Сказка для сентиментальных в трёх частях с эпилого

    Часть 1. Испытание

    Малышка Лю летела над лугом белой пушинкой одуванчика. Своим, сейчас почти невесомым телом она опиралась на плотные потоки воздуха и лишь вскрикивала от неожиданности и удовольствия, когда сбоку, сверху или снизу налетал новый поток, заставляя её описывать в воздухе причудливые кривые. Внизу в траве она заметила вдруг маленький пушистый серый комок… Раз!.. И она побежала, виляя между травинками и поглядывая на мир бусинками мышиных глаз… Снова – раз!.. И она взвилась в небо жаворонком и повисла над полем, растворяясь в блаженстве переливчатых трелей…

    Лю была ведьмой. То есть не ведьмой пока, а ведьминой личинкой. Всем известно, что ведьмы – горбатые, с кривыми ногами, с растрёпанными седыми волосами и единственным зубом во рту, живущие в полуразвалившейся с виду избе на окраине деревни – приходят в деревню неизвестно откуда и исчезают внезапно неизвестно куда. Но не все знают, что в полнолуние, в день, когда ей исполняется 120 лет, ведьма в полночь выходит из дома и уходит в лес. Там садится она на старый трухлявый пень, который давно облюбовала, и шепчет странные непонятные слова, раскачиваясь и постепенно рассыпаясь. К утру остаётся на пне горстка коричневого порошка, а в лесу появляется ещё один пень, голубым пламенем светящийся по ночам.

    Но три раза за жизнь, в день своего рождения в 80, в 90 и в 100 лет ведьма запирается в своей избушке и наколдовывает себе дочку. Под передником у неё появляется яйцо, которое она тайком подкладывает под черную курицу на час, пока луна сияет в безоблачном небе, потом забирает его, бросает в кипящее молоко с волшебными травами,  взятое от черной коровы, шепчет заклинания и к утру выбирается из яйца личинка ведьмы – лёгкая, бестелесная, весёлая.

    До восемнадцати лет летает личинка по всему свету, воплощаясь то в растения, то – в зверушек, то – ещё во что-нибудь, своего собственного тела не имея. Ума и опыта набирается. Если что непонятное случится, мама и старшие сёстры ей всё объяснят.
 
    Лю жила личинкой последний день. Сегодня в полночь должна она превратиться во взрослую ведьму - горбатую, с кривыми ногами, с растрёпанными седыми волосами и единственным зубом во рту. Долго ждала она этого часа, торопила время, спрашивала у своих, почему нельзя поскорее стать взрослой. И вот сегодня это произойдёт…

    После жаворонка превратилась она в лисичку, комарика, в камень в ручье и во многое другое, но было скучно: всё это было уже много раз.
Стемнело… Грустно вдруг стало … Ночным мотыльком ныряла она в неровном полёте над деревней, наблюдая, как слабенькие лучинные огоньки зажигают окна изб, как торопятся домой мужики, везущие из леса напиленные за день дрова, как пустеет деревенская улица… Удивило её, что не видно сегодня парней и девушек, которые по окончании дневных работ высыпают на улицы, поют песни и смеются непонятно чему. Сегодня тихо было в деревне… Только из часовенки пение раздавалось - тихое и невесёлое. Что там делается? Интересно ей стало – одним бы глазком поглядеть… Подлетела она поближе к часовенке, а тут вдруг дверь отворилась, и стали оттуда люди выходить; мужики и парни шапки надевают, а закутанные в платки бабы и девчата - плачут.

    Вышел последним батюшка, заложил лучинку в пробой, чтобы дверь от ветра не открывалась, и пусто стало на площади.

    Оглянулась Лю, усмотрела рой мошек малюсеньких, воплотилась в одну из них, нашла щелку и протиснулась внутрь.

    Темно в часовне и страшновато, но Лю и в темноте хорошо видит: стоит посреди часовни стол, а на нём – гроб, а в гробу - девушка молодая, красивая.
 
    Села Лю на краешек гроба, смотрит на девушку, разглядывает. Интересны ей люди стали, в последний год особенно; даже пробовала она несколько раз воплотиться в человека – старого рыбака, например, что с раннего утра выезжает на лодке на самую середину озера и сети забрасывает, или в старуху с больными ногами, что с утра на огороде в земле копается. Но не получалось этого – что-то не пускало её в их тела.

    Мама потом объяснила: у людей - душа, она в теле главная и не хочет, чтобы кто-то другой человеку жить мешал. И хотя душа в человеке – главная, однако зависит она от человека, от того, как живёт он. Плохо живёт – страдает душа, хорошо – радуется. И потому человеку мешать жить нельзя. Он – хозяин.

    Сидела-сидела Лю на краешке гроба и вдруг будто потянуло её к девушке, вышла она из мошки и…

    Открыла глаза Лю: лежит она в гробу, вокруг – темнота, только лампадки у икон чуть светят. Приподнялась, села. Спустилась на пол… Сама себе большой очень показалась, раньше-то воплощалась она в мелких зверушек, птичек, рыбёшек или насекомых, а тут…

    Захотелось ей почему-то на улицу выйти. Подёргала-подёргала она дверь, лучинка из пробоя выскочила и дверь отворилась. Выглянула она, осмотрелась – никого вроде, кроме тёмной какой-то кучи у паперти. Пошла Лю по площади, оглянулась и вдруг видит: зашевелилась куча эта, поднялась с земли тёмная фигура и пошла за ней. Испугалась Лю, шаг ускорила и вдруг слышит:

    - Лю…, - голос прервался вдруг, - Любонька моя! Это – ты?

    Удивилась Лю, откуда он её имя знает. Но не остановилась, пошла дальше.
Слышит: ускорил он шаги, подбежал к ней. За руку взял – крепко и нежно, она задохнулась даже.

    - Любонька моя! – говорит. – Я сплю, может? Это – ты? Я же вижу: ты это!
Лю смотрела на него, не отвечая.

    - Почему ты молчишь? – он сказал. – Ты и вправду умерла? Ей стало его жалко, хотя она и не понимала ничего.
    - Нет, - вдруг вырвалось у неё. – Просто ушла.
    - И пришла, - он сказал.
    - Да, - она согласилась почему-то.
    - Ты теперь не уйдёшь? – он взял её за руки и глядел в глаза.
 
    Она не знала, что ответить.
    - Не молчи, - он просил.
    - Не знаю, - тихо она сказала. – Я ничего не знаю.
    - Пойдём, - он сказал и обнял её за плечи.

    Они шли по пустынной деревенской улице и он рассказывал ей, как пришёл из армии и узнал, что родители решили выдать её за сына мельника и заперли в доме; как нанял он тройку, чтобы увезти её; как братья её так охраняли двор, что не было никакой возможности выкрасть её; как узнал он, что она умерла с горя и увидел её сегодня в гробу; как решил он тоже умереть на её могиле завтра.

    - Не надо, - тихо она сказала.

    - Я же не смогу жить без тебя, - он сказал, придвинув губы к самому её уху, его дыхание обожгло её щёку и шею, – я же думал, что никогда больше тебя не увижу.

    - Ты же видишь меня, а я тебя всегда буду видеть, - Лю сказала это и испугалась, ведь она знала, что через несколько часов станет взрослой. Не знала она ещё, что правду ему сказала.

    Они брели по улице и вышли, наконец, на околицу. Крайней была полуразвалившаяся избушка с тёмными окнами. Увидев её, Лю почувствовала странное волнение и приостановилась.

    - Здесь жила ведьма, - он сказал. – Не бойся, она исчезла недавно куда-то.
    - Какая она была? – она спросила, с тоской предчувствуя ответ.
 
    - Злой и страшной.
    - А что она делала плохого? – ей захотелось убежать и заплакать. Она не умела плакать, но видела, как люди делают это. Но сейчас ей захотелось заплакать.

    - Не бойся, малышка, - он сказал. – Она только ворует яйца из-под черной курицы и молоко от чёрной коровы.

    - Всего-то три раза за 120 лет, - тихо она сказала. Он заглянул ей в глаза, обнял и повторил:

    - Не бойся, малышка. Хочешь - зайдём туда. Она согласно кивнула.
Дверь в избу не была заперта. Свет от полной луны освещал большую и чистую горницу с потухшим очагом, полками с уставленными на них горшками и берестяными ларцами, охапкой сена на полу, служившей, очевидно, постелью для ведьмы. Приятный травяной запах висел в воздухе.

    Ноги Лю дрожали, она никогда не ходила столько, да и была она сейчас больше и тяжелее всех, в кого воплощалась раньше. Она опустилась на сено, он присел рядом и щекой прижался к её щеке. Она хотела отодвинуться, но как-то получилось, что губы их соприкоснулись. Было очень приятно. Она откинулась на спину и закрыла глаза.

    - Лю… любимая моя, - шептал он, задыхаясь и целуя её.
Она стала отвечать на его поцелуи и вдруг странная и почему-то сладкая боль пронизала её тело. Сначала она испугалась, но поняла потом, что они слились во что-то одно, общее, и блаженное чувство охватило её.

    - Я люблю тебя, люблю, люблю, - рвались из неё странные непонятные человеческие слова, а из глаз вдруг потекли слёзы.

    - Я люблю тебя, люблю, люблю, - повторял он эхом. – Ты не умерла? Мы всегда будем вместе?

    - Да. Нет. Нет. Да. Нет, - она сказала, приходя в себя и понимая, что не сможет обмануть или утешить его. – Ты же всё знаешь.

    - Нет, ты не умерла, - он сказал. – Если ты умерла, сегодняшней ночи не было бы. А завтра на кладбище я… Мы никогда не смогли бы увидеть и почувствовать друг друга, а зачем тогда?

    - Но мы смогли, - тихо она сказала. – Спи… отдохни немного, - и поцеловала его в лоб.

    - Ты – как мама, она всегда целует меня перед сном, - прошептал он и утомлённо закрыл глаза. – Ты не уйдёшь?
 
    - Я всегда буду приходить к тебе, пока ты будешь помнить меня, - шептала она, покрывая его лицо короткими поцелуями. – Живи долго- долго и счастливо.

    Он спал уже, улыбаясь. Она смотрела на его лицо, ведь до этого она даже не успела как следует разглядеть его. События последних часов слились в бурную череду непонятных ощущений, чувств, мыслей. Он был очень красив. Она сейчас хотела перестать быть личинкой ведьмы и стать обычной человеческой девушкой… и быть с ним долго-долго и счастливо. Как это? Долго-долго и счастливо? Она не понимала…

    Вдруг хворост в очаге вспыхнул и горница озарилась синеватым мигающим пламенем. Лю почувствовала вдруг боль в спине и в ногах, как будто кто-то пытался согнуть её… Лицо неприятно зачесалось. Луна смотрела в окно, и Лю поняла, что быть личинкой ведьмы ей осталось уже недолго.

    Она выскользнула из тела девушки, подхватила её и его бестелесными, но сильными почему-то руками и поднялась в воздух. В одно мгновение перенеслась она к часовне, положила девушку в гроб, а его – у паперти; задержалась, чтобы ещё раз поглядеть на свою единственную и такую недолгую любовь, прошептала ему «Будь счастлив!» и взвилась в стремительном полёте к дому.

    Мама и сёстры уже ждали её. Волшебные снадобья варились в нескольких котлах. Разноцветные струи клубились в воздухе. Лю села на пень, как указала ей мама, и замерла в ожидании. Было приятно, но очень грустно.

    - Мамочка, - вдруг тихо спросила она. – Что это было?
    - Испытание, - мама ответила. – Испытание любовью. Все ведьмы проходят его, чтобы понять, что надо делать, чтобы помогать людям. Ты же помогла и ему, и ей. Ведь люди такие слабые и несчастные.

    - Но такие прекрасные, они умеют любить, - ответила Лю. Мама посмотрела на неё и усмехнулась, но ничего не сказала.

    - Пора, - сделала знак старшая сестра.

    Все поднялись и окружили пень, на котором сидела Лю. Разноцветные струи окутали их, брызги волшебных снадобий повисли над хороводом ведьм, невнятным бормотанием раздались волшебные заклинания…

    Всё ускорялось и сгущалось, а Лю, сидя на пне и раскачиваясь, превращалась понемногу в старую ведьму - горбатую, с кривыми ногами, с растрёпанными седыми волосами и единственным зубом во рту…
 
    Часть 2. Ещё одно…

    Старая ведьма Лю сидела у очага, перемешивая в котле ядовитое зелье. Сегодня с утра у неё было странное неприятное настроение. Голова тряслась больше обычного, седые волосы растрепались сильнее, а ноги и спина совсем искривились.

    Было грустно. Вспоминалась мама, распавшаяся в коричневый порошок двадцать лет назад.

    Дела не ладились: когда она захотела сварить освежающий напиток, под руку попадались всё время только ядовитые травы, они сами попрыгали в котёл, а огонь в очаге как будто ждал этого и вспыхнул мгновенно.
 
    Сама не понимая, что делает, Лю варила сейчас ядовитое зелье. Зачем? Для чего? Снова вспомнилась мама. Она говорила тогда, в первый день взрослого существования Лю… Что? Лю долго не могла вспомнить.

    Голубые и красные вихри поднялись над котлом, и Лю вдруг вспомнила. Мама отговаривала её. Она не хотела, чтобы Лю поселилась в той полуразвалившейся избушке, в которой провела последние часы своего пребывания личинкой ведьмы. Почему?
   
    Лю помнила только, что мама говорила: «Худом это кончится, дочка…».
 
    И почему что-то сегодня всё время подталкивает её к чему-то недоброму? Почему варится это зелье вместо освежающего напитка из лесных трав?
Нет. Надо подумать о чём-нибудь приятном. Она прожила на свете уже сорок лет. Ещё столько же и она наколдует себе дочку. А потом ещё. И ещё одну. Очень хочется скорее наколдовать дочек, особенно младшенькую, такую, какой она была когда-то. Они будут летать по свету бестелесными личинками, спрашивать её обо всём, что видели, а она… Она всё расскажет им… Без утайки… О том испытании тоже…
Она часто видела его. Не знала она тогда, что правду ему сказала: он будет помнить её, ту… а она будет видеть его всегда, пока не рассыплется в порошок, конечно. Даже, если его уже не будет. Она тогда шептала ему, спящему: «Живи долго-долго и счастливо». Она не понимала тогда, что это означает, теперь – поняла: люди – слабые и несчастные, она этого за двадцать с лишним лет нагляделась. Никто не может хранить счастье долго-долго. Но он – счастлив. Уже двадцать лет. И жена у него красивая и хорошая. Любонька. И дети хорошие выросли, и внучка уже ходить начала... И вдруг её будто ударили. Зелье в котле забулькало и зашипело. Видела она его за последнее время раз или два, и был он какой-то невесёлый. Может, помочь ему надо. Только придёт ли он к ней? Ни разу ведь не был с той ночи.

    Вдруг будто потемнело в избе, оглянулась Лю – чья-то тень оконце загородила. Внутри у неё что-то вздрогнуло. Снова посветлело, и стук в дверь послышался: сначала - робкий «раз… раз», потом - громкий и уверенный.

    - Входи, входи, - Лю захрипела. – Здесь любой гость – желанный, и дверь всегда не заперта.

Он вошёл, комкая в руках шапку. Сказал, не здороваясь:

    - Помоги мне. Говорят - ты всё можешь.
    - Помочь-то – помогу. Да что случилось?

    Сбивчиво и торопливо начал он рассказывать, как весною приехал жить к ним в деревню коробейник с красавицей дочерью; как все парни и мужики будто с ума посходили – всех она приворожила своей красотой. Да никому не достаётся она, над всеми смеётся. Вы, говорит, задаром получить меня хотите. А мне, говорит, надо так послужить, чтобы я в любовь его поверила. Дальше он рассказал, что зашёл как-то к отцу её, коробейнику, чтобы купить внучке гостинца; что подкараулила она его в сенях, обвила шею руками да так, что в глазах потемнело, и прошептала на ухо, что он больше других ей мил и что будет она его и только его, если станет он неженатым парнем и на двадцать лет моложе.

    - Помоги мне, - он сказал, не глядя на Лю. - Говорят - ты всё можешь.

    Тоскливо стало ей. Посмотрела на него: морщинки у глаз, кудри местами побелели, жизнь-то всё равно тяжёлая, несмотря на счастье. Посмотрела она в глаза его, а они… Совсем околдован он. Слабый и несчастный сейчас. А что ей делать? Она - ведьма и делать должна то, что ведьма должна делать.

    - А знаешь ли ты, - Лю сказала, - что не простого дела ты просишь: платить дорого придется.

    - Всё отдам! – он за руку её схватил, сжал, она задохнулась даже. – Говори, что делать надо!

    - Подожди, подожди, голубчик, – Лю проковыляла к котлу, бросила в него пучок провидень-травы, красные и черные вихри поднялись и закружились над ним. А в них – видения и то, что сделать ему надо… Страшно… Закружилась Лю в пляске с вихрями, вглядывается – нет другого, только – это… Страшно… Как сказать-то ему? Да и что ей-то делать? Поможешь ему – его же и погубишь. А спасти и помочь как?

    – Говори, что делать надо! – он почти кричал. - Что делать
надо?

    - Не спеши, голубчик, не спеши, - захихикала она. – Сейчас
узнаешь.

    И рассказала она, что для того, чтобы двадцатилетним и неженатым стать, надо ему накапать Любоньке в ковш с квасом двадцать капель того, что у неё в котле варится, и заснёт тогда Любонька так, что и не проснётся. А пока румянец у неё со щёк не сошёл, надо острым ножом уколоть её в сердце, взять двадцать капель крови и выпить. И станет он  двадцатилетним и неженатым.  Всего-то и трудов. А плата за всё большая, но возьмёт она её только через двадцать лет.

    Сказала, а сама посмотреть на него боится. Взглянула всё же, а он побелел, губы кривятся и вдруг – хлоп шапку об пол! – закричал:

    - Давай зелье! Всё сделаю! А через двадцать лет всё тебе заплачу – хоть жизнью!
    - Подумай, подумай, голубчик, - она прохрипела. – Я ведь расписку кровью возьму, нигде не скроешься.

    – И услышала в ответ:
    - Давай зелье, старая. Не тяни. Не передумаю.
 
    Тоскливо совсем ей стало. Поможешь ему – его же и погубишь. А спасти и помочь как? Отговорить надо, да он ничего слышать не хочет. Окутали её черные вихри от котла, и вдруг увидела она в них маму. И сразу вспомнила, что та ей тогда говорила.

    А говорила мама, что не надо ей поселяться в той деревне, что худом это кончится; что, если поможет ведьма один раз тому, с кем у неё в личинках испытание было, то отнимется у неё тридцать лет жизни и рассыплется она в коричневый порошок не в 120, а в 90 лет. А ещё раз поможет – то и в 60. Поняла она вдруг, почему ядовитое зелье само по себе варится, почему в вихрях мама появилась – это чёрные ведьмины силы хотят оберечь её, жизнь продлить.

    Да и взаправду ведьма она и делать должна то, что ведьмы делают.
Только не помощь это ему будет, а погибель. Ну и что?

    Нечего жалеть его: несчастный он, потому что - слабый. И проживёт она тогда своих 120 лет, и будут у неё три любимых дочки… И младшенькая тоже… Вспомнила она, как маме тогда сказала, что люди - прекрасны, потому что любить умеют… Ничего они не умеют, слабые они, потому и несчастные. Была бы она той девушкой из часовенки, разве разлюбила бы она его. А теперь – ненавидит… Юбку яркую увидел… Обезумел совсем… Взглянула на него: глаза – безумные, губы – дрожат.
Что-то внутри у неё вздрогнуло, жалко вроде его стало. Но нет! Делать надо ведьмино дело, как он просит. Поднялась она, к котлу подошла: готово зелье, чёрные сполохи над ним клубятся, а в них маленькие золотые искорки проскакивают.

    Подняла она руки, раскачиваться стала, забормотала волшебные слова. Теперь шагнуть надо влево, чтобы зелье из котла принять. Помедлила-помедлила она, взмахнула рукой и шагнула… Вправо…

    И ведь всё заранее знала она, а удивилась и растерялась даже: на руки свои смотрит, а они – белые и молодые, а он рядом стоит, сорокалетний. Морщинки у глаз, кудри местами побелели… красивый. Черные вихри в разбитый котёл на полу уходить стали, а вместо них закружились разноцветные, окутали его и её. Прояснилось немного. За руку он её держит – крепко и нежно, она задохнулась даже.

    - Любонька моя! – говорит. – Я сплю, может? Это – ты? Я же вижу: ты это!
 
    Она не знала ещё, что она ему скажет, и промолчала.
    А он:
    - Ты говорила тогда, что меня всегда видеть будешь, а я тебя всегда помнить буду. Почему ты пришла? Оттуда.

    - Мне там хорошо, когда тебе хорошо, - Лю тихо проговорила. – А сейчас?

    Он руками лицо закрыл, прошептал:
    - А сейчас - ужасно…
    - А ты оглянись, миленький, вспомни!
Обернулся он три раза вокруг себя, на неё смотрит.

    - Ты ушла тогда, - прошептал.
    - Разлучили нас, умерла я. Не будь этого, может, мы сейчас вместе были бы. Но не смогла.

    Помолчала Лю немного, сказала:

    - Хорошо хоть, тебя спасла. А ты оглянись, миленький, вспомни!
Обернулся он вокруг себя, лбом своим в плечо ей уткнулся. Её обожгло даже.

    - Да… Она – Любонька… на тебя похожа. А как на ребят и на Малявку погляжу, всегда тебя вспоминаю.

    - А какая она?

    - Хорошая… С ней ни нужда, ни работа любая не страшна. Всё для неё и ребят сделаю.

    - А ты оглянись, миленький, вспомни!
    Обернулся он вокруг себя, вздрогнул и отшатнулся.

    - Что со мной было? – шепчет. – Погубить себя собрался. Как ребятам в глаза погляжу? Что Малявка скажет, когда вырастет?

    - А как та к тебе после этого будет? Он смотрел на неё ошеломлённо.
    - Если добрая у неё душа - отвернётся, - Лю продолжала. – Если злая
    - каких вы ещё делов натворите? Оглянись, миленький!

    Обернулся он вокруг себя, обнял её за плечи. Улыбается.

    - Лю… - говорит, а голос срывается. – Любонька, мне приснилась тогда, что ты мне шепчешь: «Живи долго-долго и счастливо». Ведь счастливый я, спасла ты меня тогда.

    Бухнуло у неё что-то в груди. Будто сердце, которое она у лягушек и мышей видела, когда резала их живых для зелий разных. Только нет у ведьм сердца.

    - А ты всё будешь помнить? - она ему шепнула. - Ведь должна уйти я скоро. Тебе сейчас хорошо?

    Он прижался губами к её щеке и прошептал:
    - Хорошо… и ужасно…
 
    Говорила мама, что у людей и сердце, и душа бессмертная есть. Прекрасные они – любить умеют. Горько ей вдруг стало, отошла от него на шаг и в зелье пролитое ступила. Завертелись вихри цветные, втянулись в лужу на полу, прояснилось вокруг, затрясла она седой взлохмаченной головой, на него взглянуть боится. А он схватил её за рукав, кричит почти:

    - Ну и зла же ты, старая! Что надумала! Меня кровопийцей сделать! Сжечь тебя надо с избой этой вместе… - остановился он вдруг, будто вспомнил что-то. – Да и сам я хорош. Что удумал? Любоньке спасибо. Остановила она меня.

    И вышел за дверь, даже шапку с полу забыл подобрать.

    Лю трясла головой, гнулась и горбилась. Сжималось у неё что-то в груди, болело. Глаза почему-то жгло, будто паром от зелья ядовитого. И хорошо почему-то было. Вспомнила она Любоньку, как говорила она: «Тебе хорошо и мне там хорошо». Помогла она ему. Только плохо ей очень. Не будет у неё дочки любимой, младшенькой. Плохо, очень плохо.

    И вдруг будто похолодело у неё что-то внутри, горькая мысль пришла: а второй-то дочки тоже не будет. Если наколдует она её в день своего девяностолетия, то, может, и успеет подложить яйцо под черную курицу, а взять-то и в молоке чёрной коровы отварить не успеет: рассыплется ведь она в коричневый порошок в ту же ночь. Если бы он знал только, что она для него сделала!

    Часть 3. И последнее…

    Старая ведьма Лю была с утра в особенно приятном  настроении. Сегодня в полночь ей исполнится 60. Для всех ведьм это праздничный день, середина жизни. По ведьминому обычаю будет она выбирать в лесу дерево, которое через 60 лет станет старым трухлявым пнём, на котором она в день своего 120-летия окончит жизнь. И вдруг сжало у неё что-то в груди, будто сердце… только нет ведь у ведьм сердца и быть не может. А вспомнила она, что жить-то ей осталось не 60, а всего 30 лет. Стало быть, надо ей не деревце выбирать, а пень нестарый, чтобы к сроку был он таким, как надо. Ну что ж? Так и будет. Плохо, конечно, что не сможет она всех трёх дочек иметь. Да и старшенькую жалко. Ведь проживёт она личинкой с мамою только десять лет, а уж дальше – без мамы, сироткою. Каково ей будет? Страшно. Да ничего не поделаешь уже. Да и тогда не смогла бы она сделать ничего другого. Совсем седой он стал, а красивый - как раньше. И счастливый по-прежнему. Внуков – не пересчитать; полдеревни уже его кровинушка; все как на подбор - красивые.
 
    Защемило у неё в груди: повидать бы его – давно уж не видела, с полгода. Да дел в последние дни много.

    Зашипел у неё котёл на очаге, лечебное зелье кипит-варится. На малышню деревенскую глоточная болезнь навалилась – четверо померли, пока не осмелились люди к ней больных детишек приносить. Троих из пятерых спасла она зельем этим, всех здоровых поить им уговорила, пошла болезнь на убыль. Только люди – слабые и несчастные, глупые они - не понимают многого. Кто-то говорит, что она эту болезнь на них напустила; кто-то, что болезнь сама силу потеряла. За него она пуще всего боялась: внучка у него меньшая, трёхлеточка. Любит он её так же, как она свою младшенькую, которой никогда уже не будет, любит. Ночью обходила их избу с наговорами, опрыскивала по углам лечебным зельем. Наворожила, чтобы не пускали малышку за порог и к ней чтобы никто из детей пока не приходил. Ну, теперь уже всё хорошо – убралась отсюда болезнь.

    Стемнело на улице. Может, ещё разок к их избе пройти? Заковыляла Лю к двери, на крыльцо вышла и похолодела. Глаза у неё старые, а и в темноте хорошо видят: идут к её избушке двое, бегут почти. Он и она. А на руках у него – внучка… младшенькая. Подбежал он к ней, кричит:

    - Выручай, старая! Спаси внученьку, - и слёзы из глаз алмазами.

    Только взглянула Лю – всё поняла: глоточная у неё. Как не уберегли только? И поздно, кажется: молчит, губки - синенькие. Лицо – цвета какого-то странного. Растерялась было Лю, засуетилась. Опомнилась. В избу вбежали, положила она малышку на топчан свой, сеном застеленный. Зелье-то кстати пришлось. Сняла рубашонку с малышки, горстями зелье на неё кидает, растирает по груди, спине.
    Только видит – не помогает это: то красное лицо у малышки, то – фиолетовое какое- то. Дышит через раз, сипит. Обернулась: Любонька рядом с ним стоит, рыдает.

    «Мешать будет», - Лю подумала, а сама захрипела:
    - Ну чего стала? Держи её крепче за руки, за ноги! А ему:
    - Раскрой рот ей и держи так!

    Проковыляла скоренько по избе, камышинку тонкую из связки вытянула, а они держат, как она приказала. Сунула она камышинку малышке в рот, до горла самого, всасывать воздух через неё начала. Слышит, как кричит Любонька: «Ой, заморит она девчушку!», только оторваться ей нельзя, счёт на мгновенья идёт. Он – молодец, держит крепко, помогает ей своё ведьмино дело делать. А ей надо ведьмин мох из горла девчушки отсосать. Почему люди эти плёнки ведьмиными назвали, ведь не от ведьм они, а от другого, чуждого мира, что рядом с людьми живёт, людскими отбросами питается и иногда по ошибке своих кормильцев убивает.

    Клокотнуло что-то в камышинке, проскочила ей в рот упругая, злобная мерзость, сплюнула она её в очаг так, что закружились над ним вихри черные, присосалась снова к камышинке. Ещё также получилось. Обрадовалась она. Уберёт она ведьмин мох из горлышка девчушкина, задышит та полегче, а там и зелье начнёт действовать. Только рано она порадовалась. Шурует она камышинкой, вдыхает воздух со всей силой, но ничего больше не получается. А малышка вроде уже и не дышит, а всхлипывает вроде.

    Заметалась Лю по избе, нож острый с полки схватила, бросилась к малышке, кричит:
    - Держи, Любонька, крепче и глаза закрой. – И ему:
    - Горлышко открой ей!

    Большими руками своими он шейку детскую приоткрыл, держит малышку осторожно, крепко. Лю ножом по шее полоснула, кровь брызнула…

    - Зарезала она её! – крик Любочкин услышала. Сверкнула на неё глазами, прошипела:

    - Держи, тебе говорят! И он тоже шепчет:
    - Делай, Любонька, что она говорит. Доверься ей.

    Тепло ей стало и радостно от слов таких, только некогда радоваться. Кровь зельем остановила, камышинку в разрез аккуратно вставила, повернула концом вверх, ко рту девчушки… вдохнула в себя воздух три раза и дунула изо всех сил в камышинку. Весь ведьмин мох изо рта девчушки вылетел, задёргалась малышка, закашляла и… снова не дышит. Сердце не бьётся у неё. Молчит…

    Устало сердечко детское маленькое с болезнью сражаться. Сил у него больше не осталось. Только знает Лю: найти надо эти силы. Заставить сердце снова забиться надо. Заставить! А как? Острую заколдованную спицу схватила с полки. Не промахнуться бы только.

    - Держи крепче, миленький, - проговорилась. Да не слышит он ничего, кроме того, что делать надо. Ухватил малышку нежно и крепко. «Давай!», - шепчет. Нацелилась она спицей, грохот какой-то услышала. Краем глаза увидела, как Любонька на пол в беспамятстве рухнула. Не до этого сейчас. Не промахнуться бы только. Вспомнила она почему-то, как возвращался он с извоза домой в деревню, лошадка его совсем заморилась, останавливалась то и дело. Уж пять вёрст шёл
он пешком по глубокому снегу за санями, жалеючи её. А за версту от деревни лошадка совсем стала.

    Никогда не стегал он её, а тут вдруг свистнул по-разбойничьи, ожёг её кнутом и кнутовищем добавил. Припустилась она к дому… Уж жалел он её потом, овса без меры сыпал. А пожалел бы тогда – оба в сугробе остались бы. А чересчур стеганул бы её – заметалась бы она, да и рухнула бы. И так, и так – обоим конец. Следила Лю тогда за ним в зеркальце мутное волшебное, что ей от мамы в наследство досталось. Боялась, что помочь ему придётся. Всё это мигом в её голове пронеслось.

    А сейчас - не промахнуться бы только. Сильно уколешь – изойдёт сердечко кровью, слабо – не почувствует ничего, не встрепенётся.

    - Поверни на бок её, - ему сказала. Сделал он как надо. Прицелилась она…

    Ударила малышку спицей в сердце самое… Забилось оно. Задышала малютка, прерывисто сначала, потом ровнее и ровнее. Оживает. Личико розовеет. Теперь зельем рану на горле замазать… Да и всё тут. Любонька зашевелилась, с полу поднимается, тянет к малышке руки. Ну и хорошо. Хотя без неё ей с ним лучше было бы. Спокойней. Села она на топчан, устала.

    А он на неё смотрит, улыбается, а в глазах – слёзы. Алмазами.

    - Спасибо тебе, - говорит. – Почему ты такая?
    - Какая? – она переспросила.
    - Зла никому не сделала. Даже молоко от черной коровы и яйца из- под черной курицы не воровала. Не слышал я этого.

    Хотела она ему сказать, что делают это ведьмы три раза за жизнь – в день рождения в 80, 90 и 100 лет, чтобы дочек себе наколдовать. А ей придется только одну… и поняла вдруг она, что ни одной у неё дочки не будет и что сегодня – последний день несчастной жизни её. Слабая она и несчастная, как люди, а несчастная – потому что слабая.

    Нужно ли было ему помогать? Слабая она, сил не хватило удержаться. А может, любит она его? Сегодня слёзы его увидела и к нему сразу бросилась помогать. О себе ни минуточки не думала. Всё для него. Прекрасно это.

    Но ведь ведьма она.

    Промолчала она, не знает, что ему отвечать. А он:
 
    - Здесь, на этом самом месте сказала она мне: «Живи долго-долго и счастливо». С тех пор счастливым я живу. И ещё говорила: «Вспомни, миленький». Кажется мне, что всё это ты мне говорила.

    И за руку её взял, за морщинистую, коричневую. Задохнулась она даже. Руку свою некрасивую убирает, за спину прячет.

    Поклонился он ей в пояс, малышку у Любоньки взял, а та тоже кланяется ей, говорит:
    - Прости ты меня, Христа ради. Плохо я о тебе подумала. Прости! И спасибо вечное.

    Удивилась она: какое вечное, если сегодня её не будет уже, но ничего не сказала. Затрясла только головой взлохмаченной и согнулась крюком. Поклонились они ей ещё раз и вышли.

    Луна полная в окно смотрит, пятна от неё на полу. Минуты до полночи остались. Торопиться надо, в лесу пень старый искать.

    Схватила Лю клюку свою и за дверь, ничего в избе не прибрала. В лесу тени качаются, волчий вой слышится, леший в кусту прячется… привычно это, только сейчас всё это ей каким-то чужим кажется.
 
    Увидела она пень старый, трухлявый и к нему припустилась. Воткнула в труху клюку свою, уселась на пень, ждёт... Седой он стал совсем, а стройный, как прежде, красивый. Хоть бы ещё разок увидать его, услышать то, что он сегодня ей говорил. Да нет. Поздно.

    Кажется, рассыпаться она начала: с лица началось, что-то по щекам сыплется, течёт…

    Лю открыла глаза. Лес, переплетённый темными тенями деревьев и полосами лунного света, виделся будто через тонкую водную пелену, качался и расплывался. Свет луны становился всё ярче, различались зверюшки, прячущиеся в зарослях, птицы в дуплах и гнёздах, даже мошки… Лесные цветы распускались на глазах и благоухали. Клюка Лю изгибалась, как живая, и зеленела, превращаясь в стройную молодую берёзку. Лю опустила глаза и увидела свою руку – белую, гладкую, изящную. Тёмная раньше юбка переливалась серебристым светом, а от неё вдруг засеребрилась рука. Лю почувствовала, что она поднимается с пня и взлетает, как раньше в личинках. Лю поднималась всё выше и выше, и её окружили прекрасные, серебристые, как она, создания.

    - Кто я? – спросила она голосом, звучащим как прекрасная музыка.
    - Ты – душа Лю, - услышала она в ответ и удивилась, и прошептала:
    - У ведьм не бывает души…
    - Ты – особенная. На скорлупке яйца, которое наколдовала тебе твоя мама, было маленькое золотое сердце. Такое бывает один раз из тысячи. Мама всё сделала правильно и ты родилась с настоящим человеческим сердцем. Настоящим. И полюбила. И заслужила душу.
 
    Лю, одно из серебристых созданий, окружённая такими же, поднималась всё выше и выше, к сияющему свету. Она с удивлением и с ощущением покоя и счастья разглядывала прекрасный мир внизу. И видела всё-всё. Зелёные леса, синие озёра, причудливые петли рек, селения людей, поля и постройки. И людей. Как будто они были где-то рядом. Она увидела юношу и девушку, обнимавших друг друга, и вдруг поссорившихся. Стрелой спустилась она, облетела их и шепнула им что-то важное и вечное. И с радостью увидела, что они снова засмеялись и поцеловались. Увидела детей, играющих под присмотром заботливых родителей. И стариков, любующихся внуками и окружённых любящими детьми.

    Поднявшись снова высоко- высоко, она увидела старичка и старушку, бредущих по горной тропе над морем, взявшихся за руки и улыбающихся друг другу.

    Она засмеялась, поднялась ещё выше и вдруг сказала:
    - Теперь он никогда не погаснет! И сама себя спросила:
    - Кто?

    И сама себе ответила:
    - Свет! Свет в душе! – и рассмеялась счастливо.

    Эпилог
    Малышка Ми летела над лугом белой пушинкой одуванчика…