Логический сбой зэка Белокриницкого, ч. 2

   
часть 2. Драка на допросе

Казалось бы, понятие «ад» исключает любые качественные оценки. Однако наша действительность, создав новый тип жизни, обновила содержание и этого дискомфортного места. В рассказе «Житие инженера Кипреева» Варлам Шаламов пишет:               
«Я прошел все свои следствия удачнейшим образом – без битья, без метода номер три. Мои следователи во всех моих следствиях не прикасались ко мне пальцем. Это случайность, не более. Я просто проходил следствие рано – в первой половине тридцать седьмого года, когда пытки еще не применялись. Но инженер Кипреев был арестован в 1938 году, и вся грозная картина битья на следствии была ему известна».               

То, что названо «грозной картиной битья»,  Демидов  (прототип инженера Кипреева) описал в  повести «Оранжевый абажур».
   
Подследственный Трубников, профессор-физик ядерного института, попавший под «чистку», отказывается давать нужные показания. Чтобы его «образумить», следователь Пронин вызывает помощника. Но, едва подручный берется за дело,  происходит невероятное: арестант в ярости набрасывается на мучителя. Палач отлетает к двери. Пробуя удержаться, оглушенный, валится на пол. Следователь хватается за пистолет. Но прежде получает от арестанта стулом по голове. Пистолет успевает выстрелить. Пуля попадает в застекленный портрет Ленина на стене. Вбежавшие на шум чекисты зверски избивают Трубникова ногами в подкованных сапогах и бросают в мокрый карцер – каменный мешок, где из стен, потолка  сочится вода и, собираясь на полу, застаивается у бетонной  плиты, служившей кроватью.
Напряженный ритм этого эпизода, особая интонация, упругость прозы не вызывают сомнения в его достоверности.               

Неведомое чувство подсказывает, что автор пишет историю из своей жизни, и взбунтовавшийся арестант Трубников – это сам автор. Архивные документы следствия подтверждают: Демидов оказал сопротивление на допросе. Одна деталь все-таки вызывает сомнение – это портрет Ленина на стене. Возможно, висел портрет кого-то другого, но автору понадобился Ленин, чтобы показать, что лущили не только врагов народа, но и наследие вождя, и от него летели осколки.                              
Интересно, что фамилия следователя - Пронин. И здесь напрашивается предположение:  не реакция ли это   на образ доблестного правильного оперработника советской литературы, этакого безукоризненного всепобеждающего чекиста, которому получивший реабилитацию бывший узник Гулага адресует насмешливое презренье.               

Изменчивая природа времени вывела на авансцену человека забывающего, которому, может,  и не безразлично несчастье ближнего, но претит мстительное чувство расплаты.  К тому же и Евангелие учит прощать заблудших, любить врагов своих, возлагая  подвиг прощения на самого пострадавшего и забывая, что месть для него – синоним справедливости, которая всегда за горами и которую государство опустило на уровень сытой, непробиваемой бюрократии. Можно понять Варлама Шаламова, который пишет:  «Я, человек, «дерзкий на руку», как говорят блатари,  предпочитаю рассчитаться с моими врагами раньше, чем отдать долг друзьям. Сначала – очередь грешников, потом праведников…  У меня рука не поднимется, чтобы прославить праведника, пока не назван негодяй».
   
Эпизоды схваток с обидчиками, посягающими на человеческое достоинство, есть и в повести «На перекрестках невольничьих путей». Сцены разведены во времени, но обе связаны с женщинами, за которых заступается главный герой. Сначала колуном по башке от него получает насильник бандит, приглядевший себе молодую красивую арестантку (вдову расстрелянного маршала), а позднее – и конвоир, ударивший прикладом хрупкую трогательную заключенную (художницу). Главный герой не просто бьет конвоира со всей силы ногой, но еще и бросает ему унизительное в ту пору оскорбление: «наемный солдат». В обоих случаях заступник едва остается живым: бандит, метя ножом ему в горло, вспарывает предплечье до самой кости; конвоир пускает в ход штык и попадает герою в живот. Немудрено, что обе женщины видят в отчаянном защитнике покровителя и  прикипают  к нему со всей благодарностью разбуженной нежности. «Это ведь такая редкость теперь, -  не без горечи  иронизирует сам заступник, - рыцарское поведение мужчины ради женщины. А если оно связано еще и с реальной опасностью для него, то вызывает тем большее восхищение женщин, чем дальше отстоит от здравого смысла. Смысл существует и в иной бессмыслице».               

  Сам же называет свое заступничество «припадками истерической злобы» и не признает себя ни галантным кавалером, ни приятным собеседником. «Какая уж там галантность, когда после палаческого следствия и омерзительной комедии суда тебя ни за что ни про что гонят в неведомую даль».               

Зная негласное лагерное правило –  выбирать  между участью труса или покойника  («В отличие от покойника роль труса - это выбор на время»), он поступает по-своему: «Те, кто не признает в других права на их личную неприкосновенность, должны быть уничтожаемы как вредные животные. Всякое гуманистическое сюсюканье тут – либо фарисейство, либо бабья жалостливость, либо антигуманизм». Но действительность такова, что поверженными  становятся как раз признающие права, в их числе смельчаки, кто не пожелал остаться  тряпкой в человеческом образе, о которую вытирают ноги. Таких единицы. Но всё-таки они есть и в лагере и на воле.  Гуманизм, отфильтрованный культурой предыдущих эпох, оказывается не ко  времени, которое утверждает себя либо  карательным пафосом и террором, либо псевдодемократией,  равнодушием и беспробудной всё нейтрализующей иронией.               

Вводя человеческое измерение в ситуацию торжествующего садизма, герой, а с ним и сам автор,  неизбежно становятся жертвами еще и потому, что «вряд ли хоть один мужчина вспоминал тут о своем мужском звании, даже вплотную прижимаясь к женщине в холоде почти неотапливаемой этапной ночлежки». Хоть и согласишься с автором: «фраеров губит их проклятое благоразумие», но камень в поверженного не бросишь.

Продолжение следует