Право на безумие. Эпилог. Глава 33

Глава 33.

Прошло два года.

В  середине лета, двенадцатого июля, аккурат по завершении Петрова говения, в слепую туманную рань, часов в шесть утра…
Да нет же, нет… Пётр Андреевич Берзин, хоть и слыл пташкой ранней, рассветной, но не до такой же степени. Это было… часов около восьми утра… никак не раньше… а то и во все девять…

Так вот, часов в девять утра, или около того, Пётр Андреевич Берзин не спеша прогуливался в тени густо разросшихся деревьев старого русского кладбища, что расположилось своеобразным причудливым островком посреди кипящего пеной людского океана одного из крупных европейских мегаполисов. Чего потерял он тут? Какая такая надоба привела его этим ясным, погожим, жизнеутверждающим летним утром… к тихому, казалось бы, отрешенному от всего окружающего мира погосту?

А ведь и было что…

Отойдя от дел после того памятного процесса, Пётр Андреевич передал контору единственному сыну – молодому, энергичному, перспективному адвокату, – а сам всецело погрузился в коллекцию. Он взялся за дело рьяно, увлечённо, с нетерпеливым азартом юноши, желающего объять всё и сразу… и в то же время с педантичной скрупулезностью многоопытного мастера. Эти две, казалось бы, противоречивые, мешающие друг другу черты уживались в Берзине как нельзя мирно и на редкость продуктивно. Обе достались ему в наследство от великих, значительных дарителей: первая от Бога, как искра, как талант, требующий развития и преумножения; вторая же – от многолетнего опыта, приучившего в общем замечать мелочи, а через них складывать всю огромную мозаику, в которой каждое махонькое стёклышко лишь тогда засияет, когда определено на своё единственное, уникальное место. И его коллекция сияла. Сияла каждой своей картиной, придающей общий блеск и неподражаемость всей мозаике в целом. Стали поступать предложения об устройстве выставок, зачастили галеристы-покупатели, желающие украсить свои собрания редкостными работами старых мастеров, новые же, только-только входящие в фавор к привередливой Фортуне, считали удачей, если их лучшие холсты появлялись вдруг в каталоге коллекции Берзина. Жизнь, что называется, удалась. И перемена поприща никак не сказалась на её качестве, зато насколько изменилась её духовная насыщенность, её моральный, так сказать, стимул.

Этим летом в одном из крупных индустриальных и культурных центров Европы собирался форум частных владельцев коллекций живописи, скульптуры и антиквариата. Устроители не пожалели средств и для данных целей оборудовали огромный выставочный комплекс, вместивший экспозиции со всего мира. Русский зал по праву стал самым большим по площади и самым богатым по содержанию. Был приглашён и Пётр Андреевич Берзин. В два часа пополудни начнётся регистрация участников, а затем и торжественное открытие выставки. А пока есть время погулять, посмотреть местные достопримечательности, среди которых старое русское кладбище далеко не последнее.

Это был не просто кусочек далёкой России в центре благополучной, чистенькой, такой обстоятельной во всех отношениях Европы; погост хранил её историю, её дух, в какой-то степени её саму. Старые надгробья с полуистёршимися надписями, на которых кое-где ещё можно было разобрать известные, памятные и по сей день, русские фамилии, – тут покоились князья и графы, мужи государственные и военные, деятели культуры, композиторы, писатели… Смерть нечаянно застала их вдали от родины, и они нашли тут стараниями добрых соотечественников её небольшой кусочек для вечного упокоения. Отдельным кварталом расположились могилы воинов легендарной белой гвардии. Покинув отчизну вопреки своей воле, эти люди до конца дней не оставляли надежды на возвращение, которое осуществилось лишь для их праха в этой рукотворной искусственной России. Ровными рядами, будто в своём последнем парадном строю лежат их тела под полуразрушенными от времени деревянными крестами. В большинстве своём безымянными, - дожди и мокрые европейские снега не пощадили надгробных надписей, сделанных когда-то по дереву обычной краской… на более долговечные памятники у немного переживших их однополчан попросту не было средств.

Есть тут и современнее захоронения, совсем свежие, в большинстве своём потомков тех, чьи отцы и деды лежат здесь же, рядом. И именно они привлекли наиболее сильное, особое внимание Берзина. Конечно, частичка русской истории в виде полуистлевших крестов и отполированных ветрами каменных надгробий, а особенно сама атмосфера, ярко выраженная в православной архитектуре кладбища, весьма интересовала Петра Андреевича, что называется, грела ему сердце здесь, на чужбине. Но пришёл он сюда совсем не за этим.

Берзин искал могилу своего друга, два года назад неожиданно для всех исчезнувшего из России и объявившегося некоторое время спустя тут, в Европе… Среди мёртвых.
Оказавшись с такой чудесной оказией в здешних местах, Пётр Андреевич, конечно же, не отказал себе в удовольствии почтить память друга, отыскав и посетив его могилу. Она непременно должна быть где-то тут, среди православных, в таком милом сердцу хаосе русского погоста, в котором каждое захоронение индивидуально, как бы обособлено, явно… но все вместе они составляют единое целое, один организм, неразрывно связанный с неукротимым естеством дикой русской природы, которая сама знает, где чему и как расти. Не на правильном же, чистеньком протестантском кладбище, где всё выверено, единообразно, подчинено общей идее порядка и благоустроенности. Как и в жизни.

Кладбище было безлюдно и казалось заброшенным, может, ввиду раннего часа буднего дня, или же у этих прахов действительно не осталось деятельных потомков, привносящих в торжественную тишину смерти посильную толику живой памяти и любви. Вдруг где-то в глубине, на самой окраине погоста, где, как предположил Берзин, всё ещё осуществлялись редкие современные захоронения, мелькнули сквозь заросли кустов и деревьев фигуры… то ли людей, то ли оживших призраков, вставших из могил, чтобы в тишине и на безлюдье справить тризну… друг по другу. Пётр Андреевич не был суеверным и привидений не боялся, поэтому направился к этой искорке жизни в царстве мёртвых. Подойдя ближе, но не желая выдавать себя и своим присутствием мешать чьим-то планам, он остановился неподалёку в тени густого ясеня и стал наблюдать.

Возле одной из могил он увидел в траурных чёрных нарядах двух женщин, уже не молодых, но всё ещё весьма привлекательных: одна – невысокого роста блондинка держала в руках тоненькую церковную свечечку и что-то непрерывно шептала одними губами; другая – жгучая брюнетка ростом повыше и постройнее, с маленьким букетиком каких-то причудливых голубоглазых цветов. Обе стояли неподвижно, будто в церкви и плакали. Пётр Андреевич узнал обоих. Они свободно разместились по обе стороны от надгробья, не мешая друг другу, даже не разговаривая друг с другом, будто не замечая друг друга вообще. Не имея уже ничего общего, им нечего было делить… разве что эту могилу и право поплакать возле неё… Ну, как тут поделишь? Каждая была со своим и оставалась со своим, несмотря и вопреки.

Могила казалась ухоженной, не забытой. Всё было чистенько, уютно устроено – и для гостей мирного праха, и для самого покойного. На скромном, но со вкусом сработанном надгробье под восьмиконечным крестом лежала большая раскрытая книга с портретом на одной странице и выгравированной эпитафией в кавычках на другой: «Из всех способов жизни я выбрал Любовь. С ней я бессмертен…». И подпись внизу: «Аскольд Богатов». Далее стояли даты рождения и смерти.

Пётр Андреевич Берзин так и не решился нарушить идиллию этого триединого немого разговора. Постояв в тени ясеня ещё несколько минут, он вздохнул тяжко, перекрестился неумело… и отправился восвояси. Быть свидетелем, а тем более участником этого почётного караула ему не желалось, свой долг памяти он исполнил – отыскал, посетил… Всё, что мог… Что ещё?.. Да и много ли покойнику надо?


Напоследок, прежде чем совсем покинуть погост он решил заглянуть в домик смотрителя кладбища, а ввиду незначительной площади и специфики места попросту кладбищенского сторожа. Всё-таки долг долгом, а душа настойчиво требовала чего-то большего, чем простой визит… какого-то посильного участия что ли. Пётр Андреевич был человеком серьёзным и основательным, свой душевный покой берёг и не позволял никаким сомнениям, а уж тем более лишним беспокойствам одержать верх и завладеть собой. А поскольку вторичное посещение могилы друга им не планировалось вовсе, то представлялось необходимым рассчитаться с этим делом раз и навсегда… чтобы без последствий и душевных мук.

Домик смотрителя представлял собой небольшое, совсем маленькое строение в чисто немецком стиле, что казалось некоторым диссонансом с остальной кладбищенской архитектурой. Оно, впрочем, понятно, ведь сторож – лицо официальное, поставленное тут муниципалитетом города. Стало быть, и его «офис» должен соответствовать статусу… а других типовых проектов подобных сооружений у властей попросту не существовало. Пётр Андреевич постучал учтиво в неплотно прикрытую дверь и, не дожидаясь приглашения, вошёл.

- Darf ich eintritten? - бросил он в прохладный полумрак помещения.

После яркого утреннего солнца глаз не сразу смог разглядеть внутреннее убранство, но вскоре привык, приосмотрелся. Это была маленькая комнатка с крохотным предбанником, которая объединяла в своих четырёх стенах всё – и рабочий кабинет, и офис для приёма посетителей, и небольшую кухоньку, и даже спальню. Видно было, что здесь и жили, и работали, и коротали нехитрый досуг. За письменным столом у окошка, который, судя по всему, служил заодно и обеденным, и кухонным, сидел среднего роста человек в синей форменной спецодежде и набивал что-то на маленьком нетбуке. Из-за сильного контрового света, падающего сквозь запылённое, давно не мытое оконное стекло, разглядеть его черты было крайне затруднительно, но длинную густую бороду и всклокоченные, торчащие кустами в разные стороны волосы на голове Пётр Андреевич всё же заметил.

- Guten Morgen, Lieber. Sagen Sie bitte, darf ich Sie um einen gro;en Gefallen bitten?Hier befindet sich ein Grab, welches sehr wichtig f;r mich ist. ...ich habe allerdings nicht die M;glichkeit....also....kurz gesagt: k;nnten Sie vielleicht sich um dieses Grab k;mmern? Selbstverst;ndlich f;r Ihre Bem;hungen werde ich mich erkenntlich zeigen.

- Я ждал вас, Пётр Андреевич… - проговорил человек, не отрываясь от компьютера. - Я знал… Уж не ведаю почему, но всегда знал, что вы непременно явитесь в одно прекрасное летнее утро навестить мою могилу…

Человек, наконец, оторвался от монитора, встал и подошёл к Берзину почти вплотную.

- … и как видите, не ошибся…

- Аскольд?! ... Ты???!!! … Да как же это…? Ты ли это???!!! … Не может быть! Глупость какая-то… Подожди… это на самом деле ты???!!! - Пётр Андреевич никак не ожидал такого экспромта случая… всего что угодно, только не этого. Потому он замер в дурацкой позе, выпучив подслеповатые глаза, разинув рот и разведя в стороны руки. - Ты откуда?! Как ты тут очутился?! Ты же… О Боже мой!.. Так там же… Они же… там…

- Да, я знаю… Я видел, - отойдя от гостя и глядя через окошко на двух женщин возле могилы, спокойно ответил Богатов, как будто речь шла о самом обыденном явлении. - Белла часто ко мне приходит… не забывает никак, бедная… Хорошая она у меня… Кстати, это она памятник поставила. Следит за могилой, убирает. Голубоглазые цветы всегда у меня… даже зимой. Хорошая она… Вот досталась же ей судьба… а ведь должна была быть королевой Англии…

Богатов говорил отстранённо, безучастно как-то, будто вовсе не сам он заварил всю эту кашу, а действительно всего минут пять-десять назад восстал из гроба, чтобы поведать Берзину страшную тайну своей собственной смерти.

- А Нюра впервые тут… Далеко… И ужасно дорого для неё… Наверное, все два года копила на эту поездку… да ещё долги мои отдавала… Бедная…

Аскольд отошёл от окна и вновь приблизился к Берзину.

- Вот ты, Пётр Андреич, человек вроде не бедный, по миру ездишь много… а и ты впервые ко мне… Чего тянул-то? Али не соскучился?

Через раскрытую настежь форточку, обдувая Аскольда, в комнату дыхнул на Петра Андреевича свежий ветерок. В нос коллекционеру ударил неприятный стойкий запах морга, запах трупа. Берзин невольно отшатнулся.

- Это формалин, Пётр Андреич… С покойниками приходится иметь дело… вот и провонял весь, - как будто разгадав его движение, спокойно разъяснил Богатов. - Не бойся, живой я… живой пока ещё… Да ты проходи, чего в дверях-то стоять… чайку попьём… А хочешь, водочки? У меня есть… Помянем душу грешного раба Божьего…

- Ты как тут оказался? Что случилось? Почему…? - наконец, пришёл в себя Берзин. Но от водочки отказался по умолчанию.

Аскольд снова сел за свой стол и указал собеседнику на стул напротив. Но тот не тронулся с места.

- Эх, Пётр Андреич, Пётр Андреич,… разве всего расскажешь… - заговорил он с тяжёлым вздохом. - О таком только писать… Но попробую вкратце… Одиноко мне стало в мире… Совсем одиноко… Только и спасался новым романом… а тут и он забуксовал, встал и ни с места. Тогда я и рванул к Белле… бросил всё, не думая, и … очертя голову… Как в тихую гавань, где мир, покой… где решаются все проблемы… где всегда живёт и никогда не умирает Любовь.

Уже тут, только сойдя с самолёта, наткнулся я на человека одного… весьма интересного человека... из наших, из бывших, русского. Он давно уже здесь, так же вот когда-то приехал в земной рай… Посидели мы с ним за пивом, пообщались… Многое он мне рассказал о здешнем житье-бытье, о ярких звёздочках, оказавшихся всего лишь неоновыми лампочками, о карнавальном празднике жизни, внешне красивом, красочном, но… чужом, на котором ты всего лишь гость… причём гость незваный. И такая тоска звучала в его голосе, такое одиночество, что хоть садись рядом голой задницей на снег и вой с ним дуэтом на Луну. Так ему хотелось домой, в Россию… Он и меня отговаривал… Но я-то ведь знал, зачем приехал, вовсе не за благополучием европейского быта, не за правами и свободами… У меня тут Любовь!

Взял я тогда, вложил ему в руки свой российский паспорт и отправил в Москву ближайшим рейсом… Мы с ним вроде даже похожи оказались… Его же документы забрал себе, ведь мне для моей цели, для осуществления моей мечты не хватало именно официального статуса постоянного пребывания здесь… Во как всё сложилось одно к одному. Безумие, скажешь? Согласен… Но ведь прокатило же.

Я и сам поначалу испугался своей наглости. Как ушёл он в зелёную зону, а я стою и… сомневаюсь, как пацан… такой вдруг трясун пробрал: «Что же ты наделал, дурак? В чужой стране с чужими документами… Это же статья…». А потом подумал про Беллу, про её такую реальную доступность теперь, близость… и не на срок действия визы, а навсегда… Да и этого с моим паспортом пропустили… Через таможню!.. Сам видел… Плюнул я тогда на все страхи и отправился прочь из аэропорта… Но для начала всё же решил проверить, как действует мой новый паспорт и статус…

Приехал сюда, на русское кладбище… ведь именно здесь пробивался мой двойник… и мне оставил в наследство. Поселился, освоился. Тишина. Никто подмены не заметил, даже не чухнулся. Начальство сюда не заглядывает. Это скорее музей, чем погост… тут даже экспонаты не воруют… А у меня всё чистенько, ухожено, никаких нареканий. Вот и не трогает никто. Живу как монах-отшельник в скиту…

Только стал всё больше задумываться… День прожил, другой, третий… и чем дальше, тем больше держит меня это место, не отпускает от себя. Не поверишь, Пётр Андреич, всей душой стремлюсь к Белле, всеми своими клеточками… да вот же она, рядом, туточки… протяни руку и дотронься оголёнными чувствительными пальцами  до светлого призрака мечты… каких-нибудь полтора часа на автобусе и… держи в объятиях счастье, о котором мечтал, ради которого жил все последние четыре года… Только крепче держи, не урони, не расплескай драгоценной капельки попусту… Ан нет. Ноги не идут. Сковали меня кандалами слова того моего двойника: «Только Любви здесь нет… Всё по прейскуранту – и добродушие, и искренность, и любовь. Вот и прикиньте, пока не поздно ещё, сможет ли она полюбить вас не на расстоянии трёх границ, а непосредственно, близко, в своих объятиях? Причём не редкими кратковременными встречами, а постоянно, до конца вашей жизни. Примет ли она тебя такого, какой ты есть… русского?».

Это он про Германию мне говорил, а я на Беллу перенёс. И не то чтобы я сомневался в ней… Нет… Но если… Она ведь не скажет… даже виду не подаст, только закроется, замкнётся, как улитка в своей раковине, терпеть будет, крест свой нести до конца дней… и есть себя поедом, что сорвала человека с места… что он бросил всё ради неё… дом, родину – всё! И примчался к ней… И как его такого оставить в чужой стране одного, без всего… голого? Для неё же долг, как приговор… выше Любви даже… А мне такой долг горше смерти… Я им так в прошлой жизни наелся, что… Вот и сижу тут, как монах в келье… за покойниками ухаживаю. Попривык уже, даже нравиться стало.

Аскольд поднялся, достал из старого, обшарпанного буфета полулитровую склянку водки и две гранёные стопочки – всё по-русски. Берзин на этот раз отказываться не стал, присел на свободный стул, сложил на столе руки в замок. Богатов налил. Выпили молча, не чокаясь, не закусывая.

- А всё-таки… как ты «умер»? Я же сам некролог читал… и могила твоя… - решился вставить вопрос Пётр Андреевич.

Аскольд достал из холодильничка небольшой шматок сала, четвертушку чёрного хлеба и принялся нарезать большим кухонным ножом аккуратные тоненькие ломтики.

- Извини, Пётр Андреич, коньяка с лимончиком не припас. Зато всё наше, из русского магазина. Здесь местная еда в глотку не лезет. Ихняя свинина до того правильная, что, кажется, всю жизнь послушно и даже осознанно жила ради чьих-то гастрономических пристрастий, как ей было предписано.

Выпили ещё по одной. Закусили нежным, с внушительной мясной прослоечкой сальцем на пахучем квадратике бородинского хлебца. И аж крякнули от удовольствия.

- История моей смерти весьма интересна и загадочна… Хотя на первый взгляд может показаться простым случайным совпадением, - начал рассказ Аскольд. Он достал из пачки сигарету, размял её привычным движением пальцев и прикурил, выпуская в форточку густое облако табачного дыма. - Уже на третий… или четвёртый день моего пребывания здесь пришли документы на новое захоронение. Это явление само по себе редкое, на русском кладбище уже почти не хоронят ввиду крайнего дефицита места. Да и желающих, честно говоря, не особо много… потомки тех, кто здесь лежит, давно уже сами немцы, а нынешним эмигрантам всё равно, где тлеть и разлагаться. Я тогда в немецком совсем плох был, пробежал бумаги мельком да отложил на потом. Определил место, вырыл могилу и стал ожидать погребения. На следующий день, утром приехал одинокий скромный катафалк без оркестра, без скорбных провожающих в последний путь, без всей той шумихи, которой у нас так любят обставлять похороны. Я даже обрадовался, мне-то чем тише, тем лучше… Подъехали к месту, вытащили гроб… не обычный деревянный, а прочно запаянный со всех сторон цинк. «Опа, - думаю, - никак из самой России привезли покойника-то… Иначе, чего это он в цинке? И нужно же было переть в такую даль? Земли, что ли, на родине мало?» Подошёл поближе… Вижу, из машины выходит безутешная вдова, вся в чёрном, плачет… Боже мой, Андреич, если бы ты только видел, как она была прекрасна в эту минуту! То была Белла, Андреич!.. Я чуть не бросился к ней как очумелый… Но сдержался. Остановился. Не до меня сейчас… горе-то какое… ведь у неё из близких тут лишь бывший муж и взрослый сын… Ну, муж хоть и бывший, но всё равно не чужой… а про сына мне вообще страшно было даже подумать в таком аспекте… Простоял так за ясенем всё погребение, не в силах ни приблизиться, ни уйти совсем. Впрочем, они быстро всё сладили: никаких тягомотных прощаний, ни дежурных траурных речей ответственных сослуживцев о том, каким покойник был замечательным человеком, пока не умер… Опустили ящик в яму, засыпали землёй, водрузили крест к ногам и уехали себе. Только прекрасная вдова осталась (мне очень хотелось верить, что именно вдова, а не скорбящая мать). Постояла она так с полчаса, поплакала тихо, положила на холмик голубоглазый букетик… а потом вдруг упала на могилу и зарыдала в голос.

Аскольд затушил окурок, разогнал рукой не желающий вылетать в форточку дым, наполнил стопочки по третьей и выпил, не дожидаясь Берзина. Тот молча последовал за ним.

- Знаешь, Андреич, негодяй я последний… Как есть негодяй, - продолжал рассказчик. - Ведь мне тогда так хреново было, так хреново… но не из соболезнования Белле, её горю… а от жгучей ревности, что не по мне она так убивается. Я даже позавидовал покойнику и с радостью поменялся бы с ним местами, оказавшись в цинковом ящике на два метра под землёй… Через какое-то время Белла встала и пошла на выход. Представляешь, она прошла в метре от меня… мимо прошла… не заметила даже, будто я тот ясень… или памятник надгробный. А я остался стоять соляным столбом, с ног до головы облитый ледяным душем безразличия… будто нет меня вовсе… и не было никогда.

Когда я отошёл от ступора и оглянулся, её уже не было… Моя Белла ушла от меня к теперь уже вечному ему. В тот момент я уже не сомневался, я был уверен, что могила эта её мужа. И подошёл я к надгробному кресту только лишь для того, чтобы убедиться в этом. Каково же было моё удивление, когда на кресте я прочитал по-русски: «Аскольд Алексеевич Богатов». Тут и сел на пятую точку.

Аскольд замолчал, достал из пачки сигарету, не разминая, определил в рот и поднёс зажигалку. Но прикуривать не стал, а вновь взял в руку и принялся разминать. Все его движения были автоматическими, бессознательными, в то время как мыслями он находился совершенно в другом времени. Впрочем, где-то не очень далеко, года на два назад. Он снова взял сигарету в рот и чиркнул зажигалкой. Но и на этот раз не стал прикуривать, а посидев так несколько секунд, бросил зажигалку на стол, убрал сигарету назад в пачку, а пачку в нагрудный карман спецовки.

- Сколько я так просидел, не знаю. Должно быть, весь день, потому что когда оторвал, наконец, глаза от собственной могилы, уже смеркалось. Я вернулся в дом, залез в интернет и стал восстанавливать события дня моего приезда эту страну. Оказалось, что самолёт, на котором я отправил в Москву моего двойника, разбился при взлёте. Об этой катастрофе ещё долго и много говорили в прессе. Живых не осталось… более того, там и опознать-то удалось немногих. Личности погибших определялись по регистрационным данным, по уцелевшим документам… Так моё имя оказалось в списках жертв. А тела… насколько я понимаю, отдельными фрагментами наполняли цинки, запаивали и выдавали родственникам… да кому угодно, кто пожелал взять на себя заботу о захоронении. Оставшихся невостребованных погребли за казённый счёт на городском кладбище. Белле удалось забрать мой цинк и похоронить здесь. Потом она и памятник поставила, и следит за моей могилой как за самой дорогой усыпальницей… Вот уже два года… А я тут сижу в тишине и полумраке и благодарю Бога, что он наградил меня такой Женщиной. За что только, не пойму? За какие такие заслуги?.. А тут и Нюра подъехала… и ты вот… И снова мы все вместе, снова мчимся в одном купе одного скорого поезда от станции Рождение до станции Смерть. Жаль только сойти нельзя на промежуточной остановке, покурить, размять кости, прикупить ягод…

- Так чего же ты не объявишься?! - с явным непониманием, даже с негодованием спросил Берзин. - Сидишь тут, как пень… Вот же она, твоя Белла! Вон стоит с букетиком голубоглазых цветов… А ты, кстати, знаешь, что это за цветы? Олух ты царя небесного, это же незабудки… Не-за-буд-ки!

- Не могу… - печально, но твёрдо ответил Аскольд, будто приговор свой утвердил. - Помнишь, чем обернулось переодевание Нюры? Всё повторилось… Причём с одинаковыми результатами: страшная смерть одних, кардинальное изменение социального статуса других и серьёзные, слёзные потери третьих. То, что Нюра тогда объявилась и, вроде бы, исправила ситуацию, на самом деле лишь породило эту, сегодняшнюю. Пойми ты, Андреич, невозможно просто так поменяться шкурами с человеком, не перековеркав его и свою судьбу. Это же не маскарад… это жизнь. И теперь мне играть его роль, а ему мою… Белла уже два года любит не меня, а память обо мне. Она, думая, что плачет на моей могиле, на самом деле поклоняется чужим костям… да ещё и неизвестно чьим.  И данная могила – это то, что хранит её память, тем самым олицетворяя меня. Я не могу встать из гроба… это противоестественно. Неужели, если я таки встану, она с лёгкостью вычеркнет из жизни эти два года? Ведь тогда я, возможно, снова перековеркаю судьбу, и не только свою, но и её. Сколько же можно коверкать судьбы?

- И что… вот прямо здесь ты живёшь? - озирая взглядом комнату, спросил Берзин. Но было очевидно, что он просто переменил тему, чтобы взять паузу, осмыслить происходящее и к чему-то придти.

- Ну да… Живу… - ответил Богатов. - А что, мне хватает… даже нравится, ты знаешь. У меня тут всё есть: гостиная, кухня, кабинет, приёмная для посетителей и даже спальня… Хоромы, одним словом. Живу как у Христа за пазухой… Только вот топят тут скверно… и дорого…

- Что ж, может ты и прав… - наконец, подвёл черту Пётр Андреевич. - Но сдаётся мне, что ты просто болен. Ты бредишь. Ты безумен, Аскольд… тебе лечиться надо. Хочешь, я порекомендую тебе замечательного врача?

- Как ты сказал? Безумен? А ну, погоди чуток… - ожил вдруг Богатов, и в его глазах забегали, заплясали озорные огоньки. Он пододвинул к себе отставленный ранее нетбук, несколько минут набивал на нём какой-то, одному ему известный текст, потом грациозно, как пианист за роялем поставил точку и скинул готовый файл на флешку.

- А ты знаешь, Пётр Андреич, причину моего безумия? - вернулся он к разговору, протягивая Берзину маленькую пластинку носителя информации. - Да всё та же Любовь… Она и искорка, и пламя, и начало всему, и конец, и причина, и следствие… Она всё, всегда и везде… Здесь мой новый роман, который я закончил только что, на твоих глазах. Он о Любви… и о Безумии… Одно без другого не бывает. Я понял это, работая над данной книгой. Мне самому было важно разобраться в себе, ответить на все свои вопросы, покопаться в собственном Я и докопаться-таки… А главное, искупаться всей душой в Любви… ведь она не только моя – она всехняя… Опубликуй его, Пётр Андреич, я даю тебе все права на издание. Может, кто-то, прочитав это, тоже рискнёт окунуться… Окунуться в Любовь без права на возврат… Ведь из всех прав человеческих самое недоступное, самое запретное, самое отторгаемое и осуждаемое нелицеприятной молвой – Право на Безумие.