ЭЛВА

(цикл рассказов)

Элва

Во время беседы по скайпу мой друг Гриша рассказал мне, как гостил у дочери в Израиле и как попал в переплёт. Он уже собирался уезжать и вот незадача - у него украли паспорт и деньги. В консульстве России, гражданином которой являлся Гриша, ему пообещали, что все документы будут восстановлены в течение десяти рабочих дней. Чтоб не терять время, бедолага решил найти себе работу. Искать пришлось недолго. Через общину грузинских евреев устроился рабочим, разгружал самосвалы с мешками цемента. Мой друг отличался и ростом, и силой, но было трудно. К концу первого дня его пальцы не разгибались, он еле добрался до дома дочки, перешагнул порог и  рухнул навзничь на ковёр. Уснул глубоким сном. Дочка решила его не беспокоить, накрыла одеялом. На следующий день другие грузчики поделились с ним опытом, как можно экономить силы. Хозяин предприятия решил, что рабочий отлынивает от работы и начал орать на него. «Стою я и смотрю на этого злобного лилипута, думаю по башке его стукнуть, но сдержался», - рассказывал мне Гриша. Потом стало легче, наступило привыкание. Заработал неплохо. Через две недели поспели документы.
- Не встретил ли там Элву Цвениашвили? - спросил я его.
- Нет, того гляди помог бы.

Элва был грузчиком, работал на товарной станции нашего городка. Он жил на еврейской улице. На неё через железнодорожное полотно был перекинут мост. Каждое утро, по его лестнице почти кубарем скатывался краснолицый мужчина в телогрейке, побелевшей, видимо от муки или цемента. На голове у него была такая же видавшая виды кепка. Он всегда спешил, шатаясь из стороны в сторону, согбенный, движения конечностей размашистые, суетливые, отчего казалось, что его ноги путались.
О его силе ходили легенды. Благодаря Элве один хмырь выиграл спор. На спину бедняги навалили рекордное количество  мешков цемента. Не задаваясь вопросами, кряхтя, ещё пуще раскрасневшись и согнувшись, он дотащил свою ношу до грузовика. Сердце вот-вот выскочит из груди. Освободившись от тяжести, Элва потерял сознание, а когда пришёл в себя, увидел, как люди вокруг веселятся. Бригадир обливал его холодной водой из ведра. Торжество было по поводу куша, который сорвал помянутый тип.
Можно допустить, что не обошлось без преувеличений. Элва – единственный еврей, который занимался физическим трудом, и то неквалифицированным. Это обстоятельство, вероятно, подвигало молву сгущать краски. Его соплеменники работали в основном в торговле или в сфере обслуживания. В городке магазины называли именами их директоров.  Был, например, «магазин Шалико». Так звали отца Гриши, который был директором универмага. Наши семьи жили в одном доме, в центре города. Гриша угощал нас мацой.

Каждый день в школу мы ходили этой улицей. Дом Элвы находился на её пересечении с переулком. Свернув в переулок, следуя вдоль чахлых заборов, можно было ощутить, как сгущались запахи незатейливой кухни его обитателей. Как-то меня перехватила женщина, вышедшая из одного из дворов. Она взяла меня под руку и быстро-быстро заговорила. Просила разжечь огонь на их кухне. Я связал её просьбу с Шабадом. Обстановка в доме была убогой. В комнате находился старичок, бородатый, в кипе, с пейсами. На кровати лежал мальчик-инвалид, видно, пораженный церебральным параличом. Мне предстояло совладать со старым керогазом. Это приспособление я увидел в первый раз, долго возился с ним. Чуть- чуть и я спалил бы дом.

Жена Элвы была рыжеволосой. Собрав руки на груди, стоя у шатких деревянных ворот, она деловито наблюдала за происходящим на улице и общалась с соседками. Иногда казалось, что они говорят все одновременно. Новое лицо на улице вызывало типа ступора - все замолкали, застывали на месте, только глаза смотрели. Прохожий удалялся и еврейки как бы возвращались к жизни - наперебой обсуждали его явление.
Там же на лавочке традиционно восседала женщина – слоноподобная, с гипертрофированными жировыми отложениями. Её звали Сара. Неожиданно для меня мама заметила мне: «У неё крупные черти лица, но красивые.  У неё умный взгляд». Сказав это, мама попросила передать ей свёрток. Сара сидела на обычном для себя месте. Посылку она приняла спокойно, только её холодный взгляд немного потеплел. До сих пор не ведаю о содержании свёртка и о том, что могло связывать эту женщину с моей матерью, которая на еврейской улице никогда не появлялась.

Моё внимание привлекало некое изображение, на облупленной стене жилища грузчика, выходившей на улицу - что-то вроде надписи, точно, сделанной не на иврите. Я видел её все десять лет, пока ходил в школу. Выдался случай о ней расспросить. Сын Элвы Яша, рыжий увалень, с некоторых пор снабжал меня израильскими марками. Я заявился на улицу довольно поздно. Погода была тёплая. Меня поразило, как много народу роилось вокруг. Стоял громкий, обыденный, добродушный гомон. Получив от Яши марки, я обратил внимание на знаки на стене. Они отчётливо были видны в свете уличного фонаря. Сын грузчика только пожал плечами, мол, не знаю. Вообще у меня возникло ощущение, что окружающие тоже не имели представления, более того - не замечали надпись. Гомон прибавил в регистре. Из него я выудил, что ещё чей-то дед задался таким же вопросом, но не получил ответа. «Надо спросить Хаима Цицуашвили» - послышалось. Речь шла о хахаме, который «много понимал» по религиозной части. Синагоги в тех местах не было, раввина тоже.

В детстве я побаивался Элву. Думал, что его держали за местного сумасшедшего. Стоило ему появиться в городке, тут же начиналось: «Элва, Элва...!» На каждый зов торопыга отвечал как обычно, продолжая своё стремление вперёд, не повернув головы, вздымая правую руку. В его голосе звучало совершеннейшее простодушие. Мне казалось, что окликающих забавляло всегда предсказуемая реакция мельтешащего мужика с красным лицом и огромными красными руками. Однажды, когда он вроде бы удалился на приличное расстояние, я напряг голос и окликнул его. В ответ послышалось: «Гаумарджос! Шалом!» Опять-таки в том же духе. Кстати, «шалом» в его устах звучало как обычное здесь «салам!» Тоже самое, но в тюркской вариации.

Однажды я стал свидетелем отвратительной сцены. На товарной пьяные рабочие что-то не поделили. Совершенно трезвый Элва попытался что-то объяснить, но его начали колотить. Тот катался по земле, пинаемый ногами. Элва, увидев меня, испуганного, улыбнулся и поздоровался со мной на свой лад. Даже поднял руку, чтобы одновременно отбиться от очередного удара ногой. Потом встал на ноги и бросился наутёк.

У меня был брат – близнец. Мама нас одевала одинаково и всегда со вкусом, чем изумляла местную публику. На нас смотрели с нескрываемым любопытством. Как-то Элва, по обычаю проносясь мимо, обернулся-таки и обратился к маме. В его взгляде, каким он окинул нас близнецов, сквозило умиление.

Наступило время репатриации. «Твоё время пришло, Алия!» - шутили над мужичком с таким именем на еврейской улице. Элва преобразился. Он стал появляться в цветной сорочке в клетку, в глаженых брюках, ноги были обуты  в «чохословацкие» туфли. Он их сам так назвал, когда его окликнули знакомые и спросили, где их можно было купить.
Элва прогуливался с молодёжью по главной улице городка, с сыном и его сверстниками. Яша говорил мне, что в Тбилиси строят новый аэропорт, откуда самолёты будут прямиком направляться в Израиль. Как известно, репатрианты на первых порах вынуждены были выезжать в Москву, а затем в Вену. Элва снисходительно реагировал на такие небылицы. Но, кажется, сам им верил.

Проводы были шумными и волнующими. Перед тем, как подняться в вагоны московского поезда эмигранты целовались со всеми, кто находился в тот момент на перроне, потом припадали к земле и целовали её. Пустил слезу и Элва. В день его отъезда я впервые увидел его одетым в костюм...

Гриша не уехал в Израиль. Он отправился в Саратов, где учился в мед.институте. Там же он женился. На землю обетованную выехала его дочь. Я поступил в Тбилисский университет. В городке стал бывать редко. Мои домашние тоже переехали в столицу. Уже в Тбилиси мама однажды сказала мне:
- Помнишь Сару? Она умерла в Израиле, как только туда приехала.
Я подивился такой её осведомленности, но углубляться не стал.

- Можешь себе представить, что мне совсем недавно приснился Элва, - продолжал я свой разговор по скайпу с Гришей.
... Привиделось, будто я проезжал через городок, направлялся в командировку. Его улицы, как в далёком прошлом, были оживлёнными. Увидев железнодорожный мост, я попросил шофёра остановиться. Вышел из машины, перешёл через мост... Иду по еврейской улице. Жара, солнце слепит. Вокруг пустынно, жуткая тишина. Ни один листок на дереве не дрогнет. Только слышно, как мухи жужжат у нужников во дворах за заборами. Остановился у облупленной стенки с письменами. Они потускнели. Вижу вдали по улице движется человеческая фигура с тяжёлым грузом. Я узнал Элву. Он тащил на спине пианино. Весь взмыленный, красный как рак. В своей телогрейке и шапке. Через определённые промежутки он останавливался и опускал на землю ношу. Столько лет прошло, а он не изменился. Будто и не уезжал. Я почувствовал, как радость поднялась во мне. «Гаумарджос! Шалом!» - крикнул я. Ответ был такой же, как всегда приветливый.
-  Не знаешь, как он вообще? – спросил Гриша.
- Ни слуху, ни духу.


Эмиссар мирового ревкома

Я приехал утренним поездом из командировки. Шофёр меня не встретил, опаздывал. Пришлось подождать. Зал ожидания пустовал. Только уборщицы работали в разных уголках зала. Его гулкую пустоту заполняли их короткие фразы. Получалось вроде переклички, обмена репликами. Одну из них я расслышал, мол, муж одной из них вчера опять упился «до уссения». Пока я переваривал новое для себя слово, в зал с шумом ввалилась группа молодых людей. Явно приезжие, «иностранистые», но говорили они по-русски. Наверное, прибалты. Парни с серьгами, одетые под хиппи, патлатые, бородатенькие выглядели живописно. «Фанаты какой-нибудь рок-группы», - подумал я. Такие следуют за кумирами, кто на чём, обуянные энтузиазмом, мало заботятся о таких мелочах, где бы поесть, где поспать. У них, как я заметил, даже денег не было толком. Парни рылись в карманах, собирали «общак», кажется на билеты на поезд. Все, вроде, как с похмелья проснулись, голодные и озабоченные.
На всю группу была одна девушка. Тоже хипповая. Она курила, а потом у вдруг уселась на колени одного из фанатов – светловолосого верзилы с заспанными глазами. Могла примоститься на скамейке рядом, но предпочла поступить иначе. Естественно, что молодёжь обратила на себя внимание. Выдавая очередную порцию «гулких» реплик, одна из уборщиц назвала эту девушку на грузинском языке «бесстыдницей». Ей вторили из дальнего угла. Мне показалось, что девушка была растеряна ещё более, чем её дружки, и уселась одному из них на колени по рассеянности. Тут подошёл шофёр. Он сбивчиво извинялся за опоздание. Я же пребывал в раздумье. Никак не мог вспомнить, кто из знаменитостей гастролирует в Тбилиси. Точно - фанаты заскочили в Тбилиси по ошибке!

Прошло много лет. Но вот я вспомнил о них.
Шёл третий день революции. Народ стоял перед парламентом, бушевали страсти. Бочком-бочком я протискивался сквозь тесные ряды, спешил на работу... в парламент. Начальство  предупредило нас, что явка на службу в виду неординарных обстоятельств не обязательна. Но я, как хронический трудоголик, на службу всё-таки явился. Мне то и дело приходилось здороваться и обменивался фразами со знакомыми, их было много среди демонстрантов. «Скоро в гости к тебе всем народом нагрянем», - полушутя заметил один из них. Я хотел было сострить в ответ, но вдруг дар речи утратил от увиденного... Демонстрации всегда собирают много разных местных оригиналов. Во времена Гамсахурдиа даже наиболее одиозные из них получали функцию – кому поручали нести транспаранты, размахивать флагами, кто смешивался с толпой, скандировал. Но этот субъект явно был пришлым. Он будто сошёл с картины Шагала где-нибудь в одном из музеев и поспешил в Тбилиси, на шум на проспекте Руставели. Редкая рыжая бородёнка, длинный нос, худое бледное лицо окаймляли пейсы. Он был облачён в светло зеленое пальто, тогда как вокруг него очевидно преобладал чёрный цвет кожаных курток. Его шляпа была уж очень манерной, а от холодной ноябрьской осени тощую шею оберегало не то кашне, не то цветастая косыночка. Он стоял чуть поодаль от меня. Я слышал его обходительное«пхостите, пхостите!!» «Пришелец» выглядел женственным и незащищенным в толпе с сильным маскулинным акцентом. Я даже забеспокоился, как бы этого хрупкого типчика не задавили. Толпа моментами приходила в движение. Сами демонстранты с любопытством косились на него и были бережны по отношению к столь необычному гостю – старались не стеснять его. Тут он перехватил мой взгляд и, воздев два пальца вверх, слабым голоском заверещал: «Виктория, Виктория!!». Его лицо сияло от пущего удовлетворения. В это время с кузова грузовика, где стоял микрофон, заговорил один из лидеров, громко и харизматично... Я заспешил к заградлинии милиционеров. Показал документ и меня пропустили.

На службе я застал Вано Г. Он такой же трудоголик, что и я. «Старая школа», как мы говорили, вспоминая наше комсомольское прошлое. После разговоров, что на улице происходит, когда парламент будут брать, я рассказал коллеге об увиденном мною субъекте. Предварительно вспомнил о заблудившихся фанатах из Прибалтики.
 - Должно быть этот заезжий - тоже фан. Приехал из Москвы или Питера. По виду - тамошний интеллигентик. Кому концерты поп-музыки подавай, а кого хлебом не корми, только бы в революции поучаствовать, хотя бы в чужой, - заметил Вано Г. 
Потом он осклабился и с хитринкой в глазах добавил:
 - Не исключено, ты воочию увидел «эмиссара мирового ревкома».
Эту категорию деятелей в нашей «жёлтой прессе» поминают наряду с разными космополитами и международными фондами, спонсирующими революции.

В это время к нам постучали. В кабинет вошли представители оппозиции. Они спросили, чем мы занимаемся. Наши чиновничьи рутинные функции не вызвали у них раздражение.
 - Продолжайте работать, - сказал нам один из них, кстати, известный деятель, митинговый активист. Пока мы беседовали в кабинете, революционеры вошли в парламент. Мы не услышали этого, потому что располагались в дальнем флигеле, на самом последнем этаже. Эпицентр событий находился в зале заседаний. Всё происходило по меркам революций цивилизованно и мирно, у некоторых оппозиционеров в руках были розы. Хотя не обошлось без рукоприкладства и матерщины с обеих сторон. Шеварднадзе, который в момент вступления масс в зал находился на трибуне, попытался затеять с их лидерами полемику. Но его насильно увела под руки личная охрана.
Чем в этот момент был занят "фанат - эмиссар"?


Габриел

Если кто хочет представить себе, на кого был похож Габо, вспомните картины Рембрандта. Великий фламандец жил на Иоденбреестраат, на еврейской улице Амстердама. С её обитателей художник писал персонажи для библейских и не только библейских сюжетов... Белобородый, богобоязненный еврей, только-только поднявший глаза от свитка торы к небу. В этот момент он кажется старше своего возраста. Как Габо.
В шахматный клуб он забрёл по безделью. Сначала меня ввел в заблуждение значок «Мастера спорта СССР» на лацкане его пиджака. Почему бы не сразиться с мастером, затесавшимся в среду любителей? В шахматной квалификации партнера я разочаровался довольно скоро. Габо сам признался, что играет плохо. Для этого случая он приберёг фразу:
- Редкий еврей не играет в шахматы. Редкий еврей играет в шахматы так плохо, как я.
 «Мастер спорта» был горазд поговорить. В тот вечер Габо проиграл подряд до 5 партий и беседовал со мной на разные темы. Про значок, правда, умолчал. Через пару дней Габо заявился со значком «Кандидат в мастера спорта СССР». Он не объяснил, почему ему понадобилось понижать себя в звании. А когда Габо стал выдавать себя за «отличника спасания на водах», я не стал расспрашивать его о подвигах на воде. Не было уверенности, что он вообще умел плавать. Как-то раз, увидев мой редакционный значок (я работал в вечерней газете), мой партнёр по шахматам загорелся и попросил меня «одолжить» его. Он сказал: «Поношу и верну».

После очередных посиделок за шахматной доской мы возвращались домой на трамвае. И здесь Габо привлекал к себе внимание. Кроме того, что, вовсю разглагольствовал, он каждый раз, выходя из вагона, делал вид, что расплачиваться за проезд не собирается. «Не беспокойтесь, я заплачу», - говорил я ему скороговоркой, чтобы смягчить ситуацию, когда благообразный с виду еврей вёл себя как тривиальный безбилетник. «Я полагаю», - следовал ответ.
Я не думаю, что мой приятель проявлял скаредность. Просто давала о себе знать ещё одна его «милая» особенность. Мне рассказали о приключившемся с ним конфузе. Тбилисские «зайцы»-безбилетники прибегали к хитрости. Выйдя из транспорта, они на некоторое время задерживались, сбившись в кучку у заднего бампера. Это - чтобы выпасть из поля зрения шофёра. Габо тоже так поступал. В нашем городе водители общественного транспорта, кроме того что рулят, ещё взимают плату и выслеживают «зайцев». Так вот Габо застукал один из них, злой и вооруженный монтировкой. Шофёр не поленился покинуть кабину, обошёл троллейбус не с той стороны, с какой его можно было ожидать... Мальчишки успели разбежаться, а Габо остался.
 
У нас был общий знакомый – Петре Т., отпетый сплетник. Этот прохвост заметил, что мой партнер по шахматам – «не того». Впрочем, сам Габо кокетничал тем, что состоял на учёте в психдиспансере. Время было перестроечное. Более подходящую биографию тогда было трудно придумать. Дескать, наследие диссидентского прошлого.
Диссидентский поступок Габо был несколько необычным. Он тогда учился в МГУ. В одном из московских православных храмов народ обратил внимание, как рьяно молился и бил челом студент из Тбилиси, по внешности иудей. На факультет «пришла телега».
В деканате Габо задавал вопросы строгий с виду мужчина. Проказник сбивчиво пытался что-то объяснить, что он – грузинский еврей, что не надо путать его с ашкенази. Грузинские евреи не знают ни иврита, ни идиша, только грузинский язык. Сам Габо владел только русским.
- Что странно, мои родители почти не говорили на русском.., - заявил он.
С ним обошлись довольно мягко. Решили, что парень запутался. Тот строгий мужчина сказал ему во время допроса:
- Габриел Натанович, атеист из вас не получился, иудей тоже. Далось вам русское православие!
О том, что его поставили на учёт в диспансере, Габо узнал, когда вернулся в Тбилиси. К нему домой наведался участковый врач.

Через некоторое время к Габо заглянул и участковый милиционер. В районное отделение поступила информация – мой партнер по шахматам отлынивает от общественно полезного труда. Хозяин встретил стража порядка ласково. Его лицо обрамляла борода, пейсы, на голове его была кипа, а в руках «Агада». Смущенный участковый ушёл и больше не беспокоил Габо. Такого тунеядца встречать ему ещё не приходилось!
Габо жил в шикарном особняке, доставшемся ему от отца по наследству. Вспоминая отца, сын вздыхал одновременно иронично и печально: «Натан умел делать деньги, но был неграмотным. Я получил образование в Москве, однако ничего не прибавил к наследству. Впрочем, почти ничего и не убавил, за исключением белого рояля, китайского фарфора, люстры из богемского стекла»... Перечисляя утраченные предметы быта, Габо загибал пальцы.

Однажды Габо пригласил меня на пурим-шпиль, организованный еврейской общиной. Он играл Мордехая, его жена Ядя – Эстер. Ведущий программы представил её как неподражаемую. На сцене было много более привлекательных женщин. Я знал, что она работает секретаршей в раввинате, но не предполагал, что это было достаточно для такой преувеличенной лести. Габо много пел, передвигался по сцене. В конец совсем заигрался. Со сцены не сходил, даже пришлось упрашивать. Как заметил один из теряющих терпение зрителей:
- Этот тип в упоении от пущего внимания к себе.
- Он напоминает мне мою тёщу, - кто-то рядом поддержал тему, - она не выносит, когда её не замечают, она – главная невеста на свадьбах и главный покойник на похоронах.
Потом нас пригласили к столу. Было много сладостей. Здесь я заметил, как «Эстер» ударила по руке «Мордехая», предупреждая его желание полакомиться очередной порцией пирожного. Премьер насупился.
Ядя, держала мужа в строгости. Она фыркала на него за то, что из дому потихоньку исчезают ценности. Кстати, детей у них не было. На вопрос «почему?», супруга уклончиво заявляла, что у неё уже есть один ребёнок, имея в виду своего инфатильного мужа. Поводов для недовольства у неё стало больше, когда на Габо нашла «очередная дурь» - он пошел в политику и забросил уроки иврита.

Своё появление в политике мой товарищ отметил публикацией в вечерней газете. Редакционные снобы морщились, дескать, «всякий люд повалил».
- Раньше графоманство было уделом отдельных личностей, теперь эта болезнь приняла масштаб эпидемии, и этот с пейсами туда же, - ворчал старожил журналистики Симха Рабинович.
«Явился» Габо из «underground-а совдепии». Так он о себе писал. Цветистые и энергичные тексты моего приятеля имели успех. Редактор сдружился с новым автором и назвал его «обретением» газеты. Ему даже уступили колонку, где он мог позволить себе, что угодно. Габо писал об иудео-христианской цивилизации.
Вскоре подоспел случай, который вовсе сделал его «своим» в новом политическом бомонде. Во время похорон одного из лидеров диссидентского движения Габо, пытаясь попасть в фокус телекамеры, оказался за спиной оратора. Тот, делая патетический жест, чуть не столкнул начинающего политика в могилу. Журналисты не упустили зафиксировать такой занятный сюжет.

Но существовала другая легенда о том, как Габо протиснулся в тесные ряды политиков. Народ говорил об услуге, которую он оказал одному видному идеологу от демократии - Ноэ П. Произошло это ... в бане. Идеолог явился в баню в новом джинсовом костюме. Раньше он не баловал себя обновками. Ходил в потертом пиджаке, а на самом том месте брюки у него часто были порваны по шву. Ноэ П. отличался невероятной тучностью и не всякие брюки могли уместить то самое место. Но, видимо, не из-за этого он попал на глаза американцев. Те стали пестовать из него демократа. Сидящие кружком в раздевалке посетители турецкой бани обратили внимание на огромного толстого мужчину. Он, выйдя из душевой, уже в десятый раз открывал и закрывал дверцу шкафчика. Толстяк озадаченно теребил бородку. До этого присутствовавших развлекал разговорами мой приятель (его манера собирать вокруг себя людей!).
Габо потом рассказывал:
- Этого чудака я сразу узнал. Стал выяснять в чём дело. Оказывается, одежду унесли. А почему молчит? И тут я смекнул, что Ноэ что-то путает. Когда компьютер барахлит, его перезагружают, делают «restart». Неужели он путал компьютер со шкафчиком!

Габо мобилизовал массы. Кто голый, кто одетый – все возмущались «непорядку». На шум прибежал директор бани. Он ужаснулся, узнав, что обокрали столь почтенного гражданина. Директор любезно пригласил Габо и Ноэ в свой кабинет. Они проследовали вслед за ним. Это было потешное зрелище – два облаченных в простыни бородача – прямо как Платон и Сократ, дефилировали через фойе бани. Уже в кабинете встревоженный директор спросил Габо, что и его обокрали. Габо сказал, что нет, не успел одеться. Ноэ предложили позвонить домой. Тот долго объяснял жене, почему понадобилось ему звонить из бани, а его знакомому устраивать шумный митинг.
Кстати, инцидент на кладбище произошёл уже после событий в бане. В противном случае Габо так близко к оратору на кладбище не подпустили бы.

Была у Габо черта характера, которая мешала ему жить.
- Донимает меня бес, становлюсь бесноватым, - признавался мой приятель, и чтобы предупредить догадку собеседника, что его недаром определили в диспансер, быстро добавлял:
- Это я фигурально выражаюсь.
До того как забрести в шахматный клуб, Габо устроил «разборку» в одном любительском театре. Однажды, праздно разгуливая по проспекту Руставели, он обратил внимание на самодельную афишку. В тихий закуток любителей-театралов заявился эксцентричный Габо. Сначала гость вёл себя тихо. «Из приличия». После двух-трёх визитов пришелец начал давать советы режиссёру и актёрам. Вошёл во вкус. Театр постепенно стал менять профиль, превращался в театр одного актёра. Труппа запротестовала. Габо изгнали. Позже он предложил мне посредническую миссию – содействовать его примирению с коллективом театра.
- Я, как человек, придерживающийся европейских ценностей, всегда готов к компромиссу, - заявил он.
Узнав о моей миссии, режиссер театра сильно забеспокоился.
- Я ещё не дорос до европейских ценностей. Передайте эти слова Габриелу Натановичу, - ответили мне поспешно.

Недолгим было его сотрудничество с газетой. Оно имело бурное завершение - с прилюдным «выяснением отношением» с редактором в коридоре редакции, с отборным матом и рукоприкладством. Не поделили авторство статьи. Редактор даже достал из кармана пистолет, по виду дамский. После этого Габо ввернул, а не гомик ли его оппонент. Последовал новый всплеск эмоций, и в очередной раз дерущихся растащили. Я выводил упирающегося приятеля на улицу. Свежий воздух несколько успокоил Габо. Его глаза уже не казались сумасшедшими.
- Ты знаешь, - он обратился ко мне неожиданно, и снова его глаза загорелись от гнева, - этот подонок, кажется, назвал меня «еврейской мордой».

Восхождение Габо на политический Олимп, славно начавшись, довольно быстро оборвалось. Мы вместе зачастили в одну партию, которая провозгласила себя политическим объединением европейского типа. Она вознамерилась строить в Грузии шведский социализм. Активного Габо приблизил к себе лидер партии, бывший номенклатурщик («синекурник», как называл его Габо). Этот субъект был одним из первых, кто сдал свой партбилет. О своём прошлом он не любил вспоминать, но... обмолвился. На одном из собраний лидер для пущей вескости подпустил фразу: «Это говорю я вам как коммунист и т.д.» В зале, где проходило собрание, воцарилась тишина. Опомнившись, оратор неуклюже осклабился и сказал, что пошутил.
Габо ничего не имел против шефа, но случая покуражиться не мог упустить. Он удачно пародировал «шутку» лидера, вызывая гомерический смех аудитории. Его за этим занятием застал «синекурник». Расправа не заставила долго себя ждать. Габо допустил «политическую ошибку», что стало поводом для изгнания его из рядов строителей шведского социализма в Грузии.
В партии мой приятель занимался идеологией, а именно, проблематикой гражданского общества. Не было политика, который не говорил о гражданском обществе и не делал бы это в скучной манере, формально. Тему успели затаскать, так и не поняв, о чём речь. Габо же был старательным и вник в проблему основательно и скоро делил общество на «упертых этников» и граждан государства. Если, общаясь с тобой, он вдруг принимал многозначительное и в тоже время ироническое выражение лица, это значило – тебя вычислили, «ты – этник». Всю теорию о гражданском сознании идеолог свёл к простой формуле – во время футбольного матча «Динамо» Тбилиси – «Арарат» Ереван этнические армяне – граждане Грузии болеют за тбилисцев, проявляя таким образом гражданский патриотизм. Его окружение (и я в том числе) выразили сомнение в возможности такого расклада.
- Значит, будучи этническим грузином, но являясь гражданином Армении, ты болел бы за динамовцев? – спросил меня Габо с видом, когда дают понять, что вопрос с подковыркой.
- В твоей теории слишком много невероятных допущений, - заметил я, но ответил на вопрос утвердительно. После чего последовало: «Этник ты!»
- Твоя теория постепенно вырождается в утопию, - заключил я.

Как приятель Габо, я не мог позволить выражение типа «бредни». Этот оборот уже был использован в прессе после того, как он предложил внести общегражданское наименование –«иберийцы». Предлагалось в графу «национальность» вписать именно это слово. Далее по желанию - хочешь заводи графу этнического происхождения, хочешь нет. Бедный Габо оказался между двух огней – его как «ассимилятора» клеймили и национальные меньшинства, и представители титульного этноса. Перед выборами такие инциденты только вредили партии, которую и так называли «самозванной родственницей шведского социализма». Срочно созвали заседание бюро.
Габо рассказывал:
- Я сделал им втык. В какой-то момент я был похож на Энвера Ходжу, албанского лидера. Только он смог себе позволить кричать на Хрущева на одном из форумов коммунистов.

На некоторое время Габо исчез из поля зрения. На телефонные звонки отвечала в основном Ядя. Но однажды я встретил их в метро. Он был в майке розового цвета, испещренной письменами на иврите и легкомысленными рисунками. Оба были в весёлом настроении. Шли на урок иврита. Увидев меня, Габо обрадовался, но зато пасмурной стала Ядя. Она всегда считала меня злым гением, сбивающим её супруга с праведного пути. После дежурных вопросов я поинтересовался, что же написано у него на майке. Было что-то о разбитном времяпрепровождении на море. Одно слово он не смог перевести.
Позже Петре Т. с язвительной улыбкой рассказал мне, что «мой бывший партнер по шахматам» активно изучает язык, что он – отличник. Петре казалось комичным быть отличником учёбы в 50 лет.

Но, как оказалось, Габо оставался верным себе. Он изучал иврит и одновременно донимал начальство компании, которое занималась распределением электричества. Как известно, перманентный энергокризис был примечательным «обретением» нового времени. Габо устраивал сцены в прихожей директора компании и бывал убедительным в своём праведном гневе.
- Вы представляете - дети готовят уроки при свете лампы!- заметил он выспренно. Наверное, и себя имел в виду.
В результате, когда весь Тбилиси погружался во тьму, район, где он жил, был освещен. Соседи выказывали глубокое почтение к его персоне. «Такой вот триумф местного значения!» - говорил Габо.
Однажды неуемного ходока всё-таки выпроводили. Когда его из приёмной директора «бережно вытесняли» охранники, тот, распаленный, угрожал, что приведет сюда народ.
- Вышел я на проспект, - рассказывает он мне по телефону, - злой и беспомощный. Прошёл метров сто. Вдруг вижу - демонстранты идут с лозунгами. Полиция повсюду. Примкнул я к ним. Полиция и народ ко мне доверием прониклись. Один парень даже повязку дал, чтоб я за порядком следил. Тихо, мирно, интеллигентно подошли к зданию компании. Демонстранты начали скандировать. Директора за ручки белые взяли и к народу вывели. Вышел он, озирается и тут меня увидел в первых рядах. Побагровел несчастный...
- Вот такой я чатлах (типа – сволочь, если по-русски)! – завершил Габо рассказ. Привычка была у него такая - любя так себя обзывать, когда самодовольство переполняло его.

Прошло время. Я вдруг заволновался. Почему ничего не слышно от Габо? Стал звонить. Предчувствие не обмануло меня. Габо умер! Я замечал, что на него находило в последнее время, он бывал раздражительным, постоянно матерился. Но кто мог подумать! Рассказывали, когда очередной раз выключили свет, он, быстро натянув пальто, ничего не сказав жене, выбежал на улицу. Был гололёд. Габо поскользнулся и упал. Ударился головой. Через полчаса умер. По еврейским обычаям его похоронили в тот же день. О его смерти многие узнали после похорон. Я оказался в том числе.
Прошли годы. Вдова продала дом Габо и уехала в Израиль. Флажок Израиля, который красовался в одном из окон, новые хозяева убрали. Сейчас в особняке гранд-ремонт. Но остался скверик напротив дома.
... Я и Габриел сидели на скамейке перед слабеньким фонтаном. Ноябрь. Лучи солнце все ещё силились пробиться сквозь плотные облака. Небо было аметистового цвета. Ясный, тихий, прохладный день. Клены сопротивлялись приходу холодов и не отдавали листву. Она приняла цвет ржавчины, но не опадала. Порыв ветра вызывал всеобщее паническое трепетание в кроне, и вот два-три листочка, нехотя по замысловатой траектории долго планировали к земле, чтобы насытиться ленивым полётом-падением. Габо наблюдал это парение, лицо разгладилось, глаза посветлели.
- Что ты это вдруг? - спросил я его с деланной иронией.
- Хорошо ведь! – сказал он.
Казалось, его сердце обрывалось, когда лист наконец-то касался земли или падал на клумбу, где отцветали дубки...

Прошло много времени, как умер Габо. И вот недавно...  В поисках одного издания я заглянул в публичную библиотеку. Пока мне искали книгу, я лениво прогуливался по фойе. Там вывешивались разные экспозиции – книги, фото. Я не особенно в них всматривался, был занят своими мыслями. Вдруг меня проняло... я даже снял очки и впритык стал вглядываться в одну из фотографий. На ней группа тифлисской интеллигенции где-то в начале прошлого века. Они закладывали памятник какому-то поэту (виднелась лира на постаменте). Некоторые лица были узнаваемые (впоследствии литературные классики), все вальяжные, одетые в духе тех времён, в пиджаки, бабочки, в руках тросточки и цилиндры, у некоторых пенсне. Они стояли тесной группкой, как бы прижимались друг к другу и озабоченно смотрели по направлению к решительно приближающемуся субъекта, тоже щеголя, с окладистой борода, в  руках тросточка, монокль на носу. «Ты ли, дружище!? – чуть не выпалил я и имел в виду Габриэла. Сходство было потрясающим! «Габо, Габо, ты и в то время был, наверное, неугомонным!» - подумал я грустно. 


Вкус к бедности

Лёня производил впечатление человека нуждающегося.  Одевался небрежно, постоянно жаловался на нехватку денег. Нежелание демонстрировать неухоженные зубы обезобразило его улыбку. И это несмотря на то, что Леонид зарабатывал весьма неплохо, уж точно не хуже других сотрудников офиса, который содержал американский фонд.
-  У него вкус к бедности, - заметил как-то наш общий знакомый.

Как ни странно именно у бедных людей карманы  почему-то бывают худыми. У Лёни тоже. Однажды на совещании в кабинете начальника, в момент затянувшейся паузы, вдруг по полу со звоном в разные стороны покатилась мелочь. Опять «дал течь» один из карманов Лёни. Американский шеф счел, что таким образом один из сотрудников проявил неуважение к его персоне.
В другой раз в гастрономическом магазине в моём присутствии Леонид Исаакович (Лёня) попал впросак. Он проявлял разборчивость, долго мучил продавца. Когда, наконец, пришло время расплачиваться за покупку, мой коллега полез в карман пальто и нащупал ... только дырку. Чтоб не дать возможность  продавцу покуражиться над моим сотрудником, я быстро расплатился вместо него. Когда мы вышли из магазина, Лёня, разъяренный, с усилием разорвал подшивку пальто, засунул за неё руку и где-то с уровня полы выудил деньги.

- Один мой родственник, чтоб унять свои ручки шаловливые, клал их в карман, поэтому у него карманы всегда были с прорехами, - съехидничал сотрудник по поводу «проблемы» Лёни. Сам этот тип излучал благополучие, несмотря на то, что зарабатывал меньше Леонида Исааковича. Имел автомобиль, одевался с иголочки. А Леонид даже обходился без мобильного телефона. Никому не приходило в голову занимать у него деньги. Обращались, как правило, к тому едкому на замечания субъекту.
Вообще Лёня не особенно комплексовал. У него была «своя гордость». Его удивляло, что, не имея крупных капиталов, люди готовы носить с собой весь свой домашний бюджет.
- Если у них нет денег, они носят кошельки порожними. Как будто шикарно вышитый кошель, а не деньги важны для них, - поделился он со мной.

Однажды я сделал «открытие», обнаружил ещё одну странность в поведении, которую прямо или косвенно связал с его «влечением» к бедности. Тихий Лёня неожиданно проявлял тиранические наклонности, когда ему иногда на службу звонили родители. Каждый раз возникало ощущение, будто они ставили его перед какой-то непреложной проблемой. "Предки" робко, но настойчиво призывали его смириться и не терять чувство реальности. Разговоры велись странные:
- «Двадцатки» израсходовали, теперь за полсотенные взялись! Разменяйте! «Зеленые» не трогать!!   
Речь могла идти о купюрах. Чем больше было их достоинство и настоятельнее необходимость их разменять или потратить, тем больше агрессии выказывал Лёня. Иногда он впадал в панику – деньги кончились! Имелась в виду мелочь. Получалось, что купюры большого достоинства за деньги он не держал.
Я полюбопытствовал, даже пошёл на хитрость. Начал издалека, заговорил о магии цифр. Дескать, какой-нибудь шарлатан произвольно приписывает каждому числу или их комбинациям разные сакральные значения. Причём, с математикой эти действия не имеют ничего общего. Кончается тем, что зараженные «цифрами» люди начинают остерегаться номеров некоторых городских транспортных маршрутов, дат, дней календаря. Словом, фобии вырабатываются.
- Вот ты, говоря со своими домашними, иногда разные цифры называешь. Между прочим, очень нервничаешь, - заметил я ему вкрадчиво.
Чтоб не оказаться причисленным к фобикам, Лёня поспешил сказать, что такая дребедень ни его, ни его домашних не волнует. Потом признался, что не любит разменивать купюры.
- Суета! Как правило, в магазинах, особенно по утрам, крупные купюры не разменять. Мечешься, бегаешь от магазина к магазину... Только комментарии при этом слышишь. Разжился, мол.
- Чтоб избегать таких неудобств, имеет смысл разменивать деньги под вечер, тогда проблем не возникает, - посоветовал я ему, а потом добавил, - было бы желание.
Я заподозрил, что именно его и не было у моего собеседника. Иначе, как объяснить не представимо негалантный поступок, который он себе позволил. А именно...

Кой веки раз, к нему проявила интерес девица Мери Г. (так её звали). Она работала у нас переводчицей. Лёня был не женат.
- Наверное, его необычные вкусовые пристрастия мешают ему обзавестись супругой, - сплетничали  коллеги.
Но роман так и «не завязался». Девушка рассказывала в курилке:
- После работы мы решили спуститься в метро. Что я вижу? Лёня купил себе жетон, хладнокровно прошёл через турникет и остановился,  ожидая меня. Я оторопела... Я сама собиралась помешать ему приобрести мне жетон. Для проформы, чтобы потом он всё-таки оказал мне маленькую любезность. Вообще в тот день у нас была зарплата.
- Точно, - подхватила разговор секретарша офиса, - помню, как этот хмырь нудно ворчал, что зарплату ему выдали в крупных купюрах.
Пошли разговоры о патологической жадности Лёни. Но я выразил сомнение. Да, он не отличался щедростью. Но и такие оплошности, как человек вполне социализированный,  Лёня мог совершить только по другой причине.
- Я знаю, почему такое происходит! - вдруг заявил Гено, который делил с Лёней кабинет. Он продолжил:
- В тот самый день утомленный компьютерными играми, я закимарил. Положил голову на стол. Лёня не заметил моего присутствия, когда зашёл в кабинет. Я уже хотел голову поднять, но вижу этот тип какой-то тайный «обряд» совершает. Дверь закрыл, физиономия загадочная. Достал из своего ящика иголку и нитку...
Я решил, что сосед по комнате собирается зашить свои вечно худые карманы брюк и уже собирался дать ему совет снять штаны. Мол, не принято на себе зашивать что-либо. Если уж собрался это сделать, то должен положить в рот нитку. Но Лёня снял с себя пиджак, пересчитал банкноты, вложил их в нагрудный карман и зашил его. Тут я подал признаки жизни. Лёня смутился и сбивчиво сообщил  мне, что пришивал пуговицу...
- Значит, в метро он не стал рвать свой нагрудный карман, - подытожил Гено...
Я подумал про себя: «Трепетно-бережное отношение к большим купюрам он не распространил на девушку. Вот бедняга!»

Как правило, Лёня всегда имел мелочь под конец дня, на транспортные расходы. Иногда ему приходилось добираться пешком, что означало - Лёня «поиздержался». Как однажды,  когда в буфете во время  перерыва он польстился на добавку в виде рогалика. В результате это стоило ему ... дырки и на этот раз на его кожанной куртке.
Как выяснилось, её прожгли сигаретой.
- Хулиганы? – спросил я его, когда вместе с ним поднимался на лифте.
- Нет, совсем наоборот! В автобусе встретил старых приятелей. Один из них попытался выбросить сигарету через окно и уронил её на мою куртку, - ответил Лёня и замолчал.
 
... Действительно, тот день у него сложился неудачно. По дороге домой на проспекте Руставели он встретил старого знакомого – эксцентричного философа Гелу В.  Философ показал ему свежий том своих работ, посвященных американскому прагматику Дьюи. В приложении почему-то фигурировали древнекитайские гравюры эротического содержания. Лёня не стал выяснять, какая связь между прагматизмом Дьюи и китайскими рисунками. Ему было лень идти пешком, и он робко попросил одолжить 20 копеек. Ровно столько не хватало за проезд на транспорте. Неожиданно философ отказался одолжить ему мелочь, что обосновал «научно» и в довольно категоричной форме. Лёня обиделся, отвернулся и ушёл, не попрощавшись. Не пройдя и одного квартала, он столкнулся с другим знакомым – с писателем Сашей М.  Им было по дороге. Писатель предложил Лёне проехаться на автобусе. «Раз предлагает, видимо, за меня заплатит», - решил Лёня. Всю дорогу Саша рассказывал разные сплетни об общих знакомых. Их слушал шофёр, так как пассажир-сплетник сидел рядом с его кабиной. Литератору надо было выходить. Он повёл себя странно - сделал вид, что не знаком с Лёней и расплатился только за себя. Шофёр даже переспросил его: «Деньги брать за одного или двух человека?»  «За одного», - последовал ответ. Некоторое время водитель отсчитывал сдачу. Леонид Исаакович встревожился – представил ситуацию, когда надо будет объясняться с шофёром. И вот в салон вошла разбитная компания молодых людей, один из которых случайно прожёг куртку Леониду. К счастью, виновник заплатил за проезд пострадавшего...

Произошло это под конец осенне-зимнего сезона два года назад. Лёня по-прежнему ходит в старой дырявой куртке.
- Сейчас ты вполне походишь на бомжа, - «пошутил» я.

Недавно по городу гульнул миф. В ювелирный магазин Картье зашёл тип с авоськой в руках. Он купил кольцо стоимостью в 50 тыс. дол. Покупку запаковали и предложили клиенту  охрану. Тот уточнил цену на охранника. Она показалась ему высокой. Немного поворчав, он положил кольцо в авоську, где уже лежали овощи, и вышел.

Говорили ещё, что тот покупатель был в дырявой куртке.


СТРАННОСТИ СЕМЕЙСТВА Х.

Появление семейства Х. в нашем городке сразу обратило на себя внимание. Каждый вечер, «в час назначенный» обыватели становились свидетелями диковинного дефиле - родители выгуливали единственное своё чадо, долговязого парубка. Мальчику было 7 лет, а ростом он выдался в 180 сантиметров. Он носил большие роговые очки. Родители доставали ему по грудь. Получалось как «шествие равнобедренного треугольника» - отец в неизменной военной форме и угрюмая мать по бокам, сын между ними. Они гуляли, никого не замечая, разговаривая между собой вполголоса. Я как-то расслышал голос Вовы (так звали мальчика). Он показал рукой на собачонку, которая перебегала улицу, и подал голосок, совершенно писклявый.
Глава семьи, Борис Тихонович, был военным в чине майора, служил в воинской части, располагавшейся недалеко от городка.
Со временем паренёк стал появляться без сопровождения. Впрочем, его самостоятельность была относительной. Существовала какая-то магнетическая сила, которая не давала окончательно распасться «треугольнику». Она не позволяла мальчику долго оставаться без присмотра. Постоянно невесть откуда возникала пара – отец и мать. Создавалось впечатление, что они кругами блуждали по улицам городка. Родители  появлялись и уходили, не проронив ни слова, или задавали дежурные вопросы, типа не проголодался ли, не холодно ли ему. Удалялись, чтобы опять вдруг наведаться, тем вернее, если назревала опасность для их дитяти.
Однажды, кой веки раз я пошалил на улице - попытался наградить Вову пинком. Мне было трудно это сделать, так как ростом доставал ему чуть выше пояса. Он ловко поймал мою ногу, а я упал. Именно в этот момент из-за угла появились его родители. Они прошли мимо меня, сидящего на земле, и присоединились к своему чаду. На этот раз отец и мать увлекли его с собой, как я заключил по их обеспокоенным реакциям - от греха подальше, сложились в «равнобедренный треугольник».
Со временем к семье привыкли. Дети перестали таращиться на парубка, но никак не могли «определиться» на его счёт. Ему долго не могли придумать прозвище. Один из старшеклассников назвал его «Башмачкиным», по имени гоголевского героя. Но ник не прижился. У нас не хватало воображения, чтобы как-то наречь столь приметного субъекта, зато достаточно было вкуса, чтобы смекнуть, что Гоголь здесь не причём. Ограничились ласкательно-уменьшительным «Вовик» (с примесью насмешки).
Уже тогда я, малец, замечал, что, являясь на сцену, майор и его жена сначала окидывали пытливым взглядом окружающую публику, и только потом обращали взоры на своего отпрыска. Как будто сынуля мог выдать какой-то секрет, а они опоздали?
Все понимали, что он «явно не того». Поэтому тот факт, что Вовик пользовался учительским туалетом был воспринят «по умолчанию». Остальные мальчишки справлялись в совершенно загаженном ими же общем сортире. Только в старших классах у меня появился повод о его такой привилегии задуматься. Я частенько выступал на разных собраниях и был довольно популярным. Однажды после моего очередного складного выступления меня вроде как застали в туалете. «Гляньте, оратор сидит», - заметил кто-то. Некоторое время я удалялся в находящееся недалеко от школы кукурузное поле, из-за чего опаздывал на урок. По этой причине моих родителей вызвали к директору. Что я им мог сказать в своё оправдание?
Ещё то, что Вовика освободили от уроков физкультуры. В «мужском» обществе мальчишек физкультурник с многозначительным видом заявил, что знает причину, но не стал о ней распространяться. «Достаточно стянуть с него штаны и всё станет ясно», - вроде как, сострил он. «Показывать луну» - тип озорства. Но не поступать же так с Вовиком. Получилось бы, как если бы коллеги гоголевского Башмачкина таким образом подшутили над ним.
Не явился Вовик и на военную комиссию. На ней в знак уважения к моему отцу мне врачи прибавили в росте аж 4 сантиметра. Доктор заметил шепотом медсестре: «Мы дали ему аванс». Даже после такой натяжки Вовик был выше меня на 10 сантиметров.
Надо отметить, что женщины в городке ставили Вовика в пример - порядочный мальчик, хорошо учится, слушается родителей. Моей маме нравилась его манера – достанет из кармана тряпочку и давай полировать и так всегда блиставшую обувь. Какой аккуратный! Или, она призывала меня не сутулиться и держать осанку как Вова. Он не горбился, как это часто делают переростки. Мне казалось, что огромные роговые очки на его носу были ношей, из-за чего ему приходилось напряженно вытягивать шею, тянуть голову вверх. Нравилась маме и его походка. Мне же он напоминал вышагивающего на длинных ногах аиста. Вовик держал руки в карманах, оттопырив назад острые локти, они казались сложенными крыльями. Как заметил один из местных умников, он были похож на одного из проходных персонажей фелиниевского «Амаркорда» - рыжего высокого юношу в очках, гулявшего сам по себе.
Подружился я с ним опять-таки с подачи мамы. Она сказала мне, что у Вовы завидная не по возрасту развитая речь, что он хорошо рассказывает. Об этом она узнала от знакомых жён офицеров из воинской части. Я сам видел, как на уроках он говорил «как профессор». Его голос  перестал быть писклявым, звучал по-взрослому.
Вскоре у меня появилась привычка с нуждой и без нужды полировать свою обувь, для чего я запасся тряпочкой, которую держал в кармане. Мы важно бродили по городку, заложив руки за спину, и смотрели на всё и всех оценивающе. В те времена на улицах ставили стенды с газетами. Мы стояли у стендов, читали «Известия», материалы о международном положении. Мой приятель «принципиально» не читал последнюю страницу газеты, где помещались заметки о спорте. Считал несерьёзным интерес к ним. Он как-то смерил насмешливым взглядом нашего общего знакомого, который день напролёт гонял во дворе мяч. Был уже конец дня, и энтузиаст футбола выглядел сильно истощавшим от беспрерывной беготни.
На улице мы несколько раз вроде случайно столкнулись с родителями Вовы. Те сделали вид, что не заметили нас и прошли мимо. Через некоторое время меня пригласили в гости.
Дверь мне открыла мать. На меня попытались произвести впечатление – Вова появился в накинутом на плечи пиджаке, к которому были пришиты погоны из картона. Звёзды на них были вырезаны из жёлтой цветной бумаги и были большими генеральскими. После того, как я картинно отдал честь, мать сняла с плеч сына пиджак с погонами, заменила его другим, «цивильным».
Судя по обстановке семейство не собиралось оставаться в нашем городке, пусть это временное проживание продлилось 12 лет. Отец не без гордости показал мне пальцем в сторону самодельной люстры. Довольно мало эстетичное изделие то ли висело криво, то ли не отличалось пропорциями. Дитя пожаловалось, что отбилась набойка от его ботинка. Борис Тихонович достал из грубо сколоченного сундука сапожные принадлежности, полный набор, даже специальную низенькую скамейку, на которой гордо восседал, когда проводил несложную операцию с набойкой. Я ещё подумал, человек всю жизнь мечтал быть сапожником, но стал офицером.
Чего было в избытке в доме, так это фруктов. На балконе в ящиках лежали яблоки, груши, корольки. Видимо, эта снедь подолгу залёживалась, судя по отметинам на яблоках, переспевшим грушам, покрытым плесенью королькам. В тот вечер Вовик решил меня удивить. Он разделал несколько сырых картофелин, посыпал солью и, громко чавкая, съел их. Я не принял приглашение присоединиться к нему и покосился в сторону балкона, где лежали ящики с фруктами. Безрезультатно. Родительница, перехватив мой взгляд, пояснила, что есть фрукты сыну прописал врач, они для него, как лекарство.
Даже у себя в доме семейство не изменяло своей манере. Когда мы оставались с приятелем наедине, каждый раз под разными предлогами  в комнату заходили то мать, то отец. Сам он никак не реагировал на это, не протестовал. В какой-то момент Вовик потянулся к стеллажу, где лежали журналы. Лукавое выражение его лица обещало сюрприз. Желание сына протянуть мне журналы опередил выпад матушки. Она выскочила из-за занавески и перехватила их, быстро повернулась и удалилась без объяснений.
Позже мне стало ясно, почему такое произошло. Я получал дома журнал «Технику молодёжи». Из-за того, что он поступал с опозданием, я, проявляя нетерпение, частенько наведывался на почту. Никто другой в городке не читал это издание и не был «надоедой». Так меня воспринимали в местном почтовом отделении. Там я случайно услышал разговор почтальонов. Один говорил другому, что носит в семью «майора» журнал «с немецкими буквами». Нет номера, чтоб на его первой странице не красовалась бы полуголая девица. Вот тебе и военный! Пафос почтальона можно было понять. Времена были совершенно целомудренные – 60-е годы.
После подслушанного разговора я сделал предположение, что, скорее всего, из-под моего носа увели журнал с «немецкими буквами», надо полагать, с девицей на обложке. После я узнал, что это был «Цайт унд Бильд» из ГДР.
Наши отношения складывались неровно. Разговоры на умные темы сменялись разоблачением очередных секретов Вовика. Конечно, совсем не обязательно совать нос в чужие дела, но, как поступать, когда постоянно испытывают твоё любопытство, из тайны делают тайну, и она даёт о себе знать совершенно неожиданно.
Однажды Борис Тихонович от имени воинской части выступил на открытии в городке мемориала героям войны. «Хорошо говорил! Сразу видно, что умный человек. Кажется, он - русский еврей!» - было мнение горожан. Высказанное предположение озвучивалось с пиететом. Или, как-то в грузинскую глушь, в наш школьный класс попал сборник стихов молодых еврейских поэтов. Среди его авторов значился однофамилец Вовика. Между тем, фамилия звучала как украинская и до появления сборника только так и воспринималась.
По-своему на семейство реагировали местные грузинские евреи. Они жили в городке компактно, на еврейской улице. Когда семейство появлялось в их убане, они, обычно многоречивые, замолкали. Многие из них видели «русских» евреев-ашкеназов в первый раз.
Заметно было, что Вовик сторонился соплеменников. Его однажды окликнули, как показалось моему приятелю бесцеремонно и при этом почему-то назвали «Николаем». Впрочем, проходя по еврейской улице, мы стали свидетелями пьяного дуракаваляния молодых людей. «Ну вот, ведут себя как малые дети!» - прокомментировал происходящее мой приятель. Сделал он это с мягкой укоризной. В другой раз и заметил, как проходя мимо дома рыжего Элвы, от «треугольника» отделилась мать. Она быстро подошла к двум рыжим малышам (детям Элвы) и потрепала их с нежностью за щёки. Потом сразу присоединилась к домочадцам, которые даже не притормозили, продолжали путь.
Можно понять раздвоенность, которую Вовик и его батюшка проявляли в дни событий лета 1967 года. Кстати, не все в городке толком знали, что именно происходило. Приятельница моей бабушки сообщила ей, что снова пришла война, и что на этот раз на нас напали Израиль и арабы. Моя бабушка ответила ей: «Мы, советские, должны быть вместе!»
В те дни я заявился с визитом. Некоторое время меня придержали в прихожей, а потом впустили в гостиную. Вова шепнул мне заговорщически, что его отец слушает «Голос Израиля». Он не без оснований рассчитывал на мою солидарность с ним по части происходящего. Борис Тихонович сидел у выключенного радиоприёмника. Я заговорил об успехах израильского оружия, а он вдруг воспрянул и в насмешливом тоне, явно с желанием меня осадить заговорил о его мнимой силе. Дескать, вся эта техника устаревшая, ещё со времён британской колонизации Палестины. Он даже посмеялся моей наивности. Вовик растерянно смотрел на отца. Видимо, пять минут назад ему говорили нечто противоположное и также убедительно. Парнишка совсем побледнел, когда его батя с подковыркой спросил меня, а не слушаю ли я «радио-голоса». При этом он мне картинно пригрозил пальцем. Провожая меня к двери, Вова хранил молчание. Он всё ещё пребывал в нерешительности.
Как-то в наш город прибыли две молоденькие миловидные учительницы. Они работали в младших классах. Среди парней-старшеклассников вошло в моду приглашать их к себе на дом. Пришла и моя очередь. Для пущей оригинальности я принял гостей в халате поверх школьной формы, дал послушать им концерты Рахманинова и напоил их чаем с вареньем из белой черешни. Под конец визита с работы пришла мама. Она сделала мне замечание по поводу костюма.
Двумя днями позже я заглянул к Вове. Ко мне вышла его матушка и с хитрой миной сообщила, что меня принять сегодня они не могут. Если бы не манера хозяев заставлять гостей при входе снимать обувь, я бы терялся в догадках, почему она так смотрит. В прихожей я увидел обувь молоденьких учительниц. На улице мне представлялись сцены - в семье Х. гостей потчуют немецким журналом и сырой картошкой. Потом я решил подкараулить всех разом, притаился за углом. Сначала появились отец и мать. Будто их послали вперёд, на дозор. В темноте они не сразу меня рассмотрели. А когда разглядели, не знали, как меня остановить – замельтешили. Тут и родненький появился с учительницами под ручки. Я картинно приподнял свою шапку и громко поздоровался. После этого случая наши отношения охладели. Кстати, потом я узнал, что приглашал учительниц отец.
Случались перебранки между мной и Вовой.  Я, наверное, был единственным, кого он поколотил. Репутация «маменькиного сынка» не мешала ему быть сильным подростком. В тот период он всё ещё заметно превосходил нас в росте. Вспоминается  дикая сцена. В тот день семейство Х. принимало гостей в расширенном составе. Кроме меня, были приглашены мой брат и энтузиаст футбола.  Визит протекал чинно. Разговоры о политике перешли в соревнование на перетягивание рук. В них активно подключился отец семейства. Сам Вовик продолжал сидеть за столом и потягивал лимонад.  Борис Тихонович легко расправился с нами и торжественно заявил, что   его сын точно посильнее гостей. Что нашло на нас, «порядочных мальчиков»? Только помню, как мы втроём набросились на Бориса Тихоновича, пытаясь повалить его на диван. Я был первым, чьё нападение он отбил, что позволило мне спохватиться и задаться вопросом: «что собственно происходит!?»  Брат и энтузиаст футбола продолжали бороться с хозяином семейства. Вовик с некоторым интересом наблюдал происходящее, потом вдруг сорвался с места. Он довольно легко отшвырнул меня в сторону,  также поступил с другими нападавшими. Хозяева остались довольны.  Отец, мать и сын с уничижительными комментариями выпроводили  посрамленных гостей. Для них это был триумф местного значения! 
Прошло время, и Вовик уже не был самым высоким среди сверстников. В какой восторг пришла мать помянутого футболиста, когда увидела, что её сын перерос его! Я – по-прежнему был ниже его (на 6 см). Нерушимым оставался треугольник. Как-то в зимнюю пору на фоне сугробов я увидел моего приятеля, беседующего с девочкой. Оба явно томились, не знали о чём говорить. Мои глаза невольно забегали в поисках. Так оно и было - в метрах двадцати, переминаясь с ноги на ногу от холода, за сценой наблюдали мать и отец. Позже я завёл разговор о той девочке. Борис Тихонович отрекомендовал её, как обаятельную, скромную, умную девочку. О ней говорил только он, Вовик молчал, совсем равнодушный к разговору.
- Почему ты не участвуешь в беседе? – обратилась к отпрыску мать, и добавила не в шутку, а вполне раздраженно, - в твоём возрасте твой отец уже строил мне глазки.
Совсем озадачил меня пренеприятный случай. Я с товарищами по футбольной команде возвращался с тренировки. Было довольно поздно. Вдруг слышим надрывный плач в одном из тёмных углов улицы. Подошли поближе и видим – Вовика с остервенением избивает местный хулиган по имени Цезарь. На его лице была не то что злоба, а отвращение. Картина была совершенно абсурдной. Что могли иметь общего Вовик и этот мужлан? Странным было поведение моего приятеля, он не делал попыток бежать или защититься, и, не смотря на жестокие удары, тянулся к обидчику, с девчачьими завываниями. Цезарь увидел нас, оттолкнул Вовика и быстро удалился. Но что мы увидели затем!? Совсем недалеко, прячась за кустом, стояли... Борис Тихонович и его жена. Они выглядели растерянными. Потом родители подошли к сыну. Взяли его под руку и, ни на кого не обращая внимание, увели его, только раз приостановившись, когда родитель подобрал очки Вовика, валявшиеся на тротуаре.
Довольно скоро мы все разъехались. Я отправился в Тбилиси поступать в университет. Вова уехал в Украину, порвал связи со мной. Только совсем недавно, лет через 40, благодаря социальным сетям я нашёл его в интернете. Живёт он в Голландии. Вход на его страницу был возможен только со специального разрешения. Ещё одна информация – свой пол он идентифицировал как… женский (!!). Куда смотрели его родители, если, правда, они живы? Столько времени прошло. Скорее всего нетрадиционная ориентация Вовы была секретом семейства Х. Родители пытались её скорректировать иногда странным образом. Их сын не стал дальше нести ношу секрета. Наверное, ему на душе полегчало. Надеюсь, он счастлив.
Бывая в городке, я иногда прогуливаюсь мимо окон на первом этаже большого дома, где жил Вовик. У меня всегда замирает сердце. Всё кажется, что он выглянет из окна и заведёт беседу на умную тему, а за его спиной, в глубине комнаты притаятся настороженные отец и мать. Ностальгия!


Фрейдист

Недавно я вычитал из газеты: Веня Б. приглашен в Америку читать лекции на тему «Половые отношения в бывшем СССР». «Все о том же», - подумал я.

Последний раз мне довелось увидеть его по ТВ, во время телемоста между Москвой и каким-то городом США. Толстая негритянка с огромного экрана в студии «Останкино» спросила московских дам, как, мол, у вас насчет «сексу». «А в Советском Союзе секса нет!» - выпалила миловидная блондинка из средних рядов зала. Шел второй год перестройки, такие вопросцы не должны были смущать нашу общественность. Но сработал старый стереотип, как короткое замыкание. И тут среди всеобщего переполоха в студии и гогота на экране встал со своего места в полный рост плюгавенький мужчина, плохо причесанный, в мешковатом костюме. Некоторое время телекамера фокусировала на нем, и было видно, что он что-то говорит, как будто с самим собой, слабо жестикулируя. Это был Веня Б. Видимо, в Америке его расслышали. Поэтому и пригласили.

Помню медлительного низкорослого еврейского мальчика с бесцветными глазами. Почти недетскую серьёзность Вени перечеркивала моментами кривая усмешка, что выдавало наличие в нем каких-то особенностей, ждущих воплощения в будущем. В общих играх он не участвовал, но как-то завел свою. В дальнем углу двора, одинешенек, поставив на дыбы свой трёхколесный велосипед, Веня открыл «торговлю». Толкая перед собой «тележку», он тихо зазывал: «Эскимо, пломбир!». На лице — озабоченность, а штаны ему родители почему-то натягивали аж до подбородка. Я стал единственным его клиентом. Посасывая конфету, забрёл как-то в дальний угол необъятного двора и некоторое время со скукой наблюдал за неторопливым «мороженщиком». Потом протянул ему фантик от конфеты — «деньгу» и спросил «эскимо». «Эскимо есть, но без шоколада».— ответствовали мне. Я не возражал и потом ждал, пока «мороженщик» сосредоточенно шарил по кармашкам в поисках «сдачи».
Но однажды по рассеянности Венечка въехал с «тележкой» на футбольную площадку, где на него налетела гонявшая мяч разъярённая ватага мальчишек. В результате — «тележка» отлетела в одну сторону, а еврейский мальчик— в другую. С тех пор его интерес к коммерции пропал. К тому времени он научился читать и весь погрузился в книги.

Не исключено, что специфические интересы Вени сложились рано. На что указывает одно обстоятельство из его школьной биографии. В пушкинской «Капитанской дочке» есть пикантная деталь: две дворовые девки Гриневых кинулись разом в ножки барыне. Они повинились в преступной слабости, к коей их склонил monseure Бопре. Учительница литературы Евгения Ивановна, женщина строгих правил, к слову, старая дева, постоянно тревожилась по поводу этого места в пушкинском шедевре - все 40 лет своей педагогической практики. Кстати, все это время она называла Бопре не месье, а «монсеуре», побуквенно с французского. Но ЧП не происходило. Не было случая, чтобы дети расшифровывали «тайный» смысл эпизода. Он упускался ими при пересказе или искажался до неузнаваемости. Евгения Ивановна не возражала против таких «неточностей». Когда урок пересказывал самый приличный мальчик в классе — Веня Б., учительница сделала приятное открытие: школьник называл Бопре не «монсеуре», а «месье». Но не успев заключить про себя, что с сегодняшнего дня так и будет величать француза, получила страшный удар. Вдруг, криво улыбнувшись, самый маленький в классе мальчик, отнюдь не акселерат, раскрыл всю подноготную означенного места в повести. Сделал он это в корректных выражениях, но во всеуслышание, вызвав «нездоровый» интерес у присутствовавших детей.

В школу вызвали родителей Вени. Пришла только мать. По размерам это была женщина–гора. Она носила чернобурку и шляпу с пером. Её непроницаемый вид контрастировал с мельтешением старушки-учительницы. Она так и не разжала свои тонкие губы, над которыми обозначался темный пушок. Когда Евгения Ивановна, запыхавшись после взволнованных тирад, затихла, мамаша Вени повернулась и торжественно, как корабль, двинулась прочь, неся в себе тайну столь ранней осведомленности сына. Вообще, я почти никогда не слышал её голоса. Однажды, когда я позвонил Вене, мне ответил густой баритон. Оказалось - его матушка.

Отец Вени в тот день не пришёл. Был на работе. Только и помню его в стекляшке-витрине часовой мастерской в центре города. Вернее, его лысину, склонившуюся над распотрошёнными часами, в большом количестве рассыпанными на столике. И ещё монокль в левом глазу. Потом он умер, и когда я пришел на панихиду, то увидел коротенького человека в гробу. Лицо его, чуть напряжённое как бы от усилия удержать в левом глазу монокль. Мать Вени сидела, насупившись, а он сам с любопытством рассматривал приходивших посочувствовать.

Я и Веня поступили на филологический факультет университета. Здесь он «определил» свои интересы вполне. В вузе мы впервые прознали про некого субъекта по фамилии Фрейд. Его пропагандировал местный интеллектуальный франт преподаватель старославянского Н. П. Основной предмет энтузиазма у него не вызывал. За него он имел доцентскую зарплату. Зато любил посудачить об одиозном психиатре из Вены. В то время на Западе бушевала сексуальная революция. Её отголоски доходили и до нас. Наш специалист не то старославянского, не то психоанализа находился под влиянием её идей.

«Социодром», как называл Веня студенческую среду (кстати, под конец учебы его речь совершенно занаучилась), был очень восприимчив к буржуазным веяниям. Как неокрепший организм к простуде. Нормой считалось быть фрейдистом, что, впрочем, ограничивалось тривиальными скабрезностями в шутках на определенные темы, приправленных специфической терминологией. Других «завоеваний» сексуальная революция на нашей почве не имела.

Настоящим фрейдистом был только Веня, который упорно добывал книги полузапрещённого автора и штудировал их. Он не острил на сексуальные темы и не был их объектом. На «социодроме» царили жестокие порядки. Так, не выдержал насмешек и повесился наш общий знакомый. Единственное, что не могли простить ему ретивые «фрейдисты» — его феминная внешность. Веня внешне был слишком убог и очень академичен, чтобы привлекать внимание. Но на третьем курсе положение изменилось.

В это время большой популярностью пользовался роман Курта Воннегута «Завтрак для чемпиона». Прочли его немногие, но многие обратили внимание на эзотерический знак, поставленный самим писателем в конце романа: маленький прямоугольник, испещренный внутри ломаными линиями. А под знаком подпись: «А это - задик». Никто ничего не понял, даже Веня. Но в отличие от всех он поднял английский оригинал и убедился, что речь идет не о невинном «задике», а о дырке от ануса. Но почему тогда прямоугольник? И тут его осенило! Своим открытием он поделился с Н. П. Тот хотел, было, присвоить его, но вокруг было много свидетелей. С тех пор Веню зауважали и стали побаиваться. В тот период он напоминал мне персонаж из исторического фильма: великого стратега, карлика, равнодушно взирающего на челядь, которая носит его на носилках с балдахином. Но Фрейда он действительно знал. Во всяком случае не было предмета, касаясь которого, он не рассматривал бы через призму психоанализа.

Но произошёл случай, когда его с тех самых носилок попытались стащить. На научных собраниях всегда найдутся одна-две особы, до экзальтации влюбленные в науку. К «синим чулкам» их не причислишь, так как в отличие от них они, бывает, путаются и влюбляются не то в науку, не то в учёных. Обаяние интеллекта для них – главное. Не имеет значения, от кого оно исходит – от трясущегося старичка-академика или преуспевающего молодого доктора наук. Чаще всего — это прелестные идиотки. Так что у Вени был шанс понравиться женщинам. На конференции он читал доклад о невесть откуда выкопанном им авторе XVIII века — Пнине. Его с невероятной педантичностью конспектировала гостья конференции, прибывшая из российской провинции. Благо, Веню конспектировать было приятно: он говорил размеренно, методично. После доклада гостья с заметной экспансивностью задавала вопросы Вене, а тот с заметной невозмутимостью отвечал на них. Если где и производил впечатление Веня, то на научных мероприятиях. С них он выходил в ореоле славы. Но чуть-чуть времени, и премьер обмякал, начинал нудить о необходимости звонить домой и др. На этот раз ему было не отбиться. Наташенька (так звали российскую участницу), не израсходовав запас «умных» вопросов, продолжала задавать их после заседания. Веня мялся, бормотал невразумительное, но тщетно.  Он хранил полное безучастие к голубым глазам энтузиастки науки, которые было не скрыть очкам в тонкой золотой оправе, к её мини-юбке и лёгкой картавинке, столь привлекательной для других особ мужского пола на конференции. Веня проигнорировал её предложение проводить себя до гостиницы. «Мне надо позвонить матушке», — произнес он, как мог подчёркнуто твёрдо, чтобы прервать домогательства. Аргумент был слабым, но обернулся неожиданно. Его собеседница заговорила об эдиповом комплексе, об издержках ранней социализации. Помянут был и Фрейд ...
Всю дорогу они только и говорили о нём. А когда подходили к гостинице, Наташа предложила Вене: «А почему бы тебе не стать гендерологом?» Он ошалел. По его предположениям, где-то существует область знаний, находящаяся между сексологией, гинекологией, философией, куда можно было протиснуться и филологу. Но Веня не знал названия «земли обетованной». Предложение стало обретением. Видимо, наша провинция была более глубокой, чем та, откуда приехала Наташа, раз там знали такое слово. Но этот факт уже не имел значения. В знак благодарности Веня заговорил о самых деликатных пластах в творчестве Фрейда. Делая это без всякой задней мысли, он не мог предвидеть, что его академизм мог быть истолкован превратно.

Наташа пригласила Веню подняться в номер, и он не мог понять, почему в лифте ей понадобилось выйти этажом раньше. Вообще она повела себя странно: заговорила шепотом, опасливо озиралась, а потом вдруг зашла в ванную чистить зубы. Чем бы все это кончилось, возможно, он догадался потом. Но в тот момент вспомнил, что ему нужно позвонить домой. В номере был телефон. Ответил слегка встревоженный баритон. «Где ты?» – спросила его мать. «В гостинице», – ответил простодушно Веня. Легкая зябь волнения в эфире перешла в лёгкую бурю: «Что там ты делаешь?». «Меня пригласила к себе женщина». Если кому довелось когда-нибудь услышать в телефонной трубке истошный вой волчицы, то это был Веня. «Беги домой, несчастный! Ты заразишься! Ты заболеешь!!»

Через некоторое время Веня переехал в Москву, где окончательно утвердился как гендеролог. Доходят слухи, что он по-прежнему «невинен».