1623 Что будет, то будет - такие дела!

      -Нынче о любой малости к Тобольску писать надобно. И архиепископ Макарий не во всем нам благоволит. При предбывшем-то часом коротким бы дело свершить дало́сь! – задумчив стал Серапион (сильно он изменился за эти годы), помолчал, продолжил с грустью, - да, ныне владыка малый нам помощник. Все тобольские воеводы решают.

      Ни средств, ни денег, ни служек послушных. Оттого мысли невеселы были. Но всё ко времени проймется. Вот только не пришелся он владыке, и знакомства московские не помогли - отправил тот его в пустыню. «Один на один с собой я остался. Один со своим сердцем». Заметно сдал старец. Не благоволил ему владыка, памятлив был на его строптивость и прежние «заслуги», столь скорбно отмеченные архимандритом в слезницах на имя государя. Сдал, не значит сдался!

      Теперь противу ж ему стоял старчик Семион. Этот прост был, по большим делам не отмечен. Одно радовало Семиона, что при новом деле. Характером был легок, и на мысли скор. У него с Серапионом сразу сложились добрые отношения.

      «Нам, - толковал он при лучине, бликами играющей по янтарным слезкам свежих бревен кельицы, - нам белого попа из новопоселенцев поставить надобно. Да, чтоб семейным был, с хозяйкой-попадьей, при братьях, племянниках, да сыны и дочки были бы. А ежели и одинок сыщется, так мы его оженим. Грамоте обучим. Он свой для всех будет, ему и веры более».

      «Вот ты и ищи! – угрюмо кряхтел Серапион. А в памяти всплывали звонкоголосые хорошёвские черницы. «Вот страсть-то какая» - тоскливо было на сердце. Ушло московское отрадное житье, ушло безвозвратно. Третью-то келью для себя присматривал. Покою захотелось.

      Серапион долго уверен был в своих «доброхотах», что приближены к патриаршему двору Филаретову. Они же выдернули его из клира Соловецкого монастыря, где сам, по молодому недомыслию, облачился в «шлем спасения», покрыл голову свою черным монашеским наглавием, чем и чаял избыть мир суетный, сам устремился отвратить очи и закрыть уши от соблазнов мирских. Верил, что будет служить до скончания века, обрящет подвижническую брань!

      Ныне ж, спустя три года, уже нечасто, но удавалось обмениваться письмами. То ли силу потеряли «доброхоты», то ли предали и отреклись, польстившись на привилегии и чины. Где его соратники, союзники и сослуживцы? Попрятались, одного бросили, вычеркнули!

      Владыка  Киприан убыл из Тобольска и теперь хиротониса́н в митрополиты Крутицы. Он, вероятно, и дал нелестные характеристики «сослужбникам своего смирения». И ему, Серапиону, тоже. Потребовал ни при каких обстоятельствах не давать ему пути не только к Москве, но и назад в Соловки. По возвращении Киприана в Москву, в ответных письмах звучали неутешительные для Серапиона вести.

      А в Сибири в ком найти опору, кем обнадежиться, где сыскать защиту? Долгими морозными ночами ворочался старец. Поздние зори не приносили отдохновения. День заполнялся обыденными делами, а к ночи вновь подступала тоска. Тоска от бескрайних, укрытых снегом полей и лесов, от невозможности описать, выговорить, обсудить, получить совет. Некому жаловаться.

      Поник головою Серапион. Теперь хочешь, не хочешь надо стать как они. Не спорить с властью. Или бросить все и бежать? Но это значило ухоронить себя и ждать дряхлой старости. А значит нужно пережить, переждать, и его призовут, как когда-то призвали к Москве на патриаршую службу Троицкой церкви, что в селе Хорошёво охранно для вотчины Годунова ставлена.

      Жизнелюб и беспечный гуляка, он по внутреннему состоянию, готов был сорвать с себя опостылевшие одежды пастыря. Выбор сделали за него? Теперь и утрачена связь, словно вырвано замковое звено цепи. Ничто теперь не удерживало его с прежней многообещавшей жизнью. Без жалости рвал, рыча и топча обрывки московских писем ногами, а потом дальновидно сжег их.

      Что ж выбор сделан! Он поселился здесь, и будет в этом убогом крае владетелем спасённых душ. Он ещё посмеется над всеми! Здесь недосягаемый для свар и ссор московских, тобольских и верхотурских, он станет править обителью, в подчинение ему отданной. Он выстроит храм и причты, по своему хотению и видению наполнит их. 

      Он прибыл сюда в дикое Зауралье полный воспоминаний о величии московской жизни. И не верил, что его заточение на Невье навсегда. Серапион не видел, не чаял за собой грехов. Но догадывал лишь об одном, едином, что терзало и мешало ему всю его долгую и многотрудную жизнь – о грехе гордыни. И пусть не было в нём смирения, зато всегда хватало жизнелюбия. Ибо «Господь всеблагий и премудрый, всевидяще благословляет всякого, кто неослушно исполняет волю Его». Главное, чтобы душа трепета от содеяний не испытывала и, напротив, за упущенное по лености да по недомыслию каралась.

      А исполнять по-разному можно. И, прибыв на место со многим трудностями в пути, не опасался и не беспокоился о дне последующем. «Будет день, будет служба!» Не верил, что навсегда, до вятших дней, осуждён он жить в глуши.

      Иной раз бессонными ночами виделось ему, яснело – золотятся янтарём, пахучей смолой истекают ошкуренные брёвна стен, алеет в лучах поутру, сияет многоскатная крыша. Стены и апсиды с узкими оконцами к небу устремлены, украшены тонкими лопатками и карнизами. С боков к апсиде примыкают два придела со схожим декором, освящены непременно в честь Зосимы  и Савватия - Соловецких Чудотворцев. А барабан шестериковый с куполом купавным словно плывет воздушно в текучих утренних облаках. И высокая паперть от звонницы, а та как намолённый сын к церкви-матери доверчиво прижимается, выше её на голову, ею обласканный и поддерживаемый. Вот если бы ещё и прясла храма завершить закомарами да треугольными навершиями! Тогда сам храм одноглавый, поросший в  несколько ярусов опятами пышных кокошников, поплыл бы  паря в высоком небе (век спустя так оно и будет!).

      И нынешний монастырь он в память былую освятит как Богоявленский, а не как повелел Киприан. Теперь, без Киприана он сможет настоять перед новым владыкой.
      Сей храм получится изо всех, по крайней мере, среди сотворенных в Сибирском лесном крае. И тогда жизнь, несмотря ни на что, прекрасна. И любые преграды преодолимы и труд всякий в радость будет.

      Это его спасение! Оглядывая назад, он видел всю тщету своих ухищрений, опасных соблазнов столь заманчивой столичной жизни, среди низкопоклонных дружков, истекающих желанием на его удаче подняться выше и достичь успеха. Опасны те видения и соблазны, окружающие жизнь сильных мира сего!

      Видно его судьба здесь бороться, спорить, отстаивать и добиваться признания у простых и простодушных жителей. И тогда, возможно, когда-нибудь у него будет шанс возвыситься и добиться признания, о нем услышит и его дела оценит по достоинству московский патриарх, с ним будут считаться воеводы, а их служки и дети боярские трепетать под его взором!

      Его не приняла высокомерная Москва, так пускай его имя возве́стится и прогремит здесь, в Сибири! Да! Он станет духовным владыкой забытых лесов.

      Всегда неунывающий и исполненный внутренним упорством Серапион за своим хохотом скрывал гордость сильного человека, необуженного мирскими заботами, обоснованно сомневающегося в искренности окружения. И он был в этом прав! В нём видели, прежде всего, неукротимого и бесстрашного в своих начинаниях и стремлениях. Неудачи бывали, и растерянность от ударов негаданных, исподтишка, тоже. Но не было паники и страха, а была способность собраться, упрямо принудить себя и вершить. Что, впрочем, не мешало действовать без продуманного и чёткого плана, в надежде на провидение и удачу. Он всегда горячо  страстно верил в свою судьбу и предназначение.

      Серапион не робел перед опасностью. Его, прошедшего суровую школу Соловецкого монастыря, не пугали и телесные испытания. И потому планы наполнялись несбыточными и дерзкими мечтаниями. Но для того следовало как можно быстрее поставить обитель, окружить её деревнями. А для этого  сегодня захватить обширные свободные пока земли. И не тайно, скрытно, исподтишка, а прямо и дерзко заявить перед властью о своих устремлениях. Ибо тайные дела почасту под действием из ниоткуда исторгнутых препон вдруг оказываются тщетными. Это он видел по московскому его выдворению.

      Высоко поднимется тот, кто низко пал. Полноте, так ли?
_______________________________________

      В келье Серапиона монашеский порядок строгостью никогда не отличался. Нарушал его и тихий писк мышей, и плесневелый запах старой одежды, наплывающих поверх восковых и книжных ароматов, и топчан в углу небрежно застеленный. Лампадка в углу чадит – не светит.

      Симеон мог себе представить и митрополита в такой же монашей бедности келье, с таким же запахом старости и одиночества, только с уходом достойным. Страшновато и неуютно стало от прозвучавшего из уст Серапиона безнадежья, от одной мысли, что погибнут их начинания. А что сказать, чем помочь – не ведал старчик, но и совсем безгласным быть не мог. Молчал, ждал, что добавит Соловецкий поставленник.

      -А все началось с кляузы, с дозора Михайла Тюхина. О наших владениях указал, будто земли я под себя взял и никому не передал. То так! А кто бы взялся пустоши и перелог осваивать, они до нас уже ивняком да березнячком затянулись! Да, не в боярском сыне дело! Теперь за ним другую беду жду. Едет она к нам…- и замолк, брови нахмурил, пожевал губами. Стоит ли всё говорить?

      -Едет кто, зачем? Теперь что вдругорядь? – не понимал недоговорок  Симеон.

      -И давно забрали бы, кабы не архимандрит Киприан заповедал, - как не слыша вопроса, углубился в свои раздумья старец. «А, всё равно через неделю у всех на слуху будет!» И, скорее для себя, выговорил:
 
      -А владыко Макарий всё хочет властям угодить, а того не внемлет, что земля это власть не только над людьми, это и над душами их тоже!

      Имя Макарий ничего не говорило старчику, вздрогнул внутренне:

      -А что же Киприан, умер?

      Он видел владыку мельком только на Верхотурье, пока собирали суда и плоты для сплава по Туре. Далее их пути разошлись. Крестьянские повозки отправились на Невью сухим путем, еще до схода снега и открытия водного пути. Торопили, надеялись отсеяться по весне.

      -Бог с тобой! Уехал старо́й, еще в феврале в 132 году. В Москву вернулся. А едет к нам приказчик с Верхотурья Андрей Фёдоров, сын Буженинов. Человек он малый, был рязанским сыном боярским, а ныне записан в Верхотурский приказ. И хоть оклад его невелик: всего-то 9 рублёв, а спуску не даст, потребует отдать земли, при Киприане к обители приписанные. Изымет чернильная душа, для новоприборных пахот заберет безвозвратно. Воеводские интересы блюдет.

      -Да, как же так отче. Как это мыслить можно, чтобы у монашествующей братии отнимать без замены? На что жить и строиться будет святая обитель?!

      -И того пуще случаи мне известны, когда со строптивых священников рясы срывают, в тюрьму сажают и без меры побивают...

      И не раскрыл всей опаски своей. А зело велика была бы потеря – более пятисот десятин земли, так и нераспаханной, да перелогу, что от устья речки Тетери в гору от Невьи до речки Молебки почитай, вёрст на восемь, на десять изымет. «А так и будет!» Места там чистые, земля добрая! Ларька Сизиков, посадский с Верхотурья, за своих сынов Микитку, Якунку, Офонку, Васку и Семенка и на себя взять хотел. И надо было отдать бы сразу, за лес, за тес, за работу. А что останется? Да, и не возьмут всё. Вот за речкою Молебкою где стоят дубровы мокрые, черные леса да болота, пускай бы братья забирали. Их и смечать нельзя.

      И еще прибавил, разъясняя помощнику:

      - Нешто не знаешь, как государевы воеводы и приказные люди во всякие наши святительские и духовные дела и суды вступаются. Попов, дьяконов, дьячков, пономарей и всяких причетников от царского богомолья, от Божиих церквей насильно берут, во всем их судят и смиряют. Вот где обида и притеснения великие. Только худшее будет потом, если грамотеев храмовых хлебом выделным прельщати станут, от церквей Божиих отставят и к письму и службе мирской пристроят. А храмы будут стоять без пения...

      -Так чем отбирать, пусть поможет завершить стройку. Двенадцать венцов церкви поднято, всем миром в год-два завершить можно. А нет, так не пускать приказных, или того … дубьём встретить?

      -Глупости не реки! Труднее всего не силой, а любовью к ближнему своему добро творить. Зло всегда порождает зло!
________________________________________________________

      Боярский сын Андрей Буженинов прибыл на Невью не один. С ним конно и оружно стрельцы, а следом тяжкие обозы переселенцев приволоклись. И сразу табором встали на монастырских землях. Так им повелел сын боярский. Так и Серапиону, ясный знак подал. Но не торопился сын боярский к строителю монастыря. Отправился с досмотром по хуторам и починкам слободы. С собой брал охрану и прибывших вновь поселенцев. Вместе всё высматривали, судили, спорили и с теми и с другими. Всё потому, что в первую голову Андрею тщилось, где государевы десятины прирезать. Уж больно хороша земля была. И местные, по-простоте, проговорились, что урожай сам-десять, а с погодой повезет – пятнадцать четьи ржи с десятины получить можно.

      Молодое лицо у Андрея, голодное. Смотрел на старца сурово, без улыбки. Достал листы, по столу разложил, на, мол, сам смотри. Записи короткие, почерком ясным умело всё разнесено, и в конце каждого листа сводная запись. И план нарисовал, цифрами пометил. Обмерил стервец! Видно было, что для письма его рука «за обычай» - почерк твердый, чёткий, письмо без помарок. Начал хлёстко, не давая никаких для уступок подвижек. Смотрел на старца взыскующе:

      -Ты, божий человек, словет (то есть «слышно, не как», ряз.) на государеву землю покусился! И та землица впусте лежит! Корыстно продати или отдати имения тебе не принадлежащие вздумал? А то воровство и воеводе и государям будет доложено и с тебя вполне спрошено!

      И пальцем по бумагам тыкал, указывал как мальчишке!

      Серапион опирался руками в стол, привычную усмешку прятал, голову скорбно клони́л. Не хотел сразу на резкий тон переходить. Спокойно отвечал, уверен был в своем праве:

      -Пашни, пустоши, сенные покосы и лес приписаны к обители и во владение тобольской епархии присчитаны. То по велению архиманрита Киприна еще в лето 7129 года сделано. И дозорными листами к Москве, к великому государю патриарху Филарету Никитичу отправлено.

      -А почто же земли эти не паханы, пустоши лесом поросли, дворы монастырские в запустении? Крестьяне твои на сторону глядят и живут не пашней, а как гулящие по городам и селам ходят. Ты, собачий сын, за четыре года только двенадцать венцов храма поднял, только три кельишки да клетишко для себя и своих служек выстроил. Думаешь, владыко тебе благоволить будет за твою своекорыстную нерасторопность? И воеводы тоже тобой недовольны. Ни хлеба от тебя, ни богу служения!

      -Я руги владычной не прошу, а воеводам …, и тебе попридержать следует свои поганый язык! – и прибавил, закипая гневом, упрямствуя, - А и то всем ведомо, что обдолжала за минувшие годы обитель Христова великими до;лги, и прежним окладом, что в первый год получен, прокормиться уже нельзе. А нынче никакой помощи ниоткудово не получаю. О том следует думать. И имения свои без ведома владыки не отдам!

      -Так ты ещё и упорствуешь старик? Для тебя распоряжение из верхотурского разрядного приказа устроить пашню на уездных землях не указ? Так пеняй на себя! Эй, стрельцы, стяните-ка с этого богомольца скуфью, да батогами попотчуйте. А после в яму, в тюрьму монастырскую, спустите. Пусть поразмыслит да ся молитвами успокоит.

      Возможно, впервые в жизни взмолился строптивец. Не о палках и синяках по бокам переживал старец. При наказании выяснилось, что под поповским облачением не было ни рубахи доброй, ни штанов целых. И сам подрясник, сильно потрёпан по нижнему краю, обнажил тощие ноги и столь же неприглядно исхудавшее жилистое тело, но зато не требовала латания исподнего и успешно прикрывала жалкие остатки сапог.
      На что боярский сын поглядев сформулировал свой вердикт: -Освоение Сибири и просвещение заблудших не всем штанам на пользу. Придется указать ему достойное место, - и своего приказа не отменил.

      -Какие отношения между старцами и крестьянами слободы7 – спросил он у стрелецкого десятника Козьмы, - не настроим ли их против себя унизив Серапиона?

      -Мне трудно об этом судить. Мой отец из казаков,  и я никогда не пахал и не жил в деревне. Понимаю одно – переселенцы столь крепко вцепились землю и так глубоко пустили в нее корни, что выкорчевать их можно только вместе с огромным комом земли. И, значит, пока их не трогают, они не поднимут свои головы от дареных десятин.

      -То старые, а иные, что еще в возраст не вошли и́наче думать должны. С ними новую слободу выше нынешней осваивать будем. Но вмешается ли Тобольск в эту возню с невьянскими владениями епархии?

      -Смею думать, владыка Макарий непременно будет искать (и найдёт!) помощь у тобольских воевод.

      На третий день вернулся боярский сын, заглянул в монастырскую темницу, что на краю двора, подле отхожего места, устроена. Серапион сидел на приступочке в одной срачице (исподняя сорочка), глиной да пауками с сороконожками раздавленными измазанной, на оклик головы не поднял. Козьма услужливо обсказал, что сиделец все дни слова непотребные орал, грозился челобитную «великим государям» написать, а над ним и другими охранниками хохотал, говоря, что «он, де, себя еще покажет и им, де, ещё пребольнее (чем ему в яме) пребудет». От приема пищи отказывался, а только воду ему подавали, и он её выпивал помногу.

      Тут боярский сын осерчал и велел принести большую бадью воды и, приговаривая «Противишься? Так испей, охолонись!», - на сидельца вылить велел. А на дворе весна ранняя, первую траву поутру инеем ещё обсыпает. В ответ же был облаян такими словами:

      -Ты пес б****учий! И для тебя цепь и палка найдутся. Стерво ты, а не слуга государев! Умет  поросячий. Укорот тя и студно (позор и стыд).

      -Тьфу! Старый пень – сиди, жди, да клопов утешай.
И пошёл прочь.

      А вослед ревел на всю округу и хохотал подземный сиделец:

      -Изыди сатана! Покинь святое намолённое место! Чтоб тебе провалиться в болотах подгородных! Судитца со мною многогрешник будешь в Пришествие бо  второе Христово праведнаго Его суда прииде и зазрит. Праведный судья с небеси снидет, и ветхи денми сядет, судити и воздати комуждо по делом его. Ами-и-и-инь!

      А на третий день прибыл гонец из Тобольска. С ним безусловное требование митрополита Макария с подтверждением от тобольского воеводы, оставить в покое и не притязать на нейвинские земли обители. Только к тому времени кое-кто из прибывших с боярским сыном «приборных пахот» уже успели поднять и засеять государевы десятины и за свои принялись.

      Серапион вылез на белый свет, ходил и, как обычно, похохатывал, глядя на растерянных мужиков:

      -Вот у меня и появились свои монастырские крестьяне.
А Симеону, своему верному помощнику, сказал так:

      -Один человек способен сделать лишь, на что у него хватит сил и не более чем он может. Господь не даст и лучшему из нас более того, что он может снести. Имея же в своем окружении множество других, использует их опыт, знания и силы многократно превысит собственные. Нам нужны свои монастырские деревни и пахоты в них.

      А те и не против были. Льгота всем дана на четыре года, а церковную десятину все равно отдавать пришлось бы. Рассуждали мужики верно – все одно под кем жить. Серапион же посчитал не столько провидением согласие прибывших на его землю поселенцев, сколько подобно припадающим к стопам праведников этих «бедных, сирых и убогих трудников» угодным знаком.

      Серапион в тяжкие для него дни сидения с горьким чувством ждал для себя немилого суда. Ныне ж освобождённый, узревший дневной свет горячо благодарил Господа, ниспославшего ему утешение в его многотрудной и не всегда (и даже чаще того) праведной жизни: «Отдавай все силы души своей на главные цели, и не жалей сущих, и жизни своей не бреги ради малых сих». Иметь обширные владения – это хорошо! Но следует предусматривать и нежелательные последствия. У народа и у властей могут возникнуть домыслы, они могут представить положение дел гораздо хуже, чем они есть на самом деле. Следует какими-то мелочами жертвовать ради главного.

      И в срубе тюремной ямы повелел своим новым трудникам потайную, скрытную от постороннего глаза, дверцу сделать и прокопать ход подземный. Благо сразу за острогом обрывистый берег сходился к реке – «чтоб в другой раз от жажды не страдать».

      Дело то ещё аукнется и для боярского сына и для верхотурских воевод, и для невьянских пахот.  А в истории имя старца Серапиона пылью забвения засыпано будет. Через сто лет никто и не вспомнит, затем Екатерина II упразднит монастырь