теряя границы

шероховатости длили мое время, умножали, как песок, мои невзгоды. тараторящими светилами я разлагался, и мрак пьяно шествовал средь пустоты, мрак вбирал в себя камни, мрак забирал все свое. из памяти он выходил по нужде, в память возвращался весь в разорванных одеждах, весь на краю, весь исторгнутый из холода. немыми пятнами были мои друзья, мои великие будни. они ехали мирно в пустоте, мирно вспахивали ленивые равнины, и отделяли ровное от кривого, и пастбища заселяли своими ни на что не годными телами, свечами, очами. в роженице было мое естество, в ней я появлялся, как минута в часе, год в столетии. появлялся я, чтобы сгинуть, и роды предшествовали смерти, появление предшествовало коренному забытью. из диких мимоз выходило мое око, сильное и зоркое, и начинало оно ходить по пятнам памяти, и царства были нежны с ним, и предатели улыбались соблазняющим поцелуем. жестоко входил свет в царство, в тополя входил свет, и снимал с них скальп, и  кожу с них сдирал, чтобы они чувствовали свое бытие. я рыдал своей взбаламученной кровью, и море ухлестывало в мои объятия, и пальцы разжимали бурю, и уходила она к далеким берегам,  и властвовала там, уединенная. я реже жил, реже думал в этом отчаянии, в этом таянии священного, реже бурлил своей кровью, реже выделял соки. из каймы берега я выходил, как на стужу, и одиноко предопределял свой час, свое старание, свой поток и свои слезы. в мирном течении времени я себя находил, находил и снова терял, чтобы возвратиться по не пройденным дорогам, каждый раз проходя тропу заново. в мирных объятиях я себя находил, в каждый раз других и одних и тех же, кажкдый раз ненасытно других. в маете своей я переходил границы проклятия и становился блуждающим королем, немым соцветием зла, отчалившей скатертью изогнутого молчания. в нем, в молчании, я одиноко пасся на ветру, и губы сдирали мою трепетную кожу, губы сочились из ран, и груди текли слезы, из сердца текла боль, и я снова ее забывал, теряя границы на краю далей.