Ёлка постновогодняя фантазия

«Бог – это ребёнок»
(Не знаю точно, чья цитата)

  - Они не будут больше дружить! – категорично просопел малыш, вскарабкавшись на табуретку и снимая с искусственной ёлки блестящий шарик.
   Ёлка стояла в углу кухни, сверкая фонариками на обвивающих её проводах. Провода были тёмно-зелёного цвета, как и сама ёлка, поэтому их не было видно. Ветки ёлки были увешаны разноцветными ёлочными игрушками самых разнообразных – от обычных, типа шариков, до совершенно причудливых – форм.
   На нижней ветке висел Дед Мороз в красной шубе и такой же красной шапочке, отороченной белыми полосками меха, с золотистого цвета мешком в бессильно повисшей руке. А в мешке, без сомнения, были подарки.
   Во взгляде зимнего деда застыла какая-то испуганная задумчивость. Словно старик пытался и никак не мог решить, для чего ему дали эту нелепую, бесформенную ношу и что ему с ней делать. И оттого, что не мог разрешить эту головоломную задачу, он так и оставался висеть на одной и той же, нижней, ветке, медленно вращаясь то в одну, то в другую сторону, словно топчась на месте в ожидании чего-то, или раздумывая, в какую бы ему сторону двинуться. Постепенно вращение, замедляясь, прекращалось вовсе, до следующего прихода малыша, и дед, со своим мешком и застывшим в немом изумлении и нерешительности взглядом, замирал перед однотонно-розовой стеной и смотрел только на неё, широко раскрытыми невидящими глазами задавая свой вечный вопрос. Пытаясь понять смысл своего – дедморозовского – предназначения, он стоял к этому предназначению спиной.
   Рядом со своим дедом, как раз за его спиной, висела на своей золотистой тоненькой ниточке его прелестная внучка – золотоволосая и голубоглазая Снегурка в лазурного цвета шубке, сапожках и таком же кокошнике. В широко раскрытых голубых глазах Снегурки, в отличие от неулыбчивого, застывшего взгляда её деда, жила, словно остановившаяся на мгновенье, радость юности, льющаяся наружу через этот раскрытый навстречу всему миру взгляд и белозубую улыбку. Казалось, и сама снежная девчушка сейчас вот как спрыгнет весело с ёлки и как побежит радостно от неё прочь, навстречу своей, полной приключений и интересных событий, жизни, по своей, ей одной предначертанной, дорожке.
   Удавалось ей это в действительности, однако, только тогда, когда к ёлке прибегал мальчик, ловким движением руки срывал игрушку с ветки и принимался носиться с ней, приплясывая и подпрыгивая в беззаботной детской радости, сначала по кухне, потом – по комнатам, снова и снова возвращаясь в кухню. Иногда он останавливался, чтобы перевести дух, и играл сапожками Снегурки, подвешенными на розовых ниточках. И тогда казалось, что Снегурка и вправду бежит.
  - Она тоже бегает, мама! – кричал мальчик радостно, смеясь в восторге от собственной выдумки.   
  Когда игра надоедала ему, он возвращал Снегурку на нижнюю ветку. Рядом с её задумчиво уставившимся в стену дедом.
  Нисколько не расстраиваясь тем, что снова оказалась на ветке, и отсутствием к себе внимания со стороны деда, Снегурка по-прежнему улыбалась своим по-девичьи юным, приветливым взглядом, а с розовых, приоткрытых в белозубой улыбке, губок, казалось, вот-вот польётся весёлая, задорная песенка. И, наверное, было это не совсем случайно: на той же ветке, рядом со Снегуркой, висел на металлическом крючке снеговик. В красно-белом цилиндре на круглой голове, с зеленым, по-франтовски повязанным, шарфиком и золотистого цвета веничком в снежных руках.
   Крючок, которым снеговика прикрепили к ёлке, был искривлён в результате постоянных игр малыша, иногда чересчур резко срывавшего игрушки с веток. Из-за этого искривления сам снеговик висел покосившись, боком - к ёлке, а лицом - к Снегурке. Его задорные, чёрные угольки-глазки неотрывно смотрели прямо на Снегурку, не скрывая своего тихого восхищения юной прелестью снежной красавицы. Весь его вид, казалось, говорил ей: «Разрешите вами восхищаться!».
И Снегурка с удовольствием разрешала, кокетливо вскидывая длинные чёрные ресницы и поигрывая зрачками.
   Иногда, волею подбегавшего к ёлке и срывавшего их обоих с ветки малыша, они весело спрыгивали в воздух и кружились в каком-то фантастически стремительном танце, то приближаясь друг к другу, то отдаляясь. Под конец, так и не сумевшие догнать друг друга, они возвращались малышом на ветку.
   Под ёлкой, под самыми нижними ветвями, отдельно от других игрушек, лежал блестящий олень с обломанными рогами. После того, как, играя, ему нечаянно сломали рога, повесить его на ёлку вместе с другими игрушками не представлялось более возможным, так как именно на рогах и находилась ниточка, связывающая его с ёлкой и с остальными игрушками. И теперь, выброшенный волею жестокого случая из общей ёлочно-игрушечной жизни, он одиноко лежал в самом низу, по-видимому покорившись своей участи покалеченного.
   Мать мальчика, проходя мимо ёлки, бросила на неё рассеянный взгляд, осматривая сверху до низу. При виде покалеченного оленя она испустила горестный вздох, затем наклонилась и взяла его в руки.
   Олень был серебристо-блестящий с белыми переливами, цвета мерцающих в ясном ночном небе звёзд. Его длинные стройные ноги, соединенные вместе, казались безвольно повисшими. Маленькая аккуратная головка с обломанными рогами застыла в умоляюще-отчаянном жесте, устремлённом вверх, на ёлку. Была в этой несмело поднятой голове, готовой, казалось, вот-вот обессиленно рухнуть вниз, чтобы уже не подняться никогда, мольба, смешанная с безысходным смирением.
  - Ах ты ж, сердешный! Горемыка! Ты уж нас извини… Я – недоглядела, а Миша – нечаянно…
   При виде оленя её вновь посетило с детства знакомое чувство, свойственное, наверное, особо впечатлительным и нервическим натурам, что вещи – живые. Что у них тоже есть чувства, характеры, настроения. Вспомнилась вдруг детская байка, рассказываемая некоторыми мамами своим детям, склонным часто ломать игрушки, о том, что если с игрушками обращаться бережно и по-доброму, то ночью они оживают. Помнится, поверила тогда этой истории, пыталась не спать ночами, следя за своими любимыми куклами, ожидая, когда те превратятся в живых девочек, которые станут ей затем сестричками. Но, так и не дождавшись, в конце концов засыпала.
   Воспоминания эти, вкупе с плачевным видом оленя, невольно заставили её поднять руку и погладить его по голове, в том месте, где раньше были рога.
Она выпрямилась и, вытянув перед собой руку с игрушкой, сочувственно произнесла:
  - Зато ты свободен теперь! Никакая нить не привязывает тебя больше к этой ёлке! Ты можешь бежать, куда хочешь. Беги же! Беги!
  Но олень всё так же смиренно молчал, в немой мольбе взирая на ёлку. Ноги его, по-прежнему бессильно сложенные, и не думали убегать.
  - Как же тебе не стыдно! – возмутилась она пассивностью оленя, совершенно, по-видимому, забыв о том, что разговаривает с игрушкой. – Встань! Встань сейчас же!
  Олень недвижно лежал у неё в руке, вытягивая голову по направлению к ёлке.
  - Понятно! – ответила она ему с грустью. – Зачем, действительно, нужна свобода без привязанностей? Все мы привязаны невидимыми крючками и нитями, каждый – к своей ёлке! Да и куда ты побежишь без своих рогов?
  Ей вдруг пришло на ум латинское название слова «рог» - «cornu», которое, кроме значения «рог», имело ещё дополнительное значение - «сильное сопротивление, смелость». Сломлено было его сопротивление, и нет больше смелости жить и двигаться дальше. Только бессильно лежать, умоляющим взглядом цепляясь за прежнюю жизнь.
  «Корну… корну…» - мысленно повторяла она, рассеянно глянув на то место, где лежал раньше олень. «Корну» латинское похоже на русское «корни», «корень»… И тут её осенило:
  - Ну конечно! Не переживай! У тебя будут рога!
  Движимая осенившей её внезапно идеей, она снова подходит к ёлке, наклоняется и ставит оленя вертикально, прислоняя его к стволу и прижимая его голову к нижним ветвям. Теперь – впечатление такое, словно вся ёлка растёт прямо из головы оленя. Как вишнёвое дерево из головы того самого оленя, в которого выстрелил вишнёвой косточкой барон Мюнхаузен.
  - Ну как? – спрашивает она улыбаясь. – Теперь ты не просто вернулся к своей ёлке. Ты – её создал! На тебе, и только на тебе и держится всё это Древо Жизни! Ну как? Доволен?
  - Несказанно! – отвечает олень, твёрдо встав на свои стройные, крепкие ноги и прочно упираясь  в белоснежную простыню под ёлкой, изображающую снег. Голова оленя, увенчанная ёлкой, была с этого момента гордо вздёрнута, взгляд – устремлён вперёд.
  - А… выдержишь? – засомневалась она вдруг.
  - Вполне! – отвечал устремлённым вперёд взглядом олень.
  А в это время его рогатый собрат – другой олень, с красивыми ветвистыми рогами, гордо поднятой головой, - блестя всеми своими яркими красками, точно присел, готовясь к прыжку, всем своим обликом устремляясь вверх, к самой ёлочной верхушке, на которой красовалась ярко-алая с золочёным отливом звезда, увенчанная, точно короной, иллюминационными фонариками.
  Олень висел на пару веток пониже своей звезды и, видимо, всё же очень рассчитывал допрыгнуть до неё, если бы ему не мешал висевший между ним и его звездой красноглазый кролик.
  Белый кролик, недобро сверкая своими кроваво-красными глазками, точно предупреждающими огоньками, словно не висел на отведённой ему ветке, а как будто твёрдо стоял на той, что была ниже, в широких светлых шароварах, напоминающих национальную одежду украинских панов, и в сером, элегантном жакете без рукавов. Весь вид кролика, упёршего передние лапы в бока, держащегося прямо, грозно сдвинувшего чёрные брови к переносице, с торчащими в стороны длинными чёрными усами, казалось, говорил каждому, кто пытался к нему приблизиться: «Стой! Не подходи! Моё! Никому не отдам!».
  С каждого края от звезды, на боковых веточках ниже, висело по снеговику. Подобно часовым на посту, они словно охраняли её, готовые пустить в ход, как копья, свои золотистые венички, едва кто-нибудь посмеет приблизиться к их величаво-прекрасной соседке.
  У одного из снеговиков был также повреждён крючок, прикрепляющий его к ветке. По этой причине снеговик вёл себя не вполне адекватно: через это повреждение он был развёрнут своим снежным лицом к звезде, в точности как его собрат на самой нижней ветке из-за того же повреждения был повёрнут лицом к Снегурке, и его задорные угольки-глазки смотрели на звезду тем же восхищённо-влюблённым взглядом, каким смотрел на Снегурку его собрат с нижней ветки. И это было, конечно, весьма, весьма неразумно с его стороны: разве будет сияющая на самой верхушке своего звёздного бытия, столь блестящая красавица обращать внимание на простого снеговика? Ей, разумеется, не было никакого дела ни до его восхищённого взгляда, ни до его тихого обожания, ни до него самого. Она – звезда, а быть звездой – это особая участь. Звезда должна светить всем вокруг, а не принадлежать только кому-то одному!
  - Неужели ты не хочешь осчастливить кого-нибудь по-настоящему? – молча вопрошал её снеговик своим влюблённым взглядом. – Ты – такая красавица!..
  - Я и так делаю всех счастливыми, позволяя им мечтательно смотреть вверх и любоваться мною! – так же молча отвечала ему звезда, сверкая своим равнодушным красивым блеском. – Я дарю счастье всем!
  - Значит – никому, - всё так же молча вздыхал снеговик и по-прежнему восхищённо смотрел на неё. Повреждение в крючке не оставляло ему другого выбора.
  - Что ты расхныкался? – возмущалась красавица. – Ты, если хочешь знать, намного счастливее меня! Да, да! Безответная любовь – это счастье! Это высший дар, который принять и оценить способен, конечно, не каждый! Поэтому из-за неё так часто страдают. Пойми, любя безответно, ты учишься бескорыстию! Не обладанию, а именно высшему проявлению человеческой сущности – любви! А страдаешь оттого, что хочешь обладания, вместо того, чтобы просто любить. А я… - вздыхала красавица, - из нас двоих я – более одинока! Ты хоть можешь, вдохновлённый силой своей любви, поговорить со мною в мечтах! А я – не могу даже этого, потому что ни о ком не мечтаю…
   Звезда продолжала молчать и сиять своим прекрасным, но холодным, блеском. Снеговик знал, что всё это он, вдохновлённый силой своей любви, говорил себе сам от её имени, действительно только в мечтах. Силясь убедить себя в том, что его обожание – не пустая трата времени и душевных сил. Звезда не могла ни говорить с ним, ни видеть его, ни слышать. Она, несмотря на свою ослепительную красоту, была глуха, нема и слепа. Она – только сияла.
   От ярких фантазий и наплыва мыслей в голове у влюблённого снеговика вскипело и забурлило. Снег в голове начал таять, а вместо снега образовался мозг, совсем как у человека. Мозг стал передавать вспышки мысленных токов дальше, в грудную клетку. И вот, вместо растаявшего в груди снега, пылко забилось сердце, рассылающее горячую кровь по всему телу снеговика. Кровь растопила оставшийся снег, превратив снеговика, незаметно для него самого, в человека. Вместо снежных шаров у него появились руки и ноги, и теперь он мог освободиться, при помощи рук, от своего повреждённого крючка, а при помощи ног – спрыгнуть с ёлки и уйти, куда душа пожелает. Теперь – у него был выбор. Но он не видел себя со стороны и был по-прежнему уверен, что он – снеговик. Поэтому продолжил висеть на своём крючке и мысленно разговаривать со своей звездой, смотря на неё влюблённым взглядом.      

  - Они не будут дружить! – упрямо повторил малыш.
  - Кто? – рассеянно переспросила мать, занимаясь СВОИМИ делами.
  - Эти шарики. Я перевешу их. Этот шарик, - показал он ярко-красную ёлочную игрушку в серебристую крапинку, - я перевешу сюда. – И ребёнок указал на верхнюю ветку. – Рядом с той белой птичкой.
  Мальчик берёт красный шарик в крапинку и, снимая его с самой нижней ветки, перевешивает от светло-матового шарика на верхнюю ветку. С белой птичкой. Шарик раскраснелся пуще прежнего от прилива радостной гордости: ему явно пришлось по душе такое соседство!
  Спустя мгновенье, пристально посмотрев на белую птичку, малыш решительно снимает её, оставив шарик краснеть в одиночестве:
  - А птичку я заберу себе! Она мне нравится!
  И вот птичка, освобождённая от своего ёлочного плена, уже летит, широко раскинув крылья, поднятая высоко-высоко рукой своего маленького освободителя. Вдруг взгляд ребёнка случайно падает на растянувшуюся в ленивой кошачьей неге на кухонном столе пушистую серую Мурку. Глаза Мурки зажмурены, едва слышно сонное мурчание.
  Глаза мальчика загораются новой идеей. Он подбегает с птичкой в руке к Мурке и бережно кладёт птичку к Муркиному урчащему животу:
  - Это будет её детёныш!
 Мурка, что-то почувствовав, двигает передними лапами, задевая птичку.
  - Ой, мама! Она её гладит! – кричит радостно мальчик.
  Похоже, Мурка тоже признала птичку, благодарная за вновь подаренную ей радость материнства: Мурка вот уж несколько лет как была неспособна к деторождению, она была стерилизована. Ей птичка была, конечно, нужнее.
  Но вот, видимо, птенец уже подрос и оперился. Что поделать? Время летит быстро. И взрослая птица покидает родительское гнездо, оставляя Мурку урчать во сне дальше, и летит теперь в руке малыша по просторам кухни, улетая всё дальше – в комнаты.
  Мать беспокоится за игрушку: она стеклянная и может разбиться. Её бы вернуть обратно на ёлку! И вот мать, включаясь в игру, с улыбкой спрашивает:
  - Мишенька, а шарику одному не будет грустно? Без птички?
Помолчав немного в раздумьи, ребёнок серьёзно ответил:
  - Это не его птичка.