Прамузыку. Бетховен

В этом году мы празднуем юбилей Людвига ван Бетховена – ему исполняется 250 лет.
Признаемся честно, симфоническую музыку слушать трудно. «Я бы убрал отсюда половину нот. И замедлил бы еще в четыре раза. У меня мозг не успевает» - сказал мне друг-музыкант, когда мы слушали с ним фортепианный концерт с оркестром №5 Бетховена. Кроме мозга, часто не успевает и психика. Я долго не могла слушать музыку Бетховена именно по этой причине. Слишком много в ней страсти, сгущенности, плотности, которая требует от тебя больших затрат энергии для восприятия. Тогда это был настоящий диктат, которому хотелось сопротивляться. Подружиться с Бетховеном лично мне помогла его Третья симфония. Это случилось, когда я постаралась понять про что эта музыка, но, главное, когда за этой музыкой я почувствовала присутствие Бетховена-человека.
Представьте, только что в соседней Франции была так площадно, так залихватски обезглавлена монархия.  Казалось, что теперь этому несправедливому сословному миропорядку уж точно приходит конец. Скоро, вслед за Францией, задышит вся Европа, потому что самый достойный из людей – Наполеон Бонапарт несет ей свободу равенства и братства. Бетховен восхищен. Он живёт Наполеоном. Во имя его он вершит свою революцию.
Создание «Героической» или Третьей симфонии Бетховена в мире музыки сопоставимо с изобретением парового двигателя в промышленности. Она заключает в себе такие потенциалы, которые будут раскручиваться другими композиторами вплоть до нашего времени. После этого произведения мир музыкального искусства больше не будет прежним. Первое исполнение симфонии просто смело слушателей. Ее называли грубой и порывистой. Слишком непривычной и непонятной для изысканного слуха аристократической публики. Ну и, конечно, ужасно длинной. 52 минуты. Композитор буквально усадил и заставил всех этих господ почти час слушать настоящий музыкальный манифест. Это было едва ли не оскорбительно, учитывая, что до Бетховена симфонии носили скорее развлекательный характер: они должны были «разогревать» публику перед основным номером программы, а никак не декларировать какие-то там идеи. О, как они, злились и шикали, но вынуждены были слушать.  Кроме длительности в симфонии скандальным было и многое другое: использование не мелодических, а скорее ритмических структур в качестве тем, бесконечно множащиеся разработки частей, до безобразия (думаю, они говорили именно так) растягивающие каждый раздел, и, конечно, это несостоявшееся посвящение консулу Наполеону Бонапарту, которое стояло на изорванном впоследствии титульном листе. Да, к моменту премьерного исполнения композитор знал, что Наполеон не смог устоять перед соблазном абсолютной власти и взял себе титул императора, но симфония уже заговорила. И говорила она теперь не столько о Бонапарте, сколько о вечном трагическом разладе между идеей и её земным воплощением. Ее героем отныне стал идеал, сверхчеловек, который вынужден бешено биться теперь не со своими врагами, а со своими страстями, а может быть и глохнущий композитор, борющийся с судьбой за возможность слышать своё сочинение.
Самая острая и контрастная часть симфонии – вторая, где похоронный марш занял место традиционно мажорного анданте. Вот по гулкой улице движется похоронная процессия. Плащи идущих треплет неприятный промозглый ветерок.  Вдруг кто-то начинает негромко говорить про покойного. Тот был славным малым. Друзья вспоминают важные, а потом и забавные истории, связанные с ним. Разговор оживляется, кто-то уже начинает смеяться и вдруг все вспоминают, что они сейчас в такой ситуации, когда смеяться, как минимум, неприлично. Они умолкают и идут дальше, чувствуя, как им теперь будет без него одиноко. А над их головами, как нечаянный дымок, возникает вдруг звук часов, обманчиво необязательный и лёгкий.