Логический сбой зэка Белокриицкого, ч. 1

 
Из хроники "КОЛЫМА СТАНОВИТСЯ ТЕКСТОМ"
      
часть 1 Иудейское измерение
      
Судебный процесс, похожий на мистификацию, становится предметом внимания  Демидова в повестях о 37-м годе.  Одна из них называется «Фонэ квас». Эти жаргонные словечки юга России, как и образ главного персонажа Рафаила Львовича Белокриницкого,  вводят в повесть иудейское измерение. (Словечки означают:«мужик-простофиля, лопух, Афоня-квас»). Национальность персонажа, в свою очередь,  отсылает к  древней трактовке правовых отношений, включая дохристианскую -   Книге завета со сводом законов Моисея, знаменитым  Десяти заповедям, в частности: «Не убивай», «Не сотвори себе кумира…», «Не произноси ложного свидетельства…»
Да  и  другим письменным юридическим памятникам. В то же время название косвенно показывает  степень ослепления, охватившего всех и вся (в том числе и нашего героя), масштаб отрыва от вековой мудрости.
 
     Сюжетное действие начинается с ареста Белокриницкого. Он – главный инженер завода,  обвинен во вредительстве. Его увозят в следственную тюрьму.
   
Из страха перед избиениями Белокриницкий решает написать так называемое чистосердечное признание, где оговорит себя по принципу: чем больше чепухи, тем легче потом доказать, что его дело – сплошная «липа».  Придуманное вредительство  технически невозможно, оно противоречит законам физики.
   
Как всякий талантливый человек, живущий в мире мнимых величин и не подозревающий в них ничтожества, Белокриницкий не задается вопросом: кто станет вникать в изложенную несуразицу?  Разве  суд какого-нибудь мудрого царя Соломона. Но такое бывает только в мечтах. Полуграмотные, фанатически натасканные ежовские новобранцы  призваны в ряды НКВД совсем для  другого.      
Ведение дела напоминает фантазии в духе Гофмана, где правит евнуховидный карлик вроде крошки Цахеса, а ордера на арест подписывают бутафорские прокуроры.  Случается,  ордера с черной чернильной закорючкой-подписью оказываются пустыми, и  злобные марионетки в мундирчиках с вышитыми золотыми мечами вмарывают в них кого захотят. По сто штук за ночь.
   
Не без гротеска описывает Демидов подобную  практику. В повести есть сцена с бывшим прокурором. Арестованный прокурор оказывается в одной камере с Белокриницким. Инженер едва удерживается, чтобы не попросить сокамерника изобразить  в воздухе подпись: может, она и есть та самая закорючка, что бросилась в глаза в предъявленном ему ордере на арест и с тех пор  не вылезает у него из головы.  Воздушная закорючка,   лишившая Белокриницкого, как и сотен других, свободы, судьбы,  приравнена к чему-то невидимому, но гибельному, какой-нибудь чумной бактерии, на уровень которой власть опустила роль прокурора.    «Любой из нынешних прокуроров мог бы подписать и распоряжение о собственном аресте. Как царь Александр Третий, подписавший однажды приказ о его, царя, сечении, подсунутый забулдыгой братцем, любителем веселой шутки», - сообщает автор.
   
Веря в благополучный исход своей затеи, Белокриницкий не подозревает, что компетентная экспертиза в тех условиях - это запредельное, даже не дохристианское, а, наверно, добиблейское, чудо –  в виде какого-нибудь античного бога из машины, кто спустится с неба и всё разрешит.
   
Автор с грустной иронией называет происходящее комедией, но… палаческой. И сравнивает своего героя с человеком, который, ставя на карту собственную жизнь, играет с нечистой силой.
 
Вызванный на допрос, Белокриницкий следует коридором, где девица буфетчица несет поднос с бутербродами, стаканами чая.  Увидев ее,  он не может отрешиться от сравнения этого темного места с театральным фойе. В непроизвольное воспоминание вторгаются крики за стеной,  площадная брань - звуки возвращают реальное восприятие. На пороге кабинета он чувствует себя уже не подследственным, а подпыточным. Вот конвоир закрывает за ним дверь с трехзначным номером в белом кружке. Белокриницкий входит в комнату, где за столом молодой человек в форме что-то пишет, а поблизости у окна стоит парень с бычьей короткой шеей.
   
«Рафаил Львович лишь с трудом вымолвил: «Здравствуйте! – язык едва  повиновался ему…
    Ответа на приветствие не последовало.  Следователь за столом продолжал писать, парень у окна зло смотрел на Рафаила Львовича, напоминая собаку, которая только ждет кивка хозяина, чтобы наброситься на чужого».
   
Адский гвалт из других кабинетов слышен и здесь.  Он нагнетает ужас, гонит мороз по коже…  Не начав говорить, Белокриницкий -  «элемент чуждого происхождения» готов на всё.  И уже не показания, а целый трактат фантастической белиберды изливается на бумагу - о технически невозможном вредительстве.
      
Каждый читатель найдет в этой картине что-то знакомое, если не сказать родное. Атмосфера следственного кабинета оказалась столь заразительной, что проникла во все сферы нашей жизни и утвердилась в ней. Унижение человеческого достоинства  стало второй натурой почти всех бюрократов.
   
Это потом,  в  камере, Белокриницкий способен думать о мороченье головы  дурачку «фонэ квасу». Успокаивать себя тем, что пройдет пара недель и всё станет на место. Надо подождать, пока грамотные товарищи где-то там, в синедрионе высшей мудрости,  прочтут написанную галиматью и разберутся.
   
Но, как известно, Правда не дружит с политикой. Через какое-то время Белокриницкого приводят на суд.   Оглашается приговор. И только теперь человек понимает, что перед профессиональными палачами он сам - «фонэ квас». Хуже того  –  наивный еврейский шлемазл, зарезавший себя без ножа.
   
Вынужденный розыгрыш оборачивается катастрофой, немым красным смехом.
   
Липовое следствие стало прологом к замаскированному варварскому жертвоприношению под эгидой государственной необходимости и общественного блага.
   
Эта повесть невольно обращает читателя к мировым литературным источникам, в которых авторы задаются вопросами о правомочности смертной казни и применения пыток. Она заставляет вспомнить и перелистать «Опыты» Монтеня, заново вглядеться в офорты Д-Б.Пиранези «Воображаемые темницы».   Эта не имеющая себе равных по силе интеллектуального протеста «нетленка» на шестнадцати медных  листах (1761 г.) стала  предшественницей великой книги-памфлета Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях» (1764 г.).  Здесь о стонах слабых, «приносимых в жертву свирепому невежеству», о варварских истязаниях, расточаемых «с бесполезной жестокостью за преступления недоказанные или воображаемые», о мраке и ужасе темниц… написано так, словно автор знал, что и за сто семьдесят три года ничего не изменится, если поощрять жестокость и не обуздывать беззаконие. К сожалению, не его , а идеи Макиавелли,  французских просветителей, допускающих применение пыток и смертную казнь, питали русскую правовую мысль и юридическую практику, которую советская власть не только обеспечила, но и превзошла.

Продолжение следует