искусств Александро-Невской лавры.
Семья. Римский-Корсаков обвенчался 30 июня 1872 года в парголовской церкви с пианисткой Надеждой Пургольд (1848—1919). У них родились сыновья Михаил (1873—1951), Андрей (1878—1940), Владимир (1882—1970), Святослав (1889—1890), дочери Софья (1875—1943), Надежда (1884—1971), Мария (1888—1893).
Педагогическая деятельность. Римский-Корсаков был создателем композиторской школы, среди его учеников около двухсот композиторов, дирижёров, музыковедов, в том числе: Фёдор Акименко, Николай Амани, Антон Аренский, Николай Арцыбушев, Мелитон Баланчивадзе, Семён Бармотин, Феликс Блуменфельд, Юлия Вейсберг, Язепс Витол, Константин Галкаускас, Александр Глазунов, Михаил Гнесин, Александр Гречанинов, Макар Екмалян, Василий Золотарёв, Михаил Ипполитов-Иванов, Андрей Казбирюк, Артур Капп, Михаил Кузмин, Николай Лысенко, Анатолий Лядов, Витольд Малишевский, Николай Малько, Эмиль Мелнгайлис, Эмиль Млынарский, Николай Мясковский, Александр Оссовский, Сергей Прокофьев, Отторино Респиги, Владимир Сенилов, Николай Соколов, Александр Спендиаров, Яков Степовой, Игорь Стравинский, Александр Танеев, Рудольф Тобиас, Николай Черепнин, Михаил Чернов, Максимилиан Штейнберг, Андрей Юрьян. Многие из его учеников стали крупными деятелями национальных музыкальных школ — Армении (М. Г. Екмалян, А. А. Спендиаров), Грузии (М. А. Баланчивадзе), Латвии (А. А. Юрьян, Я. Витол, Э. Мелнгайлис), Литвы (К. М. Галкаускас), Украины (Н. В. Лысенко, Я. С. Степовой, Ф. С. Акименко), Эстонии (Р. И. Тобиас, А. Й. Капп).
Педагогической и просветительской работой Римского-Корсакова восхищался П. И. Чайковский, который в своём письме к нему писал: «Но Вы не захотели удовольствоваться одною лишь композиторскою деятельностью. Вы сделались музыкальным педагогом, и целая фаланга молодых русских музыкантов, возрастая под Вашим руководством, передает, конечно, будущим поколениям результаты Вашего творчества».
И. Ф. Стравинский так отзывался о педагогической деятельности своего учителя: «В моём музыкальном образовании есть одно большое преимущество — я занимался с Римским-Корсаковым. Он был совершенно замечательным педагогом, чрезвычайно внимательным и обстоятельным, мудрым и остроумным. Делая замечание, он облекал его в такую форму, что забыть его было почти невозможно. Одну деталь ученики Римского-Корсакова запомнят навсегда — он никогда не хвалил. Ученик, который ожидал одобрительного похлопывания по плечу, разочаровался бы в Римском-Корсакове. Напротив, он мог быть безжалостно суровым в своей критике».
Интересно мнение Чайковского о Римском-Корсакове:
В ноябре 1892 года корреспондент "Петербургской газеты" опубликовал интервью с Чайковским, в котором Петр Ильич большое место уделил своим - к тому времени длившимся уже почти четверть века - отношениям с Николаем Андреевичем Римским-Корсаковым: "По общераспространенному в русской музыкальной публике представлению я отнесен к партии, враждебной тому из живых русских композиторов, которого я люблю и ценю выше всех других - Н.А.Римскому-Корсакову. Он составляет лучшее украшение "новой русской школы"; я же отнесен к старой, ретроградной. Но почему? Н.А.Римский-Корсаков подчинялся в большей или меньшей степени влияниям современности - и я также. Он сочинял программные симфонии - и я также. Это не помешало ему сочинять симфонии в традиционной форме, писать охотно фуги и, вообще, работать в полифоническом роде, - и мне также. <...> Я много лет был профессором консерватории, якобы враждебной "новой русской школе", - Н.А.Римский-Корсаков также! Словом, несмотря на всю разность наших музыкальных индивидуальностей, мы, казалось бы, идем по одной дороге...".
И все ж различия - и различия коренные - между этими музыкантами существовали. Они олицетворяют две основные русские композиторские школы - петербургскую и московскую. В плане композиторской индивидуальности эти различия, в самом общем и, может быть, несколько упрощенном виде можно определить как принадлежность сфере "лирического" (Чайковский) и "эпического" (Римский-Корсаков).
С именем Римского-Корсакова связано первое выступление Чайковского в качестве музыкального критика, высоко оценившего исполненную в Москве "Сербскую фантазию" молодого петербургского композитора. Из всех представителей Балакиревского кружка ("Могучей кучки") Римский-Корсаков, безусловно, был наиболее близок Чайковскому на протяжении десятилетий. Чайковский и в дальнейшем положительно отзывался в печати о музыке Римского-Корсакова, а последний неоднократно дирижировал сочинениями Петра Ильича.
Но я не одинок в критической оценке творчества Римского-Корсакова. Вот что написано в статье М. Рахмановой https://www.belcanto.ru/rimsky.html: «Жизнь его была как будто очень счастлива: прекрасная семья, отличное воспитание, увлекательное кругосветное путешествие, блестящий успех первых сочинений, необычайно удачно сложившаяся личная жизнь, возможность целиком посвятить себя музыке, впоследствии всеобщее уважение и радость видеть рост вокруг себя талантливых учеников. Тем не менее, начиная со второй оперы и вплоть до конца 90-х годов, Римский-Корсаков постоянно сталкивался с непониманием и «своих» и «чужих». Кучкисты считали его композитором не оперным, не владеющим драматургией и вокальным письмом. Долго бытовало мнение об отсутствии у него самобытного мелодизма. За Римским-Корсаковым признавали мастерство, особенно в области оркестра, — но не более того. Это затянувшееся недоразумение было по сути основной причиной тяжелого кризиса, пережитого композитором в период после смерти Бородина и окончательного распада Могучей кучки как творческого направления. И только с конца 90-х годов искусство Римского-Корсакова становится все более созвучным эпохе и встречает признание и понимание в среде новой русской интеллигенции». И еще. «В трудах главного западного специалиста по Римскому-Корсакову Джеральда Абрахама. Итогом его многолетних занятий явилась, по-видимому, статья о композиторе для нового издания Энциклопедического словаря Грова (1980). Основные ее положения таковы: как оперный композитор Римский-Корсаков страдал полным отсутствием драматургического чутья, неумением создавать характеры, вместо музыкальных драм он писал восхитительные музыкально-сценические волшебные сказки, вместо характеров в них действуют очаровательные фантастические куклы; его симфонические произведения — не более чем «очень ярко раскрашенные мозаики», вокальным же письмом он вовсе не владел».
Я-то как раз считаю основным недостатком отсутствие «самобытного мелодизма», иначе говоря, новых мелодий. Поэтому-то я и «размазал его тонким слоем» в резюме о творчестве. Хотя, конечно, его жизнь и преподавательская деятельность вызывает только большое уважение.
Теперь о музее-усадьбе Римского-Корсакова в Любенске, который мы не посетили из-за недостатка времени.
Из Википедии:
«Музей-заповедник охватывает территории двух усадеб, принадлежавших композитору, — Любенска и Вечаши. В 1921 году по инициативе А. В. Луначарского оба дома были взяты под охрану государства. Но ещё в довоенное время местный совхоз позволил разобрать дом в Вечаше для нужд местных жителей.
Впервые Н. А. Римский-Корсаков приехал в Вечашу в 1894 году, в имение «старой старухи» Огаревой, которое находилось неподалеку от станции Плюсса. Огарева вместе с дочерью жила в маленьком домике на территории имения, большой дом сдавала летним съемщикам. Николая Андреевича восхищало и вдохновляло «чудесное большое озеро Песно и огромный старинный сад с вековыми липами, вязами и т.д». В «Летописи моей музыкальной жизни» он писал: «Дом тяжелой и неуклюжей постройки, но вместительный и удобный. Купанье прекрасное. Ночью луна и звезды чудно отражаются в озере. Птиц множество. Лес поодаль, но прекрасный. Работа спорилась. За лето почти полностью была написана опера «Ночь перед Рождеством».
Николая Андреевича всегда тянуло в «милую Вечашу». В 1904 году семья снова поселилась здесь на лето. Тут все было знакомо: и природа, и люди. Здесь прекрасно работалось, что для композитора было главным в жизни. Приезжал сюда композитор и в следующем, 1905 году.
Не менее заметный след в жизни Николая Андреевича Римского-Корсакова оставило и имение Любенск, рядом с Вечашей, где композитор впервые поселился в 1907 году. Имение находилось с другой стороны того же озера Песно, в 15 километрах от станции Плюсса. Позже Римский-Корсаков купил это имение. Здесь, в Любенске, в 1907 году была закончена опера «Золотой петушок».
Н.А. Римский-Корсаков писал М.О.Штейнбергу об усадьбе Любенск: "Дом стоит на относительно высоком месте, прекрасный вид на озеро, огромный сад, сирени в изобилии, а в данную минуту роскошно цветут жасмины и душистые пионы". Любимым местом отдыха композитора была "беседка" под старой липой, со скамейкой и обрамлением из кустарников, близ восточной аллеи, ограничивающей цветник. Сотни яблонь, аллеи лиловой и белой сирени, кусты душистых китайских пионов, ягодные кусты, акация и свежая зелень столетних дубов и берез - всё это наполняло воздух красками, поэзией, музыкой.
В 1908 году, 21 мая, композитор приехал в Любенск. Николай Андреевич тяжело болел, и этот переезд сопровождался тяжелейшим сердечным приступом. В ночь на 6 июня последовал новый приступ. На следующий день композитор писал письма, играл немного на рояле. Приступ начался сразу после двух часов ночи. В это время началась гроза, зашумел летний ливень. Смерть композитора наступила около половины третьего…
Николай Андреевич Римский-Корсаков похоронен в Санкт-Петербурге в некрополе Александро-Невской лавры. Семья его жила в Любенске до 1919 года. В 1921 году по инициативе А. В. Луначарского оба дома — в Вечаше и Любенске — были взяты под охрану государства.
Война не пощадила этих памятных мест. Фашисты сожгли дома в Вечаше и Любенске, почти полностью вырубили сады и парки. Однако после Великой Отечественной войны в Вечаше был создан музей Н. А. Римского-Корсакова. В послевоенные годы музей восстанавливался. Была восстановлена усадьба в Любенске, посажен сад. На фундаменте вечашенского дома тоже возрождено здание. Но его внутренняя планировка условна.
В марте 1995 года в Любенске и Вечаше произошло событие, важное и знаменательное не только для Плюсского района и Псковщины, но и музыкальной России, — открылся мемориальный музейный комплекс великого русского композитора Н. А. Римского-Корсакова в Любенске, Вечаше. Приехавшая на этот праздник внучка композитора, Татьяна Владимировна Римская-Корсакова, провела первую экскурсию.
Закончить я хочу отрывками из большого литературного автобиографического труда Римского-Корсакова «Летописи моей музыкальной жизни». Я, как автор рассказов «читателя о писателях», конечно, не мог не обратить внимание на эту работу. Привожу заинтересовавшие меня цитаты.
1844–1856.
«Первые признаки музыкальных способностей сказались очень рано во мне. Еще мне не было двух лет, как я уже хорошо различал все мелодии, которые мне пела мать; затем трех или четырех лет я отлично бил в игрушечный барабан в такт, когда отец играл на фортепиано. Отец часто нарочно внезапно менял темп и ритм, и я сейчас же за ним следовал. Вскоре потом я стал очень верно напевать все, что играл отец, и часто певал с ним вместе; затем и сам начал подбирать на фортепиано слышанные от него пьесы с гармонией; вскоре я, узнав название нот, мог из другой комнаты отличить и назвать любой из тонов фортепиано. Лет шести меня начали учить игре на фортепиано».
«Нельзя сказать, чтобы я в это время любил музыку, я ее терпел и учился довольно прилежно. Иногда, для забавы, пел и играл по своей охоте на фортепиано, но не помню, чтобы музыка делала на меня в то время сильное впечатление. Может быть, это по малой впечатлительности, а может, потому, что я в то время еще не слыхал ничего, что могло бы действительно сделать сильное впечатление на ребенка».
«При своих музыкальных и вообще хороших ученических способностях вскоре я самоучкою дошел до того, что мог сносно занести на бумагу наигранное на фортепиано, с соблюдением верного разделения. Через несколько времени я начал уже немного представлять себе умственно, не проигрывая на фортепиано, то, что написано в нотах. Мне было лет одиннадцать, когда я задумал сочинить дуэт для голосов с аккомпанементом фортепиано (вероятно, по случаю глинкинского дуэта). Слова я взял из детской книжки; стихи, кажется, назывались «Бабочка». Мне удалось написать этот дуэт. Я припоминаю, что это было что-то достаточно складное».
«Сделаться же музыкантом я никогда не мечтал, учился музыке не особенно прилежно, и меня пленяла мысль быть моряком. Действительно, родители хотели отдать меня в Морской корпус, так как дядя мой, Николай Петрович, и брат были моряки».
1856–1861.
«Водворив меня в Морском корпусе, отец уехал обратно в Тихвин. Еженедельно, по субботам, я приходил к П.Н.Головину, жившему с матерью своею Марией Андреевной, и оставался там до воскресенья вечера. В корпусе я поставил себя недурно между товарищами, дав отпор пристававшим ко мне, как к новичку, вследствие чего меня оставили в покое».
«О музыке я в то время забыл, она меня не интересовала, хотя по воскресеньям я начал брать уроки у некоего г. Улиха на фортепиано».
«В учебном сезоне 1857/58 года я учился хуже, вел себя тоже хуже; сидел однажды под арестом. Музыкальные уроки продолжались и шли так себе, но у меня проявилась любовь к музыке…. Старший брат мой вернулся из дальнего плавания и был назначен командиром артиллерийского корабля «Прохор». На лето он взял меня в плавание. Мы стояли целое лето в Ревеле, производя стрельбу в цель. Брат старался приучить меня к морскому делу: учил управляться на шлюпке под парусами, посылал на работы. Жил я у него в каюте, а не с прочими воспитанниками. Во время тяги вант я, стоя на выбленках под марсом бизань-мачты, упал в море, — к счастью, в море, а не на палубу. Я выплыл, меня подхватили на шлюпку, и я отделался только испугом и небольшим ушибом (вероятно, о воду), наделав страшный переполох и напугав, конечно, брата».
«В учебный 1858/59 год я учился совсем неважно, вел себя сносно… В тот же год я слышал «Жизнь за царя» (Булахова, Леонова, Булахов, Петров, капельмейстер Лядов). Опера эта меня привела в совершенный восторг; однако я мало что запомнил, но знаю, что, кроме чисто певучих мест —«Не томи, родимый», «Ты придешь, моя заря» и т. п., мое внимание привлекли увертюра и оркестровое вступление к хору («Мы на работу в лес»). Итальянская опера того времени была в полном цвету; пели: Тамберлик, Кальцоляри, Бозио, Лагруа и т. д. Я слышал также «Отелло», «Севильского цирюльника», «Дон-Жуана».»
«Учебные года 59/60, 60/61 я учился посредственно, а летом был в плавании на корабле «Вола» (командир Тобин). Страсть к музыке развивалась. В сезон 59/60 года я бывал в симфонических концертах, даваемых дирекцией императорских театров в Большом театре под управлением Карла Шуберта, а также был в одном из университетских концертов. В театре слышал «Пасторальную симфонию», «Сон в летнюю ночь», «Арагонскую хоту», антракт из «Лоэнгрина», «Прометея» Листа; другое не помню… В тот же год, как упомянуто выше, я услыхал «Руслана» на сцене Мариинского театра и был в неописуемом восхищении. Брат подарил мне полную оперу «Руслан» в 2 руки, только что вышедшую тогда в этом виде. Сидя одно воскресенье в корпусе (нас не пустили домой в наказание за чтото), я не вытерпел и послал сторожа купить мне на имевшиеся 10 рублей полную оперу «Жизнь за царя» в 2 руки и с жадностью рассматривал ее, вспоминая впечатление от исполнения на сцене. Я уже знал, как видно из предыдущего, довольно много хорошей музыки, но наибольшая моя симпатия лежала к Глинке. Я не встречал только поддержки в мнениях окружавших меня тогда людей».
«Мне взяли в учителя Ф А.Канилле, не помню по чьей рекомендации. С осени 1860 года я начал брать у него уроки на фортепиано. Канилле открыл мне глаза на многое. С каким восхищением я от него услыхал, что «Руслан» действительно лучшая опера в мире, что Глинка —величайший гений… Узнав о моей страсти к музыке, он навел меня на мысль заняться сочинением; задал мне написать allegro сонаты по форме бетховенской 1-й сонаты f-moll; я написал нечто в d-moll: задавал писать вариации на какую-то тему, имея для образца глинкинские вариации на «Среди долины ровные»; давал мне хоральные мелодии для гармонизации, но не объяснял простейших приемов, и я путался, выходило худо».
«В сентябре 1861 года брат мой, находя, что я довольно хорошо играю, решил, что мне пора прекратить уроки. Он не придавал особого значения ей страсти к музыке и полагал, что из меня будет моряк. Это меня огорчало. А Канилле сказал, чтобы я приходил к нему всякое воскресенье и что он все-таки будет со мной заниматься. Я ходил к нему по воскресным дням с величайшим восторгом. Фортепианные уроки в собственном смысле этого слова как-то прекратились, но сочинением я с ним занимался и, несмотря на отсутствие системы, сделал некоторые успехи».
«В 1860–1861 годах я начал проявлять музыкальную деятельность и в стенах училища. Между товарищами моими нашлись любители МУЗЫКИ и хорового пения. Я управлял составившимся из них хором. Мы разучивали первый хор (мужской) из «Жизни за царя», финал оттуда же, который я, кажется, аранжировал или, по крайней мере, несколько приспособил к исполнению одним мужским хором. Пели также «Гой ты, Днепр» из «Аскольдовой могилы» и т. д. Хоровое пение почему-то преследовалось в училище начальством, и мы делали это тайком, в пустых классах, за что однажды нам досталось».
1861–1862.
«С первой встречи Балакирев произвел на меня громадное впечатление. Превосходный пианист, играющий все на память, смелые суждения, новые мысли и при этом композиторский талант, перед которым я уже благоговел. В первое же свидание было ему показано мое скерцо c-moll; он одобрил его, сделав несколько замечаний. Также показаны были ему мой ноктюрн и другие вещи, а также отрывочные материалы для симфонии (es-moll). Он требовал, чтобы я принялся за сочинение симфонии. Я был в восторге. У него я встретил Кюи и Мусоргского, о которых имел понятие лишь понаслышке от Канилле. Балакирев инструментовал тогда увертюру «Кавказского пленника» для Кюи. С каким восхищением я присутствовал при настоящих, деловых разговорах об инструментовке, голосоведении и т. п…. В течение ноября и декабря, каждую субботу вечером, я бывал у Балакирева, часто встречаясь там с Мусоргским и Кюи. Там же я познакомился с В.В.Стасовым. Помню, как в одну из суббот В.В.Стасов читал нам вслух отрывки из «Одиссеи», в видах просвещения моей особы… Я с жадностью прислушивался к этим мнениям и без рассуждения и проверки вбирал в себя вкусы Балакирева, Кюи и Мусоргского. Многие суждения были, в сущности, бездоказательны, ибо часто чужие сочинения, о которых говорилось, игрались для меня только в отрывках, и я не имел понятия о целом, а иногда они и вовсе оставались мне неизвестными. Тем не менее, я с восхищением заучивал упомянутые мнения и говорил их в кругу прежних товарищей, интересовавшихся музыкой, как твердо убежденный в истине».
«Главная тема этого финала была сочинена мною в вагоне, когда в 20-х числах марта я возвращался из Тихвина с дядей Петром Петровичем в Петербург. Поездка моя в Тихвин последовала вследствие тяжкой болезни отца. Я поехал туда с братом Воином Андреевичем и, приехав 18 марта, не застал уже его в живых. Отец мой скончался 78 лет. В последние годы его жизни с ним было несколько ударов, и он начал сильно стареться, хотя сохранял значительную свежесть памяти и ума».
«Выпуск мой в гардемарины состоялся 8 апреля 1862 года. Тогдашнее звание гардемарина получалось по окончании училищного курса. Гардемарины были свободные люди; офицерский чин получался после двухлетней службы гардемарином. Гардемарин был нечто среднее между воспитанником и офицером и производился в офицеры после некоторого практического экзамена. Гардемарин обыкновенно назначался в двухлетнее плавание для практики. И мне предстояло такое назначение. Плавание мое долженствовало совершиться на клипере «Алмаз» под командой П.А.Зеленого…. Мне предстояло двух-трехлетнее путешествие, разлука с Балакиревым и другими музыкальными друзьями и полное отлучение от музыки. Не хотелось мне за границу. Сойдясь с балакиревским кружком, я стал мечтать о музыкальной дороге; я был ободрен и направлен кружком на эту дорогу. В то время я уже действительно страстно любил музыку. Балакирев был сильно огорчен моим предстоящим отъездом и хотел хлопотать, чтобы меня избавили от плавания. Но это было немыслимо. Кюи, напротив, стоял за то, чтобы я не отказывался от первых служебных шагов ввиду моей молодости, говоря, что гораздо практичнее идти в плавание, получить офицерский чин, а что через два или три года видно будет, что надо делать. Воин Андреевич требовал от меня службы и плавания».
02.02.21.
1862.
«Балакирев, не только никогда не проходивший никакого систематического курса гармонии и контрапункта, но даже и поверхностно не занимавшийся этим, не признавал, по-видимому, в таких занятиях никакой нужды…. . Когда я или, впоследствии, другие неопытные молодые люди играли ему свои сочинительские попытки, он мгновенно схватывал все недостатки формы, модуляции и т. п. и тотчас, садясь за фортепиано, импровизировал, показывая, как следует исправить или переделать сочинение. При своем деспотическом характере он требовал, чтобы данное сочинение переделывалось точь-в-точь так, как он указывал, и часто целые куски в чужих сочинениях принадлежали ему, а не настоящим авторам. Его слушались беспрекословно… Но при своем природном уме и блестящих способностях он не понимал одного: что хорошо было для него в деле музыкального воспитания, то совсем не годилось для других, ибо эти другие не только выросли при иных обстоятельствах, чем он, но были совершенно другими натурами и развитие их талантов должно было совершаться в иные сроки и иным образом… Прибавлю к этому, что мелодическое творчество, под влиянием сочинений Шумана, было в то время в немилости. Большинство мелодий и тем считалось слабой стороной музыки».
«Правильны ли были отношения Балакирева к его друзьям-ученикам? По-моему, безусловно неправильны. Действительно талантливому ученику так мало надо; так легко показать ему все нужное по гармонии и контрапункту, чтобы поставить его на ноги в этом деле, так легко его направить в понимании форм сочинения, если только взяться за это умеючи. Каких-нибудь 1–2 года систематических занятий по развитию техники, несколько упражнений в свободном сочинении оркестровке, при условии хорошего пианизма, и учение кончено. Ученик —уже не ученик, не школьник, а, стоящий на своих ногах начинающий композитор. Но не так было со всеми нами… И я, не знающий названий всех интервалов и аккордов, из гармонии слыхавший лишь о пресловутом запрещении параллельных октав и квинт, не имеющий понятия о том, что такое двойной контрапункт, что называется кадансом, предложением, периодом, — я принялся за сочинение симфонии… Смычковые инструменты были для меня также совершенно неясны; движения смычка, штрихи мне были вовсе неизвестны; я назначал длиннейшие, неисполнимые legato. Об исполнении двойных нот и аккордов имел весьма смутное представление, слепо придерживаясь, в случае надобности, таблиц Берлиоза. Но и Балакирев не знал этой статьи, имея самые сбивчивые понятия о скрипичной игре и позициях».
«Так или иначе, а к маю 1862 года первая часть, скерцо и финал симфонии были мною сочинены и кое-как оркестрованы. Финал в особенности заслужил тогда всеобщее одобрение. Попытки сочинять adago не увенчались успехом, да и трудно было его ожидать: сочинять певучую мелодию в те времена было как-то совестно; боязнь впасть в пошлость мешала всякой искренности».
«Вообще, за все время 6-летнего пребывания моего в училище я не могу похвастать интеллигентным направлением духа в воспитанниках Морского училища. Это был вполне кадетский дух, унаследованный от николаевских времен и не успевший обновиться. Не всегда красивые шалости, грубые протесты против начальства, грубые отношения друг с другом, прозаическое сквернословие в беседах, циничное отношение к женскому полу, отсутствие охоты к чтению, презрение к общеобразовательным научным предметам и иностранным языкам, а летом в практических плаваниях и пьянство —вот характеристика училищного духа того времени… Меня никогда не укачивало, и моря и морских опасностей я никого да не боялся. Но службы морской я, в сущности, не любил и способен к ней не был».
«Я говорил уже, что провел ле-то 1862 года в Кронштадте скучно и вяло. От этих 3–4 летних месяцев у меня не сохранилось никаких живых воспоминаний. В сентябре клипер «Алмаз» вытянулся на рейд, готовый к заграничному плаванию. Семейство брата, мать и дядя вернулись в Петербург. Вернулись также Балакирев, Кюи и другие. Балакирев тщетно предлагал хлопотать об отмене моего путешествия за границу. Я должен был уехать по настоянию брата, и вот в конце октября состоялся наш выход в плавание. В последний раз я виделся с Балакиревым, Кюи и Канилле на пароходной пристани в Петербурге, куда они пришли меня проводить, когда я окончательно прощался с Петербургом. Дня через два, 21 октября, мы снялись с якоря и простились с Россией и Кронштадтом».
1862–1865.
«На клипере нас было четверо гардемаринов, товарищей по выпуску, и несколько кондукторов-штурманов и инженер-механиков. Мы помещались в одной небольшой каюте и в офицерскую кают-компанию не допускались. Нам, гардемаринам, не давали больших, ответственных поручений. Мы стояли по очереди на вахте, в помощь вахтенному офицеру. За всем этим свободного времени было довольно… Во время стояния в Англии мне удалось написать это Andante, и я послал партитуру по почте Балакиреву. Писал я его без помощи фортепиано (у нас его не было); быть может, раза два удалось проиграть сочиненное на берегу в ресторане. Балакирев писал мне, по получении Andante, что весь кружок его в Петербурге остался доволен этим сочинением, признав его за лучшую часть симфонии».
«Клиперу предстояло вернуться в Балтийское море, крейсировать в виду либавского берега и следить, чтобы оружие не могло быть привозимо и передаваемо в Польшу… Мы продержались у либавского берега около четырех месяцев, заходя то в Либаву, то в Поланген для нагрузки угля и провизии. Крейсерство наше, может быть, и принесло пользу, устрашив собиравшихся передавать оружие и военные принадлежности мятежным полякам, но, тем не менее, нам не довелось видеть ни одного подозрительного судна сколько-нибудь близко… В июне или июле наш клипер потребовали обратно в Кронштадт… Уже будучи в море, мы узнали, что идем в Нью-Йорк, где соединимся с прочими судами эскадры, что цель нашего отправления чисто военная. Ожидалась война с Англией из-за польского восстания, и, в случае войны, наша эскадра долженствовала угрожать английским судам в Атлантическом океане. Мы должны были прийти в Америку не замеченными англичанами, и потому наш путь лежал на север Англии, ибо, делая этот крюк, мы избегали обычной дороги из Англии в Нью-Йорк и следовали по такому пути, на котором нельзя было встретить ни одного судна… Неподалеку от американского берега мы пересекли теплое течение —Гольфстрим. Помню я, как мы были удивлены и обрадованы, выйдя утром на палубу и увидав совершенно изменившийся цвет океана: из зелено-серого он сделался чудным синим. Вместо холодного, пронизывающего воздуха сделалось +18°R, солнце и очаровательная погода».
«В октябре, не помню какого числа, показался американский берег. Мы потребовали лоцмана и вскоре, войдя в реку Гудзон, бросили якорь в Нью-Йорке, где нашли прочие суда нашей эскадры. В Соединенных Штатах мы пробыли с октября 1863 по апрель 1864 года. Мы побывали, кроме Нью-Йорка, в Анаполисе и Балтиморе… Из Нью-Йорка нам, гардемаринам и офицерам, довелось съездить на Ниагару. Поездка была совершена по реке Гудзон на пароходе до Альбани, а оттуда по железным дорогам. Берега Гудзона оказались очень красивыми, а Ниагарский водопад произвел на нас самое чудное впечатление. Это было, кажется, в ноябре[48]. Листья на деревьях были разноцветные; погода стояла прекрасная. Мы облазили все скалы, проходили, насколько возможно, под скатерть водопада с канадской стороны, подъезжали по возможности ближе к водопаду на лодке. Впечатление, производимое водопадом с различных точек, в особенности с Терапиновой башни, ни с чем не сравнимо. Башня эта построена на скалах у самого падения; попадают на нее по легкому мостику, переброшенному с Козлиного острова, разделяющего водопад на две части: американскую и канадскую».
«Под конец нашего пребывания в Северной Америке вся эскадра сошлась в Нью-Йорке. Во все время нашей стоянки в Соединенных Штатах американцы вели свою междоусобную войну северных и южных штатов за рабовладельческий вопрос, и мы с интересом следили за ходом событий, сами держась исключительно в северных штатах, стоявших за свободу негров, под президентством Линкольна».
«К апрелю 1864 года стало известно, что войны с Англией не будет и что наша эскадра получит другое назначение. Действительно, вскоре было получено приказание нашему клиперу отправиться в Тихий океан вокруг мыса Горна; следовательно, нам предстояло кругосветное путешествие, т. е. еще года два или три плавания… Мысль сделаться музыкантом и сочинителем мало-помалу совсем оставила меня, а далекие страны как-то начали к себе манить, хотя собственно морская служба мне нравилась мало и была не по характеру… Я любил ночные вахты, во время которых можно дышать чудным воздухом и любоваться небом и морем… Мы заходили дня на два в Порто-Гранде на островах Зеленого мыса. Запасшись провизией и углем, клипер направился в Рио-Жанейро… Какая чудесная местность! Закрытый со всех сторон, но просторный залив окружают зеленеющие горы с Корковадо во главе, у подошвы которой раскинулся город. Стоял июнь —зимний месяц Южного полушария. Но какая удивительная зима под тропиком Козерога! Днем около 20°R в тени, ночью от 14 до 16°R; частые грозы, но вообще ясная и тихая погода. Днем зелено-синяя, ночью светящаяся вода залива, а берега и горы в роскошной зелени. В городе и на пристанях негры всевозможных оттенков —от бурого до лоснящегося черного, в рубашках и полунагие, и бразильцы в черных сюртуках и цилиндрах. На рынке несметное количество апельсинов, мандаринов и чудных бананов, а также обезьяны и попугаи. Новый Свет, Южное полушарие, тропическая зима в июне! Все иначе, не так, как у нас… Крошечные птицы-мухи и огромные бабочки летали там днем, а вечером носились в воздухе светящиеся насекомые. Мы ездили дня на два в Петрополис —местопребывание бразильского императора —местечко, лежащее в горах. Там совершили мы чудесную прогулку на водопад Итемароти, около которого в лесу росли замечательно высокие древовидные папоротники».
«Так или иначе, надо было чиниться. Работа задержала нас в Рио до октября, т. е. до того времени, когда из России было получено предписание возвратиться в Европу, отложив помыслы о кругосветном плавании… Обратный путь в Северное полушарие был совершен в 60–65 дней. Опять чудные полосы пассатов, в обратном порядке, появление звезд Северного полушария и исчезновение южных. Где-то по сю сторону экватора нам удалось в течение двух ночей кряду быть зрителями необычайного фосфорического свечения океана. Мы, вероятно, попали в так называемое море Соргассо, т. е. область, изобилующую морскими водорослями и моллюсками, придающими особую силу фосфорическому свечению воды».
«Мы пришли в Кадикс, кажется, в начале декабря, Простояв там дня три, мы вышли, согласно полученному предписанию, в Средиземное море, где в Вилла-Франке долженствовали вступить в находившуюся там эскадру Лесовского, состоявшую при покойном наследнике цесаревиче Николае Александровиче, по болезни проводившем эту зиму в Ницце… Будучи в Тулоне, я посетил Марсель, а из Генуи ездил на знаменитую Виллу-Паллавичини. Прелестная прогулка пешком в Ниццу была обыкновенным моим препровождением времени в свободные от службы дни… Я пробовал играть в рулетку, но, проиграв несколько золотых, остановился, так как никакого вкуса в игре не почувствовал. В Ницце в то время была итальянская опера, но я ее не посещал… Я и товарищи были в то время уже произведены в мичманы, т. е. в настоящие офицеры, и были приняты в офицерскую кают-компанию».
«Вся эскадра наша направилась в Россию. Мы заходили в Плимут и Христианзанд. В Норвегии в апреле[60] было тепло, и зелень была в полной красе. Я ездил из Христианзанда на какой-то красивый водопад, названия которого не помню. По мере приближения к Финскому заливу становилось все холоднее и холоднее, и в заливе мы встретили даже льдины. В последних числах апреля мы бросили якорь на кронштадтском рейде… Я сам стал офицером-дилетантом, который не прочь иногда поиграть или послушать музыку; мечты же о художественной деятельности разлетелись совершенно, и не было мне жаль тех разлетевшихся мечтаний».
1865–1866.
«В сентябре 1865 года по окончании разоружения клипера «Алмаз» меня перевели в Петербург с частью 1-го флотского экипажа, в котором состояла команда нашего клипера, и для меня началась береговая служба и петербургская жизнь. Брат с семейством и мать моя вернулись в Петербург после лета; съехались и музыкальные друзья: Балакирев, Кюи и Мусоргский. Я начал посещать Балакирева, стал снова сначала привыкать к музыке, а потом и втягиваться в нее. В бытность мою за границей много воды утекло, много появилось нового в музыкальном мире… При первых же посещениях моих Балакирева я услыхал, что в его кружке появился новый член, подающий большие надежды. Это был А.П.Бородин… Он был более меня сведущ в практической части оркестровки, ибо играл на виолончели, гобое и флейте. Бородин был в высшей степени душевный и образованный человек, приятный и своеобразно остроумный собеседник. Приходя к нему, я часто заставал его работающим в лаборатории, которая помещалась рядом с его квартирой. Когда он сидел над колбами, наполненными каким-нибудь бесцветным газом, перегоняя его посредством трубки из одного сосуда в другой, — я говорил ему, что он переливает из пустого в порожнее».
«Служба меня занимала не много: часа два или три каждое утро я должен был проводить в Дерябином доме в канцелярии, где заведовал письменной частью и строчил всякие рапорты и отношения, начинавшиеся: «Имею честь донести вашему превосходительству» или «Прилагая при сем список, прошу» и т. п.»
«По настоянию Балакирева я вновь принялся за свою симфонию; сочинил трио к скерцо, которого у меня до того не было; по указанию его же я всю ее переоркестровал и начисто переписал. Нахватавшись всяких верхов, я в то время не знал азбуки. Тем не менее, симфония es-moll существовала и предназначена была к исполнению. Концерт был назначен на 19 декабря в зале Думы, и ему предшествовали две репетиции… Симфония прошла хорошо. Меня вызывали, и я своим офицерским видом немало удивил публику. Многие знакомились со мной и поздравляли меня. Конечно, я был счастлив. Считаю нужным упомянуть, что перед концертом я весьма мало волновался, и эта малая склонность к авторскому волнению осталась у меня на всю жизнь».
«Как прошла весна 1866 года, я не припомню; знаю только, что я ничего не писал, а почему —не могу дать себе отчета. Должно быть, потому, что сочинение в ту пору было для меня трудно по неимению техники, а от природы я усидчив не был… Я беспрестанно проводил вечера у Балакирева, частенько бывал у Кюи и Бородина. Но сам, как сказано выше, мало или ничего не сочинял весною 1866 года, а к лету задумал написать увертюру на русские темы…. Ох, худые были времена! Надо мной и Бородиным кружок часто посмеивался за пианизм, а потому мы и сами потеряли в себя веру. Но в те времена я еще не был вполне разочарован и старался выучиться втихомолку. Замечательно, что в доме брата и других знакомых, вне круга Балакирева, меня считали за хорошо играющего, просили сыграть при дамах и гостях и т. п. Я играл…. Моя увертюра прошла хорошо и более или менее понравилась. Меня вызвали. Помнится, что звучала она довольно цветисто, и ударные инструменты были расположены мною со вкусом. Газетных отзывов об этой увертюре я не помню… Кажется, в декабре 1866 года я сочинил свой первый романс: «Щекою к щеке ты моей приложись» на слова Гейне».
1866–1867.
«Я увлекался отнюдь не славянством, а только прелестными темами, выбранными для меня Балакиревым. «Сербская фантазия» была написана мною скоро и понравилась Балакиреву… В течение сезона 1866/67 года я более сблизился с Мусоргским. Я бывал у него, а жил он со своим женатым братом Филаретом близ Кашина моста. Он много мне играл отрывков из своей «Саламбо», которые меня премного восхищали. Кажется, тогда же играл он мне свою фантазию «Иванова ночь» для фортепиано с оркестром, затеянную под влиянием «Danse macabre». Впоследствии музыка этой фантазии, претерпев многие метаморфозы, послужила материалом для «Ночи на Лысой горе»… Одним из его сочинительских планов был «Садко», но он давно уже оставил мысль писать его и предложил это мне. Балакирев одобрил эту мысль, и я принялся за сочинение».
«К сезону 1866/67 года относится знакомство нашего кружка с П.И.Чайковским… К Чайковскому в кружке нашем относились если не свысока, то несколько небрежно, как к детищу консерватории, и, за отсутствием его в Петербурге, не могло состояться и личное знакомство с ним. Не знаю, как это случилось, но в один из приездов своих в Петербург Чайковский появился на вечере у Балакирева, и знакомство завязалось. Он оказался милым собеседником и симпатичным человеком, умевшим держать себя просто и говорить как бы всегда искренно и задушевно. В первый вечер знакомства, по настоянию Балакирева, он сыграл нам 1-ю часть своей симфонии g-moll, весьма понравившуюся нам, и прежнее мнение наше о нем переменилось и заменилось более симпатизирующим, хотя консерваторское образование Чайковского представляло собою все-таки значительную грань между ним и нами».
«В это лето (1867) и следующую за ним осень были сочинены мною «Садко»[99] и восемь романсов (от № 5 до 12), а первые четыре романса, к моему великому удовольствию, были, по настоянию Балакирева, напечатаны и изданы Бернардом, разумеется, не заплатившим мне ни копейки… Мой «Садко» заслужил всеобщее одобрение, в особенности его третья часть (пляска 2/4), что было вполне правильно… Если растянутость и многословие составляют недостаток многих композиторов, то слишком большая сжатость и лаконичность были тогдашним моим недостатком, и причиною их —недостаточность техники».
1867–1868.
«Гектор Берлиоз явился к нам уже стариком, хотя и бодрым во время дирижирования, но угнетаемым болезнью, а потому совершенно безразлично относившимся к русской музыке и русским музыкантам… Полагаю, что не только болезненность, но и самомнение гения и приличествующая таковому обособленность были причиною полного равнодушия Берлиоза к русской и петербургской музыкальной жизни. Признание за русскими некоторого музыкального значения делалось, да и до сих пор делается иноземными величинами весьма свысока… Итак, Берлиоз, великий дирижер своего времени, приехал к нам в период уже слабеющих под влиянием старости, болезни и утомления способностей. Публика этого не заметила, оркестр простил ему это. Дирижерство —темное дело…»
«Со второй половины сезона, к весне 1868 года, большая часть членов нашего кружка начала почти еженедельно по вечерам собираться у А.С.Даргомыжского, раскрывшего для нас свои двери… Сверх того, постоянными посетительницами его были молодые девицы, сестры Александра Николаевна и Надежда Николаевна Пургольд, с семейством которых Александр Сергеевич был издавна дружен. Александра Николаевна была прекрасная, даровитая певица (высокое меццо-сопрано), а Надежда Николаевна прекрасная пианистка, ученица Герке и Зарембы, высокоталантливая музыкальная натура… К этому же времени относится и зарождение первой мысли об опере на сюжет меевской «Псковитянки». На мысль эту навели меня опять-таки Балакирев и Мусоргский, лучше меня знавшие русскую литературу… Однако в настоящую минуту на первый план выступало для меня сочинение «Антара».
«Пробуждавшаяся во мне мало-помалу самостоятельность (мне шел уже 25-й год) к этому времени стала проявлять свои права гражданства, и острый отеческий деспотизм Балакирева начинал становиться тяжел. Трудно определить, в чем заключались эти первые признаки охлаждения, но вскоре полная откровенность моя перед Милием Алексеевичем стала уменьшаться, затем стала уменьшаться и потребность частых свиданий. Приятно было собраться и провести вечер с ним, но, может быть, еще приятнее провести его без Балакирева».
«Сочинение «Антара» в партитуре было вполне закончено к концу лета. Я назвал свое произведение —и довольно неудачно —второй симфонией, много лет спустя переименовав его в симфоническую сюиту».
«В течение лета 1868 года два романса —«Ночь» и «Тайна» —были посвящены сестрам Пургольд, первый Надежде, второй Александре Николаевне… Воротившись в Петербург и окончив сочинение «Антара», я принялся за некоторые моменты «Псковитянки» и написал сказку «Про царевну Ладу», а также набросал вчерне хор «По малину, по смородину» и игру в горелки. А.Н.Пургольд была превосходною исполнительницей моей сказки. В.В.Стасов восторгался, гудел и шумел. Сказка нравилась и не одному ему».
1868–1870.
«В начале сезона вечера у Даргомыжского возобновились, «Каменный гость» исполнялся целиком. Немалый интерес вызвала и «Женитьба». Все были поражены задачей Мусоргского, восхищались его характеристиками и многими речитативными фразами, недоумевали перед некоторыми аккордами и гармоническими последовательностями. При исполнении сам Мусоргский со свойственным ему неподражаемым талантом пел Подколесина, Александра Николаевна —Феклу, Вельяминов —Степана, Надежда Николаевна аккомпанировала, а в высшей степени заинтересованный Даргомыжский собственноручно выписал для себя партию Кочкарева и исполнял ее с увлечением… Здоровье Александра Сергеевича, страдавшего болезнью сердца, с осени 1868 года стало ухудшаться, и вечера его вскоре прекратились. «Если я умру, говаривал АС., — то Кюи докончит „Каменного гостя“, а Р.-Корсаков его наинструментует». … К болезни сердца присоединился чуть ли не заворот кишок, и 5 января 1869 года облетела весть о его кончине. По соглашению с наследниками его «Каменный гость» был передан мне для оркестровки и Кюи для окончания картины».
«Кюи нашел выход из этого, обратившись ко мне с настоятельною просьбою написать статью о «Нижегородцах». По наивности душевной я взялся за это: для милого дружка и сережка из ушка. «Нижегородцев» дали, и я написал желаемую статью. Опера мне искренно не понравилась, и статья была порицательного смысла, а по стилю и приемам напоминала самого Кюи. Тут были и «мендельсоновная закваска», и «мещанские мысли», и т. п. характеристики. Статья появилась за моею полною подписью. Конечно, статьею этой я испортил на всю жизнь свои отношения с Направником, с которым мне вскоре пришлось познакомиться и варить кашу в течение всей моей начинавшейся композиторской оперной деятельности… Моя критическая деятельность со статьею о «Нижегородцах» еще не иссякла: Кюи просил меня написать для «Петербургских ведомостей» статью о «Ратклиффе». Статья была написана и оказалась полным панегириком произведению и его автору, панегириком от чистого сердца, но от невеликого критического ума».
«Получив в свои руки «Каменного гостя», я принялся за его оркестровку. В течение весны картина была окончена. Сверх того, сочинение «Псковитянки» мало-помалу продолжалось».
«Сезон 1869/70 года ознаменовался борьбою Балакирева с дирекцией Русского музыкального общества, концерты которого были поручены Э.Ф.Направнику… Но у Музыкального общества были деньги, а у Бесплатной школы их не было. В результате —дефицит в ее концертах и полная невозможность предпринять концерты в следующем сезоне, а у Русского музыкального общества полная возможность продолжать концерты и в последующие годы, а следовательно, и победа… К этому времени относится начало знакомства Балакирева и таинственных посещений некой гадальщицы».
1870–1871.
«Все лето я усердно работал над партитурой «Псковитянки». С июня до сентября, действия и 1-я картина были вполне окончены в виде оркестровой партитуры… Летом 1871 года случилось важное событие в моей музыкальной жизни. В один прекрасный день ко мне приехал Азанчевский, только что вступивший в должность директора Петербургской консерватории вместо вышедшего Н.И.Зарембы. К удивлению моему, он пригласил меня вступить в консерваторию профессором практического сочинения и инструментовки, а также профессором, т. е. руководителем, оркестрового класса».
«Сознавая свою полную неподготовленность к предлагаемому занятию, я не дал положительного ответа Азанчевскому и обещал подумать. Друзья мои советовали мне принять приглашение. Балакирев, один, в сущности, понимавший мою неподготовленность, тоже настаивал на моем «положительном ответе, главным образом имея в виду провести своего во враждебную ему консерваторию. Настояния друзей и собственное заблуждение восторжествовали, и я согласился на сделанное мне предложение. С осени я должен был вступить профессором в консерваторию, не покидая пока морского мундира. Если б я хоть капельку поучился, если б я хоть на капельку знал более, чем знал в действительности, то для меня было бы ясно, что я не могу и не имею права взяться за предложенное мне дело, что пойти в профессора было бы с моей стороны и глупо, и недобросовестно. Но я —автор „Садко“, „Антара“ и „Псковитянки“ —я был дилетант, я ничего не знал. Я был молод и самонадеян, самонадеянность мою поощряли, и я пошел в консерваторию. Действительно, я, автор „Садко“, „Антара“ и „Псковитянки“, сочинений, которые были складны и недурно звучали, сочинений, которые одобрялись развитой публикой и многими музыкантами, я, певший что угодно с листа и слышавший всевозможные аккорды, — я ничего не знал. В этом я сознаюсь и откровенно свидетельствую об этом перед всеми. Я не только не в состоянии был гармонизировать прилично хорал, не писал никогда в жизни ни одного контрапункта, имел самое смутное понятие о строении фуги, но я не знал даже названий увеличенных и уменьшенных интервалов, аккордов, кроме основного трезвучия, доминанты и уменьшенного септаккорда; термины: секстаккорд я квартсекстаккорд мне были неизвестны. Понятия о музыкальных формах у меня были тоже смутны, в особенности о формах рондо. Я, инструментовавший свои сочинения довольно колоритно, не имел надлежащих сведений о технике смычковых, о действительных, на практике употребительных строях валторн, труб и тромбонов. О дирижерском деле я, никогда в жизни не дирижировавший оркестром, даже никогда в жизни не разучивший ни одного хора, конечно, не имел понятия. И вот музыканта с такими-то сведениями задумал пригласить в профессора Азанчевский и таковой музыкант не уклонился от этого».
«Мне помогало то, что никто из учеников моих на первых порах не мог себе представить, чтобы я ничего не знал, а к тому времени, когда они могли начать меня раскусывать, я уже кое-чему понаучился. Что дальше произошло из всего этого? А то, что первые ученики, кончавшие при мне консерваторию, — Галлер, Люджер и Старцев были всецело учениками Зарембы, а от меня не научились ничему. Казбирюк, способная натура (спившийся и погибший впоследствии), окончивший консерваторию 2–3 года спустя после моего вступлениям был тоже всецело учеником Ю.И.Иогансена по техническим предметам: гармонии и контрапункту; а если чему-либо и понаучился у меня, то разве некоторому вкусу в инструментовке и в общем направлении своих сочинений… Итак, незаслуженно поступив в консерваторию профессором, я вскоре стал одним из лучших ее учеников, — а может быть, и самым лучшим, — по тому количеству и ценности сведений, которые она мне дала».
1871–1873.
«Осенью 1871 года здоровье брата Воина Андреевича, уже несколько лет тому назад подкошенное (болезнь сердца), сильно ухудшилось. Доктора направили его в Италию. Он уехал вместе с женою и тремя детьми в Пизу, чтобы провести там осень и зиму. Мать моя уехала в Москву к племяннице своей С.Н.Бедряге. Я уговорился жить с Мусоргским, и мы наняли квартиру или, лучше сказать, меблированную комнату в доме Зарембы на Пантелеймонской улице… В эту осень и зиму мы оба много наработали, обмениваясь постоянно мыслями и намерениями. Мусоргский сочинял и оркестровал польский акт «Бориса Годунова» и народную картину «Под Кромами». Я оркестровал и заканчивал «Псковитянку».
«В начале ноября житье наше нарушилось на некоторое время следующим образом. Из Пизы была получена телеграмма о внезапной кончине брата. Морское министерство командировало меня, снабдив значительными деньгами, для перевоза тела покойного из Пизы в Петербург. Я быстро собрался и поехал через Вену, Земмеринг, Болонью в Пизу. Через несколько дней набальзамированное тело брата было вывезено, и я, сопровождая семью покойного, выехал в Петербург… По возвращении в Петербург, после похорон Воина Андреевича, моя жизнь снова потекла своим порядком совместно с Мусоргским на Пантелеймонской».
«В декабре 1871 года Надежда Николаевна Пургольд стала моей невестой. Свадьба назначена была летом, в Парголове. Конечно, мои посещения дома Пургольдов, довольно частые до этих пор, еще более участились; с Надей я проводил почти что каждый вечер. Тем не менее, работа моя шла. Увертюра к «Псковитянке» сочинялась и в январе 1872 года была окончена в партитуре… Я представил либретто свое в драматическую цензуру. Цензор Фридберг настаивал на том, чтобы в сцене веча были сделаны некоторые изменения и смягчения в тексте. Пришлось покориться. Слова: вече, вольница, степенный посадник и т. п. были заменены словами: сходка, дружина, псковский наместник… Но еще в цензуре имелся документ, высочайшее повеление императора Николая (кажется 40-х гг.), в котором говорилось, что царствовавших особ до дома Романовых дозволяется выводить на сцене только в драмах и трагедиях, но отнюдь не в операх… Великий князь Константин тоже охотно взялся за это дело, и в скором времени цензура объявила мне, что царь Иван допущен на оперную сцену, и либретто получило цензурное разрешение лишь под условием изменений, касающихся «веча».
«В феврале 1872 года на Мариинском театре был поставлен «Каменный гость» в моей оркестровке… Война Балакирева с Музыкальным обществом возобновилась… Важная нравственная перемена происходила в нем: из безусловно неверующего человека образовался религиозный мистик и фанатик… Нравственный перелом и отчужденность Балакирева затянулись надолго, и только в конце 70-х годов он мало-помалу стал возвращаться к публичной и композиторской деятельности, но уже глубоко изменившимся человеком».
«Начало лета 1872 года я провел в 1-м Парголове, где нанял небольшую комнату вместе с С.Д.Ахшарумовым, чтобы быть поблизости к Пургольдам и моей невесте. 30 июня была моя свадьба. Венчание происходило в церкви шуваловского парка. Мусоргский был у меня шафером. Свадьба была днем; после обеда, происходившего на даче в семействе новобрачной, мы поехали в Петербург, прямо на Варшавский вокзал, провожаемые всеми своими, и отправились за границу. Через Варшаву и Вену мы проехали в Швейцарию —в Цюрих и Цуг; взошли пешком на Риги, спустились в Арт и прибыли в Люцерн. Недолго посидев в Люцерне, мы переехали на пароходе во Флюэльн, оттуда отправились в коляске в Готенталь, потом верхами на Ронский ледник, Гримзель, Рейхенбах, далее через ледник Розенлаун —в Гриндельвальд, Лаутербрунн и Интерлакен. Из Интерлакена отправились мы, и весьма неудачно по случаю пасмурной погоды, в долину Шамуни, затем через Симплон в Италию. Там, побывав на озерах Маджоре, Лугано и Комо, в Милане и Венеции, мы повернули в обратный путь через Вену и Варшаву в Петербург, куда и прибыли в половине августа… С начала осени мы поселились с женою на Шпалерной улице».
«В Мариинском театре тем временем приступили к разучиванию «Псковитянки»… Направник превосходно действовал, ловя ошибки переписчиков и мои собственные описки; речитативы же вел в темп, чем очень меня злил. Впоследствии только я понял, что он был прав и что мои речитативы были написаны неудобно для свободной и непринужденной декламации, будучи отягчены различными оркестровыми фигурами… Первое представление состоялось 1 января 1873 года. Исполнение было хорошее, артисты делали что могли… Опера понравилась, в особенности 2-е действие —сцена веча; меня много вызывали. В этот сезон «Псковитянку» дали 10 раз при полных сборах и хорошем успехе».
«Хотя две активные участницы всех музыкальных собраний в доме В.Ф.Пургольда —моя жена и ее сестра А.Н.Молас —уже были отрезанными ломтями, тем не менее, в течение осени, до постановки «Псковитянки» и сцен «Бориса», музыкальные собрания, столько лет бывавшие в его доме, не прекращались и как «Каменный гость», так и «Борис» целиком и «Псковитянка» исполнялись там в прежнем составе».
«Весною 1873 года директор канцелярии морского министерства К.А.Манн, руководимого Н.К.Краббе, вызвал меня к себе и сказал, что учреждается новая должность инспектора музыкантских хоров морского ведомства, на которую избран я, и организуется комплект музыкантских учеников, стипендиатов морского ведомства в С.-Петербургской консерватории, непосредственное наблюдение за которыми возлагается на меня… Должность эта недурно обеспечивала меня в денежном отношении и числилась по канцелярии морского министерства. С этих пор я становился музыкантом официально и неоспоримо. Я был в восторге; мои друзья —тоже. Меня поздравляли».
«Мое назначение на должность инспектора музыкантских хоров расшевелило уже давно возникавшее во мне желание ознакомиться подробно с устройством и техникою оркестровых инструментов. Я достал себе некоторые из них: тромбон, кларнет, флейту и т. д. и принялся разыскивать их апликатуру с помощью существующих для этого таблиц. Живя на даче в Парголове, я разыгрывал на этих инструментах во всеуслышание соседей. К медным инструментам у меня не было способности в губах, и высокие ноты давались мне с трудом; для приобретения же техники на деревянных у меня не хватало терпения; тем не менее, я познакомился с ними довольно основательно… И со злобой он швырнул бы мой толстейший учебник. Такие размышления мало-помалу охладили меня к моему труду и, побившись над ним с год, я бросил его. Но зато я, вечно поверяя себя на практике в музыкантских хорах морского ведомства, а в теории трудясь над учебником, лично приобрел значительные сведения по этой части. Я узнал то, что знает всякий практик, военный капельмейстер-немец, но чего, к сожалению, совсем не знают композиторыхудожники. Я понял сущность удобных и неудобных пассажей, различие между виртуозной трудностью и непрактичностью, я узнал всякие предельные тоны инструментов и секрет получения некоторых, всеми избегаемых по неведению нот. Я увидел, что все то, что я раньше знал о духовых инструментах, было ложно и превратно, и с этих пор стал применять вновь приобретенные сведения к своим сочинениям, а также старался поделиться ими со своими учениками в консерватории и дать им если не полное знание, то ясное понятие об оркестровых инструментах».
«В августе мы перебрались в город на новую квартиру по Фурштадтской улице, в доме Кононова. 20 августа у нас родился сын Миша».
1873–1875.
«В сезон 1873/74 года в Самарской губернии был голод вследствие неурожая. Не помню, у кого возникла мысль устроить в пользу пострадавших симфонический концерт в Дворянском собрании. Дирижером и организатором музыкальной части приглашен был я… Для своего первого дебюта перед оркестром я избрал свою новую симфонию для того, чтобы, явившись в качестве дирижера и композитора одновременно, иметь возможность действовать с наибольшим авторитетом. Волнение мое перед первой оркестровой репетицией возросло до величайших размеров, но я сумел овладеть собою и прикинуться «бывалым»… Однако все прошло благополучно, с симфонией разобрались, пятичетвертное скерцо вышло. Следует упомянуть, что партии симфонии были мною заблаговременно просмотрены и исправлены, а то при первых встретившихся недоразумениях мне пришлось бы потеряться и провалиться в глазах оркестра… Концерт в пользу голодающих самарцев состоялся 18 февраля… Но голодающих самарцев мы не накормили, так как публики было весьма немного, и еле-еле были покрыты расходы по оркестру, освещению и проч. Так состоялся первый мой дебют как концертного дирижера».
«В течение сезона 1873/74 года я принялся за оркестровку для военного оркестра. Посещая подведомственные мне музыкантские хоры, особенно кронштадтский портовый, гвардейского экипажам морского училища с полным составом медных и деревянных духовых, я снабжал их время от времени пьесами моей аранжировки».
«24 января 1874 года на Мариинской сцене поставлен был «Борис Годунов» с большим успехом. Мы все торжествовали. Мусоргский уже работал над «Хованщиной»… Вообще со времени постановки «Бориса» Мусоргский стал появляться между нами несколько реже прежнего, и в нем заметна стала некоторая перемена: явилась какая-то таинственность и, пожалуй, даже надменность. Самолюбие его разрослось в сильной степени, и темный и запутанный способ выражаться, который и прежде ему был до некоторой степени присущ, усилился до величайших размеров… Мусоргский обыкновенно почти совсем отказывался от вина, но вечером, попозже, его уже тянуло в «Малый Ярославец». Впоследствии один из его тогдашних компаньонов, некто Вердеревский, знакомый мне по Тервайоки, рассказывал однажды, что на языке компании, в которой пребывал в то время Мусоргский, существовало специальное выражение «проконьячиться», что и осуществлялось ими на практике».
«В течение следующего сезона занятия гармонией и контрапунктом, начатые еще в предыдущем се зоне, стали затягивать меня все более и более. Погрузившись в Керубини и Беллермана, запасшись кое-какими учебниками гармонии (между прочим, и учебником Чайковского) и всевозможными книгами хоралов, я усердно занимался гармонией и контрапунктом, начав с самых элементарных задач. Я был так мало сведущ, что систематические знания даже по элементарной теории приобретал тут же… Мало восхищенные моей 3-й симфонией друзья еще менее удовлетворились моим квартетом. Мой дирижерский дебют тоже никого в восторг не привел, и на меня стали посматривать с некоторым сожалением, как на катящегося вниз, под гору. Занятия же мои гармонией и контрапунктом делали меня личностью подозрительной в художественном смысле».
«Осенью 1874 года ко мне явилась депутация из членов-любителей Бесплатной музыкальной школы с просьбою принять на себя управление этим учреждением вместо отказавшегося Балакирева. Как произошел этот отказ —мне мало известно, но слышал я что это случилось вследствие настоятельного требоввания некоторых членов школы. Удалившийся от музыкального мира Балакирев не оставлял все-таки директорства, но в школу не показывался, и школа чахла, влача печальное существование… На репетиции концерта я был довольно распорядителен по части своего хора; с оркестром я был осторожен, и все прошло удовлетворительно. На концерте зал был полон и сбор хорош. Публика была довольна, и школа начала поправлять свои дела».
«Что касается до деятельности моей как инспектора морских музыкантов, то я проявил ее в этом сезоне устройством осенью большого концерта соединенных хоров морского ведомства в Кронштадте. Концерт состоялся в манеже, участвовали как кронштадтские, так и петербургские хоры. Исполнено было, между прочим, несколько моих аранжировок, в том числе увертюра «Эгмонт», марш из «Пророка» и «Славься».
«В этом же сезоне состоялось исполнение моего «Антара» под моим управлением в одном из концертов Русского музыкального общества… Азанчевский рассказывал мне, что неоднократно настаивал перед Направником, чтоб что-нибудь из моих сочинений было исполнено, и указывал ему на «Антара». «Так пусть уж сам и дирижирует», — отвечал Направник… «Антара» я дирижировал наизусть, и он прошел добропорядочно и с некоторым успехом».
1875–1876.
«Сезон 1875/76 года был тяжелым для моего семейства. В октябре у нас родилась дочь Соня. Жена моя заболела на несколько месяцев и не вставала с постели. Настроение было скверное; тем не менее, обычные занятия мои продолжались. Консерватория, Бесплатная школа, морские музыкантские хоры —шли своим порядком. Что же касается до занятий контрапунктом, то они перешли уже на почву сочинения… Благодаря преобладанию контрапункта, которым я был тогда проникнут, многие из них носят несколько тяжеловатый характер и трудны для исполнения; некоторые же сухи».
«В Бесплатной музыкальной школе дело шло заведенным мною порядком. Мы дали два концерта в этот сезон… Такие приливы начальнического тона находили иногда на меня: должно быть, при развившемся самомнении воскресали в памяти уроки морской службы… Концерт ее с русской программой приподнял снова мой кредит в глазах моих музыкальных друзей: Кюи, Стасовых, Мусоргского и проч. Оказывалось на деле, что я еще не совсем перебежчик или ренегат, что я все-таки прилежу душой к русской школе. Что же касается до Балакирева, я знаю только, что он не вполне сочувствовал моей идее дать исключительно русский концерт, и эта нелюбовь к специально русским программам у него была и осталась навсегда… Возобновление Бесплатной школы и я, новый директор ее, заинтересовали сначала публику, но со второго сезона интерес этот уже начал охлаждаться, а русская программа, видно, была не по сердцу публике… На общих собраниях для чтения отчета и выбора членов совета я тоже бедствовал, и административные дела мне были не по вкусу».
«У меня явилась мысль самому составить сборник русских песен. Теперь же я получил предложение от Т.И.Филиппова, большого любителя русских песен, отлично певшего их когда-то, но совсем не музыканта, записать с его пения известные ему песни и составить для него сборник с фортепианным аккомпанементом… 40 песен, записанных мною от него, были преимущественно лирического характера (голосовые и протяжные), иногда казавшиеся мне испорченными солдатчиной и фабричным элементом, а иногда и чистые. Обрядовых и игровых песен между ними сравнительно было мало; меня же особенно занимали эти последние разряды песен, как наиболее древние; доставшиеся от языческих времен и в силу сущности своей сохранившиеся в наибольшей неприкосновенности».
«Свой собственный сборник песен я составлял исподволь. Во-первых, я взял в него все, что нашел лучшего в старых сборниках. Во-вторых, я поместил в свой сборник все песни, запомненные мною от дяди Петра Петровича и матери моей, которые знали их несколько; время запоминания этих песен относится к 1810–1820 годам в местностях Новгородской и Орловской губерний. В-третьих, я записывал песни от некоторых своих знакомых, к музыкальному слуху и памяти которых имел доверие… Составление сборника заняло у меня, между прочими делами, около двух лет».
«В 1876 году Русское музыкальное общество объявило конкурс на написание пьесы для камерной музыки… Секстет вышел у меня в пяти частях. Я уже меньше гонялся в нем за контрапунктом… Окончив секстет, мне захотелось написать для этого же конкурса квинтет для фортепиано с духовыми инструментами; из сих последних я выбрал флейту, кларнет, валторну и фагот».
«С осени у меня начались уже довольно частые свидания с Балакиревым. Я говорил уже, что нашел в нем разительную перемену. Еще в прошлый сезон, или даже в предпрошлый, В.В.Стасов, встретивший ею однажды на улице, говорил: «Балакирев не тот, не тот; и взгляд его глаз не тот уже, что прежде»… Он бросил курить и перестал есть мясо… Он, очевидно, веровал в чудотворную силу крестного знаменья и уповал, что осененные крестом могут, в силу этого чудотворного действия, невольно переменить образ мыслей».
«Людмила Ивановна Шестакова (Глинка), боготворя память своего гениального брата, задумала издать на свой счет полные оркестровые партитуры его опер… Издание партитуры «Руслана» вышло роскошное, «Жизни за царя» гораздо проще и менее изящное. Конечно, оба эти издания были весьма почтенным и полезным делом, затеянным по мысли и на средства сестры композитора и выполненным нами. Но наши с Лядовым прегрешения, во всяком случае, были значительны, и Глинка ждет в будущем окончательною исправления этого издания, над которым мы много потрудились, но к которому относились иногда слишком легкомысленно и самонадеянно… Занятия партитурами Глинки были для меня неожиданною школою. И до этих пор я знал и боготворил его оперы, но, редактируя печатавшиеся партитуры, мне пришлось пройти фактуру и инструментовку Глинки до последней ничтожной мелкой нотки. Пределов не было моему восхищению и поклонению гениальному человеку… Параллельно с занятиями «Русланом» и «Жизнью за царя» я принялся за переработку «Псковитянки».
«Я принялся, и в течение полутора года, т. е. приблизительно к январю 1878 года, весь труд был мною выполнен: пролог был сочинен, равно и новая сцена у Печерского монастыря, равно и все вставки и переделки были сделаны, и полная партитура новой «Псковитянки» была готова».
Глава 14 (1875-77) отсутствует во всех изданиях в Инете. Вместо нее стоит глава 24 (1895–1897).
1877–1879.
«В течение зимы 1877/78 года «Майская ночь» все более и более начала занимать меня, и в феврале я принялся настоящим образом за работу. Я начал с 3-го действия. Делая только самые черновые, отрывочные карандашные наброски, я прямо писал оркестровую партитуру на долевой нотной бумаге огромного размера».
Далее автор рассказывает подробно об Анатолии Лядове, его родителях.
«Позднею весною этого года Бородин, Кюи и я были заняты совместным своеобразным сочинением… Несколько лет тому назад Бородин, шутки ради, сочинил премилую и своеобразную польку… Помнится, что мне первому пришла мысль написать совместно с Бородиным ряд вариаций и пьес на эту постоянную неизменяемую тему. Я привлек к этой работе Кюи и Лядова. Помнится, что Бородин сначала отнесся к моей мысли несколько враждебно, предпочитая выпустить в свет одну свою польку, но вскоре присоединился к нам… Ко времени разъезда на лето у нас накопилось много пьес на этот мотив… Балакирев отнесся к „Парафразам“ весьма враждебно, возмущаясь тем, что мы занимаемся подобными глупостями да еще печатаем их и выставляем напоказ».
«К лету 1878 года[260] приготовлялась всемирная выставка в Париже. Предполагались и концерты из русской музыки на выставке в зале Трокадеро. Почин в этом деле принадлежал Русскому музыкальному обществу. Участвовавший в заседаниях по этому поводу Давыдов предложил в дирижеры предполагавшихся концертов меня, на что последовало согласие дирекции и вел. князя Константина Николаевича во главе… Вдруг узнаю (это уже в конце мая), что Ник. Григ. Рубинштейн желает взять на себя управление этими концертами и что вел. князь клонится в его сторону. Вероятно, у Н.Рубинштейна, а затем и у вел. князя явились соображения, что я неопытен и, кроме того, обладаю исключительным и пристрастным вкусом к кружку и что поэтому в дирижеры концертов в Париже не гожусь, а Н.Рубинштейн —музыкант представительный и как раз подходящий для такого дела… Когда подумаю теперь о происшедшем в то время, то прихожу к заключению, что, хотя перебивать со стороны Рубинштейна было не совсем хорошо, тем не менее, как он, так и дирекция были правы, усомнившись во мне».
«5 октября у нас родился сын Андрей. После обычных хлопотливых и беспокойных дней я снова принялся за оперу… В воспоминаниях о 1875–1876 годах я говорил о своем увлечении поэзиею языческого поклонения солнцу, возникшем вследствие занятий моих обрядовыми песнями. Это увлечение не остыло и теперь, а, напротив, с „Майской ночью“ положило начало ряд фантастических опер, в которых поклонение солнцу, солнечным богам проведено или непосредственно, благодаря содержанию, почерпнутому из древнего русского языческого мира… Народ поет свои обрядовые песни по привычке и обычаю, не понимая их и не подозревая, что собственно лежит в основе его обрядов и игр. Впрочем, в настоящую минуту, по-видимому, исчезают последние остатки древних песен, а с ними и все признаки древнего пантеизма».
„Майская ночь“ имела важное значение в моей сочинительской деятельности, кроме упомянутой стороны, еще и по другим причинам. Несмотря на значительное применение контрапункта, я в ней отделался от оков контрапункта, которые были еще весьма заметны в переработке „Псковитянки“. В этой опере впервые мною были введены большие нумера совместного пения (ансамбли)».
«В сезон 1878/79 года Бесплатная музыкальная школа, после годичного молчания и отдыха, опять понабралась средствами. Почетные члены, стараниями Балакирева, продолжали свои взносы. Можно было снова дать концерты… «Князь Игорь» в те времена подвигался медленно, но все-таки подвигался. Сколько просьб и приставаний было сделано с моей стороны милейшему Бородину, чтобы он наоркестровал для концертов несколько нумеров… Не будь концертов Бесплатной музыкальной школы, в судьбе оперы «Князь Игорь» многое было бы иначе».
«Хоры из «Майской ночи», отрывки из «Князя Игоря» и сцены из «Бориса» прошли хорошо и понравились. Симфония h-moll Бородина, исполнявшаяся в 3-м концерте, прошла хорошо».
«В середине зимы я ездил недели на две в Москву для управления оркестром в концертах Шостаковского… В концерте Шостаковского я дирижировал своими оркестровыми вещами: увертюрой «Псковитянки» и, кажется, «Сербской фантазией» и сопровождением к пению Леоновой и игре Шостаковского. День концерта совпал со днем покушения Соловьева на жизнь государя, и мне пришлось четыре раза подряд исполнить «Боже, царя храни», причем какой-то военный заявлял требование, чтобы гимн был исполнен еще раз, и так как я этого не сделал, то с угрозами и требованиями объяснений он хотел пробраться ко мне за сцену, но, к моему удовольствию не был допущен театральным начальством… В настоящий мой приезд в Москву я не видался с Петром Ильичом, так как в Москве его не было. Во всяком случае, к тому времени он уже прекратил навсегда свою рецензентскую деятельность. Около того времени немало было разговоров о странной женитьбе Чайковского. Он женился на мало подходя щей к нему особе и вскоре (через месяц или два) совершенно разошелся с нею. После того говорили, что он болен душевно или нервно; однако вслед за тем наступило полное выздоровление. Тем не менее, в те времена он чуждался своих знакомых, никуда не показывался и приезжал в Петербург при строжайшем инкогнито».
«В 1880 году предстояло 25-летие царствования государя Александра Николаевича. По этому случаю ими было написано большое сценическое представление, состоявшее из диалога Гения России и Истории, сопровождаемого живыми картинами, долженствовавшими изображать различные моменты царствования. На предполагавшееся торжественное представление Татищев и Корвин-Крюковский исходатайствовали разрешение у кого следует и к нам обратились с предложением написать музыку для оркестра, соответствующую содержанию живых картин».
«Свободное летнее время протекало для Бородина если не совсем бесплодно, то, во всяком случае, мало плодотворно. Вечно занятый службой и всякими посторонними делами, в течение зимы он мало мог работать для музыки; наступало лето, а с ним и свободное время, но работать все-таки было нельзя из-за неудобств жизни. Так-то странно складывалась жизнь для Бородина, а между тем чего бы, кажется, лучше для работы, как не его положение вдвоем с женой, и с женой, которая любила его, понимала и ценила его громадный талант».
1879–1880.
«С октября в Мариинском театре началась разучка «Майской ночи»… По разным причинам и недоделкам, которые вечно случаются при постановке опер нашей дирекцией, «Майская ночь» была дана в 1-й раз только 9 января 1880 года. Успех был значительный… При первой своей постановке опера моя понравилась нашему кружку в различной степени и вообще не очень. Балакиреву —мало. В.В.Стасову. нравилась только фантастическая сцена и наипаче игра в ворона… Кюи написал крайне холодную статью, выставляя на вид, что у меня все темки да фразки, а что лучшие темы заимствованы из народных… В общем, «Псковитянка» заслужила больше похвал, больше порицаний и больше успеха по сравнению с «Майской ночью».
«В 1879/80 году я устроил опять четыре абонементных концерта Беспл. муз. школы в зале Кононова… Желая исполнить в концертах школы побольше новых вещей, принадлежащих перу современных талантливых русских композиторов, как Бородин, Мусоргский или Лядов, приходилось считаться с их недостаточной деятельностью, то оркеструя за них, то вытягивая от них всякими правдами и не правдами их сочинения».
«Зимой мне пришла мысль писать оперу на сюжет и слова «Снегурочки» Островского. В первый раз «Снегурочка» была прочитана мной около 1874 года, когда она только что появилась в печати. В чтении она тогда мне мало понравилась; царство берендеев мне показалось странным… В зиму 1879/80 года я снова прочитал «Снегурочку» и точно прозрел на ее удивительную красоту. Мне сразу захотелось писать оперу на этот сюжет, и по мере того, как я задумывался над этим намерением, я чувствовал себя все более и более влюбленным в сказку Островского… посетил А.Н.Островского, чтобы испросить у него разрешения воспользоваться его произведением как либретто, с правом изменений и сокращений, какие для этого потребуются. А.Н. принял меня очень любезно, дал мне право распоряжаться по моему усмотрению его драмой и подарил мне экземпляр ее».
«В течение этого сезона Балакирев доставил мне несколько уроков теории музыки. Теория эта оказывалась, обыкновенно, только элементарной теорией. Все эти дамы и мужчины обучались у меня гаммам интервалам и проч. по повелению Балакирева, в сущности, весьма мало интересуясь предметом. Теория еще кое-как шла, но с сольфеджио дело оказывалось плохо. Ученики мои принадлежали по большей части к семьям Боткиных и Глазуновых. Между прочим, однажды Балакирев принес мне сочинение 14-15-летнего гимназиста-реалиста Саши Глазунова. Это была детски написанная оркестровая партитура. Способности мальчика и любовь были видны несомненно».
1880–1881.
«Наступила весна. Пора было искать дачу. Няня наша, Авдотья Ларионовна, обратила наше внимание на имение Стелёво в 30 верстах за Лугой. Первый раз в жизни мне довелось провести лето в настоящей русской деревне. Здесь все мне нравилось, все восхищало. Красивое местоположение, прелестные рощи («Заказница» и Подберезьевская роща), огромный лес «Волчинец», поля ржи, гречихи, овса, льна и даже пшеницы, множество разбросанных деревень, маленькая речка, где мы купались, близость большого озера Врево, бездорожье, запустение, исконные русские названия деревень, как, например, Канезерье, Подберезье, Копытец, Дремяч. Тетеревино, Хвошня и т. д. — все приводило меня в восторг».
«С первого дня водворения в Стелёве я принялся за «Снегурочку». Я сочинял каждый день и целый день, и в то же время успевал много гулять с женой, помогал ей варить варенье, искать грибы и т. д. Но музыкальные мысли и их обработка преследовали меня неотступно. Рояль имелся старый, разбитый и настроенный целым тоном ниже… Весь набросок оперы окончен 12 августа».
«1 сентября, имея оконченными полный набросок «Снегурочки» и партитуру «Сказки», я переехал с семьею в Петербург, после чего провел еще некоторое время в Таицах, на даче у Вл. Фед. Пургольда. Вскоре, однако, петербургская жизнь вновь потекла обычным порядком с консерваторией, Бесплатной музыкальной школой, морскими оркестрами и проч… Делая общий обзор музыки «Снегурочки», следует сказать, что в этой опере я в значительной степени пользовался народными мелодиями, заимствуя их преимущественно из моего сборника… Музыкальные рецензенты, подметив две-три мелодии, заимствованные в «Снегурочку», а также и в «Майскую ночь» из сборника на родных песен (много они даже и заметить не могли, так как сами плохо знают народное творчество), объявили меня неспособным к созданию собственных мелодий, упорно повторяя при каждом удобном случае такое свое мнение, несмотря на то, что в операх моих гораздо более мелодий, принадлежавших мне, а не заимствованных из сборников… Вскоре после постановки «Снегурочки», по случаю исполнения кем-то 3-й песни Леля, М.М.Ивановым было напечатано как бы замечание вскользь, что пьеса эта написана на народную тему. Я ответил письмом в редакцию, в котором просил указать мне народную тему, из которой заимствована мелодия 3-й песни Леля. Конечно, указания не воспоследовало».
«Кончая «Снегурочку», я почувствовал себя созревшим музыкантом и оперным композитором, ставшим окончательно на ноги. О сочинении «Снегурочки» никто не знал, ибо дело это я держал в тайне, и, объявив по приезде в Петербург своим близким об окончании эскиза, я тем самым немало их удивил. Сколько мне помнится, в начале осени я показал свою оперу Балакиреву, Бородину и Стасову, проиграв им и пропев всю «Снегурочку» от доски до доски. Все трое были довольны, хотя каждый на свой манер. Стасова и Балакирева удовлетворяли преимущественно бытовые и фантастические части оперы, впрочем, гимна Яриле ни тот, ни другой не поняли. Бородин же, по-видимому, оценил «Снегурочку» целиком».
1882-1883.
«При составлении программы концертов Русского музыкального общества Направник обратился ко мне с вопросом —что из моих вещей желал бы я слышать исполненным в этих концертах? Я указал на только что написанную «Сказку» и дал партитуру ее Направнику. Через несколько времени последний предложил мне самому продирижировать мою пьесу. Я согласился… Я же рассказываю свою музыкальную сказку. Рассказывая музыкальную сказку и приводя пушкинский пролог, тем самым показываю, что сказка моя, во-первых русская, во-вторых, волшебная, как бы одна из подслушанных и запомненных мною сказок чудесного кота».
«В сезон 1880/81 года я в третий раз посетил Москву ради Шостаковского, в концерте которого дирижировал. Концертов Беспл. муз. школы объявлено было на этот сезон четыре в зале Городского кредитного общества».
«Приблизительно через месяц Мусоргский был помещен в сухопутный госпиталь вследствие припадка белой горячки. Устроил его и лечил доктор Л.Б.Бертенсон. Узнав о приключившейся с Мусоргским беде, мы —Бородин, Стасов, я и многие другие —стали посещать больного. Посещала его и жена моя и сестра ее А.Н.Молас. Он был страшно слаб, изменился, поседел. Радуясь нашему посещению, он иногда разговаривал с нами вполне нормально, но вдруг переходил в безумный бред. Так длилось несколько времени; наконец 16 марта ночью он скончался, по-видимому, от паралича сердца. Его крепкий организм оказался весь расшатанным от губительного действия вина. Накануне смерти днем мы все близкие ему друзья были у него, сидели довольно долго и беседовали с ним».
«По смерти Мусоргского все оставшиеся рукописи и наброски его были сосредоточены у меня для приведения их в порядок, окончания и приготовления к изданию. Во время последней болезни Мусоргского, по настоянию В.В.Стасова и с согласия композитора, Т.И.Филиппов был избран и утвержден его душеприказчиком с мыслью, дабы в случае смерти не было задержки и каких-либо помех для издания со стороны родственников покойного… В течение следующих за тем полутора или двух лет тянулась моя работа над сочинениями покойного друга. Оставались: не вполне оконченная и неоркестрованная (за малыми исключениями) «Хованщина»; эскизы некоторых частей «Сорочинской ярмарки» (отдельно песни Хиври и Параси были уже напечатаны), довольно много романсов, новейшие и из старинных —все оконченные; хоры —«Поражение Сенахериба», «Иисус Навин», хор из «Эдипа», хор девушек из «Саламбо»; «Ночь на Лысой горе» в нескольких видах; оркестровые —Скерцо B-dur, Интермеццо h-moll и Марш (tro ala turca) As-dur; разные записи песен, юношеские наброски и сонатное allegro C-dur старинных времен. Все это было в крайне несовершенном виде; встречались нелепые, бессвязные гармонии, безобразное голосоведение, иногда поразительно нелогичная модуляция, иногда удручающее отсутствие ее, неудачная инструментовка оркестровых вещей, в общем, какой-то дерзкий, самомнящий дилетантизм, порою моменты технической ловкости и умелости, а чаще полной технической немощи. При всем том, в большинстве случаев, сочинения эти были так талантливы, своеобразны, так много вносили нового и живого, что издание их являлось необходимым».
«Из концертов Бесплатной музыкальной школы, как я уже говорил, состоялся только первый, остальные три пришлось отменить по случаю траура вследствие убиения государя Александра Николаевича. С воцарением императора Александра совершились новые назначения в административном мире. Директором театров назначен был И.А.Всеволожский. Я заявил дирекций об имеющейся у меня готовой «Снегурочке». Направника и артистов я познакомил с моей оперой, сыграв ее им в фойе Мариинского театра. В общем все они робко одобряли оперу Направник мялся и отмалчивался, но все-таки сказал что опера эта, благодаря отсутствию драмы, «мертвая» и успеха иметь она не может, однако против постановки ее ничего не имел».
«Я решился отказаться от директорства в Бесплатной школе, мотивируя отказ, конечно, лишь недостатком времени. Балакирев в первую минуту немного ощетинился на меня, сказав, что таким образом я как бы заставляю его взяться за школу. Я возразил, что это будет весьма желательно. Немедленно Беспл. муз. школа, поднеся мне подобающий адрес, обратилась к Балакиреву. Он согласился и с той поры вновь на несколько лет стал в ряды действующей музыкальной армии».
«На лето302] семья моя переехала на дачу в Таицы. где поместилась совместно с В.Ф.Пургольдом, Ахшарумовыми и Моласами; а я, получив командировку от морского министерства, направился в Николаев. Целью поездки моей, согласно запросу Николаевского портового начальства, был осмотр черноморского портового музыкального хора, переделанного иною семь лет тому назад из медного в смешанный. Хор этот я нашел в достаточном порядке; исполнение было исправное. В Николаеве меня радушно встретило семейство Небольсина. Меня поместили, как и в первый раз, в так называемом дворце на берегу Ингула… Наконец состоялся концерт, прошедший благополучно. В это время ко мне приехала Надежда Николаевна и, покончив все дела с музыкой морского ведомства, я вместе с нею поехал через Одессу в Крым».
«Из Ялты, через Алушту и Чатырдаг, мы проехали в коляске в Симферополь и Севастополь. В Севастополе, сев на пароход, направились в Константинополь где пробыли три дня. Обратный путь наш был через Одессу. При переезде через Черное море мы выдери ли сильный шторм. По старой памяти меня вовсе не укачивало. Проездом на север побывали в Киеве, а возвратясь в Петербург, остаток лета провели в Таицах».
«В течение лета 1881 года я ничего не сочинял. Работы мои заключались лишь в некоторых аранжировках для духового оркестра, сделанных в Николаеве для концерта, и в корректурах литографировавшейся в это время партитуры «Снегурочки». С переезда в Петербург главным занятием моим в течение всего сезона 1881/82 года были сочинения Мусоргского, с которыми работы было не мало».
«В декабре начались оркестровые репетиции «Снегурочки». Направник к тому времени уже настоял на многих сокращениях оперы. Насилу мне удалось отстоять целость масленицы и хора цветов… В первый раз в моей жизни пришлось столкнуться с вопросом о купюрах. «Псковитянка» и «Майская ночь» —оперы короткие, и разговора о купюрах при постановке не было; купюры в «Майской ночи» были сделаны позже первого представления. «Снегурочка» —опера действительно длинная, а антракты, по традициям императорских театров, большие. Говорили, что в длине антрактов замешана выгода театрального буфета; затягивать же спектакль за полночь не принято. Где тут прати противу рожна?»
«Надежда Николаевна частенько бывала со мною на репетициях, будучи беременной на последних днях, но чувствуя себя вполне бодрой. В ночь после одной из последних репетиций, на которой она присутствовала (в полночь 13 января), родился сын —Володя. «Снегурочка» была дана в первый раз 29 января… Опера прошла с успехом. Мне поднесли венок».
«Критика, как водится, отнеслась к «Снегурочке» мало сочувственно. Упреки в отсутствии драматизма, в скудости мелодической изобретательности, сказавшейся в пристрастии моем к заимствованию народных мелодий, упреки в недостаточной самостоятельности вообще, признание за мной способностей только симфониста, а не оперного композитора сыпались на меня в газетных рецензиях. Не отставал от прочих и Кюи, лавировавший так и сяк, чтобы, сохраняя приличие, по возможности не одобрить мою оперу. Пускался в ход также известный рецензентский прием, которым настоящее сочинение унижалось на счет прежних, порицавшихся в свое время не менее настоящего. Замечательно, между тем, с какой теплотой, вниманием и восхищением относился Кюи в те времена к сочинениям Направника и как сдержанно и как бы условно одобрительно к моим. Отзывы рецензентов, как и прежде, мало раздражали меня; более всего досадно мне было на Кюи и как-то стыдно за него».
«Балакирев, после долгого промежутка, выступил вновь дирижером оркестра в первом концерте Бесплатной музыкальной школы с 5-й симфонией Бетховена… Развивавшийся не по дням, а по часам 16-летний Саша Глазунов к тому времени окончил свою 1-ю симфонию E-dur (посвященную мне). 17 марта во втором концерте Бесплатной музыкальной школы она была исполнена под управлением Балакирева. То был поистине великий праздник для всех нас, петербургских деятелей молодой русской школы. Юная по вдохновению, но уже зрелая по технике и форме симфония имела большой успех».
«С осени сезона 1881/82 года наш новый знакомый Ф.М.Блуменфельд появился в Петербурге и поступил в консерваторию к профессору Штейну. Состав кружка, бывавшего в нашем доме, был приблизительно такой: Бородин, В.В.Стасов, Глазунов, Блуменфельд… Приблизительно в это время в нашем кружке стал появляться М.М.Ипполитов-Иванов, кончивший консерваторию по классу теории композиции, мой ученик, подававший надежды стать талантливым композитором, вскоре женившийся на певице В.М.Зарудной (прекрасное сопрано). И муж, и жена спустя много лет стали профессорами Московской консерватории».
«Лето 1882 года мы проводили опять в милом Стелёве. Погода большею частью была прекрасная и лето грозовое. На этот раз все время уходило на ра боту над «Хованщиной». Много приходилось перебывать, сокращать и присочинять. И в действиях оказалось много лишнего, безобразного по музыке и затягивающего сцену».
«Во второй половине лета мы с женою ездили недели на две в Москву. В Москве была в то время всероссийская выставка, на которой, между прочим, предполагались симфонические концерты от московской дирекции Русского музыкального общества. Место директора консерватории, за смертью Н.Г.Рубинштейна, занимал Н.А.Губерт. Взяв на себя устройство выставочных концертов, он пригласил меня дирижировать двумя… Все прошло хорошо и имело успех».
«В сезоне 1882/83 года я продолжал работу над «Хованщиной» и другими сочинениями Мусоргского. Не давалась мне только «Ночь на Лысой горе». Сочиненная первоначально в 60-х годах под влиянием листовского «Danse macabre» для фортепиано с сопровождением оркестра, пьеса эта (называвшаяся в то время «Ивановой ночью» и подвергшаяся суровой и справедливой критике Балакирева) была надолго совершенно заброшена автором… Я решился создать из материала Мусоргского инструментальную пьесу, сохранив в ней все, что было лучшего и связного у автора, и добавляя своего по возможности менее. Надо было создать форму, в которую уложились бы наилучшим способом мысли Мусоргского. Задача была трудная, удовлетворительно разрешить которую мне не удавалось в течение двух лет, между тем как с другими сочинениями Мусоргского я справился сравнительно легко».
1883–1886.
«Перемены, возникшие со вступлением на престол Александра, коснулись и Придворной капеллы, директором которой был Бахметев. Последний получил отставку. Положение капеллы и штаты ее были выработаны вновь. Начальником капеллы сделан граф С.Д.Шереметев (даже и не дилетант в музыкальном искусстве). Должность эта была как бы только представительная и почетная, а в действительности дело возлагалось на управляющего капеллой и его помощника. Управляющим Шереметев избрал Балакирева, а последний своим помощником —меня».
«Вступив в капеллу, Балакирев и я решительно не знали, как приняться за новое дело. Хор капеллы был превосходный. Но инструментальные классы для мальчиков и их воспитание и научное образование были ниже всякой критики. Взрослые певчие, получавшие жалованье и квартиры на правах чиновников, более или менее благодушествовали. Безграмотных же мальчиков, забитых и невоспитанных, кое-как обучаемых скрипке, виолончели или фортепиано, при спадении с голоса большею частью постигала печальная участь. Их увольняли из капеллы, снабдив некоторой выслуженной ими суммой денег, на все четыре стороны, невежественных и не приученных к труду. Из них выходили писцы, прислуга, провинциальные певчие, а в лучших случаях невежественные регенты или мелкие чиновники. Многие спивались и пропадали».
«Первою нашею мыслью было, конечно, упорядочить их воспитание и образование, сделать из наиболее способных к музыке хороших оркестровых музыкантов или регентов и обеспечить им в будущем кусок хлеба. В первую весну нашего начальствования в капелле сделать это было немыслимо, и нам оставалось лишь присматриваться».
«15 мая назначена была коронация государя Александра. Капелла в полном составе поехала в Mocкву, а с нею вместе Балакирев и я. В Москве пришлось пробыть нам около трех недель. Сначала приготовления к празднику, потом въезд государя, сама коронация и напоследок освящение храма Спасителя. Капелла помещалась в Кремле, а я с Балакиревым жили в Большой московской гостинице. В сущности, лично у меня не было никакого дела. Заняты были певчие и их учителя, а на Балакиреве лежали хозяйственные и административные обязанности. Облаченные в мундиры придворного ведомства, мы присутствовали на коронации в Успенском соборе стоя на клиросах: Балакирев на правом, я на левом. Возле меня стоял художник Крамской, назначенный для наброска картины торжества. Это был единственный в соборе человек во фраке, остальные все были в мундирах. Обряд совершался торжественно».
«Лето 1883 года протекло для меня непроизводительно в смысле сочинения. Капелла помещалась летом в Старом Петергофе в английском дворце. Частые поездки туда отнимали довольно много времени. Я занимался с малолетними певчими чем только мог: первоначальной игрой на фортепиано, элементарной теорией, прослушиванием их скрипичных и виолончельных уроков, лишь бы приучить их к сколько-нибудь правильным занятиям, к серьезному взгляду на их музыкальную будущность и возбудить в них охоту и любовь к искусству».
«С осени 1883 года мы переменили квартиру, на которой прожили 10 лет. При увеличении семейства она стала нам неровна, и мы переехали на Владимирскую, угол Колокольной… Вся деятельность моя в течение этого сезона направлялась к тому, чтобы упорядочить ход музыкальных классов в Придворной капелле при прежних средствах и преподавателях и, обдумав и выработав ясную программу, основать с будущего учебного сезона инструментальный и регентский классы капеллы на новых началах».
«С весны 1884 года я был уволен от должности инспектора музыкантских хоров морского ведомств Новый управляющий морским министерством Шестаков, вместе с введением служебного ценза, предпринял различные реформы. К одной из таковых полезных реформ следует причислить и упразднение должности инспектора музыкантских хоров».
«М.П.Беляев, страстный любитель музыки, в особенности камерной, сам будучи альтистом и усердным игрецом квартетов, издавна начал собирать у себя в доме еженедельно по пятницам вечером своих друзей, завзятых квартетистов… Я тоже сделался посетителем беляевских пятниц. Вечера были интересные».
«Взяв на себя, после вышедшего из капеллы престарелого Гунке, класс гармонии, я крайне заинтересовался преподаванием этого предмета. Система Чайковского, учебника которого я держался при частных уроках, меня не удовлетворяла. Постоянно беседуя с Анатолием об этом предмете, я познакомился с его системой и приемами преподавания и задумал написать учебник гармонии по совершенно новой системе в смысле педагогических приемов и последовательности изложения. В сущности, система Лядова выросла из системы его профессора Ю.И.Иогансена. моя —из лядовской. В основу гармонии брались 4 гаммы: мажорная и минорная —натуральные и мажорная и минорная —гармонические».
«Лето 1884 года мы проводили по-прежнему в Таицах. 13 июня у нас родилась дочь Надя. Как и в предыдущее лето, раза по два в неделю я ездил в Петергоф к малолетним певчим, продолжая занятия с ними и приступив к образованию ученического или скорее детского струнного оркестра, для которого сделал несколько легких переложений, преимущественно отрывков из опер Глинки».
«С переездом в город и началом учебного года инструментальный и регентский классы капеллы были мною окончательно организованы… Штаты капеллы были новые, и денежные средства ее увеличились. Одним из концертов Русского музыкального общества приглашен был дирижировать я».
«В сезон 1884/85 года Беляев, сгорая желанием прослушать еще раз первую симфонию и нетерпением познакомиться с только что сочиненною Глазуновым оркестрового сюитою, затеял устроить в зале Петропавловского училища оркестровую репетицию этих произведений».
«С начала сезона 1885/86 года началась перестройка здания придворной капеллы, а сама капелла, всем своим составом, была временно переведена в частный дом на Миллионной улице. Помещение было тесное и неудобное».
«М.П.Беляев устроивший в прошлом сезоне репетицию сочинений Глазунова при интимном кружке слушателей, в настоящем сезоне задумал дать на свой риск уже концерт публичный и на этот раз не из одних глазуновских сочинений. Концерт состоялся в зале Дворянского собрания. Дирижером был Г.О.Дютш. Между прочим, исполнялся мой концерт, а из сочинений Глазунова только что оконченный «Стенька Разин». Публики было не особенно много, тем не менее Беляев был доволен».
«Прошлогодняя репетиция глазуновских сочинений и концерт, устроенный Беляевым в этом сезоне, зародили во мне мысль, что несколько ежегодных концертов из русских сочинений были бы весьма желательны, так как число русских оркестровых произведений возрастало, а помещение их в программы концертов Русского музыкального общества и других всегда представляло затруднение. Я поделился своею мыслью с Беляевым; она ему полюбилась, и со следующего сезона он решил начать ряд ежегодных концертов исключительно из русских сочинений под управлением моим и Дютша, назвав их Русскими симфоническими концертами».
«Переселившись на лето в Таицы и оставив детей на попечение их бабушки, я и Надежда Николаевна предприняли поездку на Кавказ. Доехав до Нижнего по железной дороге, мы сели на пароход и спустились до Царицына; отсюда переехали в Калач и на пароходе по Дону, где раз десять становились на мель, доплыли до Ростова, а оттуда по железной дороге через станцию Минеральные воды прибыли в Железноводск, где и поселились на некоторое время. Лечения нам никакого предписано не было, и мы проводили время в прекрасных прогулках по окрестностям, на Железную гору, Бештау и проч. Посетив также Пятигорск с Машуком и Кисловодск и добравшись до Владикавказа, мы проехали военно-грузинскую дорогу до Тифлиса в коляске. Несколько дней мы провели в Тифлисе, заехали в Боржом, потом сели на пароход в Батуме, направились в Крым, в Ялту, и через Симферополь на Лозовую, а оттуда, побывав в имении у проживавшего там М.М.Ипполитова-Иванова, направились обратно в Петербург и Таицы. В общем, путешествие заняло около двух месяцев и было чрезвычайно приятно и интересно».
1886–1888.
«Мысль о Русских симфонических концертах осуществилась в сезоне 1886/87 года. Публики было не особенно много, но достаточно, и концерты имели если не материальный, то нравственный успех… Долго неудававшаяся мне оркестровка «Ночи на Лысой горе» наконец была окончена к концертам этого сезона, и вещь эта, данная мною в первом концерте, удалась как нельзя более и возбудила дружный bs. Пришлось только заменить тамтамом колокол. Он был выбран мною в колокольной лавке, а в зале оказался нестройным вследствие изменения температуры».
«Рано утром, в необычный час, 16 февраля 1887 года я был удивлен приходом ко мне В.В.Стасова. Владимир Васильевич был сам не свой. «Знаете ли что, — сказал он взволнованно, — Бородин скончался». Бородин скончался накануне поздно вечером, скоропостижно, мгновенно. Веселый и оживленный, среди собравшихся у него гостей, разговаривая с кемто, он упал недвижимым, мертвым. Екатерина Сергеевна находилась в эту зиму в Москве. Не стану говорить, как меня и всех близких ему поразила эта неожиданная смерть. Немедленно возникла мысль: что делать с неоконченной оперой «Князь Игорь» и прочими неизданными и неоконченными сочинениями? Вместе со Стасовым я тотчас поехал на квартиру покойного и забрал к себе все его музыкальные рукописи».
«На первом же месте был недоконченный «Князь Игорь»… Между мною и Глазуновым было решено так: он досочинит все недостающее в акте и запишет на память увертюру, наигранную много раз автором, а я наоркеструю, досочиню и приведу в систему все остальное, недоделанное и неоркестрованное Бородиным. Сообщая друг другу свои намерения и советуясь обо всех подробностях, мы принялись с Глазуновым за нашу работу, начиная с весны. Из прочих сочинений Бородина главное место занимали две части из неоконченной симфонии. Для части имелось незаписанное изложение тем, которое Глазунов помнил наизусть; для части предполагалось записанное пятидольное скерцо для смычкового квартета без трио; для последнего автором предназначался один из не вошедших в оперу материалов —рассказ купцов».
«Дирижерство Балакирева далеко не представляло для нас того обаяния, каковое мы испытывали в прежние, давние времена. Кто изменился —Балакирев или мы? Я полагаю, что мы. Мы выросли, научились, воспитались, насмотрелись и наслушались; Балакирев же остался на месте, если не попятился немного назад. Но кто были мы в 80-х годах? В 60-х и 70-х это был балакиревский кружок, сначала под его абсолютным главенством, затем малo-помалу освобождавшийся от этого и приобретавший большую самостоятельность в лице своих отдельных членов. Кружок этот, получивший ироническое название «могучей кучки», составляли: Балакирев, Кюи, Бородин, Мусоргский, я, позже Ан. Лядов и, до некоторой степени, Лодыженский. Непременного члена кружка В.В.Стасова, как не музыканта по специальности, я ставлю особо. Наш кружок 80-х годов, особенно начиная со второй их половины, уже не балакиревский, а беляевский кружок. Первый группировался около Балакирева, как старшего члена и учителя своего, второй —около Беляева, как мецената, издателя, устроителя концертов и хлебосола… Итак, «могучая кучка» распалась безвозвратно… Можно ли считать беляевский кружок продолжением балакиревского, была ли между тем и другим известная доля сходства и в чем состояло различие, помимо изменения с течением времени его личного состава? Сходство, указывавшее на то, что кружок беляевский есть продолжение балакиревского, кроме соединительных звеньев в лице моем и Лядова, заключалось в общей и тому и другому передовитости, прогрессивности; но кружок Балакирева соответствовал периоду бури и натиска в развитии русской музыки, кружок Беляева —периоду спокойного шествия вия вперед; балакиревский был революционный, беляевский же —прогрессивный… Итак, к Беляеву привлекали —его личность, преданность искусству и его деньги не сами по себе, а как средство, примененное им к возвышенной и бескорыстной цели, что и делало его притягательным центром нового кружка музыкантов, имевшего лишь некоторую наследственную связь с прежней «могучей кучкой».
«В силу вещей чисто музыкальным главою беляевского кружка оказывался я. я был общим учителем членов кружка, в большинстве случаев кончивших консерваторию под моим руководством или хотя бы несколько у меня поучившихся. Глазунов учился у меня немного и вскоре перешел на отношения моего младшего товарища. Лядов, Дютш, Соколов, Витоль и другие, будучи в консерватории учениками Ю.И.Иогансена включительно до фуги, стали моими учениками по инструментовке и свободному сочинению».
«Концерты Русского музыкального общества переходили в последние годы то от Рубинштейна к приезжим дирижерам, и в том числе Гансу Бюлову, то обратно к Рубинштейну…»
«На лето 1887 года мы наняли дачу в Лужском уезде, в имении Никольском на берегу озера Нелай. Я усердно работал все лето над оркестровкой «Князя Игоря» и успел сделать многое. В середине лета эта работа прервалась на некоторое время: я написал «Испанское каприччио» из набросков предполагавшейся виртуозной скрипичной фантазии на испанские темы. По расчетам моим, «Каприччио» должно было блестеть виртуозностью оркестрового колорита, и я, по-видимому, не ошибся. Работа над оркестровкой «Князя Игоря» шла тоже легко, непринужденно и, по-видимому, удавалась. В это лето было полное солнечное затмение, как бы нарочно совпадая с работой над «Игорем», в прологе которого изображено затмение солнца как дурное предзнаменование для выступавшего на половцев князя Игоря. В Никольском затмение это не произвело впечатления, так как небо было пасмурно, а затмение было рано утром, вскоре после восходя солнца. Наша няня Авдотья Ларионовна даже отрицала факт затмения, считая его за потемнение от хмурого облачного неба».
«Новое помещение Придворной капеллы было уже готово, и капелла, покинув свое временное пребывание на Миллионной улице, отпраздновала новоселье. Ко дню именин М.П.Беляева на этот раз была сочинена Глазуновым, Лядовым и мною квартетная сюита «Именины» в трех частях, из коих мне принадлежала третья —Хоровод… В одном из следующих концертов было исполнено мое «Испанское каприччио». На первой репетиции, только что была сыграна первая его часть, как весь оркестр стал мне аплодировать. Такие же аплодисменты сопровождали и все прочие куски, где то позволяли ферматы. Я попросил оркестр позволить посвятить ему эту пьесу. Общее удовольствие было на это ответом. «Каприччио» игра лось без затруднений и звучало блестяще».
«В январе месяце у нас родилась дочь Маша. В середине зимы среди работ над «Кн. Игорем» и прочим у меня возникла мысль об оркестровой пьесе на сюжет некоторых эпизодов из «Шехеразады», а также об увертюре на темы из Обихода. С таковыми намерениями и соответствующими им музыкальными набросками я и переехал с наступлением лета на дачу со всем семейством в имение Глинки-Маврина Нежговицы, в 18 верстах за Лугой у Череменецкого озера… Программою, которою я руководствовался при сочинении «Шехеразады», были отдельные, не связанные друг с другом эпизоды и картины из «Тысячи и одной ночи», разбросанные по всем четырем частям сюиты: море и Синдбадов корабль, фантастический рассказ Календера-царевича, царевич и царевна, багдадский праздник и корабль, разбивающийся о скалу с медным всадником».
««Каприччио», «Шехеразада» и «Воскресная увертюра» заканчивают собой период моей деятельности, в конце которого оркестровка моя достигла значительной степени виртуозности и яркой звучности без вагнеровского влияния, при ограничении себя обыкновенным глинкинским составом оркестра».
1888–1892.
«В течение сезона 1888/89 года дирекция имп. театров начала водить нас за нос с постановкою «Княза Игоря», который был окончен, издан в представлен по назначению. Водила она нас за нос и в следующий сезон, все почему-то откладывая его постановку. В середине сезона в оперной жизни Петербурга произошло весьма важное событие: в Мариинском театре появился пражский антрепренер Андж. Нейман с немецкой оперной труппой для постановки вагнеровского «Кольца Нибелунгов» под управлением капельмейстера Мука[364]. Весь музыкальный Петербург был заинтересован».
«Вагнеровский способ оркестровки поразил меня и Глазунова, и с этих пор приемы Вагнера стали мало-помалу входить в наш оркестровый обиход. Первым применением его оркестровых приемов и усиленного (в духовом составе) оркестра была моя оркестровка польского из «Бориса Годунова», сделанная для концертного исполнения. В смысле оркестровки польский этот представлял собою одно из наиболее неудачных мест оперы Мусоргского… «Кольцо Нибелунгов» дали для нескольких абонементов, но вагнеризм еще не пустил своих корней в петербургскую публику, как это случилось позже с конца 90-х годов…»
«В сезоне 1888/89 года Русские симфонические концерты под моим управлением были перенесены в Дворянское собрание; их было пять. «Шехеразада» и «Воскресная увертюра» были исполнены с успехом в концертах этого сезона. В качестве дирижера собственных произведений выступил и Глазунов, Первые его пробы в этой области были не блистательны. От природы медленный, неловкий и неуклюжий в движениях, медленно и тихо говоривший, маэстро, по-видимому, оказывал мало способности как вести репетиции, так и влиять на оркестр во время концертного исполнения. Тем не менее, сознание талантливости его сочинений заставляло оркестр не сопротивляться, а, напротив, помогать ему».
«Среди разговоров и воспоминаний о Бородине у Лядова внезапно появилась мысль, что сюжет «Млады» как раз подходит для меня. Он это высказал, и я, недолго думая, сказал ему решительно в ответ: «Да, хорошо, я тотчас же примусь за эту оперу-балет». С этой минуты я начал помышлять о предложенном сюжете. Мало-помалу стали приходить и музыкальные мысли, и через несколько дней уже было несомненно, что я сочиняю «Младу». Я решился не стесняться средствами и иметь в виду усиленный оркестр вроде вагнеровского в «Нибелунгах». В.В.Стасов был в восторге от моего решения и премного шумел. В течение весны сочинение начало подвигаться. Недостающий текст я делал сам».
«Летом 1889 года была парижская всемирная выставка. Беляев порешил устроить на ней два симфонических концерта из русской музыки под моим управлением в зале Трокадеро. Снесшись с кем следует, он наладил дело и пригласил меня, Глазунова и пианиста Лаврова ехать с собою. Дети наши под надзором моей матери, опять поместились на даче в Нежговицах, а я и жена вместе с Беляевым, Глазуновым и Лавровым покатили в Париж, имея в виду по окончании концертов возвратиться к семье и провести остальное летнее время в Нежговицах».
«Успех был хороший, аплодировали достаточно, но публики было немного, несмотря на выставочное время и страшное скопление приезжих. Ближайшей причиной этого следует считать недостаточность рекламы. Европа любит рекламу и нуждается в ней, а Беляев был враг всякой рекламы. В то время, когда рекламы всевозможных учреждений выставлялись на всех углах, выкрикивались всюду, разносились на спинах, печатались в газетах крупным шрифтом, Беляев ограничивался скромными извещениями. За этой ближайшей причиной малого успеха концертов, заключавшейся в недостаточности рекламы, лежала другая коренная причина: недостаточное значение русской музыки в глазах иностранцев. Публика неспособна знакомиться с неизвестным; она приветствует лишь известное, знакомое и модное, т. е. тоже известное. Из этого заколдованного круга выводят искусство две вещи: задорная реклама и популярные артисты. Ни того, ни другого на этот раз не было».
«Покончив с концертами, я и жена расстались с товарищами, оставшимися еще в Париже, и направились в Россию через Вену, завернув ненадолго в Люцерн и Цюрих и осмотрев Зальцбург с моцартовским домом, соляные копи в Зальцкаммергуте и Kongsee. В начале июля мы были уже в Нежговицах. Я тотчас же принялся за «Младу»… С сентября мы переехали на казенную квартиру в Придворную капеллу. Справляя новоселье, пришлось угостить В.В.Стасова желтым чаем, так как много лет тому назад он предрекал, что будет пить желтый чай у меня в Придворной капелле. На чем было основано его пророчество —не знаю, но в капелле я действительно очутился, и желтый чай пришлось заваривать».
«В декабре у нас родился сын Славчик… В Великом посту я получил приглашение из Брюсселя приехать для дирижирования двумя концертами из русской музыки. Я принял это предложение и поехал в конце Великого поста. Как оказалось, приглашение меня в Брюссель было вызвано отказом Жозефа Дюпона, постоянного дирижера симфонических концертов в Брюсселе, от управления ими на этот сезон вследствие каких-то неприятностей с директорами. Решено было пригласить иностранцев. Кроме меня, были приглашены еще Эдв. Григ, кажется, Г.Рихтер и еще кто-то. В Брюсселе мне был оказан любезный прием… Концертов было два, и на каждый полагалось по шести репетиций, включая генеральную с публикой… Сбор был полный и успех большой. Мне поднесли венок. На концерты съехались бельгийские музыканты из других городов».
«По возвращении в Петербург я застал жену мою больною опасным воспалением горла. Вскоре заболел и сын Андрей. Весна прошла в беспокойстве и страхе. На лето переехали мы снова в Нежговицы. Мать моя (87 лет) чувствовала себя крайне слабою, тем не менее, пожелала жить с нами, и я перевез ее на дачу. В августе пришлось перевезти мою мать в Петербург, чтобы иметь возможность пользоваться медицинской помощью. Тем не менее, она быстро угасала и вскоре тихо скончалась. Похоронив ее на Смоленском кладбище, мы провели последние дни в Нежговицах и переехали в Петербург. Невзгоды в семействе продолжались: в декабре заболел и скончался маленький Славчик, а потом захворала и Маша».
«20 декабря 1890 года истекало 25-летие моей композиторской деятельности (со времени исполнения 1-й симфонии). Товарищи мои постановили праздновать мой юбилей: Беляев соорудил концерт из моих сочинений в зале Дворянского собрания под управлением Дютша и Глазунова».
«Зимой или весной 1890 года Чайковский приезжал в Петербург довольно надолго, и с этого времени началось его сближение с беляевским кружком и, главным образом, с Глазуновым, Лядовым и мной. В последующие годы наезды Чайковского становятся довольно частыми. Сидение в ресторанах до 3–4 часов с Лядовым, Глазуновым и другими обыкновенно заканчивает проведенное вместе время. Чайковский мог много пить вина, сохраняя при этом полную крепость силы и ума; не многие могли за ним угоняться в этом отношении. Глазунов, напротив, был слаб, быстро хмелел, становился неинтересен… Во время приезда своего в 1890 году Чайковский был у меня однажды вечером; Беляев, Глазунов и еще некоторые были тоже. Появился незваный Ларош и просидел весь вечер. Но Надежда Николаевна настолько сухо обошлась с ним, что посещений своих он более не возобновлял».
«23 октября 1890 года наконец поставлен был «Князь Игорь», разученный недурно К.А.Кучерою, так как Направник отказался от чести дирижировать оперой Бородина. Оркестровкою и добавлениями своими мы с Глазуновым остались довольны. Сделанные дирекцией со временем сокращения в действии оперы значительно ее испортили. Бесцеремонность Мариинского театра дошла впоследствии до того, что стали и совсем пропускать действие. В общем, опера имела успех и привлекала к себе горячих поклонников, особенно между молодежью».
«Лето 1891 года мы провели за границей, чего потребовала болезнь Маши. Мы провели его в Швейцарии: на Зонненберге близ Люцерна, в Энгельберге, Лугано и снова на Зонненберге. Все лето я не работал вовсе, если не считать пробу оркестровки некоторых романсов, впрочем, не удавшуюся. Поездка за границу не принесла пользы нашей девочке…»
«В течение сезона 1891/92 года постановка «Млады» не состоялась… В конце сезона я выполнил еще одну работу: я переделал оркестровку своего «Садко». Этою переделкой я закончил все расчеты с моим прошлым. Таким образом, ни одно из моих больших сочинений периода до «Майской ночи» не оставалось непеределанным».
03.02.21.
1892–1893.
«Лето 1892 года я провел со всем семейством безвыездно в Нежговицах. Из работы над «Псковитянкою» мне оставалось переделать увертюру и заключительный хор… Как это ни странно, но мысль написать критику на самого себя неотступно преследовала меня. Я принялся. Но сочинению моему должно было предшествовать громадное введение, включающее общие эстетические положения, на которые я бы мог ссылаться. Я довольно быстро набросал таковое, но сам увидел тотчас же большие недочеты и пробелы и разорвал его. Я принялся за чтение: прочел Ганслика «О прекрасном в музыке», Амброса «Границы музыки и поэзии» и биографии великих композиторов Ла-Мары… И вот все чаще и чаще у меня стали повторяться какие-то неприятные явления в голове: не то приливы, не то отливы, не то головокружение, а скорее всего, ощущение тяжести и давления. Эти ощущения, которые связывались с различными навязчивыми идеями, весьма тяготили и пугали меня».
«Некоторым развлечением, однако, послужила постановка «Млады» на Мариинской сцене… Направник в качестве сыщика фальшивых нот был по обыкновению неподражаем, но на оттенки и детальную отделку налегал недостаточно, ссылаясь на недостаток времени. На этот раз, однако, у меня с ним не было споров о темпах; угодил ли я ему темпами или он пояжелал исполнить в точности мои указания —не знаю, но был он со мной вообще любезен и мил, выказывая скорее некоторое сочувствие моему сочинению… Сверх того, надо всем этим в Мариинском театре царит дух самонадеянности, рутины и утомления, часто связанных с хорошей техникой и опытностью. Певцы, хор и оркестр —все сознают себя, во-первых, вне конкуренции, во-вторых, опытными и видавшими виды, которых ничем не удивишь и которым все на свете надоело, но у которых все-таки дело пойдет, хотя для этого дела уж слишком утомлять себя не стоит… Большая часть газетных рецензий о «Младе» была неблагоприятна, а многие рецензии были просто враждебны… Равнодушная к искусству, сонная и важная публика абонементов, идущая в театр лишь по неотвязчивой привычке, чтобы себя показать и поболтать обо всем, кроме музыки, скучала не на живот, а на смерть в моей опере. Для публики же неабонементной оперу мою дали всего два раза, а почему —Господь один ведает… По всему этому, очевидно, сложилось мнение, что «Млада» —слабое произведение, и это мнение большинства, вероятно, надолго установилось».
«Признаюсь, мое состояние сильно меня угнетало. Я время от времени кое-что прочитывал, но это меня утомляло и вызывало давление в голове, и я, впадая в уныние, снова бросал чтение. Однако воздержание от чтения и прогулки принесли мне некоторую пользу… Однако воздержание от чтения и прогулки принесли мне некоторую пользу, а в особенности меня развлекла поездка в Москву на постановку там «Снегурочки»… В первый раз я слышал оперу целиком и скажу по совести —как она от этого выиграла! … В Москве «Снегурочка» с менее отборными оркестровыми силами и с дирижером, не пользующимся ни у кого особенно высоким музыкальным авторитетом, пошла прекрасно. В Петербурге же, при опытном и отличном оркестре, при дирижере, пользующемся величайшим авторитетом у публики и музыкантов, она шла сухо и мертво, с казенно-скоренькими темпами при отвратительных купюрах. Я просто возненавидел Петербург с его «великим мастеровым», как называет Стасов Направника… Уехал я из Москвы вообще довольный и отдохнувший и даже с желанием переселиться навсегда в Москву, где жизнь мне показалась как-то моложе и свежее жизни Петербурга, в котором все всем надоело, все известно всем и никого ничто не может уди вить или обрадовать».
«Из числа музыкальных событий этого года отмечу следующие. Русские симфонические концерты, за моим отказом дирижировать ими, были переданы в руки Глазунова».
1893–1895.
«На вечерах Беляева по-прежнему изредка появлялся В.В.Стасов и требовал исполнения одного из последних бетховенских квартетов… В феврале месяце истекал срок моей 10-летней службы в Придворной капелле; я получал право на пенсию согласно правилам Министерства двора, так как в общей сложности службы моей накоплялось уже 30 лет, и я задумал осуществить давно преследовавшую меня мысль —выйти в отставку».
«Болезнь Маши все длилась и затягивалась, удручая нас нравственно в течение всей зимы 1892/93 года. Уже два с половиной года длилось это состояние. Весною по совету врачей жена моя поехала в Ялту с Машей и Надей. Предполагалось прожить там всю весну, ле-то и осень ввиду пользы тамошнего климата для Маши… При таких предстоящих обстоятельствах выход в отставку начал мне казаться несвоевременным из-за сопряженного с ним уменьшения доходов. Требовалось денег и денег. Я решился подождать с выходом ставку до февраля 1895 года, тем более что отставка эта затягивалась до осени по желанию Балакирева».
«Покончив с экзаменами по консерватории и капелле, я 13 мая уехал в Ялту, откуда перед тем получал тревожные известия о здоровье Маши. В течение 2–3 недель до отъезда моего я посещал по нескольку раз в неделю И.Е.Репина в его мастерской у Каменного моста, писавшего по заказу Беляева мой портрет… С Чайковским у меня был, между прочим, разговор о бывшем дня за два перед тем заседании дирекции Петербургского отделения Музыкального общества, на которое были также приглашены я, Ауэр, Соловьев и Ларош, хотя к дирекции мы не были причастны. Прения шли о выборе дирижера для концертов Музыкального общества в будущем сезоне, причем я указал на Чайковского».
«Приехав в Ялту, я застал мою девочку в худшем положении, чем она была в Петербурге… Болезнь Маши и опасение за нее действовали на жену и меня угнетающим образом. Прелестная Ялта с ее чудными видами, растительностью и синим морем решительно нам опостылела на этот раз… В Харькове, меня нагнала телеграмма из Ялты, извещавшая о кончине Маши 22 августа. Я тотчас же вернулся в Ялту. Мы похоронили бедную девочку на ялтинском кладбище и тотчас же направились все вместе в Петербург… Ввиду предстоящего выхода моего из капеллы мы стали искать квартиру, тем более что квартира в капелле наводила на грустные воспоминания о болезни Маши и смерти Славчика. Жена прямо ненавидела эту квартиру. К 20 сентября новая квартира была найдена (на Загородном просп., д. 28), и мы переселились в нее».
«В эту осень скончался Чайковский, продирижировав за несколько дней до смерти своей 6-й симфонией. Помню, как в антракте после исполнения симфонии я спросил его —нет ли у него какой-либо программы к этому произведению? Он ответил мне, что есть, конечно, но объявлять ее он не желает. В этот последний его приезд я виделся с ним только в концерте. Через несколько дней облетело известие о его тяжелой болезни. Все ходили к нему на квартиру справляться о его здоровье по нескольку раз в день. Неожиданная кончина поразила всех, и затем последовали панихиды и похороны. Как странно то, что хотя смерть последовала от холеры, но доступ на панихиды был свободный. Помню, как Вержбилович, совершенно охмелевший после какой-то попойки, целовал покойника в голову и лицо. Вскоре после похорон 6-я симфония была вновь исполнена в концерте под управлением Направника. Публика на этот раз отнеслась к ней восторженно».
«На учреждении Русских симфонических концертов лежала нравственная обязанность дать первый концерт в память Чайковского. Полагаю, что в значительной степени это и склонило меня взяться снова за концерты. Концерт из сочинений Чайковского состоялся 30 ноября под моим управлением с участием Ф.М.Блуменфельда… В январе 1904 года я подал в отставку и поехал в Одессу. Меня пригласили продирижировать одним концертом в память Чайковского, а другим из своих сочинений, в помещении городского театра. В Одессе за мной ухаживали, дали мне много репетиций… Возвратясь в Петербург, я чувствовал себя освеженным поездкой. Отставка моя, к радости нашей, состоялась. Мне дали достаточную пенсию».
«Мне захотелось писать оперу. За смертью Чайковского как бы освобождался сюжет «Ночи перед Рождеством», всегда меня привлекавший… Оперу Чайковского, несмотря на многие музыкальные страницы, я всегда считал слабой, а либретто Полонского —никуда не годным. При жизни Чайковского я не мог бы взяться за этот сюжет, не причиняя ему огорчения. Теперь я был свободен в этом отношении, а нравственное право работать на эту тему я имел всегда».
««Ночь перед Рождеством» положила начало последующей непрерывной моей оперной деятельности. В мае мы переехали на лето в имение Вечашу в Лужском уезде близ ст. Плюсса. Вечаша прелестное место: чудесное большое озеро Песно и огромный старинный сад с вековыми липами, вязами и т. д. Дом тяжелой и неуклюжей постройки, но вместительный и удобный. Хозяйка —старая старуха г-жа Огарева с дочерью, перезрелой девицей, живут рядом в маленьком доме и не мешают. Купанье прекрасное. Ночью луна и звезды чудно отражаются в озере. Птиц множество. Имение это было отыскано мною и сразу мне приглянулось… Я почти не отрывался от сочинения, уделяя только немного времени купанью и прогулкам, и к концу лета вся опера, кроме последней картины, была написана вчерне».
«По возвращении из Вечаши в Петербург я скоро дописал весь черновик «Ночи» и принялся за инструментовку и отделку оперы. Беляев согласился издать мою оперу и, по мере изготовления мною партитуры, таковая отсылалась по частям для гравировки в Лейпциг к Редеру. Не упомню, к какому месяцу вся партитура была мною окончена и переложение сделано; полагаю, что к концу зимы 1894/95 года. В общем, все сочинение с инструментовкой длилось без малого около года».
«Осенью скончался А.Г.Рубинштейн. Похоронная обстановка была торжественней Гроб стоял в Измайловском соборе; музыканты день и ночь дежурили у гроба. Я с Глазуновым дежурил, кажется, от 2 до 3 часов ночи… Русские симфонические концерты этого сезона (в числе 4-х) шли под моим управлением, 1-й концерт был в память Рубинштейна… К событиям моей музыкальной жизни этого сезона относится прелестное исполнение «Снегурочки» у меня на дому артистами имп. театров… В январе я ездил по приглашению дирекции оперы в Киев на постановку там «Снегурочки».
«Зародившееся несколько лет перед тем в Петербурге Общество музыкальных собраний, мало до сих пор проявлявшее деятельность, вдруг ожило в этом сезоне под председательством моего бывшего ученика Ивана Авг. Давидова… В течение сезона 1894/95 года инструментовку печатанье «Ночи перед Рождеством» шли усиленным ходом, и я заявил о существовании своей новой оперы директору театров Всеволожскому. Он потребовал представления либретто в драматическую цензуру, но притом выражал сильное сомнение, чтобы оно было одобрено цензурою по случаю присутствия в числе действующих лиц императрицы Екатерины… Зная несколько цензурные притязания, я с самого начала не поместил в оперу этого имени, назвав действующее лицо просто царицею, а Петербург везде называл лишь градом-столицей. Казалось бы, цензура могла быть удовлетворена… Не тут-то было… Но я обратился к Воронцову. На праздниках рождества ко мне явился курьер и привез сообщение заведующего административным отделом Министерства двора, гласившее: «По всеподданнейшему докладу представленного вами министру императорского двора ходатайства, последовало высочайшее разрешение на допущение сочиненной вами оперы „Ночи перед Рождеством“ к представлению на императорской сцене без изменений либретто. 31 декабря 1894 г.»
«К весне 1895 года у меня уже назрело много музыкального материала для оперы «Садко»; либретто было почти готово и частью окончательно выработано, для чего я просмотрел и взял в основу много былин, песен и пр… Летнее пребывание в Вечаше на этот раз было совершенно сходно с предыдущим. Сочинение «Садко» шло безостановочно… В середине лета ко мне в Вечашу приезжал Владимир Иванович Вельский, познакомившийся и сблизившийся со мною в предыдущем году в Петербурге. Это лето он проводил в имении Ретень, верстах в 10 от Вечаши. Умный, образованный и ученый человек, окончивший два факультета —юридический и естественный, сверх того, превосходный математик, Вл. Ив. был великий знаток и любитель русской старины и древней русской литературы —былин, песен и т. д.»
1895–1897.
«К концу зимы почувствовал сильное утомление, даже, можно сказать, охлаждение и почти что отвращение к этой работе. Состояние это появилось здесь впервые, а впоследствии стало повторяться всякий раз под конец всех моих больших работ. Появлялось оно всегда как-то вдруг: сочинение идет как следует, с полным увлечением и вниманием, а потом сразу усталость и равнодушие являются откуда ни возьмись… «Ночь перед Рождеством» была назначена на 21 ноября в бенефис учителя сцены О.О.Палечека за 25 лет службы… На репетицию приехали великие князья Владимир Александрович (Владимир Галицкий) и старший Михаил Николаевич, и оба возмутились присутствием на сцене царицы… Я считал свое дело пропащим, так как государь, по сведениям, вполне согласился с Владимиром и отменил собственное дозволение на постановку моей оперы. Всеволожский стал хлопотать —через кого не знаю, — но добился у государя разрешения дать «Ночь перед Рождеством» со светлейшим вместо царицы».
«В сезоне 1895/96 года Русские симфонические концерты (числом 4) происходили под управлением моим и А.К.Глазунова, с которым мы делили программу каждого концерта почти пополам».
«На лето 1896 года мы не собирались ехать в Вечашу, в которой оказалась за последнее время некоторая хозяйственная неурядица, и наняли дачу в Смердовицах, имении барона Тизенгаузена по Балтийской железной дороге. В мае мы переехали туда. К этому времени я уже чувствовал себя отдохнувшим и мог вновь приняться за продолжение «Садко» и добавлений к нему… Барский дом в Смердовицах был весьма, даже слишком просторен для моей семьи. Около дома был превосходный парк; остальная местность не представляла ничего привлекательного: лес мелкий, некрасивый, с пнями и кочками; небольшое озерко с низкими берегами и студеной водой, не позволявшей много предаваться купанью. Неподалеку от дома (в полуверсте приблизительно) прилегало полотно железной дороги и раздавался свист поездов… В это лето у Володи и Нади была корь, доставившая мне и жене некоторое беспокойство».
«Еще весною 1896 года Общество музыкальных собраний, покинутое по неизвестным причинам И.А.Давидовым, просило меня принять место председателя Общества. Я согласился. Вместе с тем в Обществе явилась мысль поставить на сцене «Бориса Годунова» в моей переработке. Спевки начались с весны под моим руководством. С осени 1896 года они возобновились и велись с величайшим усердием… На одном из представлений партию царевича Федора пела дочь моя Соня. Вообще состав исполнителей несколько менялся с каждым разом. После постановки «Бориса» деятельность Общества музыкальных собраний несколько притихла, и, в общем, зима протекла обычным порядком».
«Я давно не сочинял романсов. Обратившись к стихотворениям Алексея Толстого, я написал четыре романса и почувствовал, что сочиняю их иначе, чем прежде. Мелодия романсов, следя за изгибами текста, стала выходить у меня чисто вокальною, т. е. становилась таковою в самом зарождении своем, сопровождаемая лишь намеками на гармонию и модуляцию. Чувствуя, что новый прием сочинения и есть истинная вокальная музыка, и будучи доволен первыми попытками своими в этом направлении, я сочинял один романс за другим на слова А.Толстого, Майкова, Пушкина и других».
«Летом 1897 года в Смычкове я сочинял много и безостановочно. Первым сочинением была кантата «Свитезянка» для сопрано, тенора, хора и оркестра с музыкой, заимствованной из моего старого романса… 30 июня мы праздновали 25-летие нашей свадьбы, и я посвятил жене романс на слова Пушкина «Ненастный день потух».
1897–1899.
«В первую половину сезона 1897/98 года я был занят приготовлением к изданию накопившихся новых романсов. Романсы издавались Беляевым в двух тональностях —для высокого и низкого голоса. Надо было транспонировать, держать корректуры и т. д. Исполненный дома под фортепиано «Моцарт и Сальери» понравился всем. В.В.Стасов много шумел… В эту же осень я представил в театральную дирекцию моего «Садко». Ввиду ознакомления с вещью было назначено слушанье. В присутствии директора Всеволожского, Направника, Кондратьева, Палечека и других, а также некоторых артистов и артисток опера исполнялась под фортепиано. Играл Ф.Блуменфельд; я подпевал и объяснял, что мог. Надо сознаться, что Феликс был как-то не в ударе, играл неохотно и несколько неряшливо; я волновался и скоро охрип. По-видимому, слушатели ничего не поняли, и опера никому не понравилась».
«В декабре ко мне приехал из Москвы Савва Иванович Мамонтов, ставший с этого года во главе частной оперной труппы в Солодовниковском театре, и сообщил о своем намерении в непродолжительном времени поставить у себя «Садко», что им и было выполнено на рождественских праздниках. Я с Надеждой Николаевной поехал в Москву ко второму представлению… Но у публики опера имела громадный успех, что и требовалось С.И.Мамонтову. Я был возмущен, но меня вызывали, подносили венки, артисты и Савва Иванович всячески чествовали меня, и я попался как «кур во щи»».
«Мамонтовская опера прогостила в Петербурге до фоминой недели, если не долее, пользуясь значительным успехом у публики, но не делая полных сборов».
«Весною 1898 года я написал еще несколько романсов и принялся за пролог к меевской «Псковитянке» —«Боярыня Вера Шелога», рассматривая его двояко: как бы отдельную одноактную оперу и как пролог к моей опере… Сочинение «Веры Шелоги» шло быстро и было окончено вскоре вместе с оркестровкой. Тогда я приступил к осуществлению давнишнего своего намерения —написать оперу на «Царскую невесту» Мея».
«Лето 1898 года в милой Beчаше протекло быстро за сочинением «Царской невесты», а вместе с ним и сочинение текло быстро и легко. В течение лета вся опера была сочинена, и полтора действия было инструментовано. Между делом был написан также романс «Сон в летнюю ночь» на слова Майкова. Этот последний и написанный весною романс «Нимфа» впоследствии были посвящены чете Врубелей».
«При сочинении «Царской невесты» я не воспользовался, против обыкновения, ни одной народной темой, за исключением мелодии песни «Слава», которая требовалась самим сюжетом… В вечернее время почти каждый день у нас игрались различные камерные трио, так как сыновья мои сделали к тому времени значительные успехи —Андрей на виолончели а Володя —на скрипке, и с участием Надежды Николаевны камерная музыка начинала у нас процветать».
«Осенью 1898 года я был занят исключительно оркестровкою «Царской невесты». Работа эта прервалась лишь ненадолго вследствие моей поездки в Москву на постановку «Боярыни Веры Шелоги» и «Псковитянки» у Мамонтова. Пролог прошел мало замеченным, несмотря на прекрасное исполнение г-жею Цветковой; «Псковитянка» же имела успех благодаря высокодаровитому Шаляпину, несравненно создавшему царя Ивана. «Садко» давали тоже. Обеды, небольшие кутежи, организованные С.И.Мамонтовым, посещение Врубелей, Кругликова и других наполняли «свободное» время».
«По-видимому, дирекции императорских театров стало немножко стыдно, что «Садко», имевший успех в Москве и Петербурге на частных сценах, миновал казенные театры, которые его проглядели… К Великому посту мамонтовская опера вторично появилась в Петербурге, на этот раз с капельмейстером Труффи. Давали «Псковитянку» с «Шелогой» «Садко», «Бориса Годунова» с Шаляпиным. Дан был также «Моцарт и Сальери». Шаляпин имел громадный успех, и с этого времени начинается его слава и растет популярность. Но в общем мамонтовская опера посещалась недостаточно усердно и только благодаря меценатству С.И.Мамонтова сводила концы с концами».
«Кружок Беляева заметно возрастал. Его увеличили окончившие консерваторию мои ученики, а также взошедшая в Москве звезда первой величины —несколько изломанный, рисующийся и самомнящий А.Н.Скрябин. Другая московская звезда, С.В.Рахманинов, хотя сочинения его и исполнялись в Русских симфонических концертах, остался в стороне… Вообще Москва за последнее время стала обильна молодыми композиторскими силами».
«В течение зимы я часто виделся с В.И.Бельским, и мы вдвоем с ним разрабатывали как оперный сюжет пушкинскую «Сказку о царе Салтане». Занимала нас тоже и легенда о «Невидимом граде Китеже» в связи со сказанием о св. Февронии муромской, занимали байроновская «Небо и земля», «Одиссей у царя Алкиноя» и кое-что другое, но все это было отложено на последующие времена, а внимание сосредоточивалось на «Салтане»… Подобно тому, как в прошлое лето «Царская невеста», так в лето 1899 года весь «Салтан» был сочинен, а пролог, действие и часть оркестрованы».
«В качестве отдохновенья и развлеченья в это же лето я написал «Песнь о вещем Олеге» для соло и хора, задуманную мною, впрочем, еще предыдущей зимою… Первая половина сезона 1899/1900 года у меня пошла на оркестровку «Сказки о царе Салтане».
«Кстати будет рассказать, что в последние годы на петербургском горизонте стал появляться чудный музыкант, высокообразованный педагог Сергей Иванович Танеев. Бывший ученик Чайковского и Н.Г.Рубинштейна по Московской консерватории, прекрасный пианист, Танеев уже много лет был в ней профессором контрапункта. Долгие годы погруженный в исследования в области так называемых двойных контрапунктов и канонов и готовя материалы для обширного учебника, он редко отдавался сочинению, да и сочинения его носили значительно сухой и деланный характер… В 90-х годах мнения Танеева о петербургских композиторах значительно изменились: талант и деятельность Глазунова он оценил, к сочинениям Бородина относился с уважением, по-прежнему враждебно и насмешливо относился лишь к Мусоргскому. Перемена эта как-то совпала с началом нового периода его композиторской деятельности когда, сохранив свою поразительную контрапунктическую технику, он отдался творчеству более свободно и руководствовался идеалами современной музыки».
«Осенью мамонтовская опера в Москве разучила «Царскую невесту», и я поехал туда на репетиции и первый спектакль. Опера прошла с успехом. Опять вызовы, венки, ужины и т. д.»
««Олегом» в концерте Русского музыкального общества я дирижировал сам. Успеха было мало. Вещь прошла малозамеченной; то же было и в предыдущем сезоне со «Свитезянкой». Думаю, что это у нас судьба всех кантат, баллад и т. п. для солистов и хора; публика наша их не любит и слушать не умеет. Концертанты тоже не любят этой формы сочинения: надо устраивать спевки, разучивать хор. Солисты любят простое соло, хоры любят просто отдельные хоры. Издатели тоже не любят этих произведений, так как их никто не покупает. Очень печально…»
1899–1901.
«Покончив с партитурой «Салтана» и оставив пока в стороне сюжеты, вырабатываемые вместе с Вельским, я все более и более стал задумываться над меевской «Сервилией». Мысль о ней как об оперном сюжете приходила мне несколько раз и в прежние годы. На этот раз мое внимание было привлечено серьезно… Для бытовых моментов же, для плясок с музыкой и т. п., по разумению моему, значительно подходил оттенок византийский и восточный. Ведь у римлян своего искусства не было, а было лишь заимствованное из Греции. С одной стороны, в близости древней греческой музыки к восточной я уверен, а с другой —полагаю, что остатков древнегреческой музыки следует искать в искусстве византийском».
«Начавшиеся в университете в 1898/99 учебном году волнения заставили нас с женою предпочесть отправить сына Андрея в один из заграничных университетов. Выбран был Страсбургский университет. Осенью 1899 года Андрей уехал в Страсбург. Тем временем дирекция оперы во Франкфурте-на-Майне пожелала поставить у себя мою «Майскую ночь» и обратилась ко мне за указаниями… Спектакль был, наконец, объявлен, и мой Андрей узнав об этом, поехал во Франкфурт и присутствовал на первом представлении… Все происходившее на сцене оказалось какой-то возмутительной карикатурой… Завязавшиеся отношения с пражской оперой были удачнее: в Праге в течение нескольких последующих лет были даны —«Майская ночь», «Царская невеста» и «Снегурочка» со значительным успехом».
«Получив приглашение приехать в Брюссель, чтобы дирижировать концертом из русской музыки в театре de la Monnae, я поехал туда в марте… Я давал «Садко», «Шехеразаду», сюиту из «Раймонды» Глазунова и проч. «Садко» понравился умеренно, «Шехеразада» —очень… В общем, поездка моя была удачна. По возвращении домой я принялся усердно за «Сервилию».
«Позднею весною ко мне совершенно неожиданно приехал В.А.Теляковский, управляющий московскими казенными театрами. Целью этого посещения было просить меня отдать для постановки в будущем сезоне на Большом московском театре «Сказку о царе Салтане». Я должен был отказать, так как уже обещал эту оперу Товариществу Солодовниковского театра».
«Лето 1900 года мы решили провести всей семьей за границей, поблизости к сыну Андрею, занимавшемуся в Страсбургском университете. Через Берлин н Кельн проехали мы вверх по Рейну до Майнца и, прожив несколько времени в Страсбурге, поселились довольно надолго в Петерстале, в горах Шварцвальда. Андрей обыкновенно приезжал к нам на субботы и воскресенья. С наступлением университетских каникул мы вместе с ним поехали в Швейцарию, где прожили главным образом в Фицнау, на озере четырех кантонов, на склоне горы Риги. Посетив потом Лозанну и Женеву, мы совершили чрезвычайно удачную поездку в Шамони, имев полную возможность налюбоваться Монбланом и погулять по его предгорьям. Обратный путь наш был опять через Берлин. В Петербург мы возвратились к сентябрю».
«Итак, возвратясь в Петербург, я привез с собою вместе с сочиненным весною полные, и V действия, кое-что для и V действий, наполовину сочиненное, которое я и докончил в скором времени; только сочинение действия несколько затянулось».
«И.А.Всеволожского сменил князь С.М.Волконский. Новый директор театров немедленно же приступил к постановке «Садко» на Мариинском театре. Декорации писались по эскизам А.Васнецова, костюмы тоже делались по его рисункам. Лучшие силы из числа артистов были привлечены… Опера прошла прекрасно. Приятно было, наконец, услышать свою музыку в большом оркестре и при надлежащей разучке… Впрочем, «Садко», как и другие мои оперы, не выдержит вообще такого долгого срока; тогда другое дело».
«Так называемая Мамонтовская опера в этом году лишилась своего мецената. С.И.Мамонтов был посажен в тюрьму за долги, образовавшиеся вследствие каких-то коммерческих неудач при проведении Архангельской железной дороги. Оперная труппа образовала из себя товарищество и стала действовать самостоятельно, почти что в прежнем составе и в том же Солодовниковском театре. «Салтан» поставлен был хорошо, поскольку это можно было требовать от частной оперы. Декорации писал Врубель, костюмы были тоже по его рисункам».
«С этого сезона я отказался от дирижирования Русскими симфоническими концертами, оставшись, однако, главным их распорядителем. Русские симфонические концерты перешли к Лядову и Глазунову, впоследствии же к Ф.Блуменфельду и Черепнину… 19 декабря 1900 года истекало 35 лет моей композиторской деятельности. Московская частная опера, воспользовавшись моим присутствием в Москве, назначила на 19 декабря представление «Садко», пригласила меня и устроила мое юбилейное чествование. В этот же вечер по случаю моего юбилея Большой театр дал «Снегурочку», но, приглашенный в частную оперу, я не мог быть одновременно на «Снегурочке», и это отозвалось несколько невыгодно на моих отношениях к московской дирекции императорских театров. Сожалею об этом».
«Меня чествовали также в концерте Русского музыкального общества. Усталый от всех этих оваций, я возвратился в Петербург. Но тут предстояло мне в течение месяца с лишком какое-то сплошное чествование. То то, то другое музыкальное общество устраивали концерт из моих сочинений, звали на обед или ужин, подносили адреса и венки. Приветствий этих и празднований было так много, что я не берусь их перечислять —все спуталось в голове моей… Конечно, если б я мог сколько-нибудь предвидеть, в какой затяжной форме выразится мой юбилей, я бы заблаговременно уехал куда-нибудь подальше; но этого и в голову не приходило, а принявши приветствие от одного, нехорошо отказывать другому. Не пожелаю никому такого юбилея…»
«По просьбе моей И.Ф.Тюменев написал самостоятельно либретто «Пан воевода», руководясь моими требованиями. Я заказал ему пьесу из польского быта XV–XVстолетий драматического содержания, без политической окраски… Польский национальный элемент в сочинениях Шопена, которые я обожал, всегда возбуждал мой восторг».
«В один прекрасный день ко мне явился Е.М.Петровский, сотрудник Н.Ф.Финдейзена по изданию «Русской музыкальной газеты», образованный человек, хороший музыкант, прекрасный и остроумный музыкальный критик и великий, безвозвратный вагнерист. Он предложил мне написанное им фантастическое либретто в кратких четырех картинах под названием «Кащей бессмертный». Либретто заинтересовало меня».
1901–1905.
«Лето 1901 года мы проводили в имении Крапачуха близ станции Окуловка. Вначале я был еще занят оркестровкой действия «Сервилии», которая тем временем печаталась. Я назвал свою прелюдию-кантату «Из Гомера». Тем временем, обдумывая «Кащея», я пришел к тому, что содержание двух последних картин легко соединить в одну. Я решил написать эту небольшую оперу в 3 картинах без перерыва музыки и приступил к либретто вместе с дочерью Соней, с которой мы вместе начали писать новые стихи. Сочинение выходило своеобразное, благодаря нескольким новым гармоническим приемам, до того не имевшимся в моем композиторском обиходе».
«С осени 1901 года я продолжал работу над «Кащеем», инструментовал его вторую картину, а после некоторого перерыва набросал и инструментовал третью. Издание «Кащея» было предоставлено Бесселю, приступившему к нему тотчас же… Поставивший в прошлом сезоне на Мариинской сцене моего «Садко» кн. Волконский поставил в сезоне 1901/02 года и «Царскую невесту». Она прошла со значительным успехом. Направник дирижировал охотно».
«Московская императорская опера в этот же сезон поставила на Большом театре мою «Псковитянку» вместе с «Верой Шелогой». На генеральной репетиции и первом представлении я был. В общем, исполнение было хорошее, а Шаляпин был неподражаем».
«Лето 1902 года мы решили провести за границей. Сын Андрей на летний семестр перешел в Гейдельбергский университет, чтобы послушать старика Куно Фишера; поэтому главным нашим пребыванием был избран Гейдельберг. Мы нашли там виллу, взяли фортепиано, и я принялся за продолжение «Пана воеводы». Сверх этого, у меня была еще работа. Давно уже мучимый мыслью, что оркестровка «Каменного гостя», выполненная мною в молодости, в период до «Майской ночи», неудовлетворительна, я решился вновь наоркестровать великое произведение Даргомыжского».
«Прожив около двух месяцев в прелестном Гейдельберге, с наступлением университетских каникул мы покинули его; сделав путешествие по Швейцарии и побывав на этот раз на Горнер-Грате, мы возвратились через Мюнхен, Дрезден и Берлин к сентябрю домой. В Дрездене нам удалось услышать полностью вагнеровскую «Гибель богов» под управлением Шуха. Исполнение было превосходное».
«В должности директора импер. театров состоял отныне Теляковский, сменивший ушедшего оттуда князя Волконского. Еще с весны, как это приня-то обыкновенно, решен был репертуар сезона 1902/03 года, и в него была включена «Сервилия». Ранней осенью приступили к спевкам под руководством Ф.Блуменфельда… Опера была отлично срепетована, и артисты, по-видимому, пели охотно и старательно… «Сервилия» прошла «с почетным успехом» на первом представлении, без всякого успеха, как водится, в абонементах».
«В Москве тем временем поставлен был «Кащей», которым подарило меня все то же «Товарищество». Его давали вместе с «Иолантой», и исполнение для частной оперы было недурно. Я был доволен выдержанным настроением оперы своей, а партии певцов оказались достаточно удобоисполнимыми, но публика вряд ли разобралась в своих впечатлениях. Венки и вызовы автора еще ничего не определяют, особенно в Москве, где почему-то меня любят».
«Среди работы над «Паном воеводою» я с Вельским усиленно обдумывал сюжет «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Когда план был окончательно установлен, В.И. принялся за либретто и приготовил его к лету. Еще весною я сочинил в наброске действие. На лето, после свадьбы дочери Сони, вышедшей замуж за В.П.Троицкого, мы переехали вторично в Крапачуху. По переезде на дачу я первым долгом кончил оркестровку «Пана воеводы» (действие), затем принялся за набросок «Китежа». К концу лета действие и обе картины V были готовы в подробном наброске, а также многое другое было набросано в отрывках».
«Сезон этот ознаменовался для меня постановкою «Псковитянки» с «Шелогою» на Мариинском. Шаляпин был превосходен. Дирижировал Направник… Шаляпин имел невероятный успех; опера —так себе, не то что в свои первые времена».
«Пришли рождественские праздники. М.П.Беляев, давно уже чувствовавший себя нехорошо, решился подвергнуться тяжелой операции. Операция была совершена благополучно, но через два дня не выдержало сердце, и он скончался 67 лет от роду. Легко себе представить, каким ударом это было для всего кружка, средоточие которого с ним исчезло. Беляев в подробном духовном завещании, обеспечив семью оставил все свое богатство на музыкальное дело, распределив его на капиталы —Русских симфонических концертов, издательства, вознаграждения композиторов, премий имени Глинки, конкурсов по сочинению камерной музыки и вспомоществования нуждающимся, музыкантам. Были и еще кое-какие мелкие завещания. Во главе управления всеми этими капиталами и всем музыкальным делом были назначены им трое: я, Глазунов и Лядов, с обязанностью избирать себе заместителей. Капиталы были настолько велики, что на концерты, издательство, премии и проч. должны были расходоваться лишь проценты с капитала и то не все, а самый капитал оставался неприкосновенным, напротив, увеличиваясь с течением времени все более и более».
«Итак, благодаря беззаветной любви Митрофана Петровича к искусству, образовалось невиданное и неслыханное до тех пор учреждение, обеспечивающее навсегда русскую музыку издательством, концертами и премиями, и во главе его, на первый раз, являлся наш триумвират… В посту нами объявлены были три концерта. Для первого я написал короткую оркестровую прелюдию «Над могилой» на панихидные темы из Обихода с подражанием монашескому похоронному звону, запомненному мною в детстве в Тихвине. Прелюдия посвящалась памяти Беляева».
«На лето мы переехали в знакомую и милую Вечашу. За лето я написал недостающую 2-ю картину действия «Сказания» и докончил оркестровку оперы. Я занимался, сверх того, и корректированием «Пана воеводы», печатавшегося у Бесселя и долженствовавшего появиться в партитуре и прочих видах к осени».
«В октябре или ноябре в Мариинском театре был дан «Борис» в моей обработке с Шаляпиным в заглавной партии… Своею обработкой и оркестровкой «Бориса Годунова», слышанной мною при большом оркестре в первый раз, я остался несказанно доволен. Яростные почитатели Мусоргского немного морщились, о чем-то сожалея… Но ведь дав новую обработку «Бориса», я не уничтожил первоначального вида, я не закрасил навсегда старые фрески. Если когда-нибудь придут к тому, что оригинал лучше, ценнее моей обработки, то обработку мою бросят и будут давать «Бориса» по оригинальной партитуре».
«Оперное Товарищество Солодовниковского театра в Москве (т. е. бывшая Мамонтовская опера) еще с прошлого сезона перешло в театр Аквариума, а в Солодовниковском театре водворилось новое товарищество под руководством Кожевникова, Лапицкого и других. Последнее решило у себя поставить мою «Сервилию», на что я дал ему позволение, так как московский императорский театр не думал ее ставить. Приехав по приглашению в Москву на генеральную репетицию, я нашел, что оркестр был разучен добросовестно, темпы были верные и музыка моя была понята дирижером как следует. Исполнители были недостаточно хороши, равно и хор, но это не его вина. Прошла же опера довольно сносно и опять-таки с «почетным успехом». В общем, я был давно разочарован русскими частными оперными антрепризами и порешил ни в коем случае не отдавать моего «Китежа» на частную сцену».
1905–1906.
«Наступило 9 января, и политическое брожение охватило весь Петербург. Отозвалась и консерватория, заволновались учащиеся. Начались сходки. Трусливый и бестактный Бернгард стал сопротивляться. Вмешалась и дирекция Русского музыкального общества. Начались экстренные заседания художественного совета и дирекции. Я выбран был в число членов комитета для улажения отношений с волновавшимися учащимися. Предлагались всякие меры: изгнать зачинщиков, ввести в консерваторию полицию, закрыть консерваторию. Пришлось отстаивать права учеников. Споры, пререкания возникали все более и более. В глазах консервативной части профессоров и дирекции петербургского отделения я оказывался чуть ли не главою революционного движения среди учащихся… В результате всего оказалось: закрытие консерватории, удаление из нее более сотни учеников, уход Бернгарда и увольнение меня дирекцией, по постановлению вел. князя Константина Константиновича, без ведома художественного совета из числа профессоров консерватории. Получив такое увольнение, я напечатал об этом письмо в газете «Русь» и вместе с сим отказался от почетного членства петербургского отделения Музыкального общества. Тогда случилось нечто невообразимое. Из Петербурга, Москвы и изо всех концов России полетели ко мне адреса и письма от всевозможных учреждений и всяких лиц, принадлежащих и не принадлежащих к музыке, с выражением сочувствия мне и негодования на дирекцию Русского музыкального общества… К довершению всего учащиеся затеяли оперный спектакль в театре Коммиссаржевской, долженствовавший состоять из моего «Кащея» и концертного отделения. «Кащея» разучили очень мило под управлением Глазунова. По окончании «Кащея» произошло нечто небывалое: меня вызвали и стали читать мне адреса от разных обществ и союзов и говорить зажигательные речи, Говорят, что кто-то крикнул сверху «долой самодержавие». Шум, гам стояли неописуемые после каждого адреса и речи. Полиция распорядилась спустить железный занавес и тем прекратила дальнейшее. Концертное отделение не состоялось».
«Такое раздутое преувеличение моих заслуг и якобы необычайного моего гражданского мужества можно объяснить лишь возбуждением всего русского общества, которому хотелось в форме обращения ко мне выразить во всеуслышанье накопившееся негодование против правительственного режима. Я был козлом отпущения. Чувствуя это, я не испытывал удовлетворяющего мое самолюбие волнения. Я ждал лишь, скоро ли окончится все это. Но это окончилось не скоро, а затянулось на целых два месяца. Мое положение было несносно и нелепо. Полиция распорядилась запретить исполнение моих сочинений в Петербурге».
«На частных же собраниях, бывавших в это смутное время у Саши Глазунова, было постановлено значительным числом преподающих избрание его директором автономной консерватории. Но дело так на этом и остановилось… На лето 1905 года мы переехали опять в Beчашу. Сын Андрей, хворавший ревматизмом, вместе с матерью уехал за границу и лечился в Наугейме. откуда они вернулись в Вечашу лишь к концу лета. К счастью, лечение принесло желаемую пользу, но для полного укрепления здоровья предполагалось в будущем году еще раз побывать в Наугейме».
«Сбитый с толку историей в консерватории, я долго не мог за что-либо приняться. После проб статьи, содержащей разбор моей «Снегурочки», я наконец приступил к осуществлению давнишней мысли —написать учебник оркестровки с примерами исключительно из своих сочинений. Эта работа заняла все лето».
«В начале осени я был вызван в Москву на постановку «Пана воеводы» на Большом театре. Дирижировал талантливый Рахманинов. Опера оказалась разученною хорошо, но некоторые из исполнителей были слабоваты… Время постановки «Пана воеводы» в Москве было смутное. За несколько дней до первого представления образовалась забастовка типографий. Кроме театральных афиш, никакие объявления появиться не могли, и первый спектакль оказался далеко не полным. «Почетный успех» все-таки был, но учащавшиеся забастовки, политические волнения и, наконец, декабрьское восстание в Москве сделали то, что опера моя, после нескольких представлений, исчезла с репертуара».
«Осенью смерть унесла А.С.Аренского. Мой бывший ученик, по окончании Петербургской консерватории вступивший профессором в Московскую консерваторию, прожил в Москве много лет. По всем свидетельствам, жизнь его протекала беспутно, среди пьянства и картежной игры, но композиторская деятельность была довольно плодовита… В молодости Аренский не избег некоторого моего влияния, впоследствии —влияния Чайковского. Забыт он будет скоро…»
«Образовалась всероссийская забастовка. Настало 17 октября с манифестациями 18-го, с кровопролитием, начатым генералом Мином. Наступила временная полная свобода печати, затем обратное отнятие свобод, репрессии, московское восстание, опять репрессии и т. д. Как-то не клеилась и работа над Руководством. Среди всей этой смуты, однако, вышли временные правила для консерватории с несколько автономным оттенком. Художественному совету предоставлялось приглашать профессоров помимо петербургской дирекции и выбирать из своей среды директора на некоторый определенный срок. Руководствуясь этими новыми началами, совет тотчас же пригласил меня и всех покинувших из-за меня консерваторию профессоров вступить в свою среду обратно. На первом общем нашем заседании директором был выбран единогласно Глазунов. Исключенные учащиеся были возвращены. Но не было возможности начать занятия, так как созванная ученическая сходка решением своим не допускала таковых ввиду невозобновления занятий в других высших учебных заведениях. Решено было лишь в мае месяце дать место выпускным экзаменам. Мои занятия с учениками продолжались на дому. Собрания художественного совета были бурны до безобразия. Одни стояли за открытие занятий, черня всякими способами ученическую корпорацию, и пререкались с Глазуновым, державшимся решения сходки; другие из бывших его прежних сторонников повернули к нему спину под влиянием охватившей часть общества реакции. Обожаемый учащимися Глазунов в значительной степени подпал под их влияние. Положение его в совете было затруднительно. Консервативная часть преподающих грызлась с ним на каждом заседании».
«Я говорил Глазунову о своем намерении уйти, уговаривая и его покинуть опостылую консерваторию. Он был в отчаянии и видел в моем уходе залог дальнейших консерваторских неурядиц, но сам уйти не соглашался, с одной стороны, рассчитывая принести пользу учреждению, с другой —теша свое честолюбие, которое у него несомненно имелось. Наступил май месяц и с ним время экзаменов. Глазунов вновь принялся за дело и вел экзамены усердно и энергично. Умы учащихся тоже поуспокоились с наступлением экзаменов, и учебный год закончился благополучно. Жалея любимого мной Сашу, а также многих учеников своих, я решился подождать до осени с выходом, так как намерения Глазунова были самые лучшие и тяжело было расстраивать его планы».
«В течение первой половины сезона в Мариинском театре возобновили «Снегурочку» и дали ее 11 раз под управлением Ф.Блуменфельда. Несмотря на смутные времена, представления давали хорошие сборы. Предполагался и «Садко», но он не состоялся и был отложен до следующего сезона. «Царская невеста», данная раннею осенью, по-видимому, сошла с репертуара, а с весною началась разучка «Сказания о граде Китеже», согласно почину Теляковского, получившего от меня в подарок экземпляр».
«Художник Врубель, уже третий год страдавший душевной болезнью, в настоящее время, к довершению всего потерявший окончательно зрение, находился в больнице, не проявляя никакой надежды на выздоровление. Психическая болезнь его до сих пор шла с перерывами просветления, в которые он принимался за работу. С лишением зрения работать стало невозможно и в минуты умственного успокоения. Положение ужасное!..»
«По окончании выпускных экзаменов освободился сын Володя, кончавший в этом году университет. Решено было провести все ле-то за границей. Мы втроем с Володей и Надей уехали в начале июня через Вену в Риву на Lago dGarda, куда по окончании лечения должны были прибыть и Надежда Николаевна с Андреем. По приезде их мы прожили в прелестной Риве около пяти недель. Я занимался оркестровкою своих романсов «Сон в летнюю ночь» и «Анчар»; наоркестровал также три романса Мусоргского, сочинил разработку и продолжение с кодой к своей слишком короткой «Дубинушке», да поразвил неудовлетворявшее меня заключение «Кащея», прибавив к нему закулисный хор».
«Прожив спокойно в Риве около пяти недель, мы совершили путешествие в Италию и, посетив Милан, Геную. Пизу, Флоренцию, Болонью и Венецию, вернулись на две недели в милую Риву. Завтра мы покидаем Риву и уезжаем через Мюнхен и Вену в Россию».
«Летопись моей музыкальной жизни доведена до конца. Она беспорядочна, не везде одинаково подробна, написана дурным слогом, часто даже весьма суха; зато в ней одна лишь правда, и это составит ее интерес. С приезда в Петербург, быть может, осуществится давно желанная мною мысль писать дневник. Продлится ль долго он, кто знает?..»
Rva sul lago dGarda.
22 августа старого стиля 1906 г.
Да, к сожалению, это «продлилось» не долго: через два года Римский-Корсаков умер, правда, успев за это время написать «Золотого петушка». Антимонархическая направленность этой оперы не могла не вызвать гнев верхушки страны, что, возможно, явилось одной из причин его смерти.
Теперь о впечатлении от прочитанного.
Сначала общее.
- Вызывает большое уважение громадная проделанная РАБОТА. Человек не пил-гулял, а работал всю жизнь. Нет, он не Моцарт – скорее Сальери, но работяга, причем, лишенный зависти.
- Не почивал на лаврах, а постоянно стремился улучшить то, что им было написано.
- Также положительно его характеризует самокритичность.
- Ну, и конечно, крепкий семьянин: одна жена, семеро детей.
Теперь – отдельные запомнившиеся фрагменты:
- В детстве у него проявились способности к музыке, но он не очень-то ее любил. В то время он еще не слышал хорошей музыки. Хотел быть моряком, как отец и старший брат. И был им – два года плавал на парусном клиппере. И совершил бы кругосветное плавание, если бы корабль не сломался. Впрочем, и особого удовольствия от морской службы он тоже не испытывал. Все-таки, музыка победила.
- Восторженность от Балакирева, просто смотрел ему в рот, поначалу принимал на веру все, что он говорил.
- Отчетливое понимание отсутствия музыкального образования и упорство в ликвидации пробелов в нем. Он был профессором в консерватории и одновременно учился тому, что преподавал.
- Когда умирали его товарищи по искусству, он тратил очень много времени на доделку (оркестровку, и даже дописывание некоторых фрагментов) некоторых вещей. «Каменный гость» Даргомыжского, «Князь Игорь» Бородина, «Борис Годунов», «Хованщина», «Ночь на лысой горе» и «Женитьба» Мусоргского.
- Подробный сравнительный анализ кружков Балакирева и Беляева. Кстати, оказывается, что термин «могучая кучка» - ироническое название кружка Балакирева.
- Оказывается, при царе нельзя было вставлять в качестве действующего лица царственные особы.
- После нескольких постановок в частной опере Мамонтова он решил отказаться от таких постановок, поскольку все они делались на скорую рук, кое-как.
- Когда начались волнения в 1905 году, он участвовал в «улажении» конфликтов, но отнюдь не возглавлял протестное движение, как это сейчас представляется в нашей истории. Он сам так пишет об этом: «Такое раздутое преувеличение моих заслуг и якобы необычайного моего гражданского мужества можно объяснить лишь возбуждением всего русского общества, которому хотелось в форме обращения ко мне выразить во всеуслышанье накопившееся негодование против правительственного режима. Я был козлом отпущения». Кстати, это очень напоминает нынешнее протестное движение, которое пытается привлечь известных людей.
- Интересные он употребляет термины (театральный жаргон): «разучка» оперы, «спадение с голоса», «опера была отлично срепетована».
Повторюсь, жизнь и музыкальная деятельность Римского-Корсакова вызывает большое уважение. Но мелодичность его произведений очень слабая. Поэтому я переделал резюме о творчестве композитора, смягчил свои первоначальные выводы. Можно было бы заменить оценку отдельных произведений типа «фигня» на более нейтральное «ничего особенного». Но я оставил такие, какие у меня возникли непосредственно после прослушивания.
Я не могу себя представить, как бы у меня на месте Чайковского возникали его чудесные мелодии, даже если бы я был обучен музыке. А вот на месте Римского-Корсакова я представить себя могу: если бы я с детства получил хоть какое-то музыкальное образование, то потом методом самообучения и практических занятий мог бы написать и оперы, и симфонии, и кантаты, и романсы такого же уровня, как у Римского-Корсакова. Конечно, надо было бы еще жить в его время…
Вот так вот! Можете обливать меня грязью. Но я пишу то, что думаю.
Если Вас, неизвестный читатель, заинтересовало это произведение, то, пожалуйста, напишите пару слов atumanov46@mail.ru
05 3 Северо-запад. Любенск. Римский-Корсаков
© Copyright: Tumanchik, 2021
Свидетельство о публикации №221020401929
Свидетельство о публикации №221020401929
Рецензии