Глава NN Маслин feat. Карамаzовы Bros

Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru) 

                Глава NN (части I- X), в которой автор предлагает подробно познакомиться с юным злодеем, подающим изрядные надежды стать отъявленным мерзавцем, и в честь оного названная

                "МАСЛИН featuring КАРАМАZОВЫ BROS."


                Они войдут в сады эдемские, по которым текут реки: там для них всё, чего ни захотят.
                Коран, гл. 16, ст. 33
               
               
                I
               
                Маслин, доселе с ленивой ненавистью созерцавший из окна вестибюля физрука, задорно стравливающего щёки в свисток, носясь с раскрасневшимися девахами из 9 «Б» по обновлённому за лето асфальтовому кругу, резонно полагал, что этот паровозный задор у раздухарившегося старпёра с начёсом на лысине, совсем неспроста, но заслышав за спиной возглас «Блин, да это же братья Карамазовы!» смекнул, что пропускает нечто куда более важное, чем спешащий к инсульту плешивый физрук, остатки тестостерона которого увлекли шумным вихрем и заставили скакать моложавым оленем. Резво обернувшись, он узрел тоже, что и остальные: три замечательно диссонирующие со всем, в чём кроются добрые помыслы, физиономии — разномастные и разновозрастные, но объединённые одним, намертво отпечатанным на них родственным выраженьем, — тем, что писатель СТИВЕНСОН предполагал у своих пиратов. Неожиданно для себя Маслин внутренне вздрогнул — радостно, словно повстречался с давно потерявшейся стаей, — без труда разглядев на рожах новоявленных школяров готовность сигануть в сей безмятежно цветущий Эдем, дабы превратить его, как велело их ущербное миропонимание, в пепелище со стенающими на нём девами — разумеется, изобретательно обесчещенными Митей.
                «Их союз угоден был небу», — всплыло у Маслина, намедни закончившего «Легенды и мифы Древней Греции» и неожиданно ими увлёкшегося, — настолько, что небывалым образом прочитал книгу дважды, особливо про осаду Трои. Естественно, ему весь день грезилось славное собственное будущее (да будут снисходительны и милостивы боги Олимпа!), а завидев столь обнадёживающих персонажей, всегда готовых, как показалось, по мановению его величественной длани крушить, насиловать и грабить, тотчас захотелось, исходя из небывалой патетичности момента, ткнуть самого здорового пальцем в грудь и воскликнуть: «Ты и я — одной крови!» Но тут послышался глумливый смешок, а за ним и колючий, неприятный фальцет Ванечки: «Зазырь, братаны, негра!» — от обиды тотчас застучало в висках, а брататься расхотелось напрочь. Вся троица, с настораживающим отсутствием человеколюбия в взорах, уставилась на Маслина. В толпе потихоньку приходящих в себя школяров, кто-то опасливо хихикнул, но он только криво, презрительно в ответ усмехнулся: кретины безмозглые, опошлили величественный миг единения тёмных сил!
                Однако, в голове смышлёного бесёнка немедленно начала выстраиваться злодейская схема, после реализации которой он, подобно тайному кардиналу, будет повелевать этими не ведающими жалостями варварами (блин, с историческими романами, что в изобилии таскала с рынка тётка, надо бы посдержаннее), заставляя непокорных содрогаться от ужаса и боли — в числе таковых, разумеется, числилось несколько десятиклассников — отпетых, спортивно-ухоженного вида, мажоров. И среди них самый ненавистный — Андрюша Осташевский из 9 «А», высокий, светловолосый, красавчик-спортстмен и весельчак. По стать ему была и его возлюбленная — Маришка Краскова, которую называли только так: Маришка — и было в этом имени всё, ей присущее: очарование миловидного, правильного лица; непокорные, каштановые локоны и постоянно смеющиеся, искрящиеся задором вечной молодости, огромные, зелёные глаза, при беглом взгляде в которые у Маслина моментально размягчалось в голове и каменело в паху. Но люб ей был единственно Андрюша, и все вокруг брались с умилением и восторгом перешёптываться, завидев, как они, со смешливой серьёзностью взявшись под руку, направлялись в буфет: «Что за пара, право! Сущее загляденье…». Маслин рос совсем не романтиком и был точно не глуп, посему отлично понимал — случись ему каким-то чудом заменить Андрюшу и оказаться рядом с Маришей, «загляденье» всем на радость тут же исчезнет — репутация у него давно уже сложилась и в прежние времена служила бы отличной рекомендацией для рассмотрения комиссией по делам несовершеннолетних; что же до внешности — то тут просто пи*дец, без вариантов. Но от осознания бесперспективности легче не становилось, а коли юной прелестнице случалось оказываться рядом, между ног у юного отщепенца натурально образовывался булыжник…
                Единственный из троицы, кто по-настоящему смущал — так это Алёша, который своими совершенно не детскими, акульи-безжизненными глазёнками сканировал пространство, — и у всякого, кому повезло ненароком заглянуть в них, возникало стойкое ощущение, что их обладатель рано или поздно обязательно сомкнёт челюсти на чьём-нибудь загривке. На «спецуре»^ Маслину приходилось встречать подобных волчат — молодых, да ранних — ощерив свои, щедро тронутые кариесом, клыки, они творили такое, от чего преподаватели со стажем, совмещавшие функции педагогов с обязанностями охранников, причём, судя по лаконично-матерной манере изъяснятся, вторая в том наборе преобладала, — так вот, даже эти списанные на берег флибустьеры, Волки Ларсены пенитенциарной педагогики, крепко изумлялись изобретательности юных мерзавцев, вплоть до изгибания дугой кустистых бровей, долго потом не исчезавшей, и уходили во внеплановый запой. Пахнуло знакомым до боли в почках бесределом — и потому, как он прислушался к поясничному отделу — кольнуло тревожно и предостерегающе.
                Но отменной жирности сметана, съеденная на прошлой перемене в буфете, чья успокоительная сытость обволокла желудок мягким саваном, своей неразбавленной, в отличии от столовок в обычных школах, тяжестью, напрочь лишила способности опасаться наперёд, так сказать, авансом. Единственное, что Маслин ощутил в полной мере — приступ зависти, желчной и настоящей, ибо узрелось будущее Алёшеньки знатно-злодейское, где было место и ужасу в глазах невинных жертв, и воспалённым, зло глядящим сквозь прокуренные, бессонные ночи, глазам следаков из отдела «особо тяжких», валящихся с ног, чтоб изловить «злодея»… И как водится, случайная ошибочка, или еле заметная мелочь позволят зацепиться, а после и весь клубок размотать — дознаются прокуроские, да браслетики на запястьях защёлкнут. И тотчас сонм бульварных газетёнок кинется взахлёб описывать этапы становления кровавого нелюдя, начиная, как водится, с юных лет, в коих обязательно присутствовали расчленённые котята. А из написанного явственно проследует, что главным земным предназначением упыря было напомнить верующим и не тем, что не очень — дьявол есть — и силён он через слуг своих.
                Но вот он с излишней самоуверенностью глянул на Алёшеньку — и долго потом помнил, как тяжело и страшно ему стало, когда сошлись на нём маленькие, жуткой ледяной бездонности Алёшины глаза, даже мельком посмотреть в кои стоило трудов и смелости не малых. Эту, заведомо проигрышную для Маслина дуэль зрачками, прервало появление завуча, за которой неспешно, но еле сдерживая живейший интерес, семенили классные дамы, коим препоручались новоприбывшие печенеги, — и надо полагать, сердца их судорожно забились, впервые столь близко увидев радушный оскал подворотни, о котором они ежели и имели представление, то лишь из классических романов — т.е. ровным счётом никакого.
                После распределения младых лиходеев по классам, причём, каждый из таковых просто оцепенел от подобного приобретения, выходило (заручившись изрядной образностью в описании), что непуганые ранее обитатели цветника, вроде ухоженных и беззаботных эльфов и фей, с привычным радушием впустили заросших мохнатой щетиной злобных питекантропов, — с обременительной наивностью полагая, что доброта и участие, преобладающие в дивно пахнущем климате Эдема, позволят приобрести этим персонажам явно не самой доброй сказки, хотя бы минимальные, по здешним меркам, человеколюбие и терпимость. Опрометчиво забывая — тем же образом, что и забывает большинство приличных людей, затевая добрые начинания, о судьбе злосчастной «Батавии»^^, — помятуя о которой, они если и не избавились бы от склонности потчевать бродячих котиков распродажным кормом и совать неосторожно надорванные купюры минимального достоинства печальным теням на ступенях метрополитена, то непременно убавили добросердечный пыл до востребованных суровой жизнью пределов.
               
                II
               
                Но поначалу всё устроилось как-бы неплохо: братья не без актёрских способностей изображали покладистость, равно как и прилежание вкупе с заинтересованностью в науках, помня о неожиданно метафоричном напутствии отца семейства. Тот, торжественно сжимая татуированными перстами привычный стопарик (определение братьев в элитную гимназию решено было обмыть спонтанно, но единогласно), фельдфебельски суровея от отсутствия на столе приличной закуски, благо умыкнутые пресервы давно были подъедены, а в близлежащих магазинах охрана торжественно пообещала ему переломать все кости, коли изловят. Булькнув опрокинутой, в качестве вступления, в горло порцией зелья, он многословно восславил мать, которая, «ради вашего будущего, говнюшата, костьми легла», да и продолжил бы, скорей всего, в столь же патетическом ключе, но подзабывшись, принялся шарить вилкой по тарелке, ища, чем закусить ядрёный «перчик». Вспомнив, однако, что недавно шарил и безрезультатно, скоропостижно огорчился пуще обыкновенного и завершил тираду уже на сугубо лагерной фене, пообещав братьям, ежели они, «шомки приблатнённые», снова накосячат, жопы ихние уподобить британскому флагу. Что и говорить, присутствующие остались впечатлены — все, до единого.
                Надобно указать: обманчивую сдержанность в криминальных повадках троицы обусловила восхитительная новизна обстановки, призывавшая к неторопливому изучению уклада и обычаев сих благословенных краёв, — чтобы, окончательно уразумев оные, разом превратить это место в обитель печали и скорби. А пока Митя со сладострастным восторгом избавлялся на уроках физкультуры от неведения по части чир-лидерства, отмечаясь гортанными выкриками и цоканьем языка, приводившим в изрядное замешательство однокашниц — обладательниц коротеньких юбок и мохнатых помпонов. Ванечка, в свою очередь, наслаждался ролью нежданного злодея: заходя в растеряно притихший класс, он обводил всех таким, сулящим скорую и жестокую расправу, взором, что замолкала даже канарейка, до того заливисто голосившая в импозантной клетке, — дар одного из родителей, преуспевшего на ниве зоомагазинов. Единственно Алёша, ощущал себя категорически не к месту и уж было собирался изводить окружающих без разбора, но вовремя заприметил двух премилых дворняжек, которых прикармливали поварихи из здешней столовой, и назначив их в скорые жертвы, немного успокоился. Ко всему, бесподобные ароматы из радушного буфета располагали к умиротворённости и неспешному наслаждению жизнью: ведь братья получили настоящий карт-бланш по части питания, ибо раздосадованный невозможностью спокойно отобедать зам. нач. городского наробраза, взвинченным фальцетом, проявив тревожную приватность в разговоре с директором гимназии по телефону, посоветовал тому «не жаться», а откормить «голодранцев». Посему, благодаря чуткому ко внешним раздражителям пищеварению чиновника, равно как и заученным маменькиным причитаниям, облагодетельствованные утырки вовсю наворачивали подносы булочек с изюмом, опрокидывали за здравие стаканы чудной густоты сметаны под литры душистого компота, а румяные поварихи искренне радовались давно не виданному аппетиту «сироток» — так они окрестили братьев. Те не возражали.
                Разомлев от регулярной сытости, они даже согласились приодеться в установленную в гимназии форму, за казённый счёт, разумеется. Причём, стандартным набором из синего пиджака, в тон ему рубашки, чёрных брюк и остроносых туфель, каждый распорядился по-своему. Митя с высокогорной удалью расстегнул всё, что мог, демонстрируя окружающим буйный волосяной покров, доставшийся в наследство от папы-грузина. Ванечка же напротив, аккуратно заправился и наглухо застегнул, приобретя стильный вид юного гангстера, чьё угрожающее щегольство заставило одноклассниц поглядывать на него с некоторой дрожью в коленках и оживлённо перешёптываться, но изучающе-недобрый взгляд юнца заставил в раз опасть воспрявшие было девичьи груди. Ну, а Алёша, облачившись в пиджачную пару, мигом стал похож на семинариста в увольнении, и не чувствуя привычного шуршание синтетики китайского «Адидаса», снова всех возненавидел. Маслин оказался немало обескуражен, когда в течении первой недели вместо голодного щёлканья шакальих зубов, троица отметилась довольным урчанием миролюбивых тюленей, — сказывалось увлечение каналом National Geographic, который отлично «заходил» под тёткины пельмени. Воочию наблюдая фланирующих подле буфета, пребывающих почти в растаманской истоме от запаха свежайшей выпечки, братьев, он, как Робеспьер к мягкотелым соратникам, испытывал пылкое негодование, ибо репутация у трио на районе была как самых выдающихся расшатывателей педагогических основ, а в недалёкой перспективе — злодеев минимум губернского масштаба, с очевидной перспективой возлечь на гильотину. И то немногое, что осталось в них от облика несомненных в торопливом будущем колодников, целиком выражалось отныне в фонтанирующих скабрёзностях Мити, шумно и радостно приветствующего особенно удачное взметание юбок чир-лидерш, чьи репетиции он исправно посещал, застолбив место в центральном ряду — там и вожделел, возбуждённо теребя грудную растительность. Ванечка отсвечивал загадочною опасностью, узнавать которую никому не хотелось, и элегантным отщепенцем вышагивал по коридору, тая в себе злодейские планы. Что до младшенького, Алёши, — этот сканировал райские кущи воспалённым от еле сдерживаемой ненависти к окружающим, взглядом. Лишь однажды бледное лицо его озарилось улыбкой: когда причитающие поварихи обступили безвременно околевшую дворняжку Бусинку — задорную всеобщую любимицу. Им было невдомёк, что в её скоропостижной кончине повинен один из закармливаемых «сироток». Мерзавец, испросившись из класса по нужде, заманил доверчивую собачонку в кусты и там, накинув петлю из заранее припасённой верёвки, с наслаждением задушил.
                Однако, Маслину не терпелось растормошить на глазах погружавшихся в болото сытости и довольства недавних смутьянов, систематически повышавших продажи корвалола, вальерьяны и пустырника в аптеках, располагавшихся близ прежней их школы, в коей педагоги упаковками закупали седативные средства, безвозвратно утратив веру в собственное высокое предназначение. Маслин решительно испытывал желание поверховодить троицей юных хунвейбинов: для начала требовалось указать им на ошибочность становления на путь упаднического благонравия и незамедлительно вернуть их в лоно классических «white trash»^3, ненавидимых и презираемых миром нормальных людей. Но именно с этим и возникли вполне ожидаемые трудности. Пусть он и рассчитывал, вполне резонно, на уверенный патронаж над троицей новоприбывших, при первой же попытке назначить себя вожаком стаи узрел вполне себе волчий оскал тихони Алёши, который не только не допускал мысли об утере контроля над семейным предприятием, но помимо садистских начал в своём характере, был наделён махровым расизмом, — и после кошек и собак пуще всего ненавидел черножопых, за единственным изъятием в лице братца Мити — да и того, признаться, исподволь презирал. В связи с этим шансы Маслина обзавестись собственной ватагой резко обнулились.
                Но контуры их будущего, несомненно устроенного в очевидной противофазе с уголовным законодательством, ясно виделись и сметливому Алёше. Яснее прочих понимая, что подобной лафы, нежели в этих до предела к ним снисходительных стенах, больше нигде не будет, он неустанно увещевал братьев повременить и не устраивать любезных их сердцам погромов и пожарищ, и для начала сурово запретил увлечённому бурлением тестостерона Мите задирать чир-лидершам подолы, резонно предполагая, что далее неминуемо последует чистой воды ст. 131 УК РФ^4. И дай бог, чтобы без отягчающих. Ванечку он с превеликим трудом отговорил от испытания перцового балончика на жизнерадостно щебечущей канарейке — тот находил птичку слишком утомительной. А на угрюмое замечание братца о том, что пора, мол, местных нагибать на предмет вспомоществования им, малообеспеченным, из многодетных, а то «видал, на каких тачках их родаки подвозят?» — диктаторским, на зависть Пиночету, тоном объявил, что в гимназии они никого трогать не будут. Впрочем, далее Алёша предложил родне сдержанной кровожадности альтернативу, гарантирующую переход во «взрослую лигу»: заняться потрошением карманов припозднившихся прохожих, из числа нетрезвых мужичков и одиноких женщин. Родственники нехотя признали правоту молодого, да раннего Алёши, и обзаведясь куском арматуры, одним погожим вечером отправились на промысел. На пробу они «ломанули» грошового вида мужичишку, саданув того по затылку, с хрустом и треском. Затем вволю, задорно его отпинали. Правда, добычей оказался тощенький портмоне с прямо-таки обидной мелочью, но дело, меж тем, было признано занятным и многообещающим. И неизвестно, как бы события развивались дальше, и скольких бы невинных искалечила эта троица утырков — не вмешайся озадачивающим образом то, что писатель Гиляровский именовал янычарским словом «кисмет» — судьба. В резко наступившую, промозглую осень Алёша, по скорбной привычке умертвлявший, где-то на заводских окраинах, очередных щенков и котят, сподобился подцепить менингит — и, как водится, запустил его по полной, вплоть до истошно воющей «Скорой помощи» у подъезда и в унисон ей, убитой горем мамаши. Слёг он в областную больницу со сердобольным персоналом и прилежным уходом, но болезнь уже основательно развилась — последствия оказались необратимы. Не смотря на сдержанные усилия бюджетной медицины, по истечению пары месяцев, Алёша превратился из подающего основательные надежды юного мерзавца в злобный овощ, встречая ненавидящим взглядом убитых горем, а от того трезвых, родителей, и всякий раз, застав их врасплох, довольно метко швырялся остатками засохшей манной каши и свежайшими фекалиями, коих почему-то у него всегда водилось в достатке. В силу последней причины братья навестили его единожды и более приходить отказались наотрез.
                Забегая от описываемых событий куда как далее, нежели позволяют себе прочие беллетристы, автор спешит сообщить, что в дальнейшем Алёшенька бесследно затерялся средь обезличенных душевными изъянами персонажей в застиранных халатах местной богадельни, — брошенный родителями, вернувшимися к дегустации пресервы, и навсегда позабытый братьями, чья жизнь также соответствовала строчке из знаменитой песни: "…life is not bed of roses" ^5. Что же до пагубной привычки бросаться объедками и калом, прихваченной им при сопровождении в приют, то будучи пару раз жестоко избит лишёнными жизненных перспектив и жалости санитарами, он сменил её на тихие забавы с цветными карандашами и шуршащими, как умирающие листья, при опадании на пол, альбомами, которые, странное дело, постоянно имелись у него в наличии. Кто-то его всё-таки навещал…
                Вот так и не сложилось у Алёши войти, как мерещилось родителю, Ивану Сергеичу, в мрачный паноптикум выдающихся злодеев Отечества, лишив тем самым целую когорту судебных психиатров и отставных подполковников, кого углублённых диссертационных изысканий, а кого постных гонораров за умеренной увлекательности криминальные романчики с обязательным подзаголовком: «основано на реальных событиях».
               
                III
               
                Окрылённый нечаянной, а о того ещё более белозубой улыбкой Фортуны — в виде внезапно, но основательно занемогшего Алёши, Маслин несколько упоительных дней наблюдал, как оставшись без иезуитских мозгов тихони-вожака, Митя с Ваней мигом уподобились непутёвым ронинам или ландскнехтам позднего средневековья, от безначалия взявшихся бездумно мародёрствовать и грабить. Но по их истечению, с горечью и тревогой отметил, что братья успели накосячить изрядно: Митя уже вовсю подобрался к роковому порогу, за которым  следовало быть основательно пришлёпнутым уголовным преследованием за, судя по частым взвизгиваниям в девичьей раздевалке, «сексуальные домогательства и действия развратного характера». А Ванечке, с помощью своих, не знавших пощады, каменных кулаков, заставившего треть гимназии, тихо скуля, голодать, воздух свободы в скором будущем также обещал быть противопоказан. Совсем не желая бесславно-криминального финала для будущих соратников, наделённых столь выдающимся деструктивным потенциалом, Маслин поспешил сделать шаг навстречу: полыхнув бесноватой синевой очей, он огласил, предварительно пинками изгнав страждущих отправления естественных надобностей школяров, кафельную пустоту школьного туалета сакраментальным возгласом: «Ну и ху*ля?» (что у людей обычных сие означает «Доколе?»), обращённым к ухмыляющейся парочке, приглашённой в сортир для «серьёзного базара».
                Далее он живо и образно обрисовал им тупиковость грубого стяжательства и сластолюбия в духе времён упадка Рима, с неизбежной, в качестве финала, поездкой в «автозаке» с зарешёченным оконцем к месту отбытия наказания. Братья хмуро выслушали: в конце эмоционального спича метиса Митя даже раззявил рот — потому что ничего не знал о нравах загнивающей римской знати; Ванечка молчал, обоснованно подозревая «негру» в желании покомандовать, не иначе. Но тот оказался далеко не прост: нежно взывая к едва присутствующему здравомыслию духовно глухонемых остолопов, доходчиво объяснил, что изымать у соучеников сущие копейки (Ваня еле сдержал негодующий возглас: «Чё, ох*ел? Нормальные бабки!»), выдаваемые им на обеды, суетно и чревато, поскольку рано или поздно одичавший от отсутствия марципановых пирожных и апельсинового сока толстячок, горестно голося и размазывая по лицу сопли, ломанётся в учительскую, где захлёбываясь от слёз, «начнёт опять стране угля давать и нам хана»^6. Вот почему имеет смысл напористо, жёстко и сообща прессовать старшеклассников — крайне уязвимых в своей неломанной прежде гордости и непуганном самомнении, — и, исходя из наличия оных, жаловаться они не побегут. И отжимать не жалкую мелочёвку, достаточную лишь на пиво и сигареты, а нормальное бабло и добротные «смарты». Ну, как вам такая тема? Ведь, как отбывший годишник на «спецуре» (тут братья уважительно переглянулись), по части «ломания и становления на мослы» он опыт имеет — всё объяснит и покажет. Правда, Маслин не стал увлекаться подробностями пребывания в спецшколе, где, если честно, особой лютостью нрава не отличался — и не в силу врождённой кротости и превалирующей в характере доброты — нет, просто «отличиться» не позволяли более зубастые и злые, коих там хватало. Зато вволю нагляделся на ночные забавы «пацанов»: «прописки» и «приёмки», устраиваемые всем новичкам, — и про себя тихо решил, что способности к этому тоже имеет.
                Вдохновлённый воспоминаниями о тревожной юности, полной зубовышибательного беспредела, творимого малолетними урками, которых, не колеблясь, и родной детдом отринул, Маслин взялся на практике реализовывать сущую пиночетовскую схему: подчинение через тотальный страх, почитание через принуждение и пытки — Эдем содрогнулся от ужаса, но смолчал — страстотерпие унижаемых подчас озадачивающе безгранично. И вряд ли есть резон вновь тревожить память о несчастных голландских мореходах (см. примечание), —  уместнее вспомнить отдалённую семью десятилетиями от дня сегодняшнего, войну. Затеявшая ей немчура, более не удовлетворяясь привычными формами кровожадности, одарила Восточную Европу, в довесок к Гёте, Шиллеру, Бетховену и Баху, ещё и концлагерями, куда сотнями тысяч сгоняла раздавленных внезапным геноцидом евреев. И вот парадокс: имея лишь роту, максимум две, охранников, им удавалось держать в страхе толпы несчастных, предоставляя им метаться за столбами с колючкой, заламывая руки и моля о пощаде, покорно дожидаясь фатальной участи в виде печной заслонки крематория или удушающего гостеприимства газовой камеры. А ведь эти тысячи, пускай ценой немалых жертв, но в едином порыве, отринув жизнь, как муку, нескончаемой волной могли пойти на вышки и заборы, устилая телами непокорённых путь к свободе, смести преграды, ломая и круша... Так ведь нет — бунты в концлагерях были крайне редки, и поднимали их, как правило, пленные красноармейцы. Фрицы это быстро уразумели и стали разбавлять сплочённые отчаянием ряды советских солдат, сломленными и безвольными сидельцами из Европы. Страх — вот то, что было, есть и будет главным отличием человека от кровожадного зевка крокодила, или кичливой неприкаянности обезьяны. Осознанный, ломающий волю, камня на камне не оставляющий от здравомыслия и выдержки, присущих нормальному человеку, твой личный страх. Липкий, обездвиживающий, требующий немедленно подчиниться и покорно замереть — авось, пронесёт!
                Ну, навряд ли наш шоколадный герой заглядывал столь глубоко в кладовые человеческой души, но и безо всяких в руку толщиной заумных первоисточников он знал: главное, чтобы тебя боялись — до дрожи, до самого, бл*дь, энуреза! Только так, и никаких там полумер! Проницательный читатель наверняка уже сообразил, что ублюдкам, задуманное Маслином, удалось, да ещё как! Отмеченные прискорбным незнанием законов джунглей, гимназисты, эти светлоокие акселераты в форменных пиджачках, поначалу восприняли происходящее как дурной розыгрыш или весьма реалистичный квест, непременно долженствующий закончиться всеобщим весельем, с гвалтом, шумом и одобрительными хлопками по спине. Но когда Ванечка, с только ему ведомым наслаждением, прорезал с правой в печень тем, до кого с первого раза не доходило, остальные с кроличьей обречённостью вдруг понимали, что в жизни, оказывается, есть место не только милой маме, бассейну и омлету с какао на завтрак, сделанными заботливой бабушкой, но и боль пополам со страхом — ужасный коктейль из чувств, неведомых доселе.
                И злодейские рожи, склоняясь над поверженными, с убедительностью подручных Торквемады предлагали простой и необременительный выход: откупись, и от тебя отстанут. Пока. Но снова будет тёплое молоко с ложечкой душистого мёда на ночь, разговоры о новых компьютерных играх, фильмах, девчонках и крутых «тачках» — как без того? А под жёсткое, торопливо скачанное порно, можно и украдкой махнуть вискаря из початой отцом бутылки, — чтобы по полной ощутить, так сказать, вкус простых мужских радостей. И всё это вновь может появиться в твоей жизни, стоит только немного «отчехлить» — и недавний ужас, что вонью волчьих оскалов обонял тебя всего, тотчас отступит и отойдёт — на время, чтобы вплотную заняться твоим другом или соседом по парте. Колесо основательно отработанных поборов завертелось далее без скрипа.
                Братья келейно, меж собой, признали, что «негра» в теме шарит ох*ененно, поскольку поток хрустящих ассигнаций от скупщиков планшетов и смартфонов, кои их соученики дружно стали «терять» в неимоверном количестве, позволил воплотить самые их дерзновенные помыслы: Митя, наконец, посетил всамделишный бордель с красивыми, ухоженными шлюхами, а Ваня купил подержанный, но резвый японский скутер. Будущая интеллектуальная элита, напуганная до икоты, стойко терпела и хранила молчание, предпочитая периодически откупаться от трёхглавого, отнюдь не сказочного кошмара, без стука заявившегося к ним, нежели удостоиться позорного прозвища «главных терпил» на районе.
                Способности Маслина в сферах, чуждых нормальному человеку, а потому тревожно-малопонятных, действительно были незаурядными: прилежно как-то изображая племянника-душку, помогая на кухне тётке раскатывать тесто для грядущих пирожков с картошкой/капустой, которыми обязательно сопровождался просмотр передач о сексуальных предпочтениях жирафов и гиппопотамов на любимом тёткою канале National Geographic, он случайно услыхал в новостях животрепещущую тему: рассказ о набирающем силу криминальном движении среди подростков Забайкалья — АУЕ — «арестанско-урганаском единстве» — и мысленно восхитился простоте и последующей эффективностью замысла! И сердце его в волнении забилось! Поддакивая охающей от услышанного тётке, которая в силу возраста никак не могла взять в толк, почему некогда благополучный край — а ей случилось в пору далёкой молодости потрудиться там на меховой фабрике, ныне, разумеется, успешно разорённой и намертво вставшей, — ко дню сегодняшнему, да в 21-м веке, превратился в натуральное подобие лагерного барака, Маслин сообразил, что подведя под беспринципное потрошение карманов гимназистов «чисто пацанскую» основу, с отделением щедрой доли во взрослый общак, он превратит тем самым их трио из банальных «беспредельщиков» районного масштаба в чтущих «понятия» «правильных бродяг». Навестив, с изрядным почтением и обязательным «заносом бабла», местного авторитета, Маслин заручился благословлением оного, озвученным охрипшим от частого чифира и таблеток кодеина, блатным баритоном и сопровождённым взмахом обильно татуированной длани.
                Отныне, попадающих под «молотки» наследников управляющих банков, адвокатских и меняльных контор, фитнес-центров и ночных клубов, били по рёбрам и почкам «идейно», т. е. «по понятиям», доходчивым образом указывая на неправильное в целом и опасное для здоровья в частности, дистанцирование от проблем и чаяний простого народа в лице его лучшей части — «правильных сидельцев». А для закрепления нововведения в качестве незыблемого постулата, равно как и для поднятия собственного авторитета, Маслин одним погожим днём, на большой перемене, организовал на пустыре за школой, некое подобие амфитеатра, куда всех старшеклассников пригласил негромко, но настойчиво, для встречи со всамделишным «босяком-арестантом». И не промахнулся с ожиданиями — явившийся в качестве оратора громила в кепке, намертво прилипшей к бритому затылку, с густотой чернильных куполов из-под майки-алкоголички, тотчас уселся на корты, и артистично скользя чётками по пальцам, повелительным жестом пригласил присутствующих сделать тоже самое. Испуганно роняя файлы с добротно исполненными рефератами по творчеству Камю и аналитической философии, будущий истэблишмент покорно раскорячился требуемым образом, словно дружно уселся на «парашу», — Маслин торжествовал! Емко и образно криминальный глашатай поведал собравшимся, что «бродяг» на зонах надобно поддержать, ведь для мужиков (тут гимназисты нервно приободрились) сие почётная и законная обязанность, коли хочешь прослыть по жизни правильным арестантом, а не шомком позорным. Приняв в качестве взноса в общак несколько крупных ассигнаций и блок сигарет для него лично, уркаган проникновенно пообещал, что всем здесь присутствующим это зачтётся, а ежели «менты-козлы двуногие» примут (тут большинство побледнело), то «нема базару, в хату он пособит подняться». На этом обнадёживающем пассаже и расстались, причём Маслин не преминул проводить гостя, с максимально допустимым достоинством семеня рядом.
                Ни к чему, видимо, объяснять сметливому читателю, что процесс изъятия наличности, якобы утерянных смартфонов и айподов, приобрёл характер бесперебойно работающего конвейера… и братья незамедлительно вновь заскучали. Отшибать бока терпилам стало ни к чему, переполненные пацанской солидарностью, они вносили добровольно (или убедительно делали вид), поэтому первым сорвался Вано, как по-кавказски именовал его Митя, переключившись с немалой злостью на младшие классы. Следом и старший стал вновь присматриваться к чир-лидершам — профессиональные шлюхи ведь были безотказны, не царапались и не кусались — а этого, видать, ему не хватало. И Маслин решил: пора!
               
                IV
             
                Пора, наконец, приступить к главному из задуманного: показать юной прелестнице Маришке, кого она опрометчиво игнорировала и какого слизняка предпочла. И коли следовать фактологии, искренне любя своего Андрюшу, Маришка просто едва отмечала Маслина, искренне находя того занятным цветным дополнением к однообразно упитанному единению местных школяров. Но Маслин, отрицая очевидное, с упрямой злобой разжигал в себе огонь ревности и обиды, страстно, до остановки дыхания, желая предстать перед заблудшей во всём блеске романтического (а он видывал фильм о Робин Гуде) злодейства. Упрощало, как казалось, задачу и то, что возлюбленный Мариши, в тот месяц, что была установлена ургаганская диктатура, практически отсутствовал — будучи обладателем незаурядных атлетических способностей, он отстаивал честь губернии на соревнованиях — и о происходящем в alma mater имел лишь обрывистые слухи, да изредка лицезрел кислые физиономии недавно развесёлых друзей-мажоров.
                Но, к удивлению Маслина, успевшего привыкнуть к тяжкому, но сладостному бремени главаря шайки, представленная им для экзекуции кандидатура энтузиазма у братьев не вызвала, равно как и сама процедура устрашения — подобно большинству вы****ков, поспешивших родиться после излишне гуманной отмены ведра с водой при родильных отделениях, в коем утоплялся заведомо брачный младенец, они явились в этот мир, отмеченные хрестоматийной для их вида доминантой желудка и члена над всем остальным в организме, шедшее, видно, в банальный довесок. И как только обстоятельства располагали к сытой праздности, из шакалов, алкающих крови невинных, немедленно превращались в ленивых павианов, коим до смерти напуганные обезьянки-капуцины усердно таскают бананы — так чего же более, в натуре? Маслин от неожиданности взялся серчать, полыхая синевою злобы в конфорках сузившихся глаз, усердно склоняя сотоварищей к очередному криминальному «веселью», но те, счастливо отрыгивая после пирожных с заварным кремом, лениво отбрехивались, ссылаясь на недавнего гостя, дивно смахивавшего на три десятилетия кряду бодрящегося фронтмена группы AC/DC (с той лишь разницей, что из-под майки не маячила синева куполов — но это, верно, от слабого понимания в далёкой Австралии канонов православия), чётко давшего понять: мужиков доить постоянно, но без надобности не трогать! Маслин сник, тщетно пытаясь отыскать подходящей случаю увесистости аргументы, но не сумел. А минуту спустя решил пойти ва-банк: предложил прессануть Андрюшу не как обычно, где-то в закоулке, без свидетелей, а в присутствии его возлюбленной, чьи вишнёвые губки так действовали на Митю, что, завидев её, тот натурально взвывал, переходя на родной мандариновый акцент предков: «Вах, цапа какой! Кланус, как вижу, давлэние 300 сразу у мэня!» Его-то неистребимую жгучую страсть бесстыдно лапать кого-угодно Маслин и решил использовать — замысел несомненно удался, ибо Митя тотчас задышал тяжело и страстно. Ванечка, сплюнув, нехотя признал очевидную новизну затеи — посему принципиальное согласие было таки достигнуто.
                Спустя всего пару дней после утверждения злодейского плана, ублюдки расположились после уроков в ближайшей к гимназии берёзовой рощице, чтобы за неспешным «базаром» насладиться бутылочным пивом «Lowenbrau», что, пыхтя от натуги, в количестве 5 бутылок, приволок шестиклассник, которого потехи ради, Ванечка обещал порвать, как лягушонка. Вот шкет и расстарался, сбегав на большой перемене домой и обчистив холодильник, заодно прихватив из серванта пачку ароматно-удушающих сигарет «Captain Black» — и пираты роскошествовали, не таясь. Троица отчётливо походила на добросердечных флибустьеров, решивших нынешним вечером помиловать взятых в плен и под килем никого не протаскивать^7. Но случилось так, что Андрей, вернувшийся с недавних состязаний с очередным кубком в виде позолоченного голеностопного сустава, поскольку выбрал забег на 400 м. с барьерами, не раздумывая бросил сверкающий трофей к изящным туфелькам своей богини и взяв под руку, повёл её на неспешную прогулку в ту самую рощу, где под пиво благодушествовали человекообразные кайманы. Мужественно приобняв любимую за плечи, с наброшенной на них «a la American teen», курткой, с цветными манжетами и воротником-стойкой — ему единственному в гимназии, отмечая недюжинные спортивные заслуги перед губернией, разрешалось носить оную вместо форменного пиджака, — и с простительным для его лет юношеским тщеславием, привилегией он с удовольствием пользовался.
                Мариша первая заметила релаксирующих мародёров — и нервно повела плечами. Ей в последнее время часто приходилось слышать шёпотом передаваемые, совершенно невероятные истории о творимом молодчиками в любимой школе произволе, но на её вопросы приятели Андрюши либо хмуро отмалчивались, либо неожиданно грубо отвечали: «Не лезь, девочка, в мужские дела!» К тому же, впереди уже вовсю наблюдалась исключавшая всяческие сантименты экзаменационная пора, поэтому усердствовать и тратить время на установление истины представлялось чрезмерным. А от крепкого Андрюшиного предплечья веяло такой уверенностью в завтрашнем дне — да что там, во всей дальнейшей жизни! — и настоящей, неподдельной мужественностью, что она немедля застыдилась самой мысли о возможности кого-то испугаться рядом с ним. Источая бескрайнюю, почти женскую, но отчасти кинематографическую нежность, Маришка ещё крепче прильнула к плечу любимого, чем сразу же взбесила Маслина, окончательно и бесповоротно. Ведь вид молодой и по-журнальному красивой пары среди воспрявших в майском вдохновении деревьев, дышал такой чистотой, превосходившей самые романтические каноны, что ему сразу стало ясно: в его поганой жизни подобного не случится. Никогда. А это, согласитесь, обидно. Да и братцы, узрев столь очевидную романтичность отношений, неприемлемую для них ни под каким видом, сей же час расстались с пивным благодушием, ощерившись во всегдашней готовности вцепиться в горло, тварей.
                — Опа! Зацените, парни — Ромео и Джульетта, в натуре! Как там — Мантаки и Капучино? — Маслин с балаганной учтивостью сделал приглашающий жест, и братья глумливо заржали, хотя поняли немного. Он проделал именно так, ибо на другое был не способен: от вида совершенно счастливой Мариши образовался не только привычный булыжник в штанах, но и пустыней пересохло во рту, язык превратился в рашпиль, знакомый со спецшколы, да ещё болезненно заныло там, где у людей обычных располагается сердце. Что до ублюдочного коверканья фамилий шекспировских героев, сделано это было нарочно — дабы настроить Карамазовых на волну привычного им дебильноватого веселья. И он не обманулся в ожиданиях: Митя с Ваней отметившись конским ржанием, взялись предвкушать каждый своё. Митя, как водится, мечтал о твёрдых девичьих сосках, а Ваня, скоро оценив ладную стать Андрюши, возрадовался встрече с достойным противником и подобрался, неторопливо сканируя спортсмена хищным разрезом глаз, чтобы из любимой стойки неотвратимо пробить «солнышко». Мариша, от растерянности и удивления распахнув и без того огромные глазища, по привычке, присущей всем отличницам, машинально поправила Маслина:
                — Монтекки. И Капулетти. Правильно так… — Маслин лишь усмехнулся.
                Тут сверх меры возбудившийся Митя решил, что пора бы и ему на авансцену: галантно оттопырив зад, чем сразу до смешного уподобился обитателю зоопарка из секции человекообразных, он подскочил к девушке и с максимальной любезностью пророкотал оформившимся баритоном половозрелого самца родом с Кавказа:
                — Э, красавыца… Пайдём, пагуляэм, а? — и не дожидаясь согласия, практически вырвал её из трепетно-нежных объятий Андрюши, от чего она прямо-таки уткнулась Мите в раннюю растительность на груди, настойчиво выпиравшую из размашисто расстёгнутой рубахи. Вдобавок, девушку накрыла нестерпимо-душистая волна одеколона «Men’s Citrus Aromatic», произведённого, судя по наклейке, в Германии, но продаваемого почему-то исключительно цыганами в районе автовокзала, коим и сносили отобранное у гимназистов. Вот им-то Митя, в силу наследственной расположенности к цитрусовым, поливал себя с ног до головы, находя это безбожное благоухание неотразимым, чем напрочь изводил продажных женщин, снимаемых в тех же краях — и к его ранне-самцовому удовольствию, они старались, как могли — и даже более. По горной своей наивности Митя считал, что они так под ним вертятся от превеликого наслаждения, что дарит русским бабам всякий кавказец; на деле же гетеры старались поскорей избавиться от немилосердной цитрусовой вони, забыть которую не помогали и две сигареты «Camel» (покупаемые у тех же цыган), выкуренные подряд.
                Маришка, понятно, сразу начала задыхаться. И отнюдь не от избытка чувств, как то предположил юный мачо. Свою девическую честь она по-стармодному блюла пуще предполагавшего одни «пятёрки» аттестата и оказывала себе даже в помыслах о чём-либо греховном. Не мудрено, что терпкая вонь вывалявшегося в апельсиновых корках павиана травмировало её непорочное обоняние, и она лебёдушкой забилась в цепких лапах — неистово, но безнадёжно. 
                — Э, какой газель горячий мне попался, вах! — Митя замечательно цокнул языком, вновь подтвердив неразрывную связь со всем, что за Кавказским хребтом. — Лублу таких, кланус!
                А вот Андрюша, воспринявший резкую перемену в только что романтически-возвышенной действительности несколько заторможено и даже — не может быть! — с явным испугом, всё-таки вспомнил, кто здесь мужчина и громко крикнув: «А ну, отпусти, подонок!», рванулся к Марише. Тут-то Ванечка, слегка притомившись в ожидании, воспрял, и гаркнув: «Первый пошёл!», отменно приложил Андрюшу точнёхонько в поддых — парень незамедлительно рухнул. Но дальше случилось то, что порядком изумило всех присутствующих, без исключения: не сделав никакой попытки подняться, спортивная гордость гимназии, поджав ноги, принял униженную позу эмбриона и надорвано затянул:
                — А-а-а… больно! — переходя в крике во всё более плаксивую октаву. Озадаченный Ваня, ожидавший чего угодно, но только не такую конфузную капитуляцию бравого спортсмена, подскочил и припав на колено, жёстко насадил кулаком по почке: визг стал откровенно истеричным. Маслин, доселе безмолвным мавром наблюдавший за происходящим, решил, что самое время триумфально явить главного злодея в собственном лице и храня невозмутимость демонического дирижёра, неторопливо подошёл к валявшемуся на земле и хладнокровно врезал с ноги в бочину: «Чё верещим, терпила? Не били толком, мажор х*ев? Так ща исправим…» — и снова отвесил знатного, как на «спецуре» учили, пинка чётко в поясницу. Резко распрямившись от боли и снова сложившись пополам, Андрюша заверещал, как заяц:
                — Не бейте, прошу, не надо-о-о… — и захлебнулся в рыданиях. Это оказалось настолько неожиданным, что даже Митя, доселе увлечённо заламывавший руки отчаянно сопротивлявшейся Марише, на секунду замер, оборотившись на извивающегося на земле некогда брутального красавца, и вполне к месту озадаченно молвил: «Во, б*я…», чем обозначил очевидно родственную расположенность ко здешним лесам и низинам.
                Что ж, этим внезапно научившимся ходить гиенам было невдомёк, что Андрюша совершенно не терпел боли — никак. Так уж сложилось. Щедро обласканный природой, а затем и родителями, неустанно искоренявшими в нём сомнения по поводу собственной исключительности, он вырос, ничего не зная об умышленно причиняемой боли (вырванный в 6 лет зуб не в счёт), ни, тем паче, о первобытном, заставляющем коченеть мышцы, страхе — всё давалось ему легко, как бы играючи — все вокруг его любили, и он отвечал тем же. А то, что внешность мужественная и мускулы под футболкой перекатываются — так то природа постаралась, и спорт с раннего детства. Вот по этой-то причине, год от году крепчала в нём вера, что так будет и впредь, всю его распрекрасную дальнейшую жизнь. Но сейчас вдруг впервые стало непереносимо, до жути страшно: что не пожалеют, изувечат лицо, сломают руку или ногу — и он станет никем, отбросом и лузером. И ещё более страшно было от внезапного, молниеносного перехода от состояния, когда всем ты люб и дорог, и каждый норовит похлопать по спине после удачного прыжка через планку или забега на 400 метров… Да и интерес взрослых красавиц имел место и был очевиден (о чём Мариша, разумеется, не подозревала), заставляя вздрагивать и томиться сладким предчувствием успеха у женщин. А этим, похоже, всё едино — и ему, бывшему украшением любой вечеринки, они, утырки, походя, сделали невыносимо больно — а главное — оказалось, что это очень страшно…
                И всё, доселе ему присущее, разом исчезло, оставив единственно доступное право на один лишь жуткий в своей беспомощности вой — всё, и ничего другого!
               
                V
               
                Уразумев, что перед ними никакой не боец, а обыкновенный, обоссавшийся терпила, ублюдки вошли в привычный шакалий раж: отвесив удар, Маслин стал заходиться в праведном «босяцком» гневе (и этому чмырю его предпочли?!): схватив парня за воротник рубахи, заорал в ухо:
                — На колени, чуханила! Резвей, пока ломать не начали по-взрослому… На колени!
                Андрюша, давя рыдания, начал было подниматься, но Ванечка, чутьём уловив обещающую стать незабываемой развлекуху, вновь убойно молотнул беднягу по рёбрам:
                — Те чё сказали, отброс, на мослы, сука, стал, резвее! — и снова добавил, жестоко и больно.
                Андрюша опять упал, и тут над всеми, испуганной чайкой пронёсся крик Мариши, на секунду освободившейся от Митиных объятий:
                — Что вы делаете, подонки?! Прекратите! — поневоле, участники действа поворотились к ней. То Митя, отвлёкшись на прессование, чуть ослабил свой недюжинный борцовский хват, коим год назад впечатлил тренера секции греко-римской борьбы в первый же день посещения, и с ходу был зачислен в «перспективные». Однако, месяц спустя, борцы пересеклись в спортзале с юными героинями гимнастических снарядов, — и их ладные, точёные фигурки так впечатлили окрепший на тренировках организм Мити, что он незамедлительно нагрянул к ним в раздевалку. Слаженный визг будущих чемпионок послужил а-капельным отпеванием спортивного будущего пылкого юноши — тем же вечером из секции его удалили — от греха подальше.
                Но и до зрелищного унижения чемпиона, Митя преуспел в сдирании с Мариши блузы, увлажнив её капающей от вожделения, слюной; и вовсю теребил, освобождённую от оков бюстгальтера, крепкую, отменной формы, правую девичью грудь — и периодически делал попытки добраться до левой. Вид терзаемой оказался столь эротичен, что даже у Вани полыхнули в глазах плотоядные огоньки, а у Маслина в паху просто заломило — и он запоздало сообразил, что дело движется к банальной «групповухе». Взвившись стервятником от возможного поругания любви всей жизни, он хрипло зарычал Андрюше, притихшему после удара:
                — Подорвался, гнида! На четыре кости — и служить собачкой, ну!
                Ваня не сильно, но с удовольствием поддал ногой: «C’mon everybody», в который раз демонстрируя эпизодический интерес к заморским диалектам. Андрюша, стоя на коленях, бледный, со спутанными, в каком-то мусоре, волосами, поджал руки к груди и еле слышно произнёс: «Гав, гав…». Почти заорав от восторга «Громче лай, пёсик, громче!», Ваня отвесил ему мощную оплеуху. «Гав, гав-гав-гав!» — послушно отозвался оглушённый ударом Андрюша: «Гав, гав, у-у-у!» — последнее у подонков вызвало бурю восторга. Маслин, понимая важность момента, схватил его за голову и с силой повернул в сторону Мариши: — Лай ещё, сука, ещё! А ты, кукла недоё**наая, смотри на своего кавалера, не отворачивайся! Митян, зафиксируй ей мордашку!
                Мите дважды повторять не пришлось: зажав щеки девушки струбциной своих пальцев, он заставил её смотреть на Андрея в упор. «Гав, гав…» — в глазах девушки застыло неприятие, полное и откровенное, а губы шептали: «Не смей, милый, не смей…» — но Андрюша, со льющимися неостановочно слезами, продолжал, как заведённый: «Гав, гав, гав!» С диким хохотом, сделавшим честь и Мефистофелю, Маслин поворотился к Ване:
                — Вано, доставай смарт, фотосессию терпил сделаем для Доски почёта!
                Ваня счёл идею достойной и поспешил вытащить телефон, хотя невольно поморщился: он, на удивление, чтил свои православные корни, пусть и молдавского розлива, и терпеть не мог, когда его называли «Вано» — подобное дозволялось только Мите — с учётом их братски-единокровных связей. Наведя на нелепо-страшную в своём обыденном для троицы непотребстве, картину объектив навороченного Samsung’а, недавно отжатого у прыщавого десятиклассника, забавно кряхтевшего под ударами в грудь, Ваня иронично скомандовал:
                — А ну, потерпевшие, смотрим в очко — чи-и-и-зз!
                Уже, полагаю, изрядно преисполненный негодованием читатель, волен предположить самое мрачное развитие событий, — и кто знает, как бы оно всё завершилось, если бы окрест не случился учитель географии их родной гимназии, совершавший в той же рощице свой печальный променад, пребывая в горестно-возвышенном настроении, присущем мужчинам-романтикам, чьи горячо любимые и в тоже время, перманентно неверные жёны, не смотря на великодушные прощения, всё равно их бросают. Имея весьма небольшой рост, по причине которого его не взяли в армию, а с ним в комплекте небывалое упорство, отличающее всех нереализованных Наполеонов, он гордился тремя своими достоинствами: жёстко-кучерявой головой, вызывавшую не единожды завистливую бледность идущих навстречу лысеющих субъектов; впечатляющие людей малосведущих и сердобольных, успехи в борьбе «джиу-джитсу»: в силу многолетних тренировок, он умеючи раскидывал в стороны до трёх здоровенных мужиков, нападавших разом; и наконец, самый, ошибочно им предполагаемый, главный трофей — жена, длинноногая красавица-блондинка Светлана — прискорбная дура, окончившая пединститут исключительно благодаря его пристрастию к написанию курсовых и далее — диплома.
                Имея все шансы по распределению попасть в такую же удручающую глухомань, из которой 5 лет назад она в Северную Пальмиру и явилась, блондинка шустро смекнула, что давившийся слюной все эти годы её сокурсник, с курчавой головой и местной, вот что важно!, пропиской, и есть безусловный шанс не возвращаться вновь в опостылевшую провинцию, потому как воочию наблюдалось — был готов целовать ей ноги. И вот однажды, сразу после госэкзаменов, кое-как ею сданных, от чего сельская глушь основательно приблизилась в перспективе, грозя стать неизбежной, Светлана царственным кивком позволило безнадёжно влюблённому в неё без пяти минут краснодипломнику, купить шоколад, шампанское и ликёр «Амаретто» — и так лихо отдалась ему в потомственной квартире на Лиговке, что утром, вполне ожидаемо, выслушала озвученное заплетающимся языком о неведомого раннее плотского счастья, пылкое предложение руки и сердца, — снисходительно стряхивая сигаретный пепел в опорожненную тару, благо остатки ликёра махнула аккурат перед его пробуждением.
                Он стоически перенёс острейшее неприятие внезапной снохи его эстетствующей маман, равно как и непонимание изнурённой литературными вечерами и арт-выставки остальной родни, — классических, непуганых питерских гуманитариев — переживших блокаду, но с хрустом употреблённых в новейшие, собчаковские времена. Помогало ему ошибочное предположение самого себя в брутальной, безупречно-самцовой ипостаси. Насколько сие оказалось ошибочно, выяснилось довольно скоро. Супруга, весьма оборотисто и умело сменила провинциальную горластость на ядовито-интеллигентное шипение, превратившись в холодную, любящую только себя, стерву. Заодно, вскоре указала на вопиющие заблуждения на свой счёт: раз и навсегда отказавшись иметь детей (о двух абортах о благоразумно смолчала), а заодно и готовить. Взамен вышеназванному она явила мужу совершенно незабываемый образ упоённой блудницы и фанатичной шмоточницы — весь п**дец, как говорится! Но он — вот что удивительно — будучи очень неглупым человеком и отменным, заслуженно снискавшим известность и уважение среди коллег, преподавателем (на его факультативы об экспедициях адмирала Френсиса Дрейка приходили, говорят, издалека), отличался совершеннейшей глухотой к очевидным доводам родственников и приятелей, ежедневно убеждая себя, что любит её такой, какая она есть, и значительном преуспел в этом. В собственной квартире он постепенно оказался в роли презираемого слабака — со стороны не скрывавшей пренебрежения жены, и махнувшей на сына-тряпку, матери. Оставалось упражняться в совершенствовании собственных кулинарных навыков, да любоваться всё более разрастающейся коллекцией рогов, наставляемых неутомимой супругой.Но ни ароматно-пряные борщи, ни сочнейший гуляш, ни идеально прибранная квартира — ничто не могло держать потомственную (две её младшие сестры неутомимо плечевали на завьюженных трассах) блудницу в чертогах добронравного интеллектуала, и она ушла от него ко здоровенному байкеру — имевшему, видимо, в своих кожаных штанах нечто не менее внушительное, чем сверкающий хромом «Харлей».
                Географ, как и всякий внезапно освобождённый раб, принялся роптать на никчемную свободу, не представляя, что же ему с нею делать. Одно пришло ему в голову: целиком отдаться работе. И стоит ли говорить, насколько ему удалось: в почтительно притихшем классе звучал его немного картавящий голос, повествующий о походе Колумба с такой увлечённостью, что казалось, будто они в самом деле ходил на «Санта-Марии»^8 матросом, до крови обдирая ладони о просмоленные шкоты и давясь плесневелой солониной. А на досуге, тайной усладой стали мечты об изощрённой мести Дездемоне (так прозорливо величала сноху недавно упокоившаяся матушка) — какой, пока никак в голову не приходило, но обязательно такой, что сокрушит неверную нежалеючи и наповал, когда покорной улиткой она приползёт к нему снова и будет валяться в ногах, коря себя за преступное легкомыслие и моля о прощении. И он, с величаво-мудрым взглядом римского патриция, тряхнув поседевшими кудрями, снизойдёт до раскаявшейся грешницы, нежно её поднимет, простит и тут же жестоко ею овладеет — стоит ли говорить — в этом месте у него крепко вставал… А сейчас, мысленно примеряя то ли терновый венец страстотерпца, то ли лавровый венок великодушного победителя, заодно желая осквернительнице супружеского ложа всяческих бед, от которых волшебным образом спасёт только он — опрометчиво когда-то ею оставленный… Но тут, в его трепетно-страдальческий мир вторгся, впущенный чутким учительским ухом, вполне земной крик, свидетельствующий о неизбывном несовершенстве подлунного мира.
                Выйдя на лужайку, служившую ареной вышеописанных страстей, он замер, как вкопанный, поражённый увиденным; честно признавшись себе, что такое если и повстречаешь, то на каких-нибудь экстремальных порно-сайтах, куда движимый любознательностью одинокого мужчины, он изредка захаживал. Порочно-полураздетая, а потому ещё соблазнительнее выглядевшая Мариша, безвольно обвисла в волосатых лапищах Мити, немилосердно сжимавших её обнажённую грудь. Хищно изогнувшись, Маслин сдирал с неё юбку, а Ванечка, осчастливленный вырвавшимся на простор садизмом, сдавив лицо Андрюши, захлёбывался сатанинским весельем, заставляя того смотреть на унижение любимой и вопил при этом: «Гляди, жертва, гляди: щас твою тёлку на круг пустим!» Другой рукой подонок держал телефон, снимая крупные планы обезволенных жертв. Географ, отдадим должное, сориентировался мигом: в несколько прыжков он подскочил к Ване и заломал ту самую, с телефоном, руку. При этом он жестко ударил мерзавца грудью о подставленное колено: Ваня скрючился и засипел от боли, отпустив Андрюшу. Маслин едва успел обернуться — и вдруг ощутил прямо-таки железную, словно кузнечными клещами, хватку учительских рук, с удивлением наблюдая перевернувшийся лес и поляну — ибо оказался поднятым вверх ногами. Потом трава резко приблизилась, и сознание его резко померкло — его основательно приложили головой о грешную землю. Митя, с трудом выпуская обласканную до обморока красотку, выкрикнул что-то горское и принял борцовскую стойку — но это не помогло. Географ сделал классический ложный выпад — и Митя попался. Он рванул на перехват, рыча: «Ща паламаю, пэтух курчавый!», но подхваченный отточенным движением искушённого в японской борьбе бойца, в полном соответствии с законами физики, а не гор, получил такое ускорение, что с треском протаранил близрасположенный кустарник, где шумно рухнул и затих, обдумывая случившееся. Географ настороженно замер, ожидая продолжения, но из кустов донеслось обиженное: «Э, пидар, прыёмчикы знаешь, да? Маму тваю дэлал я…».
                Облегчённо выдохнув, учитель повернулся: его всегдашняя любимица, Мариша, безмолвно осевшая, суетливо пыталась прикрыться, но пальцы дрожали всё сильнее, а сквозь стиснутые губы прорывался зачинающийся вопль той, над кем только что надругались: «А-а-а-а!» — у девочки начиналась истерика. Стыд от невозможности происшедшего, но всё-таки случившегося здесь и сейчас, безмолвно заполнял всё вокруг. Андрюша, сгорбившись, застыл на коленях, будто лишённый отныне права вернуться в нормальный мир, который он только что предал. Ванечка, пытаясь осязать повисшую плетью руку, полураздавленным гадом сипел: «Порву, пидор…», пытаясь подняться и с горечью осознавая, что никак. Маслин, придя в себя, стал тихонько отползать к спасительным деревьям, резонно предполагая, что пережить ещё одну такую ох**нную карусель будет трудновато. И благо ползти было изрядно, с приличествующей случаю холодную рассудительностью взялся рассуждать о позорном, а главное, внезапном фиаско своей затеи. Добравшись до первой, с приветливой томностью изогнувшейся берёзы, испуганно-брезгливо ощущая греховную слизь в штанах, он уныло констатировал, что сегодня они явно хватили через край — и всё от того, что он, бл*дь, долбо*ба кусок, пошёл у этих дебилов на поводу! И в предчувствиях катастрофических последствий для себя и братьев не ошибся…
               
                VI
             
                Эдем содрогнулся. И забурлил весенним половодьем. Происшествие с образцово-лубочной парой послужило своего рода запаленным фитилём — и рвануло по полной. В течении только первой половины следующего дня, приёмная директора оказалась целиком забита неоднородной прыщавости школярами, которые наперебой, изредка вздрагивая от накатывающих воспоминаний, сбивчиво и торопливо излагали абсолютно невозможные на первый, просвещённый взгляд, подробности безжалостных и, что самое ужасное, многочисленных экспроприаций, вкупе с устрашающими экзекуциями, — и это в элитной, твою мать, гимназии! Директор просто не успевал менять платки, ежеминутно промакивая покрывающуюся испариной лысину, задыхаясь от тягостного понимания, что впереди брезжит скандал общегородского — да хрен ли там — губернского значения! Причём, сила его грозит оказаться таковой, что истерзанные непогодою ново-орлеанцы будут выглядеть невезучими лишь отчасти^9. Когда поток голосящих страдальцев немного иссяк, Big Man^10 повелел всему педагогическому составу собраться, дабы обсудить поведенческую стратегию — ведь дело касалось всех, без исключения. Сумеречным тоном, стараясь не замечать интеллигентно-радостного оскала недоброжелателей — а как же без них? — он порекомендовал позабыть на время факультативные междоусобицы и корпоративные распри, а сплотившись, пережить натиск разгневанных родителей, обещавший стать небывалым. Ибо на кону честь заведения, и только так присутствующим можно будет избежать массового изгнания из рая — сиречь, увольнения за профнепригодность. А коли сыщутся апостолы-правдолюбы, то он, понятно, изгнан будет, как лицо максимально ответственное, первым. Но тогда, дражайшие коллеги, — тут его глас зазвучал подобно органной фуге — можете не сомневаться: пойдёт он впереди целой колонны отверженных, и войдут в неё многие.
                Справедливости ради, стоит признать: надежду на благожелательный для карьерной девственности исход подпитывали несколько моментов.  Во-первых, троица душегубов-lights настырно, с олигофреническим упрямством всё отрицала. Причём, адвокатствовал за всех, на правах самого смышлёного, Маслин, успевший приватно посоветовать братьям ртов, по возможности, не раскрывать — и трио напористо пошло «в несознанку». Сам же метис с босяцкой наглостью частил в ответ на все обвинения осмелевших, в присутствии взрослых, «терпил» — и неплохо преуспел в этом, ибо мало у кого из гимназистов хватало выдержки, не отводя взгляда («Чё менжуешься, ссыкло? Давай, в глаза гляди и предъявляй, как пацан пацану…»), выстоять с обвинениями до конца. Да по правде сказать, что с того? Клевета, наговор, наезд лажовый… «а кто, позвольте осведомиться, видел и свидетельствовать готов, так сказать?» — по мнению Маслина, это был особенно удачный оборот из лексикона старорежимных адвокатов. И на поверку выходило: действительно, никто.
                Вызванный для дачи показаний Андрюша — в старом, вытянувшемся джемпере, с синяками под глазами от бессонных, полных жгучего позора, ночей; бледный, как закупленные в начале года мелки, менее всего походивший на себя прежнего, — наотрез отказался сообщать что-либо по существу, а категорично потребовал немедленного перевода в другую, плевать какую, школу. Директор, понимая, что для организма полезней лишиться спортивной славы гимназии, нежели возможности ею повелевать, обречённо махнул рукой. А вот с родителями Мариши едва ли не вышел казус — да что там, натуральный прецедент. Девушку уже дома догнал настоящий нервный срыв, и её поспешили, благо родители не бедствовали, отправить в дорогущую клинику со сплошными, сразу от входа с буддистским колокольчиком, релаксацией и успокоением. И там ей вволю дозволялось истерить и швыряться неспелыми киви в особо докучливых душеправов. Но вот её разгневанный папаша, служивший главбухом в известной компании, с множеством филиалов по стране, руководимой досточтимым проходимцем — известным на всю страну нано-затейником, рыжим и бессменным, как булгаковский Азазелло, — дополнившим теорию эволюции собственносотворённым постулатом о том, «что плохо лежит — тому лежать недолго», особенно государственному, поскольку 20 последних лет в этой стране много чего валялось без должного присмотра, и ясно дело, компания не шла, а лезла в гору, — так вот, гневно размахивая кулачками, со слюной требуя немедленной  сатисфакции с коленопреклонным всеобщим покаянием, ворвался в директорский кабинет, вопя, что «лично набьёт подонкам рожи». А оные как раз и находились у директора на очередном дознании и уставились на вопящего с таким немигающим акульим любопытством, что тот сразу поперхнулся, а увидав бестрепетную синеву глаз метиса-бесёнка, тотчас уразумел, что попы не врут и «ад есмь, а луги его редь нас», икнул со страху и за сим бесславно ретировался, на ходу безуспешно пытаясь застегнуть дрожащими пальцами дорогого кроя пиджак. 
                В конце концов оказалось, что единственный, кто особо напирал на не свойственный приличным учебным заведениям криминальный запашок у происшедшего в рощице, с очевидным попранием норм морали и тем паче, законности, оказался отважный препод — учитель географии — чьё упадническое семейное положение было хорошо известно и служило полем для оттачивания мастерства записных местных острословов, — но и он поспел к лишь к финалу драмы, если таковая и имела место. Именно об этом у директора зачесалось спросить в приватной обстановке, с возможностью подкорректировать трагедийный, совершенно ненужный пафос в дальнейшем. Посему, оказавшись приглашённым к боссу на аудиенцию и расположившись с ним «тет-а-тет», географ услыхал начисто лишённое корректности предложение «затихнуть и продолжать дальше спокойно крутить свой глобус, не лишая спокойствия и окружающих, а главное, коллег». Короче, здесь шеф блеснул эрудицией, и предложил не строить из себя Васко де Гамму. Похоже, начальство, по определению обязанное быть искушённым в психологии, догадывалось, как учителю нравилось во время искромётных географических шоу, на фоне огромной, в полстены, карты с континентами, ловить на себе восхищённые взгляды не только косоглазых дурнушек с брегетами и в коррекционных линзах, но и томных, уже осознающих собственное «секси», старшеклассниц — здешних светских львиц, находивших его во время туалетных дебатов «вполне ничего, занятный чел… росточка бы побольше». Особенное, увлекающее удовольствие в этом он стал находить после ухода жены, презревшей его в главном — мужской стати, старательно сберегая в памяти эти, с поволокой просыпающейся женственности, прострелы глазами, мастурбируя затем до изнеможения на сон грядущий. А кто вам говорил, что быть одиноким географом просто? И вот сейчас, поставленный перед выбором, учитель понял, что отказать себе в этих грязненьких, но дозволенных лишь ему удовольствиях, не сможет. Кроме того, местный отличный буфет он жаловал ежедневно, незаметно становясь, подобно большинству холостяков, стойким приверженцем общепита. Подытоживая вышеизложенное, стоит ли удивляться, что на заключительный вопрос директора, отмеченный кровожадным лаконизмом: «Всё ясно?», географ понуро кивнул курчавой головой.
                Злодеев вызвали «на ковёр» в последний раз, где каждому вручили по файлику с куцым набором документов, а директор сподобился начать прочувственную речь о гуманизме, гораздо отличающим от прочих данный чертог знаний, оценить который поможет только время, и он надеется, исключаемые используют оное себе во благо и с пользой для общества… но тут Ванечка смачно зевнул, а Маслин точечно цыкнул слюной прямо на директорский ботинок, не отводя мерцающих злобой синеющих глаз — от чего директору вспомнилось, как когда-то, очень давно, в зоопарке у клетки с амурским тигром ему вдруг показалось, что дверца в клетку не заперта, — и вспотел он также обильно, как тем погожим сентябрьским днём…
                ...Негромко перешёптываясь, педагоги столпились у большого окна в учительской, наблюдая, как троица, с ленивой грацией получивших своё завоевателей, покидала ухоженный двор гимназии, причём их спины вовсе не были согбенны ношей изгнания — напротив, успев заскочить в буфет напоследок и основательно навернуть блинчиков с творогом под какао, они на сытый желудок и не помышляли об унынии. Более того: дико загоготав, Митя вдруг вознамерился дать Ване родственного пинка, но тот, захохотав в ответ, назвал братца «гимадрил грузинский» и ловко увернулся — стало понятно: будущее им виднелось безоблачным. Затем Ваня повернулся к уныло плетущемуся последним Маслину, раздосадованному сверх меры, поскольку единственный из всех понимал: перспектива на халяву получить сносное образование только что накрылась медным тазом, — и бодро крикнул: «Не ссы, негритёнок, прорвёмся!» — Маслину даже огрызнуться не хотелось. С тем они и исчезли за оградой.
                Установившуюся на секунду в учительской покойницкую тишину нарушила тяжким вздохом преподавательница биологии, настоящая статс-дама, высокая и величавая, Аделаида Вениаминовна, произнеся, ни к кому, в общем-то, не обращаясь: «Что ж, избавились, наконец-то от этих…» — и вдруг, неожиданно для знатока хитросплетений эволюционного процесса, добавила: «Видно, за грехи наши тяжкие…». На что случившийся в тоже время в учительской старый физик, Ефим Абрамович, умница и острослов, известным любому в гимназии своим мягкосердечием, сдержанно улыбаясь и реализуя выстраданное за долгие столетия его народом право доносить до других трудное слово правды, жёстко ответствовал: «Пороть их надо было, с самого малолетства. Может, тогда толк и вышел…». «Да что вы такое говорите, Ефим Абрамович! Разве можно?» — вскинула свои дивные, на зависть Max Factor, ресницы Ольга Владимировна, ответственная за музыкально-эстетическое начало в учащихся. «Да, сударыня, можно. И даже не просто пороть, а именно сечь», — найдя журнал класса, где он собирался вести урок, физик слегка подпрыгивающей походкой направился к двери. Взявшись за ручку, он замер на мгновение, а потом обернулся к коллегам — и подняв назидательно палец, со строгой торжественностью процитировал: «Ещё Апостол сказал: ему же урок — урок, ему же лоза — лоза!»^11 — после чего с достоинством вышел, оставив за собою почтительно недоумевающую тишину.
               
                VII
               
                Автор тешит себя надеждой — и не малой — что читатель, обогащённый жизненным опытом, вряд ли сочтёт изложенное вымыслом, находя и в своих буднях немало примеров несовершенства этого мира. Касаемо дальнейшей судьбы наших героев — тут вышло обычно, без неожиданностей.
                Сочтя себя незаслуженно оскорблёнными чрезмерной, по их мнению, суровостью наказания, братья решили более к наукам не обращаться, посчитав утопленную в зоокабинете морскую свинку и в изобилии разорванные на гимназистках колготки, достаточным багажом, чтобы считать себя людьми умеренной образованности, — и взялись разбойничать на городских окраинах вовсе без затей, на пару — знатно дополняя городскую криминальную сводку. А вот Маслину всё случившееся, оказалось совершенно не в кайф. Несколько дней, сославшись на недомогание, под испытующим взглядом тётки он провалялся дома, после чего за ужином, ровно перед выставлением на стол пельменей, произнёс пафосную, порядком её изумившую, речь. Суть которой сводилась к тому, что он, де, не желает быть больше нахлебником и дармоедом, и посему устраивается на работу — учеником в пекарню, заручившись согласием владельца. Это было сущей правдой, ибо все иные варианты, учитывая прискорбное отсутствие навыков в чём-либо, кроме как унижать людей, усиленно их избивая, рассматривать не приходилось. Ко всему, здесь неожиданно сработало эстетство наследника самопровозглашённого африканского набоба: мысленно примерив белоснежные куртку и колпак, Маслин ментально добавил к образу красный шейный платок и остался доволен полученным колерным сочетанием, — собственно, ничего здесь нового. В Америке, например, давно известно: если вы заблудились в незнакомом районе, посмотрите на цвет машин — ежели подавляющее большинство из них красные или белые — вы, однозначно, в ниггерском квартале, и делать вам здесь нечего.
                На удивление, тётка не стала поверх пельменей пропагандировать необходимость среднего образования, поскольку телевидение часто являло дивных неучей по части родного языка, но, странное дело, при основательных должностях и в дорогих костюмах. Ей, как сделавшей небольшую карьеру на рынке, была хорошо понятна изрядная условность любого диплома, ибо в подчинении у неё имелось несколько грузчиков, средь которых значились настоящий конструктор из секретного КБ, выселенный за ненадобностью после приватизации смышлёной женой, а также астрофизик, впавший в годичную депрессию, а проще — запой, после одномоментного объявления ненужности всего, чем он до этого занимался — пухлой диссертации о чёрных дырах. Отчизна взялась коленопреклонно каяться и торопливо разоружаться, взамен получив для народа чаянную годами возможность шастать в пуховиках ублюдских расцветок и круглогодично запивать дерьмовый спирт ядовитыми порошками. В силу этого понимания тётка спокойно отнеслась к идее племянника, не догадываясь о первопричине ретивого здравомыслия.
                Но дальнейшие события со всей очевидностью показали, что Маслин, как ни крути, основательно свалял дурака, связавшись с блатными. Возвращаясь однажды с рабочей, с прилежным изучением тестомешалки, смены, сдержанно начинающий припахивать ванилью и корицей, Маслин узрел развалившегося у подъезда «лектора» — того самого урку, которого самолично и привлёк для пущего вразумления гимназистов. Вольготно разбросав руки, сплошь в узилищной росписи, гопник наслаждался одиночеством — интеллигентного фасона старушки сочли за благо локализоваться у другого подъезда, предоставив злобному мопсу Стельке стеречь фронтир. Но и Стелька, пару раз тявкнув, закашлялся и стих — сообразив редкими собачьими мозгами, что этот церемониться не станет — а просто, не вынимая сигареты, задавит. Поровнявшись, Маслин в соответствии с дворовым этикетом, протянул руку, но её пожали с настораживающей неохотой. Но соответствуя образу «правильного пацана», Маслин, демонстрируя уважительное внимание, присел на корты подле лавки. Завидев сие воровское сиделище, Стелька визгливо запросился домой, а двор заметно опустел. Не обращая никакого внимания на волнение обывателей, татуированный крепыш недобро глянул на замершего Маслина и процедил, что, мол, братва чуют непонятку, так как должного заноса в общак от вас, парни, нет… И авторитетные бродяги — тут он почтительно смолк, даже чуть пристав со скамейки, чтобы будущий крендельщик осознал, какие люди не к ночи огорчились, — доверили ему, Копте, стало быть, перетереть с несмышлёнышами, что тут ни х*я не детсад, а всё по-взрослому. Неторопливо это говоря, он, не мигая, буравил Маслина злобными глазёнками, от чего тому до сведённого живота захотелось назад, к тестомешалке. «Теперь ты толкуй, хлопец, как у вас и чего… тему-то надо оббазарить», — поощрил он молчащего Маслина.
                Пришлось, по возможности избегая подробностей, в свете которых они с Карамазовыми выглядели 100% дебилами, а потому не слишком убедительно, обрисовать ситуацию с изгнанием из Рая, — в процессе рассказа всё больше распаляясь и красноречиво сетуя на «прих*евших терпил» и географа, внезапного, сука, Робин Гуда. Но, когда сказание подошло к концу, и Маслин, судорожно сглотнув слюну, замолк, босяк пометил асфальт плевком и мрачно резюмировал: «Бакланы х*евы», — Маслину тотчас загрустилось и замерещилось недоброе. Далее, неспешно перемещая меж зубов из нержавейки измочаленную спичку, спикер сообщил, что блатные в положение войдут и долю уменьшат, но совсем не отменят — «так и разжуй своим кентам, что щас на районе беспределят», — следовало понимать, что Карамазовы основательно развернулись. В заключении, без тени весёлости, блотарь заявил, что того гондона, из-за которого такая сочная тема накрылась, надобно отловить и примерно наказать — и коли надо, парнями крепкими пособит. Но своих «отмороженных» пускай Маслин рекрутирует в первую очередь — «ваш общий косяк, хлопцы, вот вместе и разгребайте». Тут Маслин вновь с нежностью вспомнил о тесте, втихаря кляня себя за непочтение к здравому смыслу.
                Подготовка к «чёрной мессе» много времени не заняла. Братья с несказанным воодушевлением отнеслись к предложению о мести, тотчас продемонстрировав ободранную, но крепкую биту и увесистого литья кастет, — на Маслина отчётливо глянуло незавидное будущее каторжника. Выяснив, когда географ возвращается со своей тренировки, Маслин, втайне не изживший в себе тягу к возвышенному и трагическому, вознамерился привнести в планируемое злодейство немного театра. Он предложил компаньонам задействовать девицу, чтобы изобразить классическое уличное приставание. Учитель, понятно, впишется, дабы вновь продемонстрировать крутизну — тут-то его по темечку битой Ваня и огуляет. А там — ух*ярим ногами вусмерть. План сочли отменно продуманным и удачным, что поневоле отметило у присутствующих тягу к прекрасному, — и к участию привлекли разбитную, шалавистую Аньку, завсегда склонную к веселью — особенно, ежели оно с пивом и криминальным душком. В общем, уговорить деву не составило труда. Правда, пришлось настоять на смене имиджа и постараться выглядеть нормально: т. е., хотя бы один вечер не надевать юбку с таким бл*дским разрезом сзади, что можно смело давать в зад, не снимая. Насилу убедили.
                Как и предполагалось, завидев визжащую девицу и лапающих её стриженных наголо парубков с пивасом в руках (это было та самая, обещанная уркаганом «помощь»), разогретый тренингом географ рванул доказывать, что старикам здесь ещё как место^12. И успел знатно приложить двоих упырей, но тут из-за угла тенями метнулись жаждущие отмщения Маслин и братья: Ванечка, вопреки сценарию, рубанул географа битой под колено, а Митя с размаху запечатал кастетом в дыню — бедолаге ничего не оставалось, как тряпичной куклой повалиться на мостовую. Вот где началась потеха! Серией отработанных на окраинах ударов, учителя покатили по асфальту; особенно отличились недавно им на этот же асфальт уроненные. Дальнейшее избиение носило предсказуемый характер, с единственной, но крайне драматичной особенностью, о которой Маслин и не помышлял. Под занавес окучивания тела, из подворотни татуированным Мефистофелем явился обладатель кепи и прикуса из нержавейки. Обозрев картину расправы, он утробно хмыкнул и выплюнув спичку, повелевающе произнёс:
                — А ну, пацаны, ставьте его на мослы, и приспустите, как на малолетке! В курсах, растолковывать не надо?
                И он повернулся к запыхавшимся от молотьбы ногами по телу участникам массовки, один из которых так возбудился, что шарил окрест глазами: где тут можно загнуть соратницу по актёрскому этюду? — Анька к той минуте испуганно осознала, что дело пахнет всамделишней статьёй УК, и пыталась тихонько свалить, но крепкая рука юного дегенерата ухватила её за шею — «Стоять, кисуля!». Тут требовательно прозвучало:
                — Лихой, стопэ лярву мацать! Доставай-ка лучше мобилу — снимешь, чтоб знали чепушилы, что не х*й братве поперёк идти!
                Спустя час, в сети появился ролик, ставший немедленно одним из самых просматриваемых: множество пользователей, мучимые бессонницей, созерцали приемлемого качества видос, на котором группа отчётливо асоциального вида молодых людей, с громким ржанием окружив коленопреклонного, основательно избитого человека, в котором многие признали учителя географии N-ской гимназии, совершала, как потом будет сформулировано в протоколе,  по отношению к нему «оскорбительные действия, выраженные в крайне циничной форме, а именно: поочередно настучали ему членом по лбу». Стоит ли говорить, среди «асоциальных субъектов» опознали и бывших, с позором изгнанных, трёх учеников той же гимназии.
                Скандал случился небывалый. Так совпало, что изрядная часть городского истеблишмента порядком подустала от беззастенчивого проникновения тюремных устоев в обычную жизнь, справедливо находя явны перебором, когда второклассники, спотыкаясь, торопятся на «предъяву». И тут нате — прекрасного педагога, номинанта и соисканта, простите, чмырят наипозорнейшим образом! Из мэрии в полицейский департамент помчались нарочные, с повелением передать «не ловящим мышей ментам» единственное — доколе, б*я? Троицу, не сообразившую прикрыть лики (сука, я ведь предлагал балаклавы напялить, так нет: ты чё, Масел, перед пацанами менжурой нарисоваться? Пацаны-то хитровы**анные свалили, а срок, бл*ха, нам намотают!), повязали следующим поздним вечером — причём, если Карамазовых изловили на облюбованном ими пустыре, где они неспешно готовились ушатнуть очередного «налима», то Маслина вытащили из дисциплинированной постели, в коей он уже начинал почивать после жаркой смены в пекарне; и тётка, вопя и причитая, кинулась отбивать сиротку от «злыдней бессердечных, на которых и креста нету». Но усталый опер, профессионально-недобро ухватив её за локоть, усадил в приказном порядке на кухонный табурет и сунул в руки телефон, на чьём экране высветился пресловутый ролик. Увидав зверский оскал племянничка и неожиданное применение им детородного органа, тётка охнула, посинела лицом и, скособочившись, осталась сидеть, уронив руки, с нетронутым стаканом воды, на колени. Выйти проститься с Маслином она не пожелала.
               
                VIII
               
                Их определили, с учётом злонамеренности содеянного вызванного этим общественного резонанса, к коему, ежели он случается перед выборами, власть иногда снисходит, в изолятор временного содержания — проще, тюрьму. Следуя давно устоявшимся традициям процедуры следствия, развели, как очевидных подельников, по разным камерам. Сразу признаем: правила в российских острогах и поныне таковы, что даже сильно вознамерившись, там не забалуешь — это вам не мягкотелая Европа, отнюдь! Специально обученный только этому персонал, враз завернёт руки к лопаткам — да так и оставит, для пущего вразумления, сковав наручниками. Вы сорвёте в крике голос от боли, пару раз обмочитесь, проклянёте день своего рождения… — welcome to the machine my son^13 — коль на жопе ровно не сиделось. И метафизики в угрюмых стенах куда как меньше, чем в забугорных далях — там, возможно, всё по-иному.
                Чего стоит, любезный читатель, апокриф о Нью-Орлеанском исправительном доме в те времена, когда джаз игрался в этом городе только в пределах одного квартала^14, и был построен сразу вслед за основанием сего населённого пункта, дабы подчеркнуть факт прихода цивилизации в эти недавно болотистые края. Как нередко бывало в те достопамятные времена, в авангарде борьбы с пороками находились достойнейшие представители общины, так и директором тюрьмы оказался человеком исключительной набожности — аллилуйя! А лучшей характеристики тогда было и не сыскать. Однако, испытывать очищающую силу веры начальник предпочитал не в одиночку, а в компании своих подопечных, сиречь арестантов. И для усиления воспитательного эффекта Божьего слова, он призвал в союзники саму природу: сидельцев поднимали спозаранку и пинками сгоняли на плац, где они не выспавшиеся, но одухотворённые, молились, стоя в лучах занимавшегося утра. После чего, по замыслу организатора, в слезах раскаяния, они возвращались на свои грубо сколоченные нары и оставшиеся 20 лет срока уже не казались им столь невыносимо долгими. В результате сия тюрьма заработал среди американских зэков определённого рода известность, подкреплённую неожиданно романтичным прозвищем: «House of the Rising Sun» — Дом восходящего солнца^15.
                Вряд ли стоит указывать на невозможность в наших суровых краях не только распространения, но и самой перспективы зарождения подобных возвышенных начал — особливо, когда на дворе – 35, а то и - 40. Какое, дозвольте спросить, «восходящее, блин, солнце», и слёзы умиления ручьями, коли в наших пенатах, во времена уверенного очеловечивания случилось, что N-ском централе высекли… обезьяну, ненароком туда забредшую, — и то верно, хоть ты и примат, а не х*й шляться, где не велено^16! Так что наших героев, без тени сомнений, ожидали дни и ночи, полные тяжких испытаний, коими так славятся места с решётками на окнах.
                При казённом расквартировании более всех повезло Мите — оказавшись в большой, плотно забитой рахитичного телосложения юнцами, «хате», он основательно и со вкусом устроился на почётное нижнее место в углу, показательно заломав для этого пару недовольных аборигенов из пригорода, промышлявшими почти невинными на его фоне ночными кражами из ларьков. Заодно, посредством колоритного кавказского акцента, Митя успешно намекнул на возможное родство с грузинскими ворами. А вот кого везение проигнорировало вчистую — так это Ваню, которому свезло оказаться под одной крышей с шайкой кровожадных детдомовцев — и всё, что до этого ему представлялось злом в крайней степени, померкло и съёжилось. Отмороженные малолетки всех иных рассматривали токмо в роли жертв — и никак иначе. Не стал исключением и Ванечка. Он незамедлительно попал под «пресс» не ведающего жалости отродья, с обязательными «приёмками-загадками», и всякий раз подобная викторина заканчивалась одинаково — ему приходилось насмерть биться с оравой гнилозубых гномов, поскольку суть этой процедуры во все времена оставалась неизменной — загнать испытуемого на парашу. Но Ванечка, обладавший стальной волей и под стать ей кулаками, упорно отказывался лезть под шконку, куда с диким улюлюканьем и криком пинками и затрещинами загоняли очередного слабака. Он хоть и мечтал всегда о ристалищных поединках с достойным противником, но к такому раскладу оказался не готов и по истечению недели непрерывного «бойцовского клуба» откровенно начал уставать. Впрочем, притомились и гномы — и помаленьку оставили его в покое, не отказывая себе изредка позабавиться, делая спящему Ване, к примеру, «велосипед»^17. Потому-то на суд он прибыл изрядно осунувшимся, в отличии от лоснящегося Мити, и с отчаяньем взиравшим на так бесцеремонно отринувший его мир нормальных людей; с трудом удерживаясь, чтоб не завопить, моля принять его, заблудшего, обратно.
                Ну, а у Маслина-чертяки сложилось всё ровно. Оказавшись среди перепуганных «первоходов», он с чувством и толком принялся изображать бывалого арестанта, едва ли не официально представившись членом районной Coza Nostra; козырял почерпнутыми на «спецухе» знанием фени и правил «прописки» в хате, легко называя при этом, будто не раз жал им руку, местных авторитетов. Правда, с первой же ночи в камере ему открылась малоприятная особенность собственного организма, который, видно, с испугу проявил склонность к лёгкой непереносимости замкнутого пространства, выражавшейся в  сдавливающей селезёнку тоске и ноющей боли там, где с рождения значилось сердце. Поддавшись ночным страхам, он даже некоторое время замышлял побег, но свыкшись с перлово-пшёнными утренниками + обязательное масло на куске белого хлеба, решил с реализацией дерзновенных помыслов повременить, — тем паче, из рассказов действительно не хило отмытаривших своё сидельцев, Маслин примерно представлял, сколь безжалостно обходятся с изловленными беглецами. Представь себе и ты, благонамеренный читатель, а вернее вспомни — ведь хоть раз в жизни, тебя да основательно били. Так вот, ежели сравнивать твой печальный опыт с пинающими без устали в семь пар сапог, вошедшими в раж и озверевшими от лишения отпуска иль премии за допущение побега, конвоирами, то поверь, любезнейший читатель — тебя просто гладили. Ко всему, Маслин совершенно точно не относился к числу людей, прилежно изнуряющих себя глубоким самоанализом и частой рефлексией, — напротив, фатализм, принимаемый им неосознанно, но полно, в конце концов позволил успокоить расшалившиеся не к месту нервишки, — и он, умиротворенный и сытый после обязательной дегустации очередной «дачухи», что слали сокамерникам сердобольные родаки, отходил ко сну — и спал крепко, а если и просыпался, то для жёсткого рукоблудства.
                Но вот и настал день суда. По новообретённому страной уголовно-процессуальному законодательству, на всей её территории, за исключением гордо забивших на всё, кроме федеральных субсидий, горцев, вводилась новая, скроенная по западным лекалам, форма судопроизводства, именуемая «судом присяжных». И, как водится, бездумно привнесённая экзотика на местную, крайне к новациям недоброжелательную почву, выглядела сия затея, по меньшей мере, нелепо. Войдя под конвоем в залу суда, Маслин с Карамазовыми оказался в центре внимания тех, кого иначе, чем сборище случайных людей, назвать не выходило. За специальною перегородкой, на стульях аж в три ряда, расположилась совершенно разношёрстная публика, кою отныне велено было именовать давно забытым, но отливающим бронзовой увесистостью термином «присяжные», на деле — кучка обывателей, состоящая из затравленно озиравшегося работяги в невыносимо стильной, с кантом из люрикса, рубахе, отглаженной супругой до стрелок на рукавах; двух моложавых, бойкого вида дамочек, коих уместнее было представить где-нибудь на водах, в волнительно-неприличном неглиже, нежели здесь; следом сидел военный с майорской звездой на погонах, но в совершенно немыслимого покроя форме, позволявшей предположить начальствование над кем угодно: от сапёров до водолазов; вторым рядом примостились обладатели недорогих пиджаков и скверно завязанных галстуков — преподаватели и менеджеры-коммивояжёры. Ну, а дальше совсем уж сброд из заслуженных пенсионеров, свидетелей Иеговы и завсегдатаев сайтов альтернативной истории. Венчала собой коллоквиум толстенная, мрачного вида домохозяйка, в вытянутой в неравной борьбе с избыточным весом, кофте. И мысли у неё были под стать наружности: точно ли она выключила утюг перед уходом, и догадается ли муж-дебил захватить скидочную карту, когда, обрадовавшись её отсутствию, рванёт в «Пятёрочку» за пивом? Правда, на отшибе, стоить отметить, притулился и знаменательный, в духе времени и чинопочитания, «бонус»: поп в обязательно чёрной спецодежде, неожиданно отличный пытливым блеском умных глаз.
                Однако, присутствовало у этих людей нечто общее, исподволь их объединяющее и разительно отличавшее от прочих, числившихся простыми зеваками: особенный разворот плеч и самонадеянно вздёрнутый подбородок — первые признаки тех, кто впервые в жизни почувствовал свою значимость, выходящую за пределы лестничной клетки, вместе с дурманящим вкусом возможности решать чью-то судьбу. При виде живописной троицы, возглавляемой синеоким метисом, присяжные оживились, а вершающая внушительной кеглей пирамиду остальных, домохозяйка, так и не решившая, возьмёт ли супостат, от которого она прижила двоих детей, скидочный купон, громко выдохнула: «Вот где отребье-то!». Маслин, развернувшись на реплику, послал тётке такой испепеляющей синевы взгляд, что рикошетом задело и судью, в тот момент решившего испить воды, — и незамедлительно этой водой поперхнувшегося.
                Законник осторожно поставил стакан — не пристало федеральному судья тушеваться перед борзым малолеткой. К тому же, стакан — имперский ещё, гранёный, встретивший его моложавым практикантом, почитался сущим талисманом. Ведь скольких уже разжаловали-сняли, а? Некоторых даже вымолвить страшно: посадили, а он всё при деле и при должности государевой… по-любому тут уверуешь… Миновала, стало быть, чаща горькая сия… Данный оборот, в духе церковно-приходской стилистике, явился следствием частого посещения храма, коему он регулярно жертвовал значительные суммы, и был желанным гостем, а часто и собеседником настоятеля, отца Арсения. От всего этого благолепия получал судья изрядное успокоение, ибо, как и печень, надорванная излишествами, алкает минералки, так и душа, измочаленная субботними непотребствами в сауне и отягощённая греховными поступками, потянулась к вере, возжелав чистоты и благостного покоя. Спаси нас и сохрани! Отец Арсений, как уже было отмечено, пребывал в искреннем расположении к регулярно захаживающему судье, в отличии от многих других прихожан, отмеченного искренним стремлением к покаянию, равно как и врождённой щедростью. Судья ведь до сих пор, по старозаветному, принимал благодарность наличкой, отсюда и привычка таскать с собою прилично набитый портмоне. Поэтому, когда детки уважаемых горожан принимались по-взрослому шалить, с огнестрелом либо с тяжкими телесными, бумажник, на самом деле, распирало до неприличия.
                Но сейчас, увидав поверх стакана исчерпывающе колоритных подсудимых, средь которых опасной нездешностью отличался долговязый метис, с примечательно жутковатой синевой глаз, полыхнувшими так зло и кроваво-обещающе, что судья, поперхнувшись, закашлялся и по старой привычке негромко матюгнулся, а по новоприобретённой — перекрестился. Прислушиваясь к заводно, в ритме диско, бухающему сердцу, одномоментно со знамением дал себе слово запретить секретарше Катьке склонять его к распутству в обеденный перерыв, здраво понимая, что, держа её на весу во время соития, он не по возрасту горячится. И взяться, в конце концов, перед сном прочитывать хотя бы пару страниц из томика Хемингуэя, а не использовать оный в качестве подставки для блюдца с нарезанным лимоном и основательной, граммов на 75, рюмки коньяку, за которой вскорости следовала и вторая. Наконец, он бухнул, с раздражением, молотком по столу, и заседание началось.
                Маслин, похоже, из них троих оказался единственным, кто внимательно вслушивался в прения сторон, представленных холёным, уверенным в себе прокурором, и в противовес ему, помятым, со здоровущей плешью и лоснящимся рукавами пиджака, предложенным государством, адвокатом — завидев которого, немедленно представлялось, что его прежние подзащитные, даже будучи невиновными, всё одно отправлялись на зону. Так оказалось и ныне: прокурор, сука, блистал, напирая на циничное и злонамеренное попрание основ; адвокат-терпила в ответ невнятно бубнил о «юных летах и неизбежных ошибках на жизненном пути» («Это х*ем-то по лбу?!» — послышалось из зала), завершив свою речь безупречным пассажем об обществе, «чья социальная зрелость выявляется проявляемым гуманизмом, особенно к его несовершеннолетним членам» — здесь Маслин приободрился, но глянув в сторону присяжных, осознал преждевременность своего оптимизма — те смотрели на подсудимых с боязливой брезгливостью и явной опаской. Митя, судя по вытаращенным очам, выпал из действительности, пожирая взглядом секретаршу, чьи длинные, идеально ровные ноги едва помещались под столом, а вырез на блузе лишил бы покоя и совершенного аскета, а заодно и подарил надежду самому отпетому душегубу, что и к нему возможно снисхождение. Чувствую мощный, сродни рентгеновскому излучению, направленный на неё заряд похоти, дамочка со сдержанным возмущением ёрзала и чертовски аппетитно пунцовела. Встретившись глазами с Маслином, Митя возбуждённо булькнул полным слюной вожделения, горлом и сипло прошептал:
                — Масел, брателло, Анной Сергеевной (так звали иху мать) клянусь, на «десятку» пошёл бы, если бы мне эту лапулю прямо здесь, на столе, разрешили… — волосы на груди и руках Мити слышно потрескивали разрядами страсти, а секретарша, словно услыхав, зарделась пущего прежнего. Маслин вдруг с завистью подумал, как, должно быть, замечательно жить на белом свете, когда вместо мозгов торчит, занимая собою всё свободное место, аки межконтинентальная СС-20, здоровенная залупа. А вот Ванечку было не узнать. Безучастно, словно речь шла не о треклятых годах на зоне, что им, по ходу, неминуемо впаяют, если судить по оторванной пуговице на пиджаке у адвоката, он смотрел на происходящее, и взгляд его, пугающе отрешённый, выдавал некую, непреодолимую внутреннюю муку. И от этого всего веяло такой покорностью судьбе, что Маслину, видавшего не раз такие глаза на «спецухе», немедленно стало ясно: Ваню сломали.
                Тут принялся фонтанировать прокурор, и Маслин поневоле отвлёкся от горестных мыслей о подельнике: господа, выходило, что мы просто звери! Обвинитель развернул столь притягательного ужаса палитру злодеяний, что присутствующих незамедлительно бросило в дрожь, а метиса обуяла нешутейная гордость: шутка ли, практически настоящая банда! Но вслед за босяцкой гордыней поспело и бродившее где-то неподалёку осознание, а вместе с ним и испуг: этак, сука ментовская, «особо тяжкое» нам нарисует — на зоне не только совершеннолетие встретишь, но и до пенсии х*йня останется — кольнула шилом бессильной злобы, догадка. Адвокат, чуть оторвав зад, возразил без особенного запала, на что прокурор, довольный произведённым на публику эффектом, великодушно кивнул: ну да, с бандой несколько погорячился… Но следом, выдержав отменную паузу, продолжил: «…а как же прикажете оградить здоровое общество от этих, с позволения сказать, деструкторов?». Митя, отвлёкшись о сокрушавшей его плоть секретарши, не к месту гортанно возмутился: «Э, гребень, за базаром следи, а?» — на что прокурор незамедлительно ответил сокрушённым разведением рук: мол, сами видите, тут надобно карать, и без жалости… У Маслина внутрях образовался айсберг: намечался неслабый пи*дец. Всем разом и каждому по отдельности.
                А гнида в тёмно-синей форменной поре не унимался, играя, сука запонтованная, свой театр, изображая вопиющего в пустыне, либо же мечущего бисер перед свиньями. На столь убедительную пантомиму, выражавшую суть прокурорских чаяний «ну, что с ними поделать, как не посадить годиков этак на…», присяжные ответили дружными бараньими кивками — чисто стадо, бл*дь! Далее этот хорёк опущенный с видимым профессионализмом (хаживал, видать, петушара, в хор) драматично возвысил голос и стал живописать, смакуя подробности, что очень понравилось судье, давненько не припоминающего столь кинематографически-увлекательного процесса и жалеющего единственно о наполнении графина не водой, а подходящим к случаю «Реми Мартеном», сцену изуверских надруганий над непорочными юнцом и юницей. Впрочем, неуверенное «Протестую, ваша честь! Следствие не представило доказательств!», озвученное адвокатом, вызвало лишь сардоническую усмешку и глумливые смешки в зале. Судья же нетерпеливо махнул рукой: «Отклоняю!» — уж больно увлекательно звучало повествование о бившейся лебёдушкой полунагой Мариши, в волосатых лапищах несомненного в будущем насильника Мити. По окончанию речи, хищно блеснув стёклам очков в тончайшей, еле видимой, оправе, аспид в мундире капитана королевских мушкетеров сухо подтвердил, что да, «эпизод не явен ввиду отказа давать показания несомненных свидетелей», но тут же, гондон очкастый, уведомил присутствующих в зале, что юноша, овеянный спортивной славой, получив «катастрофической силы психологическую травму», скрылся, ничтоже сумняшеся, в затрапезной школе на городской окраине,  лишив город не токмо победного настоящего, но и смею уверить — ведь всё к этому и шло, — славного олимпийского будущего! Мариша же, чудная отрица, радость и успокоение родителей, до сих пребывает в клинике, надломленная чудовищным поруганием. Услыхав о недомогании красотки, Митя, придурок еб*нутый, огорчительно зацокал языком, — присяжные отреагировали негодующими возгласами: «Да им, подонкам, наплевать! Искалечили жизни таким замечательным детям!» — Маслин с грустью прикинул, что и «пятёрочки» как бы мало не оказалось: по ходу, влёгкую намотают весь «семерик»! Он даже не шелохнулся, услыхав о душевном надломе недавно любимой, лишь струйка холодного пота обожгла висок, подтвердив неутешительный вывод: пи*дец котятам.
                Ну, а прокурор, крыса полицайская, всерьёз вышедший нынче на тропу войны со злом и имевший, судя по зловещему блеску стёкол, пару-тройку осиновых кольев про запас, с настораживающей, не предвещавшей ничего хорошего подсудимых, учтивостью, испросил у судьи разрешение на демонстрацию видео в качестве доказательства стороны обвинения. Судья незамедлительно кивнул, еле сдержавшись от повеления секретарше сбегать за попкорном. Но в предчувствии захватывающего кино, он, насколько позволяла мантия, вальяжно расположился в кресле, жалея, что не может усадить Катьку на колени. Пока устанавливали здоровенный монитор, и лысый, что колено, программист подключал планшет, прокурор походкой модели расхаживал перед стойлом присяжных, велеречиво извиняясь за качество ролика, просмотром которого они сейчас займутся, но имеющего неоспоримую ценность для придания целостности складывающейся, на их глазах, картины циничного попрания основ — во как, и ни разу ведь не запнулся, педрила в кителе! После истечения трёх с половиной минут пресловутого видео, зал взорвался негодованием и шумом, в коем явственно различались голоса, предлагавшие «сэкономить государству деньги… свернуть сволочам шеи — прямо здесь и немедля!».
                Встревоженный адвокат, отмеченный стремлением вернуть присутствующим ускользающее понимание принципа «презумпции невиновности», в порыве краткосрочной отваги вскочил и срывающимся дискантом указал на неявное, из представленного видео, участие его клиентов в разудалой забаве с писюнами, — на что гневный бас из зала угрожающе пророкотал: «Ты кого, рвань пархатая, защищать взялся?» — в воздухе пахнуло межнациональной рознью. Резонно опасаясь спонтанных побоев, адвокат, чей внушительный нос вместе со щелью меж передних зубов действительно позволяли внушить мысль о черте осёдлости, испуганно плюхнулся на стул обратно; но, придя в себя, счёл свою миссию исполненною полностью и без изъянов и принялся деловито собирать бумаги и запихивать их в портфель, понятно, порядком истасканный и облезлый — дело близилось к финалу. Закончив, он подошёл к клетке с подзащитными и произнёс дежурное: «Ну-с, молодые люди, я сделал всё, что мог», — секунду помедлив, добавил, однако, приготовленное на совсем уж особенный случай: «И помогай вам Бог, ребятки!» Но тут случилось неожиданное и, пожалуй, страшное: сидевший всё заседание безмолвным истуканом Ванечка, с остекленевшим, застывшим в точке невозможности решить для себя непосильную задачу, взором, в миг обезобразившись гримасой ненависти и животной злобы, рванул к прутьям решётки и практически выплюнул оторопевшему защитнику в лицо: «Пошёл ты на х*й, пидор тухлый, вместе со своим богом! И вы все… все идите на х*й!» — в зале вдруг стало очень тихо, и Маслин услыхал шаги уходящей прочь надежды. Верняк, выходило, что теперь точно уже никто не поможет — вот же сука! 
               
                IX
               
                Впрочем, обвинитель, упырь стеклянноглазый, отнюдь не считал свой бенефис завершённым — не сдерживаемый больше обосравшимся со страху (натурально, испросился, чмо, в сортир) адвокатом, он объявил о готовности продемонстрировать ещё одно видео — «смею уверить, ещё более душераздирающего свойства, ибо оно о непереносимости страданий того, чью судьбу сломали эти подонки». Маслину, как и всем, стало ох*еть, как интересно. Судья же, заслышав про очередную «фильму», довольно хрюкнул, выдавая в себе изрядного любителя и знатока «жёстких» видосов — а хрен ли, у федерального судьи интернет наверняка по «безлимитке». Лысый хмырь безучастно ткнул пальцем в планшет — на весь экран расплылась физиономия знакомого всем географа, устанавливавшего, по ходу, ноутбук для съёмки себя, бедолаги. Несколько раз он храбро и смачно отхлебнул текилу из бутылки — в зале одобрительно зашумели. Судья прикрикнул: «Тихо там!» и устроился поудобнее. Тут очкастый вурдалак взмахом руки повелел поставить кино на паузу и сделал пояснение, что угнетённый безжалостным осмеянием в сети, после выкладывания в оную запредельного (его голос завибрировал в предвкушении максимального размера санкций) цинизма видеоролика, учитель решил одномоментно избавиться от вселенского — ну, может чуть меньше, позора. Способом, единственно приличествующим возникшей ситуации: свести счёты с необоснованно суровой к нему жизни.
                Но географ, будучи прискорбным образом инфицирован, как и большинство прозелитов современных технологий, интернет-публичностью и желанием жить на показ, решил обставить свой уход из жизни с подобающим хай-тек драматизмом. Установив на ноуте режим он-лайн трансляции, он уселся перед ним с мрачно-отрешённым видом и четырёхгранной бутылью кактусового пойла в руке, из которой тут же нехило отхлебнул и неизбежно закашлялся, — в зале обозначилось лёгкое веселье. Тут прокурор осуждающим взглядом призвал к порядку. Дальше, текила, видать, прижилась, и учитель прикладывался, почти не морщась. Ко всему, он ещё и закурил — пугливо, с оттопыренной губой, затягиваясь тонкой коричневой сигариллой, — затеяв пространственные рассуждения на камеру о небывалом падении нравов, что обычно предваряет падение империй, ибо начинает всё с малого… вкусно и обстоятельно подкрепляя собственные тезисы примерами из мировой истории — звучало увлекательно, чего там, и судья попросил прибавить звука. Очень проникновенно прозвучал неутешительный вывод, что коль недоросли оказались способны на такое, то означает сие только одно: общество вплотную подошло к гибельному краю — здесь судья недовольно поморщился, а прокурор, ху*ло запонтованное, закусил губу. И по мере опускания уровня жидкости в бутыле с этикеткою, где вычурным шрифтом значилось “Finest Quality Size”, встряхивание слипшимися кудрями усиливалось и приобрело музыкальный размер 4х4^18, а лексикон стал приобретать неведомую ранее развязность, с часто выскакивающими то тут, то там словечками явно не из педагогического лексикона: «мрази» и «твари», часто «конченные»; плюс он задружился с речевым оборотом напрочь маргинального характера «пидоры, бл*ть», употребляемого визгливо и часто. Затем, утомлённый собственным обличительным пафосом и забористой текилой, он, к вящему удовольствию публики, икнул и громко стравил газы, попутно заявив, что «сука, всё достало» — в зале откровенно заржали. Но судья хлопнул по столу рукой — ему было крайне интересна развязка.
                Вытащив из-под табурета, служившего ему кафедрой для пламенного обличения (пока действие текилы не стало чрезмерным) мира утырков, с могильной холодностью и равнодушием отторгающего подобные ему благородно-чувственные натуры, добротного плетения верёвку, и взявшись в полголоса мычать нечто печальное, на удивление ловко сладил петлю, увенчанную броской сложности морским узлом — сказывалось увлечение походами Колумба. После этого, шатаясь, поднялся и затянул неожиданно приличным баритоном строки иноземной песни, чью мелодию только что предварил неказистой увертюрой: «Marie you’re the wild blue sky and men do foolish things, you turn kings into beggars and beggars into kings…»^19 — а дальше пошёл припев, исполняемый уже уверенным «крунером» — чем он сразу выдал в себе регулярного посетителя караоке-клубов: «Pretended that you owe me nothing and all the world is green, we can bring back the old days again and all the world is green»^20, не забывая, однако, натыкаться на предметы обстановки, пьяновато при этом хихикая. Прокурор, понимая, что нужно эффекта точно не добьётся, сделал было попытку подняться и повелеть приостановить просмотр, но судья, точно угадав намерения собрата по бдению законности, нежным движением руки укротил его порыв, справедливо полагая, что самое интересное впереди.
                Как и следовало ожидать, географ замер, задрав голову, под люстрой, нетрезво раскачиваясь и допевая куплет. С учётом его небольшого роста, расстояния от пола до люстры с лихвой хватало, чтобы последняя выступила в роли малобюджетной виселицы. По-ковбойски раскрутив, он перебросил через люстру верёвку, оказавшуюся настолько длинной, что ему пришлось проявить смекалку и расторопность, дабы закрепить её за ножку стародавнего секретера с откидывающимся столом. Но вот беда — ни разу им не просмотренный ни один из выпусков передач под общим названием «Ремонт вам в радость», где бодрые ведущие, на фоне безмолвно снующих теней с уровнями, шпателями и шуруповёртами, увлекательно рассказывают, как из малогабаритной «двушки» недавно почившей тёщи, сделать двухуровневый пентхауз, оставили в курчавой голове гуманитария зияющую брешь по части азов ремонтного шаманства, — и он, опрометчиво посчитав эшафот завершённым и надёжным, глотнув ещё текилы, решительно влез на табурет и стал прилаживать петлю на шею. В зале смолкли все — до единого. Завершив устройство удавки, он поднял голову, ёрнически подмигнул, произнося: «Adios muchachos!» — затем бесстрашно оттолкнул табурет и повис, судорожно трепыхаясь. А через несколько секунд, с люстрой и грохотом, рухнул на пол.
                Взревевшая от восторга аудитория, узрела на экране облако пыли в форме атомного гриба, из которого внятно донеслось обречённо-изысканное: «Ну, право, что ж за бдл*дство-то?!» Осевшая пыль явила миру суицидника-неудачника, оглушительно чихнувшего несколько раз кряду, а потом, без всякой связи, разрыдавшегося — отчаянно и в голос. Размазанная по мокрому от слёз лицу потолочная побелка, сделала его дивно похожим на зловещего пигмея из сериала «Бешенные псы». Решительно поднявшись и волоча за собой, как хвост, не оправдавшую надежд верёвку, будто застрявший на последнем этапе эволюции шимпанзе, географ нервно отодрал от стены гламурно-розовенькую аптечку с игривым Айболитом на дверце — провинциальность бывшей жены давала о себе знать. Усевшись перед ноутом, вывалил её содержимое на стол и с усердием Джека-потрошителя начал раздирать упаковки таблеток. Не мудрствуя и не разбираясь, он ссыпал добытые препараты в ладонь и лихо забрасывал в рот, запивая оставшейся текилой. Наиболее дотошные инет-пользователи, с помощью всевозможных стоп-кадров и зумов сумели распознать в фармакологическом ассорти рецептурные антидепрессанты, просроченный парацетамол, бады для достижения вагинальной эластичности и начатую упаковку противозачаточных — последние остались от интенсивных закупок перед поездкой жены с подругой в Абхазию. На его робко-интеллигентный вопрос, почему не с ним, супруга, помнится, улыбнулась и со змеиной участливостью, невыносимо поблёскивая бл*дскими очами, ответствовала: «А ты, недоделок ху*ский, квартиру и маму в ней стеречь будешь!» — с тем и отбыла в края избыточно волосатых и всегда готовых мужчин.
                Завершив дегустацию медикаментов, учитель с олигофренической ухмылкой стал дожидаться неспешного, в духе «пали хибанна hibanna»^21, конца — но организм, вымуштрованный ячменным хлебом, проросшими зёрнами и талой водой, а также морскими водорослями и по вечерам японским чаем «синбанчжан», запахом и вкусом роднившийся с упомянутыми водорослями куда как сильнее, нежели с обычной заваркой, воспринял взброс аптекарских излишеств как очередное, едва ли не плановое испытание — и по привычке постарался выжить. К тому же, мексиканский самогон в изрядной степени нейтрализовал большую часть того, что могло хоть как-то послужить в роли яда, но он же, вместо покойного ухода, ядрёным катализатором спровоцировал у бедолаги географа обвальную, как сход лавины в горах, диарею. Присутствующих, безусловно, впечатлил вид состоявшегося идиота с клоунскими разводами побелки на лице и петлёй, жутковатым артефактом продолжавшей украшать несвежую шею, внезапно сменившего монументальную мрачность на жалостливую гримасу и неожиданно сипло пропищавшего «мама!». В след за этим географ кинулся, сшибая всё на пути и комично сжимая задницу руками, в направлении, надо понимать, клозета. Без сомнений, это явилось фееричным завершением демонстрации настоящего бенефиса потомственного, хрен ли там, неудачника-недотёпы, — под аккомпанемент развесёлого клокотания в сортире и счастливого вздоха облегчения оттуда же.
                Первым не выдержал Маслин: раскатисто, в полный голос, заржал. Ему тотчас басовито вторил Митя, звучно хлопая себя ладонями по ляжкам и колоритно прокомментировав: «Э, терпила конченный, в натуре, отвечаю!» Ванечка то ли закашлялся, то ли зашёлся жутковато-лающим смехом отщепенца, которому до дикости весело и страшно от осознания собственной незавидной участи, при которой любая чужая беда — в радость. Маслин же, смеялся так беззаботно и заразительно, что сумел раскачать закручинившуюся от увиденного публику: поначалу нечастые смешки, затем вспышки веселья в разных углах, и наконец, всеобщий, безудержный хохот — фраер прокурорский со своим видосом конкретно облажался. Это был всесокрушающий, кощунственный и циничный одновременно, хохот людей, уставших жить, тешась лишь надеждой на лучшее, когда всё с ними происходящее, явно свидетельствовало об обратном.
                Прокурор, лыч крысиный, искренне возмущённый, подскочил и вперился негодующего блеска стёклами в залу, но было уже поздно — люди смеялись взахлёб, словно подзаряжая друг друга, — и не могли остановиться. Но он не сдержался и гневно выкрикнул: «Да что же с вами такое, господа?! Ведь вы же граждане… люди, наконец!» Дальше обвинитель рванул за содействием к судье, но увидав того промокающим краем сутаны слезящиеся от смеха глаза, оторопело замер, нелепо протянув к судье руку, как бы за благословеньем, искренне полагая, что стал свидетелем конца света. Председательствующий оценил пантомиму, великодушно махнув увлажнённым рукавом и пробаритонив со смешливыми всхлипами: «Полноте вам, Аркадий Степанович (у вурдалака, оказывается, было вполне человеческое имя), рассмешили людей знатно, пора и закругляться!» (решив про себя, что стоит повременить с замышляемой в дальнейшем аскезой и не горячиться, резко исключая из круга интересов коньяк с секретаршей — жизнь ведь так коротка… Стоит ли говорить, что следом судья пылко возжелал и того, и другую; да и процесс, признаться, чересчур уж затянулся — от души бахнув молотком по столешнице, он отправил присяжных отрабатывать свой хлеб — т. е. совещаться.
               
                X
            
                Вломили им не слабо — к тому, собственно, всё заседание и шло — зря, что ли, гоблин в синем мундире усердствовал, велев монитор в зал приволочь? Всё для показательного, ушибательного шлепка — не шалите, тонкошеие, на любого окорот отыщется — вон, статей в Кодексе сколько, всем хватит… А иные, глядишь, и призадумаются, если есть, чем…
                Бл*дь, но по «пятёре» на брата — Маслин, стараясь не подавать вида, отчаянно загрустил. Митя, не ломая стереотипа, подскочил, шумно перечисляя родню судьи и прокурора, равно как и позы, в которые он их ставил. Ванечка же после оглашения приговора резко побледнел и осунулся, а встретившись взглядом с Маслином, вдруг громко и чётко произнёс: «Ну, бывай, негритёнок… По ходу, больше не свидимся, я пятёру мытарить не осилю!» — и под утро, когда саблезубые детки из его камеры, хором обмочившие Ванечку «на дорожку», дрыхли с осознанием полезно проведённого дня, тихо удавился на шконке, встретив рассвет с покойницким умиротворением на обескровленном лице.
                Маслина не стали долго мариновать на тюрьме, а через неделю отправили этапом в колонию для несовершеннолетних, расположившуюся в краях неблизких и к тому же, слывшую довольно строгой по режиму содержания — шибко не забалуешь! Прибывающих отступников заводили в предбанник «карантина»^22, где в жарко натопленной комнате истово несли службу двое охранников: один, который поздоровее, широко расставив мощные ножищи в добротных, высокой шнуровки ботинках, флегматично выстукивал дубинкой по вытянутой ладони левой руки загадочный, только ему ведомый ритм, с интригующими сбивками и переходами. Другой, длинный, угрястый и злой, отрешившись от мира, уставился на экран смартфона — этакий пластиковый грааль всех вырожденцев, — отыскав в инете информацию самого сокровенного толка, поминутно шмыгая, он восхищённо бормотал: «Опаньки, во ты раскорячилась, родная…». Увидав новоприбывшего весьма экзотической внешности, он отложил гаджет и с нехорошим возбуждением в глазах, не мигая, уставился на Маслина, вытянув преждевременно замшелого рельефа шею. А удары первого дубинкой по ладони стали куда ритмичнее, не предвещая, бл*ха, ничего хорошего! Маслину тотчас, замирающим огоньком привета из прежней жизни, вспомнилась игуана, подаренная гимназии, вернее, «живому уголку», одним из доброхотов-родителей — владельца зоомагазина, которая целыми днями таращилась на школяров, крепко, видать, озадаченная: от чего те не в сомбреро и без «тако»^23 в зубах. Находясь под гнётом смешанных чувств, когда череду голожопых малолеток внезапно разнообразил угрюмый, голубоглазый метис, надзиратель лишь смог вымолвить привычное: «Опаньки! Экзотика, бл*ха…». И далее, демонстрируя влечение не только к порно, но и к рафинированной словесности, продекламировал с выражением: «Не мышонок, не лягушка, а неведома зверюшка!» — Маслин с ходу уразумел: с толерантностью в этих краях напряжёнка. Первый «вертухай», не без сожаления прервав гипнотический ход маятника дубины, поднялся с табурета во весь свой неслабый рост, и расправив плечи, произнёс, обнаружив в себе человека вдумчивого, любящего не токмо увечить с помощью спецсредств, но и проводить вечера за книгою: — Пред законом все равны: и лисёнок, и волчица, и ты — Максимка! — долговязый прыснул со смеху незамедлительно. Борцовской раскорякой эрудит подошёл к Маслину и чувствительно ткнул дубинкой в грудь: — Слухать сюда, негритёнок, — Маслин непроизвольно скривился, — не кисли, сучонок, дольше проживёшь… Так вот, блатовать здесь и не мечтай — приволоку на вахту^24, загну ракообразно, и твои шоколадные булки в какао-масло взобью, усекаешь?
                Образность изречения привела напарника в сущий восторг, и он радужно зафонтанировал слюной одобрения: — Ха-ха, булки… в какао… уссусь щас!
                Маслин, сметливо уразумевший, что речь шла не о кулинарных изысках, а об его, маслиновой, жопе, торопливо кивнул, справедливо полагая промедление смерти подобным. Но бровь здоровяка недовольно, угрожающим образом, пугавшим, похоже, местных сидельцев до икоты, изогнулась, — и Маслин, торопливо разлепил разом пересохшие губы: — Понял, командир… услышал… — Ну вот и ладненько! — отечески осклабился бугай. Казалось, он сейчас примет, акугая, смуглого несмышлёныша на руки, заботливо угостив липкой «брабариской», но вместо этого продолжил: — А то у нас своих дебилов хватает, паца-а-анов, век воли не видать… За*бали, блотари сопливые, нема спасу… Заигрались в своё АУЕ, не угомонишь никак! Слыхал, Максимка, про такое? — Маслин вновь поспешно кивнул. — Забудь, уё*ышь, иначе покалечу… Все ваш интернет сраный (неодобрительный взгляд в сторону напарника): любой задрот или урка лагерный могёт соплякам, что там сутками сидят, на уши приседать, а тем только накидывай о пацанской доле… — тут явно прозвучало давнее недопонимание между напарниками, но профессионализм взял вверх, и они практически в унисон скомандовали: — Раздевайся, Черныш, полностью…
                На следующий день, получив распределение в 5-й отряд, одетый в тотчас расползшуюся блином по голове ушанку-зэчку и телогрейку без воротника, чувствуя себя 100% клоуном на беспонтовом корпоративе, Маслин шлёпал по лужам за шнырём в свой отныне на долгие, бл*ха, 5 лет, барак, ощущая свежестриженным загривком тяжесть уготованной ненависти во взглядах толпящихся в локалках малолеток, многие из которых имели за спинами такое, что не всякий взрослый, прознав о том, смог бы заснуть без доброй стопки водки на ночь. Отворив сваренную из прутьев калитку отгораживающего их территорию забора из толстенной арматуры, Маслин сразу наткнулся на лихую ватагу мальцов с физиономиями одна другой свирепее, в коих без труда угадывалась отрядная «отрицаловка», а в центре красовался крепкого телосложения зэчок, с совсем уж злодейской и рябой рожей, в угольно-чёрной «телажке», щегольски распахнутой, и в босяцкого залома, т. е. прямо на затылке, идеально отформованной, ушанке. Вертя напоказ меж пальцев сигарету с фильтром, он с недоброй весёлостью воскликнул: «Опа, братва, зацените-ка: мусора папуаса приняли!» — окружающие дружно загоготали, кто раскатисто, от души заходясь, почти на равных с «паханом», кто торопливо и подобострастно, боясь не успеть по достоинству оценить хохму «авторитета», — но все, как один, в пугающе злобном единении щёлкающей зубами стаи. Маслин поневоле замер: с леденящим сердце отчаянием он понял — выжить здесь и не пропасть буде пи*дец как трудно.
                Даром ли, писавший полтора столетия назад, саркастичный наш соотечественник, дал блистательно исчерпывающее определение сих мест: «вместилище погубления и ад кромешный»^25 — лучше сказать не стоит, право, и пытаться.               
               


                Примечания автора:
               
                ^ спецшкола для трудновоспитуемых — как правило, первая ступень в их криминальной карьере;
                ^^ происшедшее с судном «Батавия» — красноречивый пример, как западные христиане-протестанты XVII века, прежде добрые самаритяне, незамедлительно вернулись к первобытно-зверскому состоянию, лишь только представился случай: в 1629 году парусник «Батавия» вышел из Амстердама, имея на борту 600 человек пассажиров и команды. Дорогой груз, а также сундуки с серебром и золотом для выплат жалования чиновникам колоний (Голландия в ту пору была страной с изрядными морскими амбициями) увлекли суперкарго Иеронима Корнелиуса и он подбил команду на мятеж, предварительно оторвавшись в тумане от кораблей сопровождения. У берегов северной Австралии корабль наскочил на рифы, однако люди успели спастись, высадившись на побережье. За помощью была отправлена команда из 30 человек на сохранившемся спасательном боте. Достигнув острова Ява, в ту пору голландской колонии, они через 3,5 месяца вернулись на корабле назад — и ужаснулись. В живых осталось только около 40 человек — Иероним Корнелиус, сколотив из части команды шайку головорезов, устроил форменный геноцид, убивая людей за малейшее непослушание, а то и ради потехи, лишив жизни около 400 человек, в том числе женщин и детей. Стоит ли говорить, происшедшее с «Батавией» шокировало всю тогда уже просвещённую Европу. Поражает в этой истории то, что сотни(!) людей позволяли кучке мерзавцев, бесчинствовать, предпочтя сопротивлению молитвы и покорность.               
                ^3 белое отребье (англ.);
                ^4 изнасилование;
                ^5 «…жизнь не постель из роз» — из хита гр. Queen “We Are The Champions” от 1977 г.;
                ^6 из песни В. С. Высоцкого «Сидели, пили в разнобой…»;
                ^7 данная процедура весьма наглядно показана в одной из серий 4-го сезона сериала «черные паруса»;
                ^8 флагманская каравелла Христофора Колумба;
                ^9 имеется ввиду ураган «Катрина» 2005 г., затопивший 2/3 города и нанёсший ему колоссальный ущерб;
                ^10 начальник;
                ^11 АЛЕКСАНДР КУПРИН «Механическое правосудие»;
                ^12 обыгрывается название фильма бр. Коэн: “No old men’s land” — «Старикам здесь не место»;
                ^13 строка песни гр. PINK FLOYD “Welcome To The Machine” из феноменального альбома “Wish You Were Here” от 1975 года;
                ^14 «Сторивилл» — по сути, квартал «красных фонарей», с борделями и катранами;
                ^15 один из наиболее часто цитируемых в современной поп-музыки песенных артефактов “House of the Rising Sun” исполняется от лица парня, отсидевшего именно в этой тюрьме; исполнялся бессчётное множество раз, но наиболее каноническим по обе стороны Атлантики считается версия английской гр. ANIMALS от 1964 года;
                ^16 Это не фантазия автора, а, по сути, исторический анекдот: начальник Псковского централа с 1908 по 1912 г., полковник Пётр Иванович Черлениовский, слывший человеком начитанным и ценителем музыки, был убеждённым сторонником телесных наказаний. Заключённых, среди которых было немало известных в будущем революционеров, нещадно пороли за малейшую провинность (довольно опрометчиво: не благодаря ли этому и выковывался характер будущих ниспровергателей режима? — ком. автора), либо совсем уж по экзотическим причинам, например: «голос не мелодичен», «еврей», «рожа корявая»... Однажды, купленная для увеселения у цыган пара мартышек (скорее всего, уже инфицированная цыганским вольнолюбием) сбежала, но будучи изловленной, привезена в централ обратно. Перед выстроенными во дворе узниками Черлениовский помиловал самку, как «особу женского полу», а «самца-мерзавца, соблазнившего её на побег», приговорил к 25-ти ударам розгами. Закончил, впрочем, полковник плохо: кто-то из сидельцев связался с волей, и либеральная общественность принялась истерить (ничего не меняется!), посему в узилище нагрянула комиссия. Поначалу пытались уладить всё по-тихому, но арестанты объявили голодовку. Черлениовского в результате сняли и перевели в Кострому с понижением, где он вскорости и умер — от сердечного недомогания — перенервничал. Чем и закрепил на заснеженных российских просторах английскую мудрость: «Никогда не заготавливай розги — вдруг он для тебя!»; 
                ^17 старинная лагерная, перекочевавшая и в армию, забава: спящему тихо обнажают ступни и засовывают меж пальцев кусочки бумаги — затем поджигают;
                ^18 размер, в котором играется большинство поп-песен;
                ^19 строки из 1-го куплета песни “All The World Is Green” Tom’а Waits'а из альбома “Blood Money”; 
                ^20 припев из той же песни;
                ^21 угасание, потухание (инд.);
                ^22 помещение, барак для вновь прибывших на зону, откуда их распределяют по отрядам;
                ^23 мексиканская шаурма;
                ^24 зоновский КПП;
                ^25 М. Е. Салтыков-Щедрин «Христова ночь (предание)».