Прости, брат!

Мы шли по дороге: Акчурин, Борисов и я. По правую сторону от нас тянулся железобетонный забор какого-то СМУ. Я искоса поглядывал на Борисова. Это мужчина сорока лет. Мне тридцать три и казалось, что сорок – уже старость. Он так и выглядел, как старик. Даже Акчурин в сравнении с ним – юноша. Мужиковатый, выражение лица не то, что бы озабоченное, как бывает у некоторых, и тогда думаешь, что перед тобой занятый человек, но и не уставшее, а такое - с выражением досады: мол, ну вас всех. Это и то, что у него толстая шея и короткая стрижка, прибавьте сюда то, что и в одежде неприхотливый, как-то не вязалось с тем, что он был учителем пения. Должно же было быть в нем что-то из того, что указывало на профессию, ведь нельзя, чтоб без подсказки, ведь должно быть что-то, что подтолкнет, после чего скажешь, мол, он тот-то и тот-то. Ничего не было. Он больше молчал, чем говорил и грыз ногти на коротких пальцах, с таким остервенением, до мяса, так, что грызть уже нечего, откусывая все, за что можно еще ухватиться зубами, ничего не оставляя.
   
Не знаю, что ему обо мне наговорил Акчурин, но тот  от меня держался на расстоянии и был, как бы между нами, поэтому я больше знал его по рассказам о нем.

Эти рассказы и некоторые мои наблюдения позволили мне ответить на вопрос, кто он:
змея, которая улучив момент, вползла Акчурину в рот, или же солитер, питающийся его соками.

Акчурин говорил, что с него все и началось, а именно с одного случая, когда он разнервничался, что нельзя было скрыть, да он и не стремился к тому, и тут Борисов пришел ему на помощь: «Вова,  у тебя белое лицо, и ты весь дрожишь. Сейчас же! Срочно! Надо выпить водки».

Рядом вокзал. Они пересекли площадь. И там, в здании вокзала, в зале ожидания, в буфете  Акчурин выпил стакан водки. «Ух! – рассказывал потом он. – Вдруг стало хорошо, прямо не знаю, как хорошо. Как на свет снова родился. Волнение куда-то исчезло. Появилось безразличие. И какой-то философский взгляд на мир. Приехал инженер технадзора заказчика. Принимает работу. Задает вопросы. Петько отвечает. И как бы в своей стихии: так складно, что записывай за ним и вставляй в роман. А я стою в стороне и улыбаюсь, чувствую, что глупо, но зато как будто над всеми и с любовью ко всем».

Вова, но это смешно, то, что ты рассказываешь. Вспомни, чем заканчивались наши встречи, когда мы до хрипоты спорили, все равно, о чем, не имел никакого значения предмет спора, это могла быть и политика, но ее было мало, а больше женщины и литература:  ты говорил о женщинах, я – о литературе.

Все заканчивалось одним и тем же: он тащил меня к стойке, а там – пирожок, водка и прочее, прочее.

Чтоб представить глубину пропасти, куда падал Акчурин, не лишне вспомнить одну историю, и тут никак не обойтись без Адама Иваныча – еврея и бухгалтера. Вот он, горбатенький дедушка, широкие плечи, в костюме, при галстуке, пиджак расстегнут, и вроде великоват, идет мимо банка, опираясь на палочку – палочка по асфальту  тук, тук. «Тук, тук», - слышит за спиной Акчурин и оборачивается. Рядом с ним Иванов – алкоголик и бухгалтер. Тоже дед, не горбатый, а длинный, как сухая жердь, в костюме и при галстуке, который он иногда употреблял, не по назначению, как салфетку, и поэтому в сальных пятнах.

-Здравствуйте, Адам Иваныч.

-Здравствуй. Володя, это, хэ, хэ, твой новый бухгалтер. Ну, что ж, тоже неплохо, - и дальше – тук, тук, тук.

Это был последний раз, когда он видел его. А до этого он работал у него, у Акчурина, точнее, в управлении торговли и у него, так сказать, по совместительству.

Однажды, когда Акчурин пришел к нему:
-Володя, а кто там прячется за дверью? - Акчурин, когда заходил в кабинет, где все по-простому: на столе будильник, стакан с зубной щеткой и бритвенным прибором, парусник, на котором некогда белые паруса приобрели к тому времени, как появился Акчурин, серо-коричневый цвет и много других мелочей, которые как бы подталкивали к мысли о том, что тут чуть ли не его дом, - и все же он здесь не один, а с чрезвычайно интересной женщиной,- оставлял Борисова в коридоре, который из любопытства, случалось, что заглядывал во внутрь, что, дескать, там, внутри, происходит. – Я просил тебя не приводить сюда этого молодого человека. Он здесь нежелателен. И смотри, ты получишь деньги – занесешь мне мою часть. Остальное забери домой. А там уже… И  ни  в коем случае не поручай выдачу зарплаты, э, э, этому молодому человеку. Сам. Все сам.

-Хорошо, Адам Иваныч, говорил Акчурин, подписывая у него чек.

Главное сказать, но на деле было не так. Они уже договорились с Борисовым, что купят ему футболку, потому что та, в которой он щеголял, была старой и годилась только на тряпки. И уже, когда они выбирали ее, то оказался, что Борисов - зануда, нытик и сволочь,  из-за чего Акчурин психовал, и все порывался уйти. Наконец, они купили то, что хотел Борисов. И уже шли "по делам".

По дороге им попался «Погребок» - такое себе заведение, где можно было с удовольствием провести время в хорошей компании, но случалось, что Акчурин и сам спускался туда, как в преддверие ада, чтоб там побродить по асфоделовым лугам, кто не знает, это место, куда на первых порах попадают души умерших и там ходят, как неприкаянные, среди тюльпанов, лилий и прочих кардиокринумов. Они никак не могли пройти мимо него. А когда оказались в нем, тут стаканы, бутылки и все, что с ними связано - предел мечтаний, отодвинули на задний план дела. Здесь Акчурин расслабился. Он выпил. Тепло разлилось по его членам, и возникшее состояние, умиротворения, что ли, располагало ко сну. И он уже не считал Борисова сволочью, поэтому сказал ему, мол, Костя, ты сам выдай зарплату, и все тут.

На следующий день, утром, чтоб не портить себе настроение, он сначала выждал, когда Катя уйдет в школу, где она преподавала математику, а затем уже вышел из дому. Она не читала моралей: ах, ты такой-сякой, а я бедная-несчастная, - но всякий раз, когда он, пьяный, приходил домой, у нее было такое выражение лица, которое, как маска, держалось и неделю, и две, что хотелось идти, куда глаза глядят, что он и делал, но одно дело, когда как будто наплевали в душу, а другое, когда ты доволен собой.

Он был доволен. И, вроде, даже дожевывал что-то, облизывая жирные губы. Десять часов утра. Еще не жарко. И в тот день ветерок то набегал, то его не было, и в воздухе стоял запах пыли. Когда набегал, то старался толкнуть Акчурина в спину, как бы подгонял его, мол, иди, там тебя ждут. Но это зря, потому что дорога как раз шла под уклон, и он несознательно, но вынужденно, хочешь не хочешь, ускорил шаг. Тем более, что задумался. И как бы шел за мыслью, стараясь не упустить ее из виду. Хотя, спроси его в тот момент, что за мысль, то он не ответил бы. Он думал, но ни о чем. Это было скорее состояние, чем процесс.

И когда он уже подходил к клубу «Железнодорожник», то навстречу ему попался Кустов. Если в двух словах, то не КУстов, а КустОв, он постоянно обращал на это внимание, как будто от того, где поставишь ударение, многое зависело, ему тридцать пять лет, он совершенно лысый, это и серьезное выражение лица делало его сильно страшным. Из-за этой его способности внушать некоторое опасение насчет своей личности, мыслей, особенно последнего, и вообще, не только из-за этого, но и из-за другого, например, того, что он был своего рода интриганом, Акчурин его недолюбливал. Однажды он признался Сергею, его приятелю, что боится его. Это было сказано доверительным тоном. И поэтому то, что боялся, было несколько смазано и казалось, что сказал в шутку. «Не обращай на него внимания», - сказал тот ему и Акчурин увидел, как у него дрогнула нижняя губа.

-Володя, - напирая на «во», выделив само имя, начал Кустов. – Ты ведь обещал. Говорил, что выплатишь зарплату. Так, где? Вторник уже прошел. Сегодня среда.

-Как! – воскликнул Акчурин. – Вчера только выплатили. Какая еще должна быть зарплата?  Или каждый день. Саша, не зли меня, - и уже хотел идти.

Его начало трусить. Что не укрылось от глаз Кустова, который, казалось, не ожидая такого поворота событий, тем не менее, готов был войти в положение Акчурина, черт! он готов был еще ждать. Но зачем же? К чему эта комедия?

-Володя, Володя, - зачастил он. Тон его разговора поменялся: уже не было того напора, появилось новое – он как бы ныл и выпрашивал (или упрашивал). – Ты успокойся. Я ведь ничего. Я понимаю. Ты только скажи, когда.

-Так, зарплаты не было?

Этот вопрос поставил Кустова в тупик. Он уже не знал, что сказать. Остановились на том, что Акчурин разберется: «Борисов должен был выдать. Может, сегодня».

Злость переполняла его. Нужна была капля, чтоб чаша переполнилась. Катя молчала. Она могла молчать, надув губы, и неделю. Борисов мог бы быть этой каплей. Но где он?

Акчурин увидел его только на третий день. Небритый, лицо в морщинах, мятое, как скомканный лист бумаги. И все в той же старой футболке.

-Где футболка? – спросил его Акчурин, и злость как будто куда-то делась, ее уже не было.

-Верка порвала. Взяла и порвала на мне. Вова, и деньги забрала. Все до копейки, вместе с ведомостью. Сказала, чтоб ни моей, ни твоей ноги у нее не было.

-А как же?..

-Прости, брат! – сказал он и положил руку ему на грудь.

Акчурин простил его, а потом говорил, что в Борисове что-то от дьявола: он, случается, сделает подлость, и его прощаешь, вроде как брызнет яда в душу, и получается как спазм в мышцах, то есть душа и не бодрствует, и не уснула.