ДОМ

                Дом.
       Была ранняя весна. Она ещё не наступила, но в каких-то совсем не заметных проявлениях природа подсказывала, зиме конец. Ярко светило солнце, от крыш с солнечной стороны шёл парок, а кое на каких участках они уже начали очищаться от снега. Гребешки «айсбергов» оставшихся от бульдозеров после очистки дороги потемнели, и   пацаны, встретившиеся мне на улице,  «сражались» между собой огромными сосульками.
     Он сидел на высоком крыльце своего дома, на табуретке,  откинувшись на стенку, на которой висел уже видавший виды тулуп. Дом его располагался как раз напротив моего нового приобретения, через улицу.
     Когда я подошёл к нему, он, кивнув на мой «скворечник»,  сказал: «Купил?»  «Да вот, за полторы тысячи американских».  Перестройка только начиналась,   и покупка двухэтажной дачи считалась событием. «Ну, ну» - ответил он, и было не понять, то ли одобряет мою покупку, то ли насмехается…
     Позже я узнал, что дед Овсянкин  числился охотоведом, держал корову, кур, засаживал соток десять огорода, и косил сено как раз за моим новым участком. Ездил на «Ниве»  и имел ещё трактор,  много разной техники.
    Когда я спросил его, можно ли набрать в колодце воды, так как поблизости не было других водоёмов, он утвердительно кивнул. Ездил я на дачу только по выходным, иногда и через две недели, и когда в следующий заезд  я пришёл за водой, дед посмотрел на меня так, что невольно подумалось: «Надо скорее копать свой».
     Однажды я по какому-то  делу зашёл к ним в избу. У печи копошилась опрятная бабушка, представившись, спросил, как её зовут. «Нюра» - ответила она: «Мой -то,  сказывал про вас, на - ко…» и подала мне  что-то, завёрнутое в тряпку. «Вчера завалили, свежее». Я понял, или лосятина или оленина. Иногда она «подкидывала» нам  добытую сетями рыбу, или ягоды. От молока я отказался сразу и наотрез.
     Где-то,   через год  Овсянкин пригласил меня на охоту на вальдшнепа. Далеко идти не пришлось, так как березняк начинался метрах в двухстах от моего огорода. Мы вышли на опушку. Огромные лужи сменялись с буграми ещё не растаявшего снега, то здесь, то там раздавалось не смелое треньканье каких-то птиц. И,  когда солнце завалилось за крыши домов, я услышал характерный стрёкот вальдшнепа, я и сейчас не знаю, это стрёкот или с таким звуком крылья его режут воздух.  Грохнул выстрел. Этой птице явно повезло. «Э,  мазила!» - вскрикнул дед, когда и второй выстрел сотряс воздух. «Дай твоё ружьё, что я со своего «пугача» сделаю, моё  бьёт метров на двадцать». « Не, я своё уже пообещал» - вырвалось у Овсянкина.
     Наутро, по деревне пошёл слух, будто бы на Овсянкина напали и отобрали ружьё. Я зашёл к деду, и он мне в подробностях рассказал, что почуяв ночью, что кто-то зашёл в ограду, он вышел на крыльцо с ружьём, его ударили, очнулся, ружья нет. Левая щека его была поцарапана,  как бы наждачкой, других повреждений  я не заметил.
    Сторожил  деревни  Саня  как отрубил: «Продал он его, без документов, сам- то старый уже охотиться, ни к чему ружьё, а денежки он любит».
     Однажды уже летом  с утра я вышел на улицу, у ворот стоял дед:  «Пойдём-ка,  посмотрим». С вечера я видел, как в соседнем со мной доме, брошенном хозяевами,  гуляла компания молодых ребят с девушками. На чём они приехали, на чём уехали, я не видел, только обратил внимание, что выглядели они прилично, и явно уже отслужили в армии. Мы зашли в дом. На столе стояла пол - бутылки дорогого коньяка и остатки закуски. Ребят не было. «Возьми,  пригодится»- сказал Овсянкин. Я взял бутылку,  и мы разошлись. Ближе к обеду к воротам на Мерседесе подъехали трое ребят и довольно вежливо спросили: «Не заходил ли кто в дом?».  Я сказал, что мы с соседом только что там были, и я взял пол - бутылки коньяка, и сейчас отдам. Встречный  вопрос  меня убил: «А, где ещё, четыре бутылки?»,  и по моему растерянному ответу поняв, что стырил их не я, удалились.
     Он стал угасать как-то сразу. Продал корову, косилку, отдал сыну машину. «Вот,  ещё на семидесятилетие соберу ребят, у озера  сварим шурпы, отметим, а там…»
     Весть пронеслась как молния: «Овсянкину ногу отняли…»
     Приехав в очередной раз на дачу, увидел его сидящего на высоком крыльце дома, на табуретке, в руках его были костыли, одной ноги не было. Он,  как бы обрадовался, что я зашёл, друзья как-то сразу «испарились», поговорить не с кем. «Сыновьям наказал,  чтобы дом не продавали» -  оглядевшись вокруг, продолжал:  «Вон, сколько я в него вложил». Он говорил, что-то ещё, уже не помню.  «А  ты бы, Володя, к родничку сбегал, утка «пошла», там я много добывал, да куда мне теперь, без ноги, без ружья…»
     Перебираясь с кочки на кочку, опасаясь зачерпнуть в болотные сапоги апрельской водицы со снежком, подавляя азарт, укорял себя: «На хрена  мне эта утка, всё равно их не ем», не заметил, как очередная моя кочка пошла ко дну, и на поверхности осталась только моя правая рука с зажатым в ней ружьём.
     Я хожу по брошенному двору, заросшему чертополохом, кустами одичавшей смородины, ивняком. Забор упал и давно сгнил, лишь валявшиеся поперечины, прикрытые уже не раз увядшей травой, показывали его границы. Из любопытства захожу в дом, в котором  уже многократно  побывали чужие люди. Замечаю, что он действительно был сколочен добротно. В обеих комнатах  хорошие печи, сухие подполья, стены обиты «советской»   вагонкой.  К дому вплотную пристроен хлев, так что зимой в него можно было попасть  прямо из сеней. Крыша хлева  прохудилась, и в образовавшуюся дыру было видно солнце, освещавшее остатки уже плотно слежавшегося сена, наполовину сгнившего, охотничьи лыжи, какие-то мешки, фуфайки, рамки из ульев, дед держал когда-то и пасеку. И в доме,  и в сарае всё подёрнуто пылью, с отпечатками следов  непрошенных  гостей.
     Выбравшись на воздух, огляделся  и, осмотрев треснувший фундамент, покосившиеся рамы с выбитыми кое- где стёклами,  понял, что дом восстановлению не подлежит.               
     Опять вспомнилась фраза «… дом не продавать». Да,  теперь уже некому.
     Однажды, сразу после похорон деда, у приехавшего его сына,  я спросил: «Дом дорого продавать будешь?»  «За «лимон»- гордо ответил тот.  Я ещё усомнился и подумал: «Тысяч за триста, куда ни шло. Нынче все ставят современные дома, с заводом воды в помещение и септиком, а вот за триста-пятьсот уйдёт».
    Сын умер через год. Сказывали, «выпивал», да и диабет у него…
     Зачем я нагружаю себя этими размышлениями, «как надо,  было бы». Ну,  получил бы сын за дом триста, пятьсот, или «лимон», ушли бы,  как в песок…   и дом этот превратится в труху,  «Из праха взят, в прах и уйдет».  «Дом не продавать…»
     Со двора Овсянкина я вглядываюсь в свой «дворец». Красавец!  Сколько труда, энергии, средств я в него вложил.  Конечно, хотелось бы, ещё кое- чего доделать  и, даст Бог, доделаю, а уж как распорядятся им мои наследники, это не моё дело.
    Надеваю резиновые сапоги  с меховыми прокладками, иду за огород. Вечереет, скоро полетят вальдшнепы, пойду, послушаю. Весна-то ранняя ныне, вон уже почти и снега не осталось. Вдыхая полной грудью воздух, радуюсь: «Я ещё живой! Красота-то какая, кругом!»