нищее тело

расстилались они мачтами по моим тяжелым гирям рук - гирям трепещущих ног. я заводил в беззвучии часового механизма, я их листал, отмежевываясь от священного. россказни росли в моей тверди - в моей

животрепещущей тверди.

так я становился на одну грань сильнее, больше, невозможнее. сквозь росу я пробирался, снимая ставни с рук, с ног. одними тяжелыми пастбищами я становился легче, и увядал, растворяясь, на ветру, чтобы угаснуть, чтобы не восставать из дикого мрака. так я трепетал, невозможный, животрепещущий в этом звуке. ладони становились все сильнее, и окутывали меня ледяным холодом. утопал я в своем равновесии, и дикие желоба несли ручей, несли эту живую, святую воду. я трепетал, горним светом озаряясь, и в небе витал бесшумный месяц, и он уравновешивал мою тоскУ, и сдвигал свои ладони к свету, и вонзал их в него, не давая мне говорить,

не давая, ничего.

так, роженица пала в своих объятиях, ягоды она пожинала ранеными губами, ранеными щеками. трепет доходил до власти, доходил до безумия в этих редких кустах, в этих шевелящихся иудах. робость овладела прибоем, он становился легче, подобно беззубым волкам, подобно занесенным трясинами буквам имени.

робость росла в моих руках, я ее пил из этого нищего тела. тело вселялось в тоску, и говорило непонятными знаками, и причитало в двуличии снега. снег становился все тяжелее и прахом развеивался по ветру. рос этот строй из звуков и пепла, и глаз зорко усматривал всякую суть, всякое зрение было вредно для этого глаза. он хотел шепота, он хотел крика в этой истине. пальцами он крался к ней, будил ее в бреду, давал ей пить из своих родников, пробирался к ней своим немым ртом.