Поповские истории. Банник

Рисунок Ильи Ходакова, коему автор выражает благодарность

Баня у Пахома была старая, даже не прадедова, а пра-пра-пра там какого-то. Он уж и вспомнить не мог.  Сложенная из давно почерневших сосновых бревен, ютилась она средь репьев и окружавшей ее крапивы, как и положено в деревне, на берегу речки.
Пахом, пасечник наш деревенский, только виновато развел руками:
– Шляпа я, запамятовал покосить. Э-эх, как – пройдемтать, а? 
С этими словами он вопросительно посмотрел на меня. Снизу вверх. Сколько лет было Пахому – никто в деревне, включая его самого, толком сказать не мог. Росту – мне чуть ли не по пояс. И голова – рыжая, такая же борода. Обе – колтунами. И обе – без единого седого волоса. Его так и звали в деревне: «Рыжий Пахом». Лицо вроде бы старое, а морщинами и не изъеденное.
Одет он был в телогрейку и, как ни странно, валенки. Возраст. Словно предваряя мой вопрос, пробормотал: «Ноги мерзнуть». При этом Пахом как-то так забавно притопнул и хлопал себя по коленкам. Он вообще мне чем-то напоминал средневекового шута, с его смесью чего-то забавного и, одновременно, жутковатого; в деревне его считали с чудиной и побаивались.
Жена Пахомова давно померла. Жил с дочкой. Взрослой уже. Замуж вот только ее никто не брал: как и отец – невысокая, к тому же толстоватая, такая же рыжая, с покрытым веснушками лицом и тоже – с чудиной.
Поговаривали, Пахом с нечистой силой знался. Оттого и побивались его. Не знаю, так ли это, но вот больше года отслужив, в церкви я ни его, ни дочку его, ни разу не видел.  Сказывали, что прежний настоятель его за это бранил почем зря, но и натерпелся от него. «Что значит – “натерпелся”»? – как-то спросил я, движимый любопытством, старосту. Он в ответ только брови нахмурил и не ответил ничего.  Ну я и не лез. Не ходит и шут с ним.
Хоть Пахома и недолюбливали в односельчане, но мед брали все, включая меня, даже из соседних деревень приезжали. Правда, нашито-то как возьмут, так сразу ко мне – святить. И за отварами разными к Пахому не брезговали ходить, когда кто чем заболевал, а некоторых он, по их собственным словам, исцелял в той же бане от сглазов. То же самое и со скотиной – заговаривал Пахом ее от разных хворей.
На мои увещевания: от сглазов, там, с порчей, надо в церковь ходить исцеляться, наши деревенские бабы и мужики смотрели из-под лобья и твердили неизменное: «Чему вас там только в городе учат-то».
Не сказать, что прям-таки Пахом слыл бирюком – нелюдимым, то бишь. Наблюдая его со стороны, мне казалось, что он даже весьма словоохотлив. Только вот сам никогда ни с кем не заговаривал первым. И меня вот не он лично позвал, а староста:
– Вы б, ваше преподобие, к Пахому Рыжему наведались, что-то не лады у него с банником. Шалит уж очень. Чуть дочку его, дурочку, не задрал.
Ну я и пошел в назначенный старостой час, прихватив все необходимое для освящения бани этой самой. Признаюсь, любопытство  меня подвигло с Пахомом пообщаться. Жил на окраине деревни, неподалеку от леса.  Там же, в саду, за передней терраской, улья его и стояли. Подхожу к дому его, из красного кирпича сложенному, вокруг окруженному, как и баня, бурьяном. А Пахом меня и ждет уже. Только диву даюсь: откуда узнал-то.
Пока к бане спускались, он все на банника сетовал: позавчера дочку чуть до смерти не задрал. Сейчас она, вон, на печи отлеживается, отвары отцовские хлебает. Подходим мы к бане, сквозь некошеный бурьян продираемся, а на меня вдруг страх напал. Вот так ни с того, ни с сего. Холодком непрошеным по спине. Баня ж, как в древне считали, место нечистое, без икон и не освященное.
Вспомнил я вдруг о том, как кто-то обмолвился: жена-то Пахомова утопла, и что могилы ее нет в деревне, что приходит она по ночам к мужу своему рыжему и вместе они колдуют да в карты режутся. Как раз в бане этой самой.
Помню, я тогда посмеялся над словами этими, а сейчас вот, некстати, они мне и вспомнились,  когда мы как раз перед потрескавшимся и давненько не обновлявшимся порогом Пахомовой бани стояли. Я тут еще вспомнил: кто-то, на трапезе после службы, с жаром утверждал, что и неупокоенного Панкрата на самом рассвете из бани Пахомовой выходящим видел. Здесь уж мне трудно было не поверить: с неупокоенным Панкратом-то и я встречался .
Уже на пороге Пахом проговорил со вздохом:
– Уж не усмотрел я, дернул ее нечистый в третий пар идти.
Я только в ответ головой покачал. В третий пар, по местным поверьям, в бане черти парятся и банник. Человеку лучше и не соваться туда. Словно прочитав мои мысли,  Пахом продолжил:
– Вот и сунулась, недотепа, еле живой выволок. И, кажется, с чудиной она у меня совсем теперь будет.
– Ты уж – продолжал  Пахом, отворяя дверь и заходя внутрь бани – как следовать побрызгай по углам живой водой, да молитвы свои прочитай. Может банник посмирнее станет. А то в последнее время разошелся. Невмоготу стало.
В чем выражается это самое «разошелся» и «невмоготу»  я спрашивать не стал, застыл на пороге: за ним было темно, пахло березой и смолой.  И мне все казалось, что переступлю я сейчас границу чужого, опасного для людей мира. Я аж поежился от этих мыслей. Но что делать, перекрестился и зашел.
Да, еще удивило обращение на «ты». Деревенские ко мне по разному относились, некоторые – словно к дитю неразумному. За незнание обычаев. Но все – с каким-никаким почтением. И обращались только на «вы». Даже сторож деревенский, которому сто лет в обед. А тут и «ты», и вместо «святой» – «живая» вода; и не «покропи», а «побрызгай».
Не то, чтобы меня это как-то задело, просто еще неуютней стало, да и мысль промелькнула:  «Верно в деревне говорят:  мол, знается Пахом с нечистой силой».
В общем, перекрестившись, зашел. Перед самой парной дверь, из березовых досок сложенная. Совсем низкая. И скрипучая. Даже Пахому пришлось нагибаться, ну а мне уж – в три погибели, чуть ли не на карачках заползал.
Потолок в парилке оказался низким. Справа от двери сложенная из камней печка, слева – окошко. Маленькое совсем и закопченное. Пару ступенек на полку вели. Я еще подумал: сейчас банник дверь затворит и уморит меня здесь, или вон тем, на ступеньках лежащим веником, отстегает. Пахом сел на нижнюю ступеньку и на меня так вопросительно уставился.
Ну, делать нечего: надел я епитрахиль, вынул из чемоданчика требник, в небольшой бутылочке у меня святая вода была припасена. Совершил я молебен, окропил углы святой водой. Хозяин все это время сидел смирно, только брови хмурил.
Хотите верьте, хотите – нет, но пока я молебен совершал, несколько раз слышал то ли ворчание, то ли рычание. Не Пахомово, он все это время молча сидел, только наблюдал за мною внимательно. И еще я постоянно ощущал присутствие чего-то… ну, не из нашего мира. И все спешил побыстрее молебен закончить.
Как только выбрались через полчаса мы из бани, я, наконец, распрямился и с наслаждением вздохнул полной грудью. Вокруг била ключом жизнь:  где-то подле меня жужжал шмель, гудели оводья, брехали вдалеке собаки. Наш мир. Живой.
Пахом же вышел из бани молчаливый и, ничего мне не сказав, только всучив откуда-то – откуда? – вдруг появившуюся у него в руках баночку липового меда, повернулся и пошел к своему дому, что-то бурча себя под нос. Поди-пойми, что было у него на уме, доволен он остался или нет.
… Через неделю возвращаюсь я вечером домой, отворяю ворота, и дивлюсь тишине. Вечер. Скотина и птица наша домашняя в катухе да в хлеву, а матушка по привычке меня не встречает. Сын с соседскими ребятишками, знаю, до темна играть на выгоне будет. Чувствую, опять холодок по спине, а ноги сами к бане несут.  Прихварнула супруга-то. Париться собиралась сегодня. Гляжу, дверь в предбанник приоткрыта. Отворяю. Лежит. В предбаннике этом самом супруга моя. В чем мать родила и с красной исполосованной спиной. Я за руку ее схватил. Выдохнул. Бьется пульс.
Словом, не буду вас томить подробностями. Выходил я матушку свою. Обошлось. У меня масло было, со Святой Горы Афон, им аккуратно спину мазал ей, ну и о лекарствах не забывал. Ну а баня в ту же ночь сгорела моя. За неделю мне мужики новую поставили. Освятил я ее.  Стоит. И по сей день.
Вот так отомстил мне банник. Правда, в новой бане поселиться не решился. А что тогда с матушкой стряслось – я у нее и не спрашивал, а она не рассказывала, только молиться, я заметил, усерднее стала.
Да, чуть не забыл: дочка Пахомова тоже поправилась, только рехнулась совсем, глупОй сделалась.





27.01 – 01.02 2021