ВВХЗ З. Пушкин с куклой

Начало здесь:
http://proza.ru/2021/02/07/2236


    3. ПУШКИН С КУКЛОЙ (ВВХЗ)

    Самолёт мне показался огромным. Назывался он Ан-10. У него тоже было четыре мотора на крыльях, но очень высоко, выше чем у Ил-18, с земли до пропеллеров рукой достать бы не получилось. Пассажиры столпились у трапа. Оказалось, что в целях соблюдения центровки сначала пускали только тех, чьи места были ближе к пилотской кабине. Дед мне объяснил так – если сначала люди займут задние места, самолет может опрокинуться на хвост, задрав нос к небу.
    Мы заходили последними. Наши кресла оказались на подиуме в шестиместном хвостовом отсеке и стояли не как все остальные – лицом вперёд, а боком – три по одному борту и три по противоположному. Пассажиры были вынуждены смотреть в лица друг другу, как в электричке. По два маленьких окна находились позади каждого ряда. Смотреть в них было неудобно, поскольку они были сзади, высоко и располагались под некоторым углом к линии горизонта. Хуже, чем в Ан-2! Это сильно расстроило. Все три часа в двух окошках за спиной у сидевших напротив людей мне показывали только клочок синего неба. Лететь днём высоко над землей и не видеть её – это несправедливо! Я изнывал от скуки и досады.
    В Краснодарском аэровокзале были совсем недолго, чай в буфете попить только и успели. Видимо, самолёт на Анапу в расписании позиционировался специально под транзитников из Москвы.
    В третьем за сутки полёте, мне повезло больше. В самолете Ил-14 я сидел у окна и видел всё – разноцветные поля, реку Кубань, много квадратных и прямоугольных озер, которые дед назвал рисовыми чеками, небольшие хутора и облепившие пересечения автомобильных дорог станицы. Вне станиц вдоль дорог росли стройные пирамидальные тополя. Рисовые чеки – смешное название! Чеки взамен денег выдавали кассиры в магазинах. За чек можно было получить, например, тот же рис. И тогда он тоже мог называться рисовым чеком.
– Тань, бакалейный!
– Чего?
– Рис краснодарский остался?
– Да.
– Я пробиваю мальчику килограмм?
– Да, хоть пять.
    Самолет заходил на посадку. Доворачивая, он накренился влево. Солнце перешло в иллюминаторы противоположного борта. Теперь оно не слепило глаза и не подсвечивало стекло. Местность, над которой мы неслись, стала нереально контрастной. Самолёт ещё раз накренился, а когда вернулся в горизонтальное положение, я увидел море! И корабли! Море, называвшееся Чёрным, оказалось каким угодно, только не чёрным: серо-синим, тёмно-синим, зеленовато-бирюзовым, а у самого горизонта – светло-голубым, почти таким же, как небо. Возле белого кораблика, который шёл прямо под нами, кружили чайки. Мы пересекали его курс под прямым углом, и мне удалось увидеть обе его стороны – освещённую солнцем и теневую. Очень эффектно с одного борта на другой переложились мачты.
    От моего лба на стекле иллюминатора осталось жирное пятно, а на самом лбу – пятно красное. Жалко только, что полет был на этот раз совсем коротким. Через пару минут после береговой линии самолёт приземлился и быстро подрулил на перрон. Лётчики заглушили моторы прямо напротив надписи «АНАПА». Вместе с другими пассажирами мы прошли через аэровокзал на площадь. Заняли очередь на такси и некоторое время стояли в тени дерева с огромными листьями. Такие деревья в нашем городе не росли. Бабуля обмахивала себя газетой и отмахивалась ею же от назойливых, как северные комары, южных ос. Когда садились в машину я всё ещё находился под впечатлением от картины с неторопливо идущим по бирюзовому морю кораблём и летающими над ним белыми птицами.
    Таксист взял попутчиков – вместе с нами ехали две женщины, потеснившие деда на заднем диване. Машина была необычной – бежевая «Волга» с длинной крышей, позади второй двери с каждой стороны имелось ещё по одному окну. Позже я узнал её название –  ГАЗ-22 – универсал. Бабуля села рядом с водителем и посадила меня к себе на колени. Я посмотрел на кудрявого водителя. Позже, всякий раз, когда по телевизору показывали «Бриллиантовую руку», снятую приблизительно в те же годы, я находил сходство с этим дядькой артиста по фамилии Чекан, игравшего милиционера, по легенде выдававшего себя за таксиста. Сходство было поразительным, лет до десяти-двенадцати я был уверен, что именно этот анапский таксист и снимался в «Бриллиантовой руке».
    Устраиваясь удобнее, бабушка поёрзала на пружинном диване. Чтобы не свалиться, я рефлексивно ухватился за переднюю стойку.
– Можем ехать? Ничего не забыли? – спросил кудрявый таксист.
– Да, вроде всё на месте.
    Дед и одна из женщин обернулись за спинку и осмотрели багажную зону, которая в универсале входила в общее пространство салона.
– Тогда держитесь, едем! – Чекан, повернул ключ с цепочкой в замке зажигания и посмотрел на бабушку. – Закройте дверь, силь ву пле, мадам.
    Бабушка отвела дверцу и резко захлопнула её. В то же мгновение я почувствовал сильную боль и принялся орать. Четыре пальца правой руки попали в притвор и оказались зажатыми дверью. Я был поглощён своей бедой и не заметил, конечно, как моментально поседели деды, осознавшие факт случившейся ампутации. Когда дверь открыли, мои пальцы не посыпались на землю и не повисли на коже. Наличие уплотнителя по контуру примыкания спасло кисть от перелома. Однако, рука бабули и уплотнительная резина Волговской двери были достаточно тверды – кожному покрову, суставам фаланг и скудным мышцам был причинён значительный ущерб. Дорогу от аэропорта до Супсеха я обильно полил слезами и кровью. Взрослые утешали, как могли, и лечили, чем пришлось – промыли одеколоном, прижгли таблеткой гидроперита, перевязали рану носовым платком. Сквозь слезы, подвывая, разглядывал я проносящиеся за окном шпалеры виноградников и диковинные деревья с листьями, похожими на мамин веер. Время от времени я переводил взгляд на проступившее через бело-голубой носовой платок красное пятно и всхлипывал.
    Родственники встретили нас тепло. Глава семьи – дед Николай хотел пожать мне, как будущему мужчине руку, но, заметив повязку, похлопал по плечу. Весь остаток дня я проспал – сказался вал впечатлений и усталость от дороги.
    Поначалу в этом южном благолепии я чувствовал себя инвалидом – ни абрикос сорвать, ни колючки на акации потрогать, ни кошку погладить! Левой рукой, как выяснилось, делать всё это было очень неудобно, что называется – не с руки.
    На следующий день впервые купался в море! Плавать по малолетству не умел, просто барахтался в лягушатнике между берегом и намытой метрах в десяти от него отмелью, строил в меру оставшихся возможностей вместе с детворой из песчано-водяной жижи на берегу замки а-ля собор Саграда Фамилия.
    Особый восторг вызывали волны, которых до того не видел. Ну, не было их на нашей реке! Точнее, то, что у нас называлось волной, по сути, было рябью. А волны в мой рост и более первый раз я увидел в Анапе. Ребята постарше и взрослые дядьки ныряли в гребень волны с причала для катеров. Ещё запомнилось омерзение, возникшее при тактильном контакте с медузой. И толпа зевак, собравшаяся вокруг выброшенного на берег мёртвого ската.
    Мы ходили на море каждый день. Дед иногда заплывал далеко, к самым буйкам, бабушка была спокойна на этот счёт. Зато если я заходил на глубину больше, чем по пояс – нервничала и, прихватив ридикюль с деньгами и документами, выдвигалась к линии прибоя. Как купалась бабушка и купалась ли она вообще – не помню. Она вытирала меня полотенцем после купания, кормила персиками и виноградом, заставляла надевать панаму и, дабы не сгореть – рубашку с длинным рукавом.
    Обедали в открытой столовой неподалёку. После обеда пережидали самую жару в тени каштанов, ходили по рынку, по магазинам и снова возвращались на пляж. Я совсем забыл о травме, резвился в полную силу согласно возрасту. Коросты запёкшейся крови постепенно отмокали и вышулушивались.
    На четвёртый или пятый день, вернувшись ближе к вечеру с моря и открыв калитку, мы попали на застолье. Приехали мама с папой! Прямо во дворе, под заросшей виноградом беседкой, стоял стол, накрытый клеёнкой и обильно заставленный холодными и горячими закусками. Дед Николай угощал своим вином. Обнялись. Мама осмотрела мою ладонь, помяла косточки:
– Болит?
– Нет.
– До свадьбы заживет! – дед Николай дотянулся до папиного пустого стакана и поставил его возле себя. – Понимаешь ты, приехали – и давай причитать: «Скорая, рентген, поликлиника, перелом!»
– Так испугались же, Коля! Тем более рука правая, – начала оправдываться бабушка.
– Слышал? – обратился хозяин к отцу. – Морская вода – лучшее лекарство. Вы же, чуть какая царапина – сразу йод, бинт, зелёнка, стрептоцид! В аптеку бежите. А у нас здесь море – окунулся и всё – здоров! Правильно, Сашок? – погладил он меня по голове. – Иди вон, виноградику поклюй и всё заживёт.
– Уже зажило, только вавки остались! – сказал я и побежал догонять кошку, заметившую меня, и, помня вчерашнее, юркнувшую за угол летней кухни в сторону виноградника.
– Молодец! – похвалил дед Ваня, ставя свой стакан ближе к хозяину.
– Толковый парнишка! – дед Николай взял сверху за горлышко трёхлитровую банку. – Ну, надо выпить за внуков!

    На катере в один из дней всей компанией мы отправились на экскурсию по морю. Довольно долго в порту ждали посадки и наблюдали, как матросы на соседнем причале, сложив форму в аккуратные стопки гюйсами кверху, и оставшись в одних бескозырках и черных семейных трусах, делали физические упражнения. Они приседали, махали руками, отжимались от дощатого настила, хлопая при этом в ладоши. А потом стали прыгать в море по четыре человека и плавать до мола и обратно. Мне захотелось, когда вырасту стать моряком, таким же сильным и ловким. Но я боялся, что меня не возьмут в матросы, потому что не умею плавать. Вообще-то я всегда хотел стать летчиком, как дядя Толя, или космонавтом, как Юрий Гагарин и Герман Титов. Но лётчиком – больше.
    Мы долго шли вдоль слоистых скал, сползающих в море под углом в тридцать градусов. Чайки зависали над палубой и вертели крючковатыми клювами, сканируя публику, дабы не пропустить момент броска корма. Бортовой мегафон рассказывал об истории кубанского Причерноморья уходящей в глубь веков. Наиболее значимые и судьбоносные события относились, по мнению экскурсовода, к последнему её периоду, ограниченному вымиранием динозавров в прошлом и развитым социализмом в настоящем. Именно на этот отрезок приходится заселение этих земель эндемическим реликтовым можжевельником и так полюбившимся Хрущёву маисом, завезённым колонизаторами из Южной Америки через погрязшую в средневековом садизме Европу. Особую роль в создании благоприятного климата здешних мест сыграла, конечно, коммунистическая партия советского союза и лично наш дорогой её генеральный секретарь, собственной грудью защитивший мир, остановив с небольшим отрядом коричневую чуму на небольшом пятачке, находящемся неподалёку и прозванном Малой Землёй. Хотя, я не уверен, возможно, насчет Малой Земли услышал уже позднее, в сильно следующие посещения – прогулка на катере вдоль побережья входила в обязательную программу каждого приезда.
    Если честно, память не сохранила многих деталей того путешествия. Остались только самые яркие. Остальные приходится извлекать из других источников и достраивать общую картину по имеющимся в наличии пазлам. Некоторые записались поверх сюжетов черно-белых фотографий, и всплывают всякий раз, когда доводится полистать семейный альбом. Вообще, раз уж речь зашла, должен вам сказать, что фотография, по моему мнению, – это второй по значимости для документирования исторической реальности инструмент. Первый – письменность – появился задолго до неё.
    Не доходя до стоящих на рейде Новороссийска четырёх внушительного водоизмещения сухогрузов, наш катер описа;л большую дугу по Цемесской бухте и лёг на обратный курс. Цемзавод и элеваторы с левого борта через бак переместились на правый и попятились. Вместо голоса экскурсовода из репродукторов теперь стали транслироваться лирические песни морской тематики. Чайки, смекнув, что у этих корм уже закончился, пересели на встречный катер. Народ подустал, некоторые мужички прикемарили, видимо своим в дорогу запаслись.
    В план круиза была заложена полуторачасовая стоянка в Сукко. Да, вроде бы взрослые произносили именно это, имеющее лёгкий вульгарный оттенок, слово – Сукко.
    Когда мы причаливали, там уже стояло два таких же катера. Туристам предлагалось пообедать в аутентичном ресторане, каждый столик которого находился в отдельной сакле под соломенной крышей. Стены представляли собой продуваемый ветром плетень, в стилизованных под окна проёмах трепетали беленькие занавески. Сакли располагались на террасах разных уровней восточного склона, выходящей к морю долины. По узким тропинкам и небольшим, скорее декоративным, мостикам, сверкая красными плешками каракулевых кубанок, сновали официанты, одетые в чёрные черкески с газырями. Они разносили по саклям шашлык и местное географическое вино в глиняных кувшинах.
    Мясо меня тогда не интересовало, а вин; ещё не наливали. Поковырявшись в каком-то гарнире и выпив стакан компота, я заскучал в компании своих повеселевших родителей и дедов. Несколько раз пробежал по слегка раскачивающемуся мостику, перекинутому через неглубокую расщелину. Для будущего лётчика это был абсолютно необходимый экзерсис – страшно, но для воспитания воли, преодоления страхов, абсолютно необходимо!
    Потом я поднялся к самой верхней сакле и обнаружил, что в ней вместо стола – стоят полукругом четыре скамейки. На одной из скамеек целовалась парочка. Когда я забежал, дядька убрал свою руку с колена женщины.
    Получается, что эта сакля являлась крытой смотровой площадкой! Я подходил к каждому «окну», становился на цыпочки и смотрел вниз. Внизу была пропасть! Справа виднелся участок автомобильной дороги, вдоль которой уступами вниз шли крытые серой черепицей дома. Слева, за соломенными крышами ресторана, у причала стояли катера, и блестело, отражаясь в море рябью бликов, солнце. Под одной из этих крыш сейчас обедали мои родители и дедушка с бабушкой. Я увидел деда! Он стоял возле забора и разговаривал с каким-то незнакомым дядькой. Крикнуть бы громко «Де-душ-ка!» И помахать ему рукой, когда он посмотрит, откуда это я кричу!
– О, малец, это снова ты! – услышал я позади. – Ты, что, следишь за мной?
    Оглянувшись я увидел всё того же дядьку с бакенбардами на которого в самолете упал чемодан. В этот раз он был без плаща, и шляпа была другая. Рядом с ним на скамейке сидела очень красивая, похожая на куклу, тётя.
– Тебя как зовут мальчик? – спросила кукла.
– Слышь, пацан! Это у тебя старые ссадины на коленях или ты их постоянно подмолаживаешь?
– Перестань, Сережа, это же ребёнок!
– А что я сказал?
– Ничего хорошего! Напился и дебоширишь! К ребёнку пристал, совсем что ли? – тётя покрутила пальцем у виска.
    Тем временем ребенок выскочил из обзорной сакли и, сбежав вниз на несколько метров, обернулся:
– А я всё тёте Саше расскажу!
    Последнее, что я отчётливо услышал, прежде, чем убежал к своим – это эпитет, который в предыдущий раз был адресован упавшему с полки чемодану. Спустя некоторое время эту парочку я увидел мельком на причале. Мы уже сидели в своем катере и ждали отправления, а они ругались, стоя в очереди на посадку в катер, пришвартованный к противоположной стороне причала.
    Не знаю, не могу вспомнить, зачем я пообещал наябедничать, и как бы я это смог сделать. Видимо, меня просто разозлил этот дядька, и захотелось ему насолить. Больше я его никогда не видел. Хотя, если он позже избавился от украденных у Пушкина бакенбардов, то при встрече вполне мог быть мною не узнан. И вообще, был ли он мне земляком? Может просто хлюст залётный. Командировочный какой-нибудь. Ну, да и шут с ним! Слишком много чести!

Продолжение здесь:
http://proza.ru/2021/02/07/2283