Лесник Акинфич

               
    Бывает так: что-то накатит, вспомнится и тут же забудется. Но это только  кажется – забылось. На самом деле, лишь отодвинулось, ушло на задний план, чтобы в нужную минуту подать сигнал, всё воскресив, как наяву, будь то гудок автомобиля или запевка соловья, и перед вашим взором – смутная, как утренний рассвет, картина. Всё нереально и воздушно. Но вот туман рассеивается, и звезда, запутавшись в тенётах мироздания, подмигивает вам алмазною росой.

    Туманное утро – предвестник солнечного дня. Который час уж  я в пути. Велосипед мой – деликатный транспорт. Дам отдохнуть ему, пройдусь пешочком по тропе, что вьётся средь кустов. Бодрит. Пожалуй, это то, что нужно на сегодня мне. Не вовремя пригнулся-увернулся, как тут же порция «дождя» за воротник стекает.

    Прогал уводит в сторону тропу. Вышел из сумрака. Минуту постоял, чтоб дух перевести и осмотреться, и в тот же миг небо зарделось, заиграло: то заявило о себе светило. Не ради ль этого момента пустился в путь в столь ранний час?! Глазам, фантазии – простор. В зелёной раме из берёз – «Квадрат Малевича». Над морем озимой пшеницы – чибис.

    Дорога, плавно огибая берёзовые колки, спускается в долину. Слегка придерживаю «рысака». По перекинутым хлыстам благополучно миновал речушку, заросшую кугой, заваленную буреломом. Поднялся на угор  – и вот она, деревня, сверкает строчкой тополей.

    Щелчок пастушьего кнута … Мычание коров … Пыль, оседающая на заросли крапивы, приткнувшейся к заплоту. Колодец с журавлём … Голос кукушки с ближнего колка …  Блестящая росинка на  паутинке меж кустов.  Благоухание сирени… Идиллия! Ну, право, райский уголок! Картина кисти мастера великого достойна. Название картины само собой на ум пришло, да не  с кем поделиться: на всю деревню – старик, сидящий у своей избы. Поймёт ли он, увидит ли всё то, что я увидел?
Направился к избе, неспешно шествующее стадо пропустив, и поздоровался со стариком. В ответ он молча мне кивнул и показал рукой на лавку.

    Я с удовольствием  присел, чтоб ноги отдохнули, прикрыл глаза, спиной прижался к брёвнам. Какая благодать – вот так сидеть, напитываться солнцем и слушать тишину, присущую таким вот уголкам – с мычанием коров и звонким покриком хозяйки на расшалившихся детей.

    И вот я с интересом смотрю на старика. На голове картуз. В морщинах загорелое до черноты лицо. Кустятся брови над глазами. Штаны, времён войны гражданской, заправленные в сапоги гармошкой. В натруженной руке – кисет,  затейливо расшитый. Неспешно распустив шнурок, старик достал щепотку табака. Скрутил цигарку и, чиркнув спичкой, прикурил, пустив душистую струю. Прокашлялся, слюну густую сплюнув, неспешно осмотрел меня. Взгляд изучающий, из-под бровей.             
   - Коль не секрет, то по какой нужде к нам? – голос, грудной, чуть сипловатый,  заставил меня вздрогнуть, слегка напрячься, а старик продолжил, рассматривая самокрутку на отлёте: – За самоварами аль за иконами? Коль так, то опоздал, милок. Ещё в двадцатых все пожгли. Что не сгорели, такие вот, как ты, молодчики, порастащили.

    И столько горечи услышал я в его словах. Чтоб не ходить вокруг да около, пришлось оправдываться, объяснять, кто я, зачем приехал:
– Я не из тех! Ищу красивые места, людей, что в них живут иль жили.
Не ожидал, что на мои слова старик откликнется так живо:
    –  Вот с этим в точку ты попал! Коль так, знакомы будем. Акинфич! Теперь уж  дед Акинфич, – поправился старик и, протянув мне руку, уточнил: – Лесник я здешний. Кому бы как не мне, мил человек,  знать здешние места. Сам видишь: живи да радуйся здесь жизни.

    Он говорил, а я им любовался. И столько нежности и широты увидел в нём самом, в его словах, взмахе руки с зажатой самокруткой. Залюбовался и отложил штришок для будущей «картины». Знакомство наше затянулось на несколько закруток.
    –  Вижу, не больно-то охоч до табака.  А я вот с детства … Да  было ли оно,  то детство… – вздохнув, Акинфич замолчал, ушёл в себя.

    У каждого из нас найдётся  при случае что вспомнить. Мои воспоминания о детстве прервало жаркое дыхание барбоса.  Свесив  язык, пёс «улыбался» мне. Как не погладить эту добродушную дворнягу!
    – Пришёл знакомиться. Однако хватит мне смолить, – сказав, Акинфич встал, окурок, бросив, притоптал. – А то, что о тебе подумал, ну, извини, бывает. Тут много шастает по деревням. Ко мне бы на делянку их. Да какие из них работники. Старик с презрением махнул рукой. Сами управимся. В аккурат саженцы с лесхоза привезли. Ждать людей – время упустишь. Вот и попросил своих, деревенских, отдохнуть на свежем воздухе. Вечор - то уж потемну домой вернулись. Пока делянку обошёл, проверил, подустал слегка. Что ни говори, а годочки-то берут своё. Никуда от них не спрячешься, не убежишь. Решил взять «отгул» на сегодня, иначе не застал бы ты меня. А раз так, пошли в избу. Чайку попьём. Расскажешь, что нового в миру сотворилось. Давненько там я не бывал. Лес не отпускает. – Акинфич поднялся на крыльцо и, оглянувшись на меня, махнул рукой в сторону урмана: – Ничего лучше этого, скажу тебе,  никто ещё не придумал. Будет желание – сходим на посадки. Посмотришь, как управляются «мои».
 
     Эко разговорился старый. Видно, соскучился по благодарному слушателю, а мне ещё домой катить. Но отказаться от предложения  чайку попить я не решился (когда ещё до дома доберусь?).
    Горница встретила нас распахнутой настежь дверью и окнами. Солнечные половицы прикрыты цветными половиками. Неизменные шапки герани на подоконниках. Самовар на круглом столе без скатерти. На тесаных стенах фотографии под стеклом, по которым можно читать родословную. Многие сельчане в погоне за временной модой убрали их на чердак или в чулан, а здесь сохранили и, что больше всего меня удивило, широкие лавки по стенам. Куда я попал? В музей старины не такой уж далёкой?
     Старик ушёл на кухню, оставив меня осматриваться, осваиваться. Я слышал его басовитое бурчание, звон посуды. Босые ноги приятно холодит пол. Перед тем как войти в избу, хозяин посоветовал ополоснуть ноги водой из бочки: «Дождевая. Вмиг полегчает».

     Просторная горница сразу уменьшилась, едва Акнфич переступил порог.
     – Ты уж, извини! По-холостяцки принимаю. Хозяйка уехала к правнуку (недавно на свет появился. Намыла, наскоблила, щей наварила и укатила. Такая вот она у меня. – За разговором заставил тарелками стол. Словно факир, демонстрирующий номер, поднял графин с янтарной жидкостью. – Лечебная. Знающие люди научили в своё время, – сказал и на мгновение замер, уйдя в далёкое прошлое, как показалось мне. Возможно, только показалось.

     Самовар, графинчик, рюмки, место которым не на столе в избе, а за музейною витриной, приятное застолье – всё это напомнило мне мир, который  знал я лишь по книгам. Для полного ощущения «того» времени не хватало сверкающих глазёнок детворы, высовывающихся из-за ситцевой занавески.
     Захотелось остаться в этом доме, забраться на печь и, растянувшись на тулупе, не думать ни о чём.
     Мои мечтания прервал басовитый голос Акинфия:
      – Вижу, впечатлили тебя мои хоромы, да так, что про всё остальное забыл. – Широкий жест над столом: – Лето. Приезжай зимой. А что? Дорогу знаешь. Сходим на охоту. Едал котлеты из сохатинки?
     – Едал из оленины, –  хотел я сказать, да вовремя остановился.
     – Н - ну, за знакомство! – Акинфич, опрокинув в рот содержимое рюмки, подхватил вилкой скользкий груздь. – Не знаю, как будет в этом, а прошлый год побаловал грибами. Одних груздочков кадку хозяйка засолила да белых мешок насушила. И всё это –  наш лес-кормилец. Печь не успевала остывать. –  Речь Акинфича лилась без перерыва, как настойка из графина. Пригубив «лечебной», я закусил грибочком, а перед глазами – груздь во всю тарелку, безлесные сопки, по которым ползал, собирая маслята. Как давно это было.

      – Так что решил? – вопрос Акинфича застал меня врасплох.  – Коли решил со мною завтра на делянку, пожалуй, нужно закругляться.
      – Да я, собственно, не против.

      Обед, плавно перешедший в ужин, тем и хорош, что время летит незаметно. Светило солнце, а, глядь, и сумерки в окно. Звенят комарики, напоминая нам, что мы не где-нибудь – в деревне. Акинфич встал, захлопнул створки окон.
      – Спать не дадут. Пойдём на волю. Закурим моего, а заодно концерт послушаем. Такое вряд ли в городе своём услышишь.
Какой концерт имел в виду, узнал чуть позже. Едва мы вышли на крыльцо, нас встретил комариный звон, прощальный луч закатный над тёмной полосой урмана. Неожиданно  пришли неведомо откуда в голову слова:
      Тихо, спокойно летом в деревне.
      Утром разбудит тебя соловей…
      – Э, паря! Да ты никак… поэт? Жалко, если тебя эти кровопивцы обглодают до костей. Сейчас мы им устроим! Наломал сухих веток и чиркнув спичкой поджёг берёсту в старом ведре. Когда огонь разгорелся, бросил на него траву. Поднялся столб густого, душистого дыма.
      – Что? Не нравится? – засмеялся старый, разгоняяя дым листом лопуха. – Не дадите концерт послу … – не договорив, умолк. Перекрывая горловое пение лягушек, с ближнего пруда послышался щелчок… другой… (Так настраивают инструменты музыканты, где каждый берёт свою ноту). – Началось… – прошептал старик. – Слушай, паря!
      Взмахнула невидимая палочка дирижёра – и округа наполнилась музыкальными эспакадами. Солисты – соловьи.
      Над тёмным горизонтом показался тонкий серп луны.