Многомерность человеческой психики в поэме Лао Цзы

1 чжан

Исток, что можно увидеть,

Не есть тот Исток Извечный.

Имя, что можно назвать,

Не есть то Извечное Имя.

Неназываемое - начало Неба и Земли,

Назову его «Мать всего сущего».

И потому,

Созерцая глубину прекрасной тайны,

постигаю то, что вечно ничего не жаждет.

Созерцая пределы, доступные чувствам,

постигаю то, что вечно жаждет достичь.

Эти два – такие разные –

Суть одно и различаются лишь названием.

Если дать им одно имя, назову это Непостижимое.

Непостижимое, а за ним еще Непостижимое, -

Так открывается дверь к веренице сияющих тайн.

«Исток» - в оригинале «Дао». Обычно в литературе по даосизму иероглиф «дао» переводят как «путь». На мой взгляд, такой перевод, при всей его привлекательности, вносит путаницу, в силу неизбежных ассоциаций, которые связаны со словом «путь». Что представляется при этом? Дорога, река, поток, Млечный Путь? Нечто протяженное, связывающее одно с другим. Действительно, поле значений знака «дао» включает все это в себя, но также «дао» значит «идея, основание (для принятия решений), истина, правда; то, что управляет, ведет за собой, определяет путь».

Поэма Лао Цзы написана о Дао – великой непостижимой тайне, которая смотрит изо всех глаз. Сами глаза, равно как и их обладатели – бессчисленные существа, рожденные в мире, а также сам видимый и ощутимый мир – суть творение Дао, неотличное от Творца. Как невозможно провести грань, отделяющую сон от сновидца, так и нельзя отделить Сущее от его Истока. Но при этом сам Исток – непереживаем и немыслим, в отличие от Сущего, которое можно видеть, нюхать и даже хватать. При этом остается открытым вопрос: «Кто кого хватает?», - но мы к нему еще вернемся.

Не смотря на такое фундаментальное различие – мыслимое и немыслимое – «эти два суть одно, и различаются лишь названием».

Почему среди круга значений иероглифа «дао» я выбираю слово «исток»? Ответ прямо перед нами – в строках первого чжана поэмы:

Дао, которое может быть дао, не есть Вечное Дао.

Пределы Дао – это видимый мир, полный страсти и бурления. Сердце Творения – бытие в себе и для себя – неизменное, свободное от желаний, прекрасная тайна, невидимая глазу. Если видимый мир подобен потоку воды, вечно меняющейся, не останавливающейся ни на миг, то ее исток – неподвижен и даже неопределим. Более того, нельзя провести границу, по одну сторону которой – поток, а по другую – исток потока, поскольку граница проводится по видимому, и, в данном случае, это – вода. Сам исток невидим, о нем можно говорить, но пощупать его нельзя – все, что я нащупаю, - это либо вода, либо ее отсутствие.

«Вечное Дао» – так Лао Цзы называет живое чудо, сердце бытия, неизменное и бездонное, и тут же – в третьей строке поэмы – обозначает его как «Извечное Имя». В пятой строке он называет это «Неназываемое», а следом, в шестой – «Мать всего сущего». Мастер делает это неслучайно, бомбардируя разум читателя противоречивыми смыслами, взрывая саму возможность охвата невыразимого, тем самым толкая читателя воспользоваться иным инструментом познания. Назову его «быть этим, вместо того, чтобы знать». Это особый вид познавания, когда – вместо субъект-объектного переживания пары «знающий-познаваемое», осознается факт целостности бытия.

В последующих строках 1-го чжана Лао Цзы продолжает запускать фейерверки прекрасных смыслов:

И потому,

Созерцая глубину прекрасной тайны,

постигаю то, что вечно ничего не жаждет.

Созерцая пределы, доступные чувствам,

постигаю то, что вечно жаждет достичь.

При этом Лао Цзы продолжает развивать одну и ту же мысль, попутно иллюстрируя ее конкретными примерами: «Исток всего видимого – невидимое. Неназываемое рождает Небо, Землю, все бесчисленные существа и видимый мир. Есть два направления постижения – от Истока к Творению и наоборот – от Творения к Истоку. В первом случае происходит постижение видимого, мыслимого, ощутимого, переживаемого, того, что мы, люди, называем «жизнь». Эта жизнь бурлит, и это бурление вечно, т.к. суть его – неуемная жажда желаний. Видимый мир и желания составляют неразделимое целое. Точно так же, как Невидимый Исток и отсутствие желаний. Когда постижение разворачивается в противоположную сторону – от объектов чувств к их источнику, я созерцаю то, что вечно свободно от устремлений и прочей суеты».

Как писал Александр Иванович Введенский:

«Тут он вспомнил, он припомнил весь миг своей смерти. Все эти шестерки, пятерки. Всю ту — суету. Всю рифму. Которая была ему верная подруга, как сказал до него Пушкин. Ах Пушкин, Пушкин, тот самый Пушкин, который жил до него» (А. И. Введенский, «Где. Когда» (1941)).

Я неслучайно цитирую здесь произведение А. И. Введенского, т.к. оно прекрасно иллюстрирует сложность, почти невыполнимость, подобного разворота постижения, о котором пишет Лао Цзы. Этот разворот происходит со всеми, без исключения, в момент смерти, когда человека изымают из жизни, переживаемого, и отправляют в непереживаемое, в Исток. При жизни мы подобны ловцам, которые жадно следят за мельканием «пределов видимого», истекающих из наших глаз. Однако порой такой разворот происходит при жизни человека, и когда он завершается, куколка умирает, высвобождая бабочку-мудреца.

Лао Цзы в 13-ти строках 1-го чжана вместил всю бесконечность – и мыслимого, и немыслимого. Ниже я попытаюсь, пользуясь концепциями, которые мне доступны, описать, в чем заключается трудность разворота направления постижения – от привычной фиксации на видимом к постижению невидимого.

Для этого я привлеку концепцию многомерности человеческой психики, сформулированную британским психоаналитиком Дональдом Мельтцером (1922-2004) в его монографии «Explorations in Autism: A Psycho-Analytical Study» (1975). Он предложил модель развития психики от одномерной, характерной для новорожденного, до четырехмерной, характерной для зрелой личности.

В одномерной психике все события окрашены эмоциональностью переживания, которая, в свою очередь, является функцией расстояния от самости (я) до объекта. При этом объект и самость переживаются как два полюса интенсивности одного целого. Другими словами, эмоциональный смысл переживаний одномерной психики определяется приближением или удалением значимого человека, а прочие фигуры окрашены безразличием, сливаясь в фон, на котором разыгрывается линия отношений.

Двумерная психика характерна для детей-аутистов, главной отличительной чертой которой является отсутствие трехмерности. Психическое пространство лишено объема и подобно листку бумаги, который может касаться и приникать к поверхности другого, но не принимать его в себя. Это влечет за собой важный вывод: в психике нет места фантазии. В отличие от одномерной связи с объектом, описанной выше, двумерный мир богаче, но все еще ограничен двумя измерениями, когда, например, аутистический ребенок переживает значимого другого не как другого, а как часть себя, буквально – как часть своей кожи, которая рвется, если значимый другой разрывает эту связь. Подобный двумерный мир лишен агрессии – не смотря на известные крики аутистов – это крик не злости, но отчаянья. Если обучиться взаимодействовать с таким лицом, обходя его больные места, он будет милым и нежным, и поразительно умным, даже гениальным, как герой фильма «Человек дождя».

Большинство взрослых людей живут в трехмерном мире (время от времени попадая в четырехмерный, а затем выпадая из него под действием обстоятельств). Это мир, где властвует госпожа фантазия, во всей своей мощи и красоте. Именно об этом, на мой взгляд, говорит индуистская метафора Маий – госпожи земного мира, владычицы иллюзий (в западно-европейской культуре ей соответствует Люцифер, он же – Диавол, князь мира сего). Легко в этих фигурах различить то, что называют «гордыня» или «эго». В комментариях к Лао Цзы подобный трехмерный персонаж я называю «маленькое я». Это «личность», как мы ее понимаем, мыслим, и, стало быть, творим. Что важно для любой личности? Личное благо, возможность его оберегать, приумножать и сохранять, вплоть до фантазии о вечной жизни. Структуру мотивации трехмерной личности, а также неприятные последствия, вытекающие из нее, Лао Цзы формулирует в 24 чжане:

Тот, кто пытается кем-то стать, ничего не добьется,

тот, кто хочет заполучить себе все, ни на что не годится,

тот, кто думает, что может видеть себя, не блещет умом,

тот, кто убежден в собственном существовании, не может этого доказать,

тот, кто кичится своими заслугами, не имеет заслуг,

тот, кто с тщанием бережет себя, долго не протянет.

Пытаясь занять место Дао,

он изо дня в день ест сверх всякой меры, совершает никчемные поступки
и ненавидит все живое,

поскольку тот, кому досталась такая жизнь, - ему нет в жизни места.

Фантазия здесь служит инструментом контроля мира, объектов, себя самого. Другими словами – фантазия – орудие власти. И потому время, не существуя в одно- и двумерных мирах, присутствует в трехмерном мире, но лишь как одна из осей фантазии, как то, над чем нужно властвовать – то позволяя ему течь «свободно», то обращая его вспять. Реальное время, которое никак не зависит от усилий гордыни, поскольку оно никогда о них не узнает – это враг, которого необходимо победить и пленить. Заставить подчиниться. Центральной идеей трехмерного мира является идея владыки вселенной и ее окрестностей, где молятся одному богу – Пентуласу Четвертому.

Переход из трехмерности в четырехмерность происходит через отказ от всемогущества. Как пишет Дональд Мельтцер, «предварительным условием для нее (четырехмерности – А.К.) является отказ от прав на владение (relinquishment)». То, что в эзотерической литературе называется «сдача» или «принятие». В христианской традиции этому соответствует главная добродетель – смирение. В недавнем комментарии к 69 чжану я писал о том, что смирение не может быть результатом усилий, как бабочка не рождается благодаря усилиям гусеницы, скорее, наоборот. Смирение возникает под неотступным давлением жизни, не как достижение личности, но как ее полная сдача. Стараясь не спать, чтобы, не дай бог, не уснуть и не потерять таким образом контроль, ты устаешь настолько, что падаешь и вырубаешься. Так и «отказ от прав на владение» происходит от безмерной усталости, от осознания тщеты и мук, которые это «владение» с собой несет. Чтобы выжить, человек вынужден смирить гордыню, сдаться неумолимости течения времени, признав его власть над собой. И, о, чудо! Оказывается, время – это не враг, несущий потери, болезни и смерть, но – друг (именно так отмечает переход в четырехмерность Д. Мельтцер). Дружба со временем делает жизнь безмерно богаче, награждая надеждой, выпуская из выдуманной тюрьмы навязчивого повторения, которую мы знаем под именами: «рутина», «день сурка», «грабли», «жизнь – дерьмо» и т.д.

Еще одно имя трехмерной невыносимости, в которую заключает человека жажда власти – «ад». Недаром в «Божественной комедии» Данте на его вратах надпись: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Эти слова можно читать и в обратном смысле: «Сюда ты входишь, отбрасывая надежду, предавая собственную волшебную суть». Хитрость заключается в том, что подобное предательство неизбежно, поскольку оно является частью пути развития, который необходимо пройти каждому.

В заключения краткого экскурса в модель Мельтцера хочу отметить, что все четыре фазы мерности являются не фиксированными этапами развития, при которых один заканчивается, а следом начинается другой, без всяких следов предыдущего, но, скорее, типами психического функционирования, которые осваиваются (либо нет) в процессе психического развития. Это означает, например, что, освоив четырехмерность, человек способен видеть другого как отличного от себя, не переживая это как личную угрозу, но как мерило разнообразия мира и жизни. Как праздник, как возможность развития, творчества. При этом внутри у каждого остаются области одно-, дву- и трехмерного функционирования, равно как и возможность регрессировать (например, в случае болезни или травмы) на уровень ниже.

На мой взгляд, задача взросления – это, в основном, задача все более и более полного освоения четырехмерного мира, ибо смирения много не бывает, а гордыня не сдается никогда. Любой трезвомыслящий человек здесь может заметить, что смирение – это процесс, который в рамках данной модели означает освоение перехода из трехмерности в четырехмерность в новых и новых условиях. Это процесс повторяющейся сдачи миру, жизни, любви и отказ от пренебрежения ненавистью (см. подробнее комм. к чжану 69).

Возвращаясь к тексту поэмы, мы видим, что, не смотря на все эти сложности, с самых первых строк коварный старик Лао Цзы заводит речь о пятом измерении, причем, безо всяких предисловий. Это измерение есть ось движения от Истока к объектам восприятия и обратно:

Созерцая глубину прекрасной тайны,

постигаю то, что вечно ничего не жаждет.

Созерцая пределы, доступные чувствам,

постигаю то, что вечно жаждет достичь.

Если пользоваться метафорой сновидца и сна, то во сне я вижу себя как действующее лицо, с которым что-то происходит, но, проснувшись, понимаю, что это был сон и могу попытаться его понять как послание самому себе, в котором все персонажи и обстоятельства сна рассказывают что-то важное обо мне и представляют меня. При этом молчаливо понимается, что сновидец – это я, проснувшийся, Вася, скажем, Петров. Знающий себя, свою биографию и узнающий себя по утрам в зеркале. Но это не так. Вася Петров – еще один персонаж, на этот раз дневного сна. Почему? Потому что он по сути точно такой же: его можно видеть, пощупать и знать. Точнее, под ним понимается то, что видится, ощущается, мыслится и запоминается. То, что привычная модель мира (четырехмерная) обозначает как субъект (сновидящий), на деле является таким же объектом, но с иным маркером («я»). Другими словами, субъект, оказывается, - тот же объект, но переживаемый особо. Истинный же сновидящий никогда не спит. Ничего не желает. Не появляется, не исчезает. Не видится, не слышится, не осязается. Я не в силах Это пережить, равно как и не в силах не быть Им.

Вот как описывает неуловимую бытийность Истока Лао Цзы в 14 чжане:

Высматриваю повсюду, а не вижу,

вот и называю «существующее без наличия существования».

Слушаю его и не слышу,

вот и называю «беззвучное».

Хватаю его и не могу ухватить,

вот и называю «бестелесное».

Эти три высказывания

не в состоянии выразить это целиком,

и потому, для большей путаницы добавлю, что это порождает Единое.

Верх его не сверкает,

низ его не тонет во мраке,

тянется беспрерывно, а по имени не назовешь.

Все в него возвращается, а вещей там никаких нет.

Вот что значит иметь облик, которого нет,

существовать, не будучи вещью.

Вот что значит быть неразличимым подобно утренней дымке.

Встречаюсь с ним, но не вижу его лица,

следую ему, но не вижу его спины.

Крепко держит Исток всего с древних пор,

повелевая ныне сущим,

хранит в своей памяти знание изначального истока,

вот что можно сказать о том, каков «возраст Дао».

Преодоление пропасти между «высшим Дао», «Абсолютом» и мной, человеком – такова суть освоения пятого измерения. Это нельзя сделать «в уме», переваривая строки текста, в котором об этом рассказывается. Как любое движение развития – от новорожденного к ползающему, ходящему, говорящему, фантазирующему, переживающему разочарования и боль – это происходит неспешно, через опыт, крики и пот. С помощью других и благодаря себе. Это долгий процесс, на годы и годы, и он прекрасен, в том числе, благодаря смерти и боли потерь. Ту пропасть, которая исчезает в процессе этой неспешной работы, Д. Мельтцер называет «расщепление-и-идеализация» - психическая защита, краеугольный механизм человеческой психики. Он возникает и властвует в трехмерной психике, поскольку в его основе находится «госпожа фантазия». Переход в четырехмерность происходит благодаря успешному преодолению власти «расщепления-и-идеализации». В пятимерном мире она исчезает без следа. Именно поэтому мудреца можно различить благодаря его простоте и точности, он всегда попадает «в яблочко», не целясь, поскольку знание не ошибается и ему нет нужды понимать. Но это уже совсем другая история.

© 2021 г., Кувшинов Александр Викторович, текст, перевод с древнекитайского на русский, комментарии.