de omnibus dubitandum 107. 814

 
ЧАСТЬ СТО СЕДЬМАЯ (1890-1892)

Глава 107.814. УВЫ, НЕ ОБОШЛОСЬ БЕЗ ОСЛОЖНЕНИЙ…

    В первую пору разлуки Венков с Клэ изобрели для своей переписки шифр, который они постоянно совершенствовали в течение пятнадцати месяцев, прошедших после отъезда Петра из Радоницы.

    Разлука в целом обняла почти три года («наша черная радуга», так назвала ее Клэ) – с сентября 1890-го по июнь 1892-го, – впрочем, им выпали две недолгих, полных нестерпимого блаженства встреч (в августе 1891-го да в апреле 1892-го) и пара случайных свиданий («через решетку дождя»).

    Шифры описывать скучно, и все же кое-какие основные детали придется пусть нехотя, но сообщить. За однобуквенными словами сохранялось их обиходное обличье. В любом слове подлиннеЕ каждая буква заменялась другой, отсчитываемой от нее по алфавитному ряду – второй, третьей, четвертой и так далее – в зависимости от количества букв в слове.

    Таким образом, «любовь», слово из шести букв, преобразовывалась в «сДжфзВ» («с» – шестая после «л» буква в алфавитном порядке, «з» – шестая после «б» и так далее), при этом в двух случаях пришлось, исчерпав алфавит, вернуться к его началу (буквы переливавшиеся в новый ряд, становились заглавными: «В», например, отвечает «ь», чьей заменой в слове «любовь» должна быть шестая, стоящая за нею буква: «эюяАБВ»; а «ю» забирается в следующий ряд еще глубже: «яАБВГД».

    При чтении популярных книг, которые разъясняют теорию строения Вселенной (безмятежно открываясь несколькими непринужденными, простыми и ясными абзацами), наступает страшный миг, когда страница вдруг зарастает математическими формулами, немедля ослепляющими разум читателя.

    Мы, столь далеко заходить не станем. Даже простоватый читатель, если он отнесется к описанию тайнописи, принятой нашими любовниками (слово «наши» может само по себе стать источником дополнительного раздражения, но тут уж ничего не поделаешь), с большей внимательностью и меньшей неприязнью, разберется, хочется верить, в этом «переливании» в следующие АБВГД.

    Увы, не обошлось без осложнений. Клэ предложила ввести некоторые усовершенствования, например начинать каждое письмо на шифрованном французском, затем, как только встретится первое слово из двух букв, переходить на шифрованный английский, а после первого трехбуквенного слова возвращаться к французскому, еще и перемежая возвратно-поступательное движение добавочными вариациями.

    Из-за этих усовершенствований читать письма стало даже труднее, чем писать, особливо при том, что оба распаленных нежной страстью корреспондента вносили в свои послания запоздалые вставки, вымарывали целые фразы, редактировали добавления и восстанавливали вымарки, допуская и в орфографии, и в кодировании ошибки, порождаемые как попытками выразить невыразимое горе, так и чрезмерной усложненностью принятой имикриптографической системы.

    Во вторую разлуку, начавшуюся в 1891-м, шифр разительно переменился. И Венков, и Клэ еще помнили наизусть семьдесят две строки Марвеллова «Сада» и сорок – «Воспоминания» Рембо.

    Из этих двух текстов они и выбирали буквы нужных им слов. Скажем, с. 2.11, с. 1.2.20, с. 2.8 соответствовало слову «love», причем «с» со следующим за ним числом указывало строку в стихотворении Марвелла, а второе число – положение буквы в этой строке: с. 2.11 означало «одиннадцатая буква второй строки», – на первый взгляд, тут все достаточно ясно; если же возникала потребность в усложняющем разнообразии, то использовалось стихотворение Рембо, и тогда буква, обозначающая строку, попросту становилась заглавной.

    Все это опять-таки скучно объяснять, а получить удовольствие от чтения объяснений можно, лишь питая надежду (боюсь, обманчивую) обнаружить ошибки в приведенных примерах.

    Как бы там ни было, во втором шифре вскоре выявились огрехи еще более основательные, чем в первом. Соображения безопасности требовали, чтобы он и, она не держали этих стихов под рукой ни в печатном, ни в переписанном виде, и, какой бы могучей памятью оба ни обладали, ошибок становилось все больше.

    Весь 1890-й они писали друг дружке так же часто, как прежде, по письму в неделю, не меньше; но, как ни странно, третье их расставание – с января 1891-го по апрель 1892-го – отмечено куда меньшим количеством писем, сократившимся до ничтожных двадцати от Клэ (на весну 1891-го пришлось всего два или три) и до вдвое, примерно, большего числа писем от Венкова.

    Извлечений из их переписки мы здесь не приводим, поскольку в 1892 году она была целиком уничтожена.

   (Я предлагаю вообще выбросить эту главку. Приписка Клэ.)

    – Мария расписывает тебя, не жалея красок, и сообщает, что «уже чувствуется осень» - комментировал отец письмо из Манглиси. Это по-русски. Твоя бабушка, что ни год, неизменно повторяла эти слова в одно и то же время, даже в самый жаркий день в Радонице.

    Прекрасно выглядишь, сынок мой, представляю, однако, до чего тебе осточертели, ее девчонки. Поэтому хочу тебе предложить…

    – Да нет, они мне страшно понравились, – промурлыкал Венков. – Особенно мила меньшая, Виктория.

    – Хочу предложить тебе отправиться сегодня со мной на обед. Его устраивает великолепная вдова майора де Прея – состоявшего в сомнительном родстве с нашим покойным соседом, очень хорошим стрелком, жаль только, в тот день на Выгоне свету было маловато, да какой-то назойливый еврей все лез под руку с криками.

    Так вот, у сей великолепной и влиятельной дамы, высказавшей желание помочь одному моему другу (откашливается), имеется, как я слышал, тринадцатилетняя дочь, Карина, которая бессомненно вознаградит тебя за растянувшиеся на целое лето игры в жмурки с малютками из Манглисского Леса.

    – Мы играли преимущественно в прятки и лапту, – сказал Венков.

    – А твой нуждающийся в помощи друг тоже из моей возрастной группы?

    – Это будущая графиня, – строго ответил отец, – собственно, нынешний прием и устраивается, чтобы ее «протолкнуть». Так что будь любезен ограничиться Кариной де Прей, а ее мамашу предоставь мне.

    – D’accord {(Договорились (фр.)}, – сказал Венков.

    Мать Карины, перезрелая, в пух и прах разряженная и расхваленная комедийная актриса, представила Венкова турецкому акробату с рыжими волосками на великолепных орангутановых руках и пронзительным взглядом шарлатана, каковым он отнюдь не являлся, будучи в своей области великим артистом.

    Венкова настолько захватили беседа с ним, советы по части тренировок, которыми акробат засыпал ловившего каждое слово мальчика, а вместе с тем зависть, желание славы, почтительность и прочие подростковые чувства, что на круглолицую, коренастую Карину, облаченную в вызывающе яркое платье с высоким воротом, у него почти не осталось времени, – как и на дивную молодую особу, на чьей голой спине небрежно покоилась отцовская рука, которой Кузьма Петрович подталкивал ее то к одному, то к другому нужному гостю.

    Впрочем, тем же вечером Венков нос к носу столкнулся с Кариной в книжной лавке, и девчушка сказала ему:

    – А кстати, Петя, – я ведь могу тебя так звать, правда? Мы с твоей кузиночкой Клэ школьные подружки. Ну да. Так объясни мне, пожалуйста, что ты такое сделал с нашим трудным ребенком? В самом первом письме из Радоницы она попросту пела – это Клэ-то! – о том, какой милый, умный, необычайный, неотразимый…

    – Глупышка. Это когда же было?

    – В июле, по-моему. Позже она прислала еще письмо, но ее ответы – я, видишь ли, почувствовала ревность – честное слово! – и забросала ее вопросами,

    – Так вот, ответы были уклончивы, а тебя в письме, почитай, и не было.

    На этот раз Венков пригляделся к ней попристальнее. Он где-то читал (мы могли бы, поднатужась, припомнить точное название книги, нет, не Тильтиль, это из «Синей бороды»…), что мужчина может без особых усилий распознать молодую, одинокую лесбиянку (распознание пожилых, строго одетых пар вообще никаких усилий не требует) по соединению следующих трех признаков: слегка дрожащие руки, насморочный голос и паническое рысканье глаз, возникающее, когда вам случается с очевидным одобрением обозреть те из прелестей, которые случай вынуждает ее выставить напоказ (восхитительные плечи, к примеру).

    К Карине, напялившей поверх на редкость неказистого платья «гарботош» (макинтош, туго перетянутый пояском) и державшей, вызывающе уставясь Венкову в лицо, обе руки глубоко в карманах, ничто из этого (да – «Mytilne, petite isle» [«Островок Митилена» (фр.)] Луи Пьера) казалось неприложимым.

    Коротко остриженные волосы ее имели оттенок средний между сухой и мокрой соломой. Светло-синий раек мог принадлежать миллионам похожих глаз из небогатых пигментацией семей тифлисской богемии.

    Рот выглядел по-кукольному хорошеньким, особенно когда она с сознательным жеманством поджимала губки, отчего на лице возникали складки, называемые у портретистов «серпиками» и представляющие собой в лучшем случае продолговатые ямочки, а в худшем – морщинки, что спускаются вдоль иззябших щек девушки в валенках, торгующей с тележки яблоками.

    Когда рот, как сейчас, приоткрывался, показывались неровные зубы, впрочем, она быстро вспоминала о них и немедля смыкала уста.

    – Моя кузиночка Клэ, – сказал Венков, – это маленькая девочка лет одиннадцати-двенадцати, слишком маленькая, чтобы влюбляться в кого бы то ни было, кроме книжных героев. Да, мне она тоже кажется милой. Она, может быть, несколько отзывает синим чулком, ну и не без капризов, высокомерна, но, в общем, вполне мила.

    – Занятно, – пробормотала Карина, сообщив этому слову столь тонкий оттенок задумчивости, что Венков не смог бы сказать, собирается ли она закрыть тему, оставить ее приоткрытой или открыть какую-то новую.

    – Как мне с тобой связаться? – спросил он. – Может, приедешь в корпус? Ты все еще девственница?

    – Я не хожу на свидания с хулиганами, – спокойно ответила она, – однако «связаться» со мной ты всегда можешь через Клэ. Мы состоим с ней в разных классах, и не в одном только смысле (со смешком), она у нас маленький гений, а я – из простых, однако мы обе записаны в группу совершенствующихся во французском языке, а тем, кто ее посещает, отведена особая спальня – дабы дюжина блондинок, три брюнетки и одна рыженькая, la Rousse, могли перешептываться во сне по-французски (с неразделенным смешком).

    – Весело живете. Ладно, спасибо. Судя по четному числу, койки у вас в два яруса. Ну что же, как выражается хулиганье, еще повидаемся.

    В следующем же шифрованном письме к Клэ Венков поинтересовался, не Карина ли является той «лесбияночкой», о которой она упомянула со столь ненужным раскаяньем. - Я уж скорее приревновал бы тебя к твоей ладони.

    Клэ ответила: «Что за чушь, при чем тут эта, как бишь ее?»; однако он, хоть и не знавший в ту пору, сколь безжалостно лживой может быть покрывающая сообщника Клэ, полной уверенности так и не обрел.

    Правила в ее гимназии (женское учебное заведение Святой Нины) царили старомодные и строгие почти до идиотизма, однако ее мать Мария находила в них ностальгические воспоминания об Институте благородных девиц (где сама она то и дело нарушала их с гораздо большими легкостью и успехом, нежели Клэ, или Карина).

    Девочкам разрешалось видеться с мальчиками три-четыре раза за семестр – во время чудовищных чаепитий с розоватыми пирожными в приемной школьной начальницы, – кроме того, каждая из девочек двенадцати-тринадцати лет могла каждое третье воскресенье встречаться с мальчиком из хорошей семьи в особо выделенном для того молочном кафе, находящемся всего за несколько кварталов от гимназии, – с тем условием, что при встрече будет присутствовать отличающаяся безупречными нравственными качествами воспитаница постарше.

    Венков мучительно готовился к этой встрече, надеясь с помощью своей колдовской палочки обратить приставленную к Клэ девицу в чайную ложку или в репу.

    Помимо прочего, требовалось, чтобы мать жертвы одобрила «свидание» по меньшей мере, за две недели вперед. Школьная начальница, тихоголосая мисс Клефт, позвонила Марии, и та сказала, что Клэ едва ли понадобится надзирательница, чтобы повидаться с кузеном, бывшим ее единственным спутником в целодневных летних прогулках.

    – В том-то и дело, – подхватила Клефт, – во время подобных прогулок руки молодых людей сами собой переплетаются, будто вьющиеся розы, а где розы, там и шипы.

    – Да, но они, по сути дела, брат и сестра, – выпалила Мария, полагая, как многие глупые люди, что «по сути дела» есть палка о двух концах, способная сводить на нет истинность утверждения и сообщать пошлости видимость правды.

    – Отчего опасность лишь возрастает, – сказала тишайшая Клефт. – Как бы там ни было, я готова пойти на компромисс и попросить милую Карину де Прей, чтобы она составила им компанию: Карина восхищается Петром и обожает Клэ, следовательно, все у них получится тип-топ (слэнг – и тогда уже устаревший).

    – Бог ты мой, какие фигли-мигли, – повесив трубку, сказала Мария.

    Пребывавший в мрачном настроении, не ведавший о том, что ему уготовано (стратегическое предвидение, возможно, помогло бы вынести предстоявшую муку), Венков поджидал Клэ у гимназии, в глухом унылом проулке, где лужи отражали хмурое небо и заборчик вокруг палисадника.

    Чуть в стороне от гимназических ворот томился еще один ожидающий – местный, «одетый с иголочки» гимназист.

    Венков уже собрался отправиться назад, когда, наконец появилась Клэ – и с нею Карина. La bonne surprise! Венков поздоровался с обеими, выказывая сверхъестественную сердечность («Как тебе здесь живется, милая кузина? О, Карина! Кто же из вас дуэнья, ты или мисс Клэ?»).

    Милая кузина вырядилась в черный отблескивавший дождевик и клеенчатую шляпу с налезающими на лицо полями, как если бы ей предстояло спасать кого-то от опасностей жизни или морской стихии.

    Крошечный круглый кусочек пластыря не вполне покрывал прыщ, выскочивший сбоку на подбородке. Ее дыхание отдавало эфиром. Настроение у нее было даже мрачнее Венкова.

    Последний, весело предсказал, что сию минуту ливанет. Ливануло, да еще как.

    Карина отметила, что плащ у него просто блеск. По ее мнению, возвращаться за зонтами не стоило – их сладостная цель находилась совсем рядом, только угол обогнуть.

    Венков сказал, что углы, как правило, несгибаемы – так себе каламбур. Карина засмеялась. Клэ нет: как видно, спасти никого не удалось.

    В молочном кафэ набилось столько народу, что они решили пройтись до турецкого кафэ. Венков сознавал (хотя не мог ничего поправить), как сильно предстоит ему пожалеть в эту ночь о своем умышленном невнимании к тому обстоятельству – главнейшему, мучительному, – что он уже три месяца не видел свою Клэ вблизи и, что в ее последнем письме пылала страсть, от которой тайнопись вскипала, раздирая бедное, маленькое, исполненное посулов и упований послание и, выставляя напоказ непокорные, небесные слова расшифрованной любви.

    Теперь же они вели себя так, будто никогда не встречались, будто пришли на «свидание вслепую», устроенное приставленной к ним дуэньей.

    Странные, злобные мысли вертелись у него в голове. Каким, собственно, шалостям – не то, чтобы это имело значение, однако здесь на кону стояли его гордость и любопытство, – каким играм предавалась эта парочка плохо ухоженных, одетых в одни пижамки девочек в прошлый семестр, в этот, в прошлую, в каждую ночь, средь стонов и шепотов огромного дортуара? Спросить?

    Найдет ли он верные слова: такие, что не обидят Клэ, дав в то же время понять этой постельной прокуде, до чего она ему ненавистна за то, что нежила его дитя, такое бледное и темноголовое, черное и червленое, долголягое и угадливое, постанывающее на тающей вершине блаженства?

    Мгновенье назад, едва он увидел, как они приближаются – простоватая Клэ, мучимая морской болезнью, но исполняющая свой долг, и похожая на червивое яблочко, но бодрая Карина, – приближаются, точно скованные пленники к победителю, Венков пообещал себе отомстить за мошеннический обман, пересказав им в благопристойных, но мельчайших подробностях последний происшедший в его роте гомосексуальный или, скорее, мнимо-гомосексуальный скандал (кузена Карины, старшеклассника, застукали с переодетой мальчиком девицей в комнате избранного старосты).

    Он поглядит, как их будет передергивать, а затем потребует, чтобы и они рассказали ему какую-нибудь историйку его под стать.

    Этот порыв миновал. Он еще надеялся хоть на миг избавиться от тусклой Карины и найти несколько жестоких слов, которые заставят тусклую Клэ просиять росою слез.

    Что ж, такое желание внушалось его amour-propre,[Самолюбие (фр.)] а не их sale amour.[Нечистая любовь (фр.)] Он, наверное, так и умрет со старым каламбуром на устах. И с какой стати «нечистая»?

    Неужто и с ним приключались прустовы приступы? Ни разу. Напротив: втайне воображая, как они ласкают друг дружку, он испытывал уколы извращенного удовольствия. Перед его внутренним взором, перед налитыми снутри кровью глазами Клэ удваивалась и украшалась, сплетаясь с двойняшкой, отдавая то, что отдавал он, и беря, что он брал: Карина, Ариша. Коренастая графинюшка вдруг поразила Венкова сходством с его первой девкой, отчего вожделение несчастного лишь обострилось.

    На железнодорожном вокзале имелась полуукромная чайная, которой правила – под дурацким присмотром гимназии – супруга станционного начальника. Здесь было пусто, лишь у стойки с «тонизирующими» напитками сидела спиною ко всем худощавая дама в черном бархатном платье и прекрасной широкополой черного бархата шляпе, и у Венкова мелькнула мысль, что это кокотка...

    Наше мокрое трио выбрало уютный столик в углу и со вздохами банального облегчения избавилось от плащей. Венков ждал, что Клэ снимет свою годную лишь для бурного моря шляпу, но этого не случилось, потому что из-за терзавших ее мигреней она обрезала волосы, потому что не хотела, чтобы он увидел ее в образе умирающего Ромео.

    Едва Клэ потянулась за сливками, как он перехватил и осмотрел ее прикинувшуюся мертвой руку. Мы помним траурницу, с миг пролежавшую плотно сжав крылья на нашей ладони, и внезапно ладонь опустела. Он с удовлетворением увидел, что ногти ее ныне длинны и остры.

    – Они не слишком остры, моя дорогая? – спросил он, чтобы порадовать дуру Карину, которой следовало пойти «попудриться» – пустое упование.

    – Нет, а что? – отозвалась Клэ.

    – Ведь ты, – продолжал он, не в силах остановиться, – ты не царапаешь, когда гладишь их, эльфов и фей? Взгляни на ладошку твоей подруги (хватая ее), взгляни на эти изящные короткие ноготки (хладность невинности, маленькая покорная лапка!). Такие не зацепят даже тончайшего атласа, о нет, не зацепят, не правда ль, Ариша – то бишь Карина?

    Девочки захихикали, и Карина чмокнула Клэ в щечку.

    Венкова, с трудом представлявшего, какой реакции от него ожидают, этот простенький поцелуй разоружил и разочаровал. Звук дождя потонул в нарастающем лязге колес

    Он взглянул на свои часы; взглянул на стенные. Извинился – подошел его поезд.

    «Вовсе нет, – писала Клэ в ответ на его малодушные мольбы о прощении (здесь приведена расшифровка), – мы просто решили, что ты пьян; но больше, любовь моя, я никогда не позову тебя в кафе».