Зона Умолчания. 2 издание. 2 часть

Часть вторая. Среди лиц
На них работают провода
На нас работает правда
(Олег Паламарчук)

Погружение
«Перепад высот между горной и дольней частью Метохии составляет 2200 метров».
Так гласит туристический буклет.
Мы погружаемся в котёл. Уже позади кратеры авиабомб, доставивших в эти края необогащённый уран. Позади остовы автобусов, ракетированные как раз на административной границе Косова и Метохии.
Там, на границе, впервые в жизни я увидел солдат неприятельской армии. Это было какое-то особое подразделение итальянцев. Особенность их подчёркивалась малиновыми шапочками-колпачками с тёмными кисточками на конце. Как у Буратино. Правда, без полосочек. Шапочки довольно забавны. Если бы не ствол ручного пулемёта, направленный в данный момент в нашу сторону, то можно было бы подумать, что вообще нет никакой реальности, и всё вокруг лишь сюрреалистические сны.
Много позже я узнал историю появления такого причудливого головного убора. Оказывается, итальянские пехотинцы так восхитили своей доблестью чернокожих зуавов, что те поделились с братьями по оружию своими малиновыми фесками. Зуавы - это чернокожие подданные Французской империи. А сражались плечом к плечу с итальянцами-сардинийцами они не где-нибудь, а под Севастополем во время Крымской войны 1854-55 годов.
Албанские дети устремляются к нам, чтобы продать ежевики. Увидев священнические одеяния, маленькие люди испускают шипение:
- Шшшшкё! 
И запускают нам вдогонку камень. Ещё что-то кричат, но уже ничего не расслышать. Понемногу начинает закладывать уши. Ощущение, будто приземляешься на кукурузнике. Водитель предлагает остановить машину и снять номера – от греха подальше. Зачем провоцировать шиптарей?
Но владыка Амфилохий молчаливо отказывает.
Въезжаем в разрушенный город. Кажется, будто где-то всё уже видел: руины, грязные дети, орущая толпа, стоящие на перекрёстках бронемашины, продирающиеся сквозь толпу патрули.
И руины.
Потрясли эти руины тем, что закопченные стены украшены были плакатами с изображением… Матери Терезы.
Всё правильно.
Именно так и должно выглядеть то, что будет в конце. Тем более, что именно так всё это и преподносится в кинофильмах, посвящённых тому, как некие общечеловеческие герои будут спасать гибнущую цивилизацию.
Разрушенный город кишмя кишит.
А руины по-хозяйски деловито разбираются на стройматериал. Всюду телеги, запряжённые лошадьми и трактора с кузовами, уже наполненными бутовым камнем. Между немецкими танками «Леопардами», раздолбанными югославскини «Заставами», которые удивительно напоминают наши «горбатые Запорожцы», и респектабельными BMW снуют мотоциклисты и велосипедисты. Пешеходы перебегают дорогу там, где им заблагорассудится. Дети выклянчивают у солдат подачки, скандируя: «NATO! NATO!» На тросах, протянутых от одной стороны улицы к другой, развеваются флаги США, Великобритании, синий флаг NATO и шиптарский алый флаг с чёрным двуглавым орлом. Иногда попадается даже старый Албанский флаг эпохи коммунизма – на том флаге главы орлов были увенчаны жёлтой пентаграммой, и полотнище было не алым, а вишнёвым.
Подъезжаем к монастырю. Дорога идёт вдоль обрыва. Стена достаточно внушительной высоты. Нас уже ожидают. Раздаётся колокольный звон: прибыл митрополит Амфилохий, хранитель патриаршего трона монастыря Печь.
 
Холодный душ
Сербы-беженцы встретили меня ...прохладно. Оно и немудрено: ведь я и сам пытался олицетворять тот народ, на который они ещё совсем недавно возлагали столько надежд.
Для меня настоящим холодным душем были слова, сказанные Вуком Драшковичем в телебеседе, распечатку которой я перечитывал уже не раз.
«Официальная Россия имела два варианта действий. Первая - поставить искренний ультиматум НАТО-пакту: если завтра, с 12 часов агрессия не будет остановлена, начнется 3 Мировая война. Можно представить с большой долей вероятности, что богатый, сильный Запад, которому есть что терять, ответил бы прекращением агрессии. Однако одновременно с этим были бы перекрыты все каналы финансовой поддержки России. За два месяца, в России, в которой сейчас более 50 миллионов голодающих, дело могло бы дойти до красного переворота и коммунисты пришли бы к власти. Именно поэтому тем коммунистам, которые приезжали сюда во  время бомбардировки и пели на Площади Свободы «Наша братская Сербия», в некотором смысле заинтересованы в том, чтобы раны и страдания сербского народа не прекращались. Ибо именно эти страдания во многом обеспечивают продолжение предвыборной компании компартии и именно бомбардировка приближает лидера российских коммунистов к московскому трону. Следовательно, у России официальной не было другого выхода, как удовлетворить народ кратковременным периодом телевизионного бичевания Запада.
Курьёз же ситуации заключается в том, что «даже если бы мы вступили в союз с Россией и Белоруссией в трёхчасовый срок, с чем бы мы столкнулись: во-первых - что этот союз не обязывал бы Россию вступить в войну против НАТО-пакта, а мы бы оказались в двусмысленной ситуации. Поскольку Россия до сих пор член «Партнёрства за мир» вместе с НАТО-пактом, поставим вопрос таким образом: обязаны ли мы в тот же момент войти в членство этого союза, который привязан к НАТО-пакту или же мы должны вынудить Россию покинуть Партнёрство. Поскольку же Россия поставлена в жёсткую экономическую зависимость от Запада, то мы могли бы, по идее, подключится к каналам (что нереально из-за санкций), или же вынудили Россию те  отношения прервать... С другой стороны неспособность России защитить потенциально союзную республику Сербию приведет к потере доверия (и - смысла в самом союзе) со стороны союзной Белоруссии…» (Из телебеседы Вука Драшковича с Драганом Коядиновичем, директором РТВ-студии Б, 24 апреля 1999).
В своём дневнике я пометил по поводу вышесказанного:
«Кроме того, нельзя забывать об очень важном психологическом моменте. Для того, чтобы сломить самоуважение, человека (выражаясь криминальным жаргоном) обламывают: т.е. вначале активно подыгрывают разгулявшемуся самомнению, а потом публично опускают. В результате морально сломленный человек превращается в затравленное животное. Почти также можно опустить народ, превратив нацию в популяцию».
Короче говоря, к русским в целом, и ко мне, в частности, относились с нескрываемым чувством разочарования. Напротив, приехавших итальянских офицеров из КФОРа чествовали от всей души. Позже я понял причину такого искреннего отношения к итальянцам, но тогда был просто раздавлен. Игуменья матушка Феврония даже не хочет слушать о том, чтобы оставить «приблудившегося руса» в монастыре. Она не желает отвечать за мою жизнь.
В конце концов, её удаётся уговорить.
Чтобы проверить, что же собою представляет этот рус, меня отправили в монастырь Будисавцы. Там, в этом скиту, – монастырская пасека. После того, как в середине июля албанские бандиты похитили и убили иеромонаха Стефана, служившего там, прямо на территории скита расположилась база португальских КФОР-овцев. Меня отправляют туда в качестве толмача. Албанцев сёстры не хотят видеть ни под каким предлогом, поэтому нужно было найти хоть кого-то, кто мог бы помогать инокиням общаться с иностранными солдатами и представителями гуманитарных миссий.

Пасека на скиту. Португальцы
В монастырский метох (скит) Будисавцы мне приходилось ездить потом неоднократно. Сёстрам нравилось то, что я могу читать по-церковнославянски. Увы, это самое умение, являющееся для русских неофитов 90-х годов чем-то само собою разумеющимся, в сегодняшней Сербской церкви, как уже упоминалось в главе о Черногории, является едва ли не достижением каким-то.
Медоводством на скиту занимался теперь инженер на пенсии Лазарь со своей женой Надей. Из своей квартиры в Приштине они были изгнаны, а в Белграде, где у них был небольшой домик в пригороде, делать было особенно нечего, вот они и помогали монастырю. Тем более, что супруги были дружны с игуменьей Февронией.
Мы с Лазарем постоянно обмениваемся мнениями о геополитике югославского кризиса и обсуждаем многое другое. Он – сторонник Милошевича, убеждённый в том, что у Церкви и социалистов есть такой страшный общий враг, перед лицом которого просто необходимо позабыть о старых взаимных упрёках.
Из разговоров и чтения политической аналитики коммунистического толка я понял, что сербские социалисты трактуют предательство официальной России как месть за то, что Милошевич в 1991 публично поддержал путчистов из ГКЧП, а в 1996 – Зюганова.
Как верный милошечевец, Лазарь убеждённо верит в то, что Сербы возьмут реванш за Косово, поскольку в России, по его убеждению, рано или поздно, придут к власти патриоты, а блок НАТО развалится.
Кстати, именно в Будисавцах, общаясь с португальскими солдатами, убедился в том, насколько реальный «Запад» отличается от того фантома, который существует в мифологизированных картинах мира – хоть в либеральной, хоть в антилиберальной. К этому мы ещё вернёмся ниже, а пока расскажу о маленьком, но весьма символичном штрихе.
Произошло это значительно позже, 25 декабря.
Португальцы, шумно отмечавшие Рождество, решили порадовать и нас, насельников скита, небольшими подарками. Принесли корзину с угощением и попросили, чтобы сёстры спели что-нибудь Рождественское. Я им объясняю, что по нашему календарю ещё пост, а Рождество мы станем славить лишь две недели спустя. Но, поскольку нас просят христиане (пусть и иной традиции), а быть в сегодняшней Европе христианином уже становится редкостью, то сёстры непременно споют.
Португальцы спели на своём наречии, причём запомнилось удивительно нежное слово Мадрэ Дэуш (Матерь Божья).
После чего, сёстры велели мне организовать Рождественские подарки для шестерых солдат.
Я принёс шесть деревянных крестиков, но португальцы, радостно галдя, запротестовали и расстегнули форменные куртки-камуфляжи. У четверых из шести были не только нательные крестики, но и медальончики-иконки с Мадрэ Дэуш. Я тогда подумал, что если бы камуфляжные куртки расстегнули наши бойцы, то вряд ли бы у четверых из шести на груди была бы иконка с Богородицей.
Моё дружеское общение с португальцами раздражало иеромонаха о.Иоанникия. И он меня терпел лишь только потому, что моего просто больше некому было общаться с иноплеменниками.
Но и у него порою заканчивалось терпение.
Помню, однажды он потребовал, чтобы я перевёл португальскому капеллану что-то из разряда общих слов о том, что «мы потеряли Косово за свои грехи» и т.п.
Я переводить этого не стал, т.к. отдавал себе отчёт в том, что словарного запаса на высокое богословие покаяния у меня не хватит, а португалец решит, что мы просто сознаёмся во всех тех преступлениях, которые навешало на сербов демократическое СМИ, обслуживавшее «информационный блиц-криг» НАТО против Сербии.
О.Иоанникий занервничал, заявил, что всё, что я говорю – это моё личное мнение, которое не имеет ничего общего с официальной позицией священноначалия Сербской Православной Церкви и т.д. и т.п. Вплоть до того, что я – вообще, неизвестно кто, приехавший из Украины и объявивший себя русским писателем.
Через пару дней в Будисавцы уже пожаловали господа политрук и «особист». В общем, тогда всё обошлось словесной пикировкой и их обещанием, что НАТО и до Украины доберётся, чтобы там была демократия, а вовсе не реставрированная Российская Империя. Я, в свою очередь, пообещал им, что пока они доедут до Украины, та часть Европы, которая отказалась от Евангелия, будет прилежно изучать Коран, а христианские страны будут нашими союзниками.
***
Среди других инокинь на скиту было несколько беженок из Боснии.
Общаясь с ними, я уяснил некоторые черты той мифологической картины, в пространстве которой жители этого уголка «европейской окраины Ближнего востока» до сих пор воспринимали мир вокруг себя.
В мировоззренческой системе горных жителей все население четко делится на православных, католиков, мусульман и шиптарей.
Впрочем, они не отрицают того, что где–то там далеко живут негры.
Но кто такие эти негры? И как к ним относится? Эти вопросы даже не возникают. Ну, есть себе эти самые Негры – и ладно.
Зато каждая из четырех групп Соседей имеет свою качественную характеристику. Поэтому классификация типа «католик» или «шиптар» уже выходят за рамки конфессиональные или же национальные и становятся прямо–таки маркером, определяющими принадлежность человека к той или иной группе.
Именно поэтому сербы из горных сёл объясняют предательство России тем, что, якобы, «Ельцин – католик». «А как же может католик заступиться за сербов?»
Мне кажется, что конструкция этого ассоциативного ряда такова: Ельцин – руководитель государства, в котором живут православные, является коммунистом – так же как и Броз Тито – который по национальности был хорватом – следовательно относился к Католическому сообществу.
Для того чтобы отследить, каковы же причины того, что человек сконцентрировал все многообразие поведенческих и пр. типов до простенькой и непротиворечивой системы, состоящей из нескольких форм, необходимо определить: а что же является для человека существенным? Что существует для такого человека? Что составляет его субъективную реальность?
Реально для человека то, что его касается. То, что является для него «раздражителем». «Раздражителями» сербов были католики, с которыми вплоть до Второй Мировой Войны в общем-то ладили, но во время войны хорватский клеро-нацисты устроили такую ошеломляющую резню, что «католик» и «усташ» стали восприниматься как синонимы.
Турки и албанцы по логике вещей должны были бы образовывать группу «азиатов», но нет.
Албанцев – вне зависимости от вероисповедания – воспринимают как «шиптарей», наделяя всех их определенным набором качеств, а своих местных боснийских или косовских сербов–мусульман называют «турками».
Сербиянцы, черногорцы, греки и русы – братская группа «православных». Причём идентификация – как мы видим – не с точки зрения славянского родства, но именно цивилизационная. Поэтому болгары как бы выпадают из этой системы. Румын эпос сербов Боснии и Герцеговины вообще игнорирует.
Несложно заметить, что в этой системе всё четко поделено на тех, кто является обидчиком («католики» и «мусульмане») и тех, кто рядом («православные»). Поэтому сербин, при более близком знакомстве обязательно удостоверится: «кто ты?». И попросит перекреститься.
Негры – и не плохие, и не хорошие. Они – непонятные. Но они – есть. Иногда их даже жаль. К примеру, на португальской базе в монастыре Будисавцы было несколько «афроевропейцев», которые мучались от холода. А накануне Католического Рождества 1999г. на равнинах Метохии и Косова Поля стоял довольно приличный мороз. Глядя на этих несчастных «црнацов» с посиневшими губами, закутавшихся, подобно наполеоновцам в России, в одеяла, остроумным способом пристегнутым к униформе, пожилые сербки недолго размышляли над дилеммой: как относится к этим чернокожим солдатам португальской армии? Глядя на этих странных вояк, монахини углядели людей, в которых под посиневшей от холода кожей находится такой же, как у всех Образ Божий.
Как оккупантов их воспринимают меньше всего.
Впрочем, все прекрасно понимали: пока на территории скита располагается база португальцев, инокини могут спать относительно спокойно.
***
Мы сидим в маленькой комнатушке-трапезной в монастыре Будисавцы. За столом сидит капеллан и несколько португальских офицеров. Один из них прошёл Боснию. Нам легко общаться: дело в том, что они понимают по-английски так же плохо, как и я, поэтому наши словарные запасы почти что совпадают. Кроме того, искреннее застолье, не превращающееся в безобразную попойку, всегда настраивает на общий лад. Значит и недалеко до единодушия.
Я предлагаю выпить за приятные сюрпризы: португальцы ожидали увидеть монстров–головорезов, а увидели людей. Мы ожидали увидеть панкообразных «коммандос» наподобие героев голливудских боевиков, а увидели людей с нормальной прической и даже здравым рассудком.
И пусть эти образы, впрыснутые в наши сознания, останутся на совести тех, кто обслуживал информационную компанию, сопровождавшую все то, что нас привело сюда. В конце концов, если бы не пропаганда, то мы бы и не встретились. Нет худа без добра.
Вышли на воздух.
Сели в траве – в тени колокольни. Хорошо. И мух не видать.
Португальский офицер спрашивает меня, какой я веры?
- Православной.
- И я тоже, - глядя в глаза говорит офицер. – Только об этом не болтай. А то у меня могут быть осложнения с «гуманитариями». Когда я был в Боснии, женился на сербке. Она родила мне сына. Сына крестили по–православному. А если у меня жена и сын – православные, то разве я могу быть для них иноверцем?
Я знал, что на войне атеистов нет. Впрочем, я был знаком с одним испанским гвардейцем–легионером, который сомневался. Так ведь он сомневался по-настоящему, а не так, как «общечеловеки», в сознании которых «что-то-такое-есть-и-хватит-об-этом». Им-то, «общечеловекам» думать об этом, может быть и недосуг. Иное дело – солдат.
Ещё один курьёз с капелланом. Сестры из Боснии называли войскового священнослужителя «португальским попом». И ни в какую не хотели относить его к «католикам». Ну как же? Католики – это усташи–хорваты, а этот поп, хоть и ходит в албанский «самостан» , а, всё же, португалец.
Вот так–то. Жизнь вносит коррективы в привычный тест на идентификацию. Не всякий серб – «православац», не всякий рус – «приятель», не всякий приятель – «рус», не всякий православац – «серб».
И, всё–таки многие сербы при встрече, переходящей в доверительные отношения обязательно спросят: «Кто ты?» И проверят, как вы умеете креститься. Трудно ломать традицию. Тем более, что она не так уж и далека от того, чтобы быть верной. Всё настоящее – jедноставно.
Перевожу.
Всё Настоящее – просто, цельно, нераздельно, органично.

Фотосъёмка кадастрового архива
Когда я вернулся с португальской базы в монастырь Печь Патриаршая, то ко мне относились уже почти как ко своему. Им-то было невдомёк, что я не испугался не потому, что такой уж герой, а просто осознания опасности не было в моей душе. Впрочем, страх – это же просто состояние нашего сознания. Видимо, Господь по Своей милости оберегал моё сознание от действия существ, взращивающих это чувство в наших душах.
Потому и выходило так, что тот ужас, который одолевать стал лишь несколько месяцев спустя, тогда ещё был далеко на периферии моих чувств. И скрежет зубовный заглушался. Не думалось о нём. Не вспоминалось. Было не до него. Как иначе? Ведь сейчас в этих краях мне довелось стать олицетворением России.
Звучит пафосно.
Быть может даже чрезмерно напыщенно.
Но мною тогда действительно двигало желание доказать то, что Россия ещё жива. Доказать это не только тем сербам, по отношению к которыми довелось стать «ближним, но, в первую очередь, самому себе.
Иногда нужно не бояться показаться пафосным.
Иногда можно позабыть об обязательной самоиронии. Ненадолго, конечно. Но позабыть.
***
Итак, для меня нашлась работа в монастыре.
Необходимо было срочно переснимать на микроплёнку кадастровый архив. Для этой цели из Белграда прибыли архивисты Влад Милосавлевич и Саша Радош. Они приехали в одном караване с его святейшеством патриархом Павлом.
Владимир - наполовину русский. Я поначалу обрадовался, но тут же был обескуражен тем, что Влад не скрывал своей ко мне настороженности. Было это связано со многими причинами: и с особенностями его характера, и со всеобщим разочарованием в России, и вообще с тем духом, который был мне тогда ещё совершенно неведом. Позже я научился видеть мир, в том числе, и такими глазами. Это похоже на манию, но в атмосфере, где всё насквозь пропитано осторожностью, не мудрено схлопотать осложнение – подозрительность…
Зато Саша стал мне настоящим другом. Но это было уже много позже. А пока предстояла напряженная и оперативная работа.
На первом этаже колокольни мы соорудили фотоателье. Это не могло не остаться незамеченным «туристами», и уже через несколько дней в нашу дверь осторожно постучали. В комнату вошло несколько гражданских. Взглянув в окно, мы увидели солдат, которые остались немного поодаль от нашей башни.
Вошедших было трое. У двоих были рыбьи глаза, а третий был в шортах и с бородой. Один из обладателей «рыбьих глаз» представился.
- Марко Бьянкини, европеец из Рима. Представляю администрацию префектуры города Пейя. – Он кивнул на «бороду» и «рыбьи глаза подобрее». – Это сотрудники архива. Месье Ле Руа, префект, уполномочил меня узнать: когда представители международного сообщества смогут приступить к ознакомлению с архивом, …хранящимся в монастыре?
Мы были несколько ошарашены такой прытью. Саша начал неторопливо, с чувством собственного достоинства что-то объяснять «общечеловекам», а Володя просто набычился. «Рыбьи глаза» казалось, превращаются в тараканьи лапки, семенящие по переулкам тела, вспотевшего душной южной ночью.
Один из них, «рыбьи глаза подобрее» – бельгиец Оливье – потом шутил, что мы напоминали им «последних из могикан» из вестерна. Так красноречивы были наши глаза и позы.
На другой день они уже и пожаловали. Монахини углядели среди «общечеловеков» албанца. Произошёл скандал. Улаживать скандал приехал Марко.
- Для работы необходим переводчик. Если вы не желаете видеть в монастыре албанца, то можете выделить переводчика сами.
Таким вот «переводчиком» пришлось быть мне.
Перед тем, как внедриться в общечеловеческий коллектив, мне было строго настрого запрещено признаваться в том, откуда я взялся. Но, увы, меня подвёл мой длинный язык.
Работа-то была простейшая: от меня требовалось просто переводить интересующие клерков записи и записывать латиницей транскрипцию топонимов и имен. Дело в том, что европеец воспринимает рукописную кириллицу примерно так же, как мы воспринимаем арабскую вязь. Тем более что сербы рукописную литеру «п» пишут так же, как «и», а «т» также как «ш». С той лишь разницей, что сверху ставится чёрточка. Выходят сплошные «частоколы».
Вместо того, чтобы просто переводить то, что интересовало моих коллег, я пытался устраивать им целые лекции по международному положению. Как-никак, мне было поручено «тянуть резину». Нам самим нужно было успеть перефотографировать наиболее важные документы архива. И вот после того, как я в очередной раз погрузил коллег в исторические экскурсы, мне задали простенький вопрос:
- А когда именно была проведена языковая реформа современного сербского литературного языка?
Я признался, что об этом-то я как раз и запамятовал.
Второй вопрос был уже, так сказать, наводящим:
- А, может быть, ты не совсем серб? Ты случайно не русский?
Аукнулось это много позже, в начале января. Мне инкриминировали участие в паравоенных формированиях. На Косове свидетельства пяти человек могут быть восприняты как обвинение. Потом обвиняемого заключают под стражу, и начинается расследование. Даже если выясняется, что произошла ошибка, и серба отпускают на волю, то ведь нужно же ещё как-то пройти сквозь геенну настроенного неприкрыто враждебно поселения и добраться до своих!
Меня выручил португальский (бразильского происхождения) офицер спецслужбы. Когда опасность стала достаточно осязаемой, он просто через третьих лиц порекомендовал мне временно не высовываться из гетто ни на шаг, а сам тем временем проверил мои данные.Чтобы не играть с огнём мы тогда не теряя времени даром умотали из монастыря в Черногорию.
Это были незабываемые впечатления. Мы мчимся по зимней дороге: с одной стороны – скала, с другой – пропасть; одной рукой послушник крутит баранку, в другой – бутылка с грушевой ракийей, которую он отхлёбывает из горлышка. Нужно было проскочить ничейную территорию и не попасть в плен. Но, повторюсь, это было потом. А пока – работаю толмачём уже с архивистами.

Беседы о высоком
Когда я познакомился с архивистами UNMIK , итальянцем Андреа и бельгийцем Оливье, то, дабы найти темы для разговоров, скакали с Бебеля на Гегеля. Ребята держались очень осторожно, ибо опасались провокаций, поэтому тема сошла к малосерьезным вещам, к хобби.
Звукосимвол «хобби» включил в голове моего ровесника из Брюсселя какой–то сигнал и он сказал, что хобби – это проявление комплекса неполноценности – попытки самоутверждения.
- Если молодой сотрудник фирмы тратит время на хобби, то это может означать либо то, что он неуверен в своей карьере и пытается утвердиться при помощи ухода от реальности в мир увлечения, либо то, что он не стремится сделать карьеру, ибо тратит драгоценное время разбега не на то, что способствует карьере. В любом случае это понижает рейтинг и перемещает сотрудника в разряд недостаточно перспективных.
Прозвучало как декларация. Точнее – как вызубренная инструкция. А если ещё и обратить внимание на то, что произнеся эту тираду Оливье изменил тембр голоса, то можно сделать вывод и о внушении. Впрочем, можно такого вывода и не делать. Вообще–то Оливье оказался неплохим парнем, но сразу он мне не очень пришелся по душе, напоминал артиста, игравшего авангардиста Энди Уорхола в кинофильме Оливера Стоуна «The Doors».
Андре вызвал безоговорочное подозрение у всех обитателей монастыря Печь Патриаршия: женщины углядели в нем шиптаря, прокравшегося к сербам со шпионской миссией.
У меня же, напротив, он вызвал симпатию даже одним своим видом. Он не улыбался в стиле «чииз», его глаза были глазами человека, а не аллигатора; и, наконец, он был одет совершенно невообразимо для общечеловека, стремящегося сделать карьеру: дубленка из 70–х годов, оранжевый шарф и холщевая хипповская торба с надписью фломастером «surrealistic pillow».
Я понял, что с ним-то мы поладим, ибо впервые встретил здесь человека, которого никак нельзя было отнести к тем, о ком владыка Николай писал: «…приходят, чтобы насытить глаза, и фотографируют, без конца и края фотографируют… А в сущности – они ничего не понимают: их знание входит через глаза и только лишь через глаза… …Не знают ни Бога, ни человека, только животных. Ибо от Бога отреклись, а человека считают животным. Из–за этого утеряно и божественное, и человеческое, осталось одно скотское…»
Не очень приветливо взглянув на своего коллегу из Бельгии, Андре сказал, что у него есть хобби (если так можно выразиться).
- Я читаю книги.
В ответ на это пытаюсь задираться:
- Это как? Для повышения квалификации и улучшения карьеры?
- Нет. Для того, чтобы разобраться: зачем все это нужно? И что же имеет хоть какой–то смысл?
Я помнил еще со времен юности, что с человеком сблизился проще всего через общий знаменатель в музыке. О том и начали судачить. О Вудстоке, o Dead Can Dance.
Дошли и до покойного уже Кастанеды. На прощанье я решил закинуть им интригу.
- Видите, мы, так же как и вы, знаем авангард. Знаем и андеграунд. Знаем и классику. Как европейскую, так и восточную. Вы тоже это знаете. Но есть нечто, что мы знаем, а вы нет. Так что подумайте: только ли невежество и узкомыслие удерживают нас от ваших общечеловеческих объятий?
Уже тогда я примерно наметил маршрут дискуссий. С Оливье спорить бесполезно – он «общечеловек» с головы до пят. «Все хорошо, а главное – относительно, так что каждый по своему прав». «Ладно, - думаю,- знаем мы и такой выход, раз хочешь карьеру, значит будешь слушать, о чем мы будем с Андреа говорить! Надо же будет начальству отчитаться, или как там называется стукачество по–цивилизованному? Да и потом, может, заинтересуется. Все-таки эрудицию они должны поощрять: обязан же сотрудник Объединенных Наций «знать врага в лицо?» Ну, в том смысле, что одну из тех наций, что по каким-то причинам все еще не общечеловечилась. А там, авось, что-то изменится: душа то духом чует, а не ушами».
Проповеди свои я пытался перемежать с обычными антиглобалистскими «поливами». Это настораживало бельгийца Оливье, который слыл образцовым общечеловеком.
Однажды, после того, как мы с Андреа прикончили 0,7 ракийи, итальянец наклонился ко мне и, глядя в глаза, изобразил сербскую речь:
- Нэ добар. Олимпий’е нэ добар!
Наверное, Андреа имел ввиду те отчеты, которые Оливье (которого матушки перекрестили в Олимпи’е) сдавал людям Кушнера. Может что-то еще. Мне же Оливье показался добрым и отзывчивым парнем. Другое дело, что общечеловейник систематически умерщвлял его душу. Однажды даже дошло до того, что он отказался выполнить пустяковую просьбу: жители гетто попросили ООНовца купить в городе всякой мелочевки – батареек, фонариков, сигарет и т.п.
- I’m sorry, но я вам не благотворительная организация. Не «Красный Крест». У нас так не принято.
А ведь знал же, что мы не можем даже помыслить о том, что бы покинуть стены убежища. Знал же, наверное, о том, что за первые только два месяца оккупации уже пропали без вести около 500 сербов. Тем более, что деньги мы давали. Ну, да ладно. Пусть это будет на совести тех, кто превращает добрых мальчуганов в дёрганых парней, и тех, кто этих парней потом доводит до кондиции «образцового потребителя».
Однажды во время очередной дискуссии на тему глобализма, Оливье демонстративно врубил какую-то рэйвовую музыку, которая отгоняла от его сознания вредную для общечеловеческого уха информацию.
Мы попросили сделать потише эту гадость. Оливье слегка вспыхнул, а потом повернулся ко мне, снял очки и произнес речугу, явно заготовленную заблаговременно:
- Альберт Камю писал когда-то, что мы, люди французской культуры, одновременно исповедуем героизм и остерегаемся этих порывов. Невелика доблесть бросится в бой, если ты всю жизнь готовился только лишь к этому, если ты в своей жизни ничего не повидал. Вам и терять-то толком нечего! Впрочем, порою мы тоже фантазируем на тему счастливого и беззаботного варварства. Но эта болезнь легко излечима: перед нами ваш пример. Мы видим, куда могут завести героические фантазии! Отшатываясь от вас, мы возвращаемся к интеллектуальной жизни.
На этот выпад возразить было несложно. Я напомнил бельгийцу, что мы, русские, точно так же, как и они, умеем нажимать на кнопки приборов бытовой и не только электротехники, и песни слушаем примерно те же, что и они.
А если у нас пока еще проколотые пирсингом носы в диковинку, так это свидетельствует не о нашем варварстве, а, скорее, наоборот.
В конце концов, обсуждение перешло несколько в иную плоскость. На смену противопоставлениям: «Русско-византийский тип против Романо-германского», а также «Континент против Океана», пришла простая и ясная диспозиция.
Между прочим, именно по этому критерию в своё время произошло разделение русских мыслителей на «западников» и «славянофилов».
Уж сколько говорено-переговорено о том, сколь неудачны эти названия!
Дело-то не в любви к славянам или, соответственно к Европе. Славянофильство - это такое направление в русской мысли, которое вернуло утраченное после Раскола сотериологическое и эсхатологическое сознание. А для разнообразных и разнокалиберных россиян-западников - начиная от захолустного чиновника и оканчивая Герценом или Бакуниным - характерно антропоцентрическое мышление. Это не значит, что они были отъявленными гедонистами, нет! Но в основе всего их мировоззрения был именно человек в перспективе земной жизни.
В мировоззрении славянофилов человек воспринимался в перспективе Вечности, а судьба обуславливалась спасением души.
Таким образом, ранних славянофилов корректнее позиционировать не как идеологов русско-византийской цивилизации, а как светских богословов, пытавшихся выйти из плена немецкой философии да официальной церковной схоластики.
А в «западники» угодили все те, кто никоим образом не относился к славянофилам. Нельзя сказать, повторюсь, что наши «западники» не любили Россию, что были гедонистами и поголовно были отъявленными безбожниками. Но Господь оставался в рамках их мировоззрения не просто одним из факторов, обуславливающим цели и смыслы, но Тем, о Ком вне круга семьи и говорить-то не очень прилично.
Вот и мы с Андре и Оливье, в конечном итоге, пришли к такому перепутью.
И впрямь, о каком духе протестантизма, некогда присущем не только Максу Веберу, но и Робинзону Крузо (из неадаптированной версии книги), можно говорить применительно к нынешним европейцам-северянам!? О каком духе Контрреформации можно говорить применительно к нынешним европейцам-южанам?
Поэтому, когда мы говорим о пропасти между Россией и Романо-германским Западом, следует понимать, что речь идёт о двух мировоззрениях, одно из которых призывает «брать от жизни всё», а другое - памятовать «о часе смертном».
Таким образом, становится понятным как предмет разговора, так и круг возможных собеседников.
***
…На другой день Оливье принёс диски с более «человеческой» музыкой. Это был какой-то ансамбль (не англоязычный), который играл нечто в духе того, что мы в своё время исполняли в парках и скверах. Рецепт такого музицирования прост: берётся несколько гитар и «чешется от уха до колена».
Но то было на студенческих гулянках. А тут – диск. Что за этим могло стоять?
Пели, кстати говоря, с огоньком. Как выражаются музыканты «драйвово». Впрочем, не без «лажи». Ясно, что фальшь была допущена сознательно. Я указал на это Оливье. Бельгиец искренне рассмеялся:
- Зачем нам притворяться, будто мы – эстеты? На самом деле стандартные представления о гармонии – это и есть признак примитивного вкуса. Это слишком пресно. А вот kitch… это… как бы приправа. Представь себе: я прекрасно понимаю, что это – kitch, но… в том-то и дело, что особый кайф как раз в этом-то и заключается: знать, что это kitch и, всё же, потреблять это. Несколько иронично посмеиваясь над самим собою: мол мы-то понимаем, что это не Моцарт, ну так что же? Зато это так стильно. Самое главное – быть стильным. И – никого не «грузить», - закончил мой ровесник из UNMIK и опять рассмеялся.
В общем-то, в этой позиции нет ничего странного. Молодому человеку всегда хочется как-то «повыпендриваться». Другое дело, что степень христианского смирения просто определяет границу, отделяющую безобидный кураж от позёрства как образа жизни. И позёрства – как способа жизни. Смыслом тогда становится оттачивание этого позёрства. Именуемой стильностью.
- Погоди, так ведь можно и заиграться. Можно слух свой испортить: если на расстроенном фоно наигрывать.
- А кто настройщик-то? – Парирует радикальный либераст, - где эталоны? Ты же слышал, что сказал величайший европеец ХХ века Альберт Эйнштейн: «Всё – относительно!» Сколько вам можно это повторять: «Всё – относительно! Каждый по-своему прав!» Цивилизация ХХ века преодолела догматизм в мировосприятии. Единственный критерий – это стильность. Т.е. внутренняя законченность.
Весь его вид показывал: «а я вот такой вот!» Скорее всего, его показной kitch был своего рода формой протеста, попыткой плыть против течения. Не в том смысле, что он протестовал против течения «общечеловеческой цивилизации»… И вовсе уж не пытался это течение преодолеть. Просто протест – как таковой – требовал напряжения мускул. И это самое напряжение мышц создавало иллюзию жизни. А религиозный инстинкт, который раньше понимался как поиск Истины, ныне усыпляется идолом «индивидуального стиля».
Т.е. уже «не как все», но всё же не до такой степени, чтобы «быть выскочкою».
Когда поёшь хором, то для того, чтобы слышать свою «отличность», можно петь партию. А можно просто сфальшивить. Мне кажется, что это смакованием kitch-а где-то из этой оперы.
Оливье считал, что этот самый «стиль», т.е. устойчивое отклонение от коллективной моды, как раз и не позволит раствориться в «серой массе». Следовательно, будет сохранён главный идол цивилизации эгоистов.
Исходя из этого, практическое самопознание сводится не к выявлению того, «что же во мне – моё, а что – совсем наоборот», но всего-то к тому, чтобы поддерживать потенциальную возможность мускульного усилия.
Вместе с тем, налёт снобизма казался той защитной плёнкой, которая частично укрывала таких как Оливье от окончательной Мэкдоналдизации. Могла ли эта плёночка превратиться в скорлупку, а скорлупка – в «Башню под землю»?
Думаю, вряд ли.
Бегство от реальности совершенно немыслимо для человека, пытающегося сделать карьеру. Нет уж. Не напрасно же Дисциплинарный Санаторий содержит когорту профессиональных психоаналитиков: те сразу отфильтруют всех тех, у кого «не все дома».
И если им, молодым практикантам в чиновники общечеловейника, не позволили даже хобби иметь, то натур, склонных хотя бы то к зачаточным формам самопознания, никакой boss не потерпит.
Другое дело, когда сотрудник старается проявить индивидуальность. Побыть стильным. В меру. В пределах дозволенного.

Ац – рачунар
В одной из каморок хозяйственной части сербского монастыря Печь Патриаршая перетапливаем воск. В нашей кампании Александр, прикомандированный к монастырю переводчик с итальянского. В монастыре, расположенном в секторе ответственности итальянской части Косовских Сил НАТО, он не только помогал инокиням общаться с представителями власти, но и подлечивался после ранения.
Перетапливаем воск и неспешно беседуем.
Александр рассказывает про одну из бомбардировок:
«...Когда сирена завопила тревогу, мы с кумом никуда не торопились. Устали уже от этой беготни по убежищам. Надоело. Зачем портить такой чудный майский вечер?
Вышли на улицу. Сели за пластиковый столик. На столике стоял поднос с двумя рюмками ракийи и двумя чашечками горького кофе. На руках у меня - крестница.
А по фиолетовому небу ползают огоньки. Это - ракеты. Где-то далеко раздается взрыв. Иногда огоньки вспыхивают прямо в воздухе - это значит, что наши зенитчики поразили цель на подлете.
Мы пьём кофе и глядим на это сражение. Будто какая-то компьютерная игрушка. Но девочка начинает капризничать. Ей становится страшно, потому, что она ещё умеет отличать Правду от наваждений. Ощутила, что происходящее в небе Шумадии – уже не игра.
Мы с кумом выходим из минутного оцепенения. Я поцеловал крестницу.
- Не бойся. Ацо рядом, тата рядом. Что нам ракеты?
Она успокаивается.
На всю свою жизнь эта юная сербка запомнит, что «если рядом папа, если рядом мужчины - то боятся нечего».
Даже если с неба прилетает огонь и падают дома».
Александр, которого мы называли Ацо, был человеком бывалым. Юношей он уехал на заработки в Италию и там проделал путь от посудомойщика до повара ресторанчика. Зарабатывая деньги, он прокучивал их по выходным в других заведениях. И было ему непонятно: зачем вообще нужны деньги? Выходило так, что для того, чтобы его один раз обслужили, он должен был несколько дней обслуживать других.
Приятели подшучивали насчёт того, что платят они не за пасту и не за грапу, а за продаваемое им чувство праздника. Ощущения того, что даже булыжники светятся от радости. Ну, и что-то в виде налогов уходит на то, чтобы поддерживать мир во всём мире. На оплату ратных услуг миротворцев.
Которые сейчас устанавливают мирную многокультурную и многонациональную жизнь в Боснии.
В  Боснии миротворцы бомбят сербов, и он, Ац, вносит свою лепту на оплату лётчиков, участвующих в ликвидации Республики Сербской Краины. Краины, которая теперь становится частью Хорватии. Хорватии, которая, в свою очередь, вливается в общеевропейскую семью народов, которые излишек неизрасходованной сексуальной энергии будут тратить на социальную активность, направленную на осаживание агрессивных сербов. Его, Аца, соплеменников. Причём он сам вносит деньги на оплату аппарата. Сам своею жизнью кормит Новый Мировой Порядок.
***
После того, как Ац вернулся на родину, в город Кралево, он пытался разобраться: что же такое Сербство? И как жить дальше? Пробовал читать книги святого Николая Велимировича, да вот только попробуй всю эту громаду перечитать!
Не имея пока еще возможности отыскать ответы в книгах, он пристальнее вглядывался в происходящее на улицах родного города. За годы, проведенные в Италии, поотвык уже от своих соотечественников. Да и о ком из окружающих можно сказать: мой народ?
Говорят–то все по–сербски. И даже по пьяни доказывают (каждый – сам себе?), что «Ми смо Срби – Небеска Нациjа!»
А потом идут проветрится. На свежем воздухе попадаются косовские сербы, манерами не блещущие.
- Что это вы, печанцы, уже совсем азиатами стали там со своими соседями шиптарями? Или они не ваши соседи уже, а приятели? Или кумовья? То-то вы такое же хамьё, как и они.
Кто-то из подвыпившей компании добавляет:
- Кралевчанин по Печи девушек не катает. Кралевчанин на джипе за бандитами охотится, а вы, печанцы, только и способны, что за нашими девоjками таскаться.
Печанец не выдерживает:
- Эй, вы, герои! Много вы бандитов УЧК  наловили? Только и знаете пьяными поливать шиптарские хутора из митральезы. А нам с ними жить. Вы покуражились, и уехали в свое «культурное» Кралево, а мы остаемся в «некультурном» Косово, где тот самый шиптар, которого ваша пьяная пуля зацепила, пойдет, и мой колодец отравит. Хорошо ещё, если только скотина передохнет.
Такие простые аргументы, однако же подействовали. Компания кралевчан уже передумала «учить» печанца, но решила угостить его шливовой ракией.
Кто-то пытается перевести разговор в деловое русло.
- Может быть продать имение этим шиптарям и купить тут у нас квартиру? А то деца напьётся воды отравленной. Если работы сразу и не найдешь, то ведь на первое время хватит денег с имения.
- А денег за продажу Жертвенного Поля... с Кровавой Травой... надолго хватит?
Ац спросил своего ровесника-печанца:
- Ну, хорошо, что же ты предлагешь?
- Да вопрос-то на самом деле решается очень просто.
Печанец переменился в голосе, заговорил как по писаному:
- Вначале блокируются все границы. Так, чтобы никто из бандитов не мог ни войти, ни удрать в Албанию. Сил для блокады хватит. Потом усиленные наряды полиции замораживают всё автопередвижение. На несколько дней все фактически оказываются под «домашним арестом». Одновременно с этим несколько десятков тысяч ополченцев прочесывают квадрат за квадратом. При обнаружении базы боевиков вызываются несколько вертолетов с бойцами спецназа. Спецназовцы оперативно уничтожают базу, а ополченцы не дают никому разбежаться. Точно так же перетряхивается каждый хутор, каждое село. Работает как удавка.
И добавил в заключении:
- А если наблюдателям интересно, пусть себе наблюдают на здоровье. Вот и Вук тоже так говорил.
Речь шла о Вуке Драшковиче.
- Если мы решительно не придавим шиптаря, то отберут у нас Косово. Останемся без колыбели.
- Русы не позволят.
- Где ты их видел этих русов?
- Если NATO на нас нападет, то Русская Дума потребует от Ельцина отмены эмбарго на ввоз оружия в нашу землю!
- А если не добьется? Где Вуковар? Где Краина?
- Зачем чего-то ждать. Зачем на что-то надеяться, если мы сами можем раз – и раздавить.
- Мы Небесная Нация!
- Только вождь опять поведет нас вперед – к новым поражениям…
- Да Слоба вообще – масон! Почему он не пошёл в Русско-Белорусский Союз? А теперь они нас и не возьмут. Надо было голосовать за Шешеля! Радикалы – это сила.
- Шешель твой – такой же коммуняка, как и Слоба.
- Ваш Джинджич продался западнякам!
- А я не за Джинджича. Не забывай, что Милошевич разорил уже всю Югославию!
- Шешель сказал, что мы должны повторить жертву святого князя Лазаря и Косовских витязей.
- А сам-то где он сидит? Забываешь одно!. Ни Лазарь, ни Юг Богдан, ни девять Богдановых сыновей Юговичей, ни Милош, ни Милан, ни Иван, ни кто-то бы там ни был ещё – ни один не вернулся с Косова Поля живым. Все они сложили голову за свою святую землю. А наш фюрер Шешель горазд командовать парадом. Из своего бункера в Земуне. Хочешь быть Лазарем – иди со своим войском на Косово. И не смей убегать с поля брани!
Дело опять стало попахивать ссорой. Кто-то благоразумно пытался остудить пыл спорящих:
- Эй, Сербы! Где нас двое – там три партии! Забыли что на нашем гербе? Что завещали нам учителя сербства?
- Само Слога Србина Спасава. Лишь в единстве спасение сербов.
- Нет слоги. Оттого-то нас и бьют.
Наутро обычно болит голова. О единстве сербов стараются не вспоминать.
***
Простой и единственно логичный план «затягивания петли» не осуществили, хотя координаты баз боевиков были известны.
После того, как 28 февраля 1998 после очередной перестрелки погибли двое полицейских, началась карательная операция, известная как «Битва у шести дубов». В операции принимали участие около 40 бронетранспортёров и даже и боевые вертолёты полиции. Бойцы УЧК отчаянно сопротивлялись. Несмотря на то, что часть населения деревень укрылась в горах, кто-то из мирных шиптарей осталась в своих домах. Всего от пулемётного огня погибло 24 человека.
5 марта спецназовцы окружили дом Адема Яшари, ставшего впоследствии одним из символов антисербской вооруженной борьбы. Буквально за день до этого здесь собрались  вожди УЧК. К моменту, когда деревню оцепил спецназ, все, кроме самого Адема с соратниками, успели скрыться. В этот день погибло 59 человек, причём 46 из погибших носили фамилию Яшари.
Их семью хоронило всё албанское Косово. Мировая общественность получила не только впечатляющую телевизионную картинку, но и сплочённый народ, готовый сражаться насмерть.
И уже никому не было интересно, что именно в районе этой злополучной деревеньки сербский спецназ арестовал 30 вполне живых боевиков УЧК при оружии и снаряжении. Тем более никому не было интересно, что именно тут в 1942 г. Албанская дивизия СС «Скандербег» произвела этническую чистку, изгнав сербское население численностью до 40 тысяч человек.
С тех пор, кстати, население этих мест и стало преимущественно албанским.
Итак, во время полицейских операций, погибло несколько десятков мирных албанцев. Мировая общественность неистовствует.
Когда же от бомб НАТО стали гибнуть те же самые десятки албанцев и тысячи сербов, та же самая общественность лишь разводила руками: что, мол, поделаешь, война-с…
И уже в октябре Милошевич, в связи с обстоятельствами, от него уже не зависящими, был вынужден подписать договоренность с Холбруком о значительном уменьшении югославских войск в провинции. После этого инициатива была упущена, и албанцы ждали команды, чтобы всем населением уйти в горы. И вскоре телезрители увидели впечатляющую картинку «гуманитарной катастрофы». Картинку срежиссированную.  Попробуй после этого докажи, что вызван этот исход не сербскими угрозами, а предупреждениями албанских мафиози!
По крайней мере, те слова, которые Шешель высказывал об албанцах Косова слышал все, а то, какие угрозы раздавались албанскими боевиками из УЧК в адрес своих соплеменников, лояльных Белграду, – не слышал никто. А тот, кто слышал, – тот уже молчит. Или даже не живет.
***
Ац, как человек башковитый, стал «рачунаром» и командовал минометным расчетом. Сегодня его подразделение получило приказ устроить засаду.
Сербские воины пришли засветло. Осмотрели сектор обстрела, определились с ориентирами. Встало солнце.
В тот момент, когда солнце стало наливаться желтизною, на берегу озера показались молодые бойцы УЧК.
Кто-то пошел в эту армию из-за того, что ненависть к сербам уже просто переполняла все существо: молодые люди были убеждены в том, что из-за этих шкё невозможно было нормально жить. А их накручивали и накручивали…
«…С какой стати они – дети орлов, шиптары , должны терпеть колониальный гнет тех, кто сюда пришел, чтобы поработить наших далеких предков – иллиров!
Тем более, что немецкие ученые рассказывали, что мы, дети орлов, – потомки иллиров, самой древней нации. То ли мира, то ли Европы. Так что выходит, что албанец – самая древняя нация.
Зато эти шкё нашпиговали наше Косово своими колокольнями и понатыкали всюду свои славянские каракули! Но ничего. Каракули соскребём, колокольни снесём. Хватит. Позвонили и отзвонили. Теперь – наше время.
Приятно все-таки ощущать себя носящими оружие Скендер-Бека. Тем более, что носить его достоин далеко не каждый. Но ты-то достоин!»
И глаза, искоса поглядывающие на левый рукав, встречали взгляд одной из голов орла Скендер-Бека – чёрного двуглавого орла на вишнёвом фоне – священного герба шиптарей.
«Правда, эти шкё присвоили себе нашего орла и, перекрасив его в белый цвет, обозвали Византийским…»
Было немного зябко. Рядом ёжился от утренней сырости его случайный приятель – католик из села. Малый был начисто лишен национального самосознания. Он-то и в УЧК пошел, чтобы избавить семью от налога в пользу народно-освободительного движения, руководимого вождями косовских шиптарей Хашимом Тачи, Адемом Яшари и другими героями. Говорит, что платить отцу было нечем, вот и пришлось идти в армию. Налог кровью. Опять о чем-то задумался.
- Hey! Shqipetar! Ska probljem!
Не горюй, дескать. Вышвырнем сербов с нашего Косова, вернешься в свою деревню. А сейчас нужно «подкачаться», чтобы хватало сил на рейды с оружием в руках. С оружием Скендер-Бека.
Солнце из жёлтого стало ослепительным. День будет хорошим. Тем более что сегодня будет встреча с интересными людьми. Будут рассказывать о Великой Албании. Или об Объединенной Европе. Или о том, что суверенное Косово – это первый шаг на пути в интеграцию.
Правда, в прошлый раз произошёл небольшой конфуз.
У лектора спросили:
- А чем же Европейская Интеграция лучше Югославской Федерации?
Он ответил:
- Федерация – это как бы тюрьма, где вас заставляют жить по какому-то тюремному уставу. А интеграция – это как бы общий дом, где вас научат пользоваться правилами общечеловеческого общежития. И за это позволят везде на стенах развешать флаги Скендер-Бека. И на первых порах будут помогать консервами. Впрочем, на гуманитарную помощь будут жить лишь ленивые. Те, кто захочет, сможет заработать денег, работая на миротворческих базах NATO-вцев, которые будут надежно защищать шиптарей от шкё. А ещё приедут проповедники из Америки, а ещё построят McDonalds, так что шиптари почувствуют себя настоящими европейцами.
В этих проповедях кое-что смущало. Если американцы не верят, что мы можем сами за себя постоять, то зачем они постоянно нас подстрекают на борьбу «за права человека»? Тем более, что боремся мы вовсе не за «хуман райтсы», а за Дело Скендер-Бека и за Великую Албанию. Так что если они убеждены, что мы справимся с прогнившим режимом Белграда, причем справимся своими силами, то зачем же нам их базы? Не хотим мы никакой Объединенной Европы, потому что наша цель – Великая Албания. Тем более что мы не собираемся делить Косово с сербами. Хватит!
Рядом раздался свист, несущий оцепенение.
***
После того, как дело было сделано, Ац с товарищами подошел к останками поверженных шиптарей. И странное дело: глядя на оторванную ногу в униформе – он отдавал себе отчет в том, что - поражена цель; а глядя на оторванную руку – он начинал осознавать, что убил человека.
Удивительная вещь – униформа. Когда стреляешь в человека, одетого в форму, то и стреляешь-то не в человека, но в бойца. В бойца противоборствующей армии. У бойца не видно лица.
Точно так же хорошо, когда у всех в казарме одинаковые серые одеяла. Если бы у твоего друга было одеяло, скажем, со слониками, то тогда, когда бы друга этого вдруг не стало, зато осталось бы одеяло со слониками, то можно было бы чокнуться. Ибо в мире стало бы на одну вселенную меньше. А так – просто боец пал смертью храбрых. Будто и не жил вовсе.
Впрочем, если нет смысла в смерти, то кто же сможет доказать то, что есть смысл и в жизни?
Если же у смерти оказывается смысл, тогда и жизнь эта – всего лишь разбег.
***
После ранения Ац очутился в кругу оппозиционеров режиму Милошевича.
- Човече, брэ! У тебя голова или железная каска? Эта дорога в «Небесную Сербию», о которой любят поболтать наши профессионалы по части написания некрологов, просто, самый прямой путь в ад! Да и кто наши поводыри? Генералы, которые драпают от Триглава до Дрины? И кто разгромил наше войско? Войско, которое, якобы не уступает немецкому? Толпа уличных мангупов (хулиганов - прим. авт.), вооружённых, в лучшем случае, миномётами!
Нахлебавшись воздуха оппозиции, Александр научился классифицировать своих соплеменников на тех, кто «зомбирован коммунистической псевдопатриотической пропагандой Милошевича и Шешеля», и на тех, «кто, как умный человек, хочет демократических перемен». С первым ассоциируется плохое, и, поэтому, предположим, странности в поведении или миросозерцании какого-то церковнослужителя объясняются очень просто – по принципу «распознай униформу». Что-то не так, как научили видеть? Значит, «красный товарищ батюшка!» Чего особенно гадать-то?
Научившись распознавать и классифицировать «чужих», Ац совсем разучился проникать в сущность тех, кто «свой».
Выходило что-то непонятное: оппозиционеры говорили, что «демократия – это лекарство на все случаи жизни, и что виноват в войне не Запад, не NATO, а режим Милошевича. Поэтому необходимо этот режим свергнуть. Но свергнуть его можно лишь в том случае, если немцы будут контролировать Белград. Лишь немцы могут остановить крушение Сербии».
Ацу, ветерану войны, покалеченному пулей снайпера, невыносимо было даже слышать о том, что неприятельские войска будут обеспечивать демократизацию. Ему, человеку, проведшему на Западе свою молодость, было непонятно, как сербский владыка, знающий несколько языков и написавший несколько книг, может говорить такие глупости?
Как же так? Он, Александр, бросил Запад, чтобы строить Сербство, а тут, вместо Сербства предлагают строить очередную Западную демократию. И кто предлагает? Ну ладно, если бы глупости исходили из уст какой-нибудь «красной сестры» из монастыря Печка Патриаршия, которые прячут по своим кельям портреты Слободана Милошевича… Но ведь такое говорят умные люди. Люди, которые указали: от чего нужно избавляться. Да вот только не сказали: а куда же нужно дойти? Точнее, они уже предложили – в Западную демократию.
А вдруг и под епископской мантией – чья-то униформа?
Может быть, дело не в униформе, а в лицах? А раз так, то нужно научиться не отвлекаться на униформу, когда глядишь в лицо. Тогда-то и поймешь, что дело не в том, что кто-то «красный батюшка», а кто-то, якобы, совсем наоборот.
Но даже если и удастся отделить людей от униформы, захотят ли они сами отказаться от шевронов? И если у человека отнять шеврон… то о чём же ему останется думать? Неужели о том, что «вот вчера хорошо посидели где-то» и что «нужно несколько дней поработать, что бы опять где–то посидеть»?
Неужели в мире этом, точнее, во всем том, что находится вне святой горы Афон, уже не осталось ничего настоящего?
Впрочем, иноки рассказывали вполголоса, что и на Афоне-то вовсе не всё так уж гладко. Покажется в тебе что-то странным кому-то – объявят зилотом. Станешь упорствовать – назовут прельщённым. Попробуй потом что-то докажи!
А что, если попробовать пристальнее вглядываться в лица тех, кто рядом?
И, всё-таки бойцу приятно и радостно осознать, что он не так уж безнадежно слеп. Ибо, даже если дело не в униформе, то вовсе не всё равно: какой шеврон сияет на рукаве куртки или же в глубине души. Имя этому шеврону – Настоящее.
Это и есть та самая «Свобода златная» от самообмана, которую найти можно лишь приближаясь к «кресту честному» .
***
Вот ведь как вышло…
Утрачена вера в Запад…
Утрачена вера в Сербство… 
Утрачена вера в смысл Войны…
Утрачена вера в безгрешность Церковнослужителей…
Что же осталось?
Осталось сделать выбор: либо ничего нет и все вокруг лишь иллюзии «привязок к навязанному и усвоенному способу восприятия», либо есть все-таки что-то Настоящее. Выбор зависит от того: что же осталось внутри опустошенной души?
Осталась ли вера в то, что оно, всё-таки, есть, это Настоящее? И разлито оно в самых разных душах. А, может быть, это Настоящее, лишь отражение Того Настоящего, Кто надо всем этим миром? И дело уже оказывается не столько в униформе и не только в шевроне, а в том, насколько глубоко заштукатурена грехами аляповатых декораций та драгоценная фреска Образа Божия, согревающая всякого, кто умеет открыться переливам Неземного Света, из которого соткано всё то, что и есть в этом мире Настоящим.
Тогда вдруг оказывается, что серые одеяла уже не унижают и даже не угнетают – как казалось еще вчера. «Окруженный серым и сам соделывается серостью».
Но можно и не соделаться. Если взор свой обратить в иную сторону, то в зрачках будет отражаться Иное.

САВА МАТИЧ, БЕЖЕНКА
Саве было уже за тридцать. Она жила в сербском гетто Печь Патриаршия в ожидании разрешения на возвращение в родную Далмацию, из которой они пять лет тому назад были изгнаны хорватами. Её младший брат и старшая сестра уже обзавелись своими собственными семьями, а она вот уже несколько лет вдвоем с отцом-пенсионером скиталась по спортивным залам и монастырям.
4 августа 1995г. в пять часов утра хорваты напали на Краину.
Колонна автомобилей, тракторов с прицепами и, вообще, всего того, что может двигаться, протянулась на 10 километров.
Блокадная боснийская Република Српска ничем не могла помочь – и 300 тысяч сербов, страдая от жажды, двинулись на Белград. А 8 августа колонна подверглась авианалёту. До Югославской границы дошли не все.
После пересечения границы, они встретили расставленные по всему пути следования посты Красного Креста. Наконец-то люди вдоволь напились чистой воды. По территории Малой Югославии беженцы шли колоннами в сопровождении милицейских отрядов. Выходить из колонн было запрещено, репортёры не смели снимать колонны. Поэтому по белградскому телевидению информация была сведена к минимуму. Международные же организации и вовсе остались равнодушны.
Милошевич замалчивал размеры трагедии. Проблема беженцев не была возведена в ранг государственной проблемы. Посему возник вопрос об их статусе. Краинцам не давали югославского гражданства. Даже на работу было запрещено их принимать.
По стране прокатилась волна митингов, осуждающих режим Милошевича. Слободан обвинялся в том, что это именно он предал Краину.
Русский патриотично настренный наблюдатель не понимал тогда, что против Милошевича в сербских осколках Югославии были настроены вовсе не одни только «западники», попрекающие его милитаризмом и реставрацией коммунизма, но и патриоты, полагавшие, будто этот социалистически воспитанный банкир «воюет таким образом, будто ставит себе целью не победу в конфликте, а обретение Нобелевской награды миротворца».
***
Потом часть беженцев переправили в южную провинцию Косово и Метохия. Наверное, пытались решить демографическую проблему этого края таким образом.
Позднее «избеглицы» были постепенно переселены из спортзалов в общежития. Из окна комнаты, в которой ютилась Сава с отцом, открывался вид на безобразное нагромождение грязных сараев, в насмешку называемое городом… На тучи мух, кружащихся над кучами мусора, на эту вечно торгующую азиатскую человеческую массу, сотрясавшую всю округу разноязыким гамом. В комнатку общаги вместе с мухами и запахами гнилых овощей и фруктов, валявшихся на мусорных кучах, врывались целые лавины разодранных расстоянием и порывами ветра клочьев ругани шиптарей, цыган, турок, горанцев, мусульман-бошняков и косовских сербов.
Тутошние сербы были так не похожи на них, крайинцев.
Всё это раздражало жительницу побережья Адриатики. Она привыкла к уединению и никогда не вникала в то, о чём говорят вокруг. А тут приходилось всё своё время проводить у всех на виду. Вот и посторонние разговоры, слетающие с вечноблизких губ, вонзались в уши подобно тому, как впиваются в губы осенние мухи.
Предки Савы были родом из Герцеговины, том крае, где речь сербская особенно чиста и красива. И как уродливо звучали для её тонкого слуха разговоры местных косовских сербов. Как обезображена была речь их турецкими словечками и албанскими интонациями! И никуда от этой какофонии не укроешься. Всюду настигают эти звуки этих разговоров этой обезображенной речи.
Да и говорили-то о чем? О Великой Сербии.
Им-то мужикам хорошо: выпьют ракийи и уносятся прочь из этой азиатской дыры в свои героические грёзы. А что делать ей? Если глядя на это колышущееся людское болотце, заполняющее своей многофигурной разноязыкой плотью кривые проулки города Печь, она вспоминала своё имение на берегу Адриатики. Как славно бы они жили там втроем: отец, она и ОН. Потом появились бы еще и маленькие обитатели их домика. Много ли нужно для этого?
Взять палатку и пойти куда-нибудь на выходные. Вечером – костер и песни. Разные песни. Компания, чаще всего собиралась смешанная: были и сербы, были и хорваты, и итальянцы. Иногда приезжали туристы из Австрии. То-то было забавно слушать их тирольские завывания!
Когда заканчивалось чёрное сухое далматинское вино, а певцы утомлялись, то приходило время гаснуть огню. Но стоило только огню костра проявлять признаки дремы, как внутри пробуждался другой огонек.
Глядя из окна на старичка в белом войлочном колпачке или на шиптарку-католичку, зачехлившую свою верхнюю одежду двумя фартушками - спереди и сзади, - Сава с горечью осознавала, что всё кончено. Что скоро ей будет «под сорок» и костров с палатками на берегу Адриатики больше никогда не будет. Ни-ког-да.
Да и теперь, после войны, не с кем.
Да и теперь, после войны, они, сербы, стали для хорватов врагами №1.
Впрочем, они-то нас друзьями никогда не считали, но молодежь-то была так далека от всего этого. Находили же общий язык. Даже влюблялись. Сколько подруг вышли замуж за хорватов. Правда, детей мужнина родня воспитывала уже как усташей. Вот уж эти бабки и деды! Наслушались по телевизору своего Франью Тудьжмана, и давай накручивать пружины.
«К несчастью, в Хорватии сегодня мало настоящих усташей… Там, где хорватские усташи, там сербы весьма смирные… Хорватии сегодня необходимы люди, которые могут погибнуть за Хорватию и, что самое главное, убить за Хорватию!»
Наши им ответили.
А кто теперь ответит: «Кому же теперь за все отвечать?»
Вот такие, как Савва, за всё и отвечают.
Дома нет. И не будет.
Семьи нет. И, наверное, не будет.
Будет ли в её жизни ещё хоть что-то, кроме кошмаров, выползающих из трещин сознания?
***
Сава проснулась от ругани. Разоблачили шиптаря, который травил колодцы. Группа рассвирепевших сербов ринулась на штурм его усадьбы. Усадьбу отравителя разгромили и сожгли. Примчалась полиция и всех стала успокаивать. На запах гари прискакали международные «посматрачи», снимавшие кино про «славянскую жестокость». Чуть позже налетели «авионы НАТО».
«Ничего не хочу. Пускай те, кто хочет, бегут в убежища. Пускай бегут в убежища те, кто хочет жить. Какая разница: когда умереть? Сейчас – от ракеты или потом – в каком-нибудь очередном спортзале на раскладушке?»
Пустел город. В марте и апреле шиптари двинули в горы и оттуда ушли в Македонию, Албанию и Черногорию. В городе оставались лишь сербы, цыгане и солдаты. Но теперь уже стремительно эвакуировались и они.
«Пусть. Пусть бегут, куда хотят». Ей бежать некуда. И – не к кому больше.
Стихла брань.
Она вышла на обезлюдевшую улицу. Горели дома. По улицам разоренного города носились стаи отставших собак. Какие-то псы были профессиональными бродягами, которые всю свою жизнь собачью провели в выклянчивании подачки или в поиске какого-нибудь ротозея, у которого можно что-то урвать.
Но было много и холёных псов, лишь немного пообтрепавшихся. Это – те собаки, которые отбились от своих хозяев-албанцев, ушедших в чужие незнакомые места сразу после того, как от грохота в небе стала трястись земля и падать стены домов.
Другая часть собак отбилась от хозяев совсем недавно – их хозяевами были сербы. Эти псы в растерянности перебегали от одной кучи брошенных пожитков к другой. К тому же они ещё не привыкли к своему новому статусу – в результате им доставалось от уже организовавшихся в стаи бродяг со стажем.
Вон перед усадьбой уселся пес и начал выть.
«Если воет пёс, значит, песий дух его тревожится призраками…»
Так говорили косовские сербы.
«…Значит дух его чует душу, застрявшую на входе из Жизни в Смерть…»
Да мало ли чего не наплетут эти азиаты?
«…Впрочем, Смерть – это и есть те самые Ворота, соединяющие место, в котором есть Время, с местом, в котором Времени больше нет…»
Что только не придёт в голову этим тёмным людям?
«…Одной своей частью душа уже там, где нет времени, другой – еще здесь, с нами. Поэтому пёс может выть и по тем, неприкаянным, кто для нас, живущих во времени уже, как бы умер. То есть закопали в землю мы его уже давно. Но это не значит, что его душа уже упокоилась о Господе…»
Господи! Да мало ли что взбредет в голову этим цыганским гадалкам из Боснии или этим Горанцам-дервишам? Что же, каждого слушать, что ли?
«…Но поскольку другая часть души его уже там, где Времени больше нет, то, быть может, пёс воет от испуга: его глаза видят тело, чьей души уже нет среди живущих на земле. Точнее, одна часть этой души еще во Времени, но другая уже там, где Времени больше нет.
Псы воют лишь там, где скоро найдут покойника».
Стоп!
«А вдруг я достанусь на издевательства шиптарям из УЧК?
Надо что-то делать. Надо спасаться. Надо бежать. Прочь отсюда. Куда-нибудь. Но ведь кругом – ни души? Точнее есть чья-то, застрявшая между тем местом, где есть Время, и тем местом, где Времени больше нет. Но ведь души-то не видать. Только псы. И один из них воет.
И еще огонь. Огонь среди закопченных стен и черного тумана. Как кровь, льющаяся из разрубленного тела монаха-калужера на черную мантию-туман…
Отчего это она, Сава, вообразила, будто огонь похож на кровь, льющуюся на мантию? Она ведь за все годы гражданской войны в Югославии не видела ни одного мертвеца. Может быть ей пригрезилось сейчас то, что приходит в нашу голову из снов?
А в сны – из крови. А в кровь – оттуда, где нет Времени, и где отпечатано то, чему должно быть.
Что, ей суждено увидеть как убьют священника? Нужно бежать в монастырь! Там можно будет спастись! Там спасаются те, кто не смог эвакуироваться.
А где же мой отец?»
Сава присела на брошенный беженцами матрас. От жара огня, который уже доедал содержимое соседнего кирпичного дома, бросило в пот. Она отерла мокрый лоб рукавом футболки. Черной футболки. Господи! А вдруг это наваждение кровавого костра – это моё сердце, вырванное шиптарями из груди?
А ВДРУГ ПЁС ВОЕТ ПО МНЕ?
Господи, спаси и помоги! Свят-Свят-Свят!
В общаге она застала мрачного отца и подвыпившего ветерана хорватской войны Велька. Велько подошел к Саве и влепил ей пощечину.
- Где ты шлялась?! «Учки» в городе! К окнам не подходить. Разговаривать тихо и только по делу! Воды я запасся, но расходовать экономно. Если мы сами не попадемся, то УЧК нас не засечет. Те, кого они поймают в первый день, жить уже не будут. Позже УЧКи успокоятся. Будут грабить брошенные квартиры. Им будет не до нашей сиротской общаги. Потом придут НАТОвцы. Там уже будет так, как Бог даст. Всё.
Потянулись часы этой страшной игры в прятки.
Да нет. Не игры…
По улицам носились на джипах шиптари в униформах УЧК, которые с гоготом поливали из пулеметов окна тех домов, в которых им привиделась чья-то тень. В домах, которые выглядели поприличнее, высаживались двери. В помещение врывались, и, если хозяева сопротивлялись, то их убивали на месте. Если хозяева не сопротивлялись, но в доме находили оружие, то людей избивали, связывали и увозили на базу в горы. Их судьба неизвестна.
Кто-то из близких ещё тешит себя надеждой, что пропавших содержат в тайных лагерях, расположенных на территории соседней Албании. Там они находятся в качестве заложников и сохраняются как «обменный фонд».
Но всё чаще стали проговаривать гораздо более жуткие вещи.
Речь шла о рынке человеческих органов.
А следы заметаются очень просто. Препарированное тело подбрасывается где-то в районе свалки – там, где бродят стаи одичавших голодных собак. Клыки наших братьев меньших стирают всякие следы.
***
Странно, когда Сава думала о тех несчастных, которые попадают на хирургический стол, её пронизывал холод, а вот о том, как она сама умрет, можно было думать сколько угодно. Но эта смерть была какой-то подростковой абстракцией. Типа: упадет бомба – и раз! Конец моим страданиям и разочарованиям.
Почему-то ей не приходило в голову, что бомба или ракета – это чаще всего вовсе не «ах!» И  всё. А если не всё? А если ожоги даже после муки выздоравливания всё-таки затянутся, то во что же превратятся её ноги?
Хорошо, конечно же, думать о том, как всё вокруг плохо, но при этом в глубине души надеяться на то, что это все на самом деле лишь испытание. Что потом каким-то чудесным образом всё переменится. Кто-то придёт и заберёт её к себе – подальше от этого постылого места: может быть в Альпы, а, может быть, даже в далёкую Сибирь. Куда угодно. Лишь бы подальше. Подальше от бомбёжек. Подальше от УЧК.
Господи! А ведь они могли запросто схватить её тогда на улице. А что, если бы её… А потом просто взяли бы и швырнули на мусор псам и мухам на съедение?!
И никто не будет читать от полуночи до рассвета Псалтирь над её гробом. И никто не будет плакать и вспоминать: какая она была хорошая, заботливая и хозяйственная, и как мало её ценили. И никто и никогда не зажжет даже свечки на её могилке, потому что и могилы-то никакой не будет.
И так ничего хорошего в этой жизни не видела, так ещё и могилки не будет!
Так это возмутило Саву, что она наконец-то расплакалась. Потом захотелось есть. Сава прошлась по комнате и подошла к окну.
У ворот стояло несколько броневиков, джип и грузовик. Среди солдат был какой-то монах в очках. Из коридора раздалась команда Велько:
- Ну, всё. Отец Давид привел сюда жабарей. Они перевезут нас в Патриаршию.
***
Монастырь был переполнен беженцами, ожидавшими грузовиков и конвоя, который сопроводил бы их до внутренней Сербии или Черногории.
Митрополит Амфилохий постоянно принимал делегации: и журналистов, и военных, и Красный Крест, и многих-многих прочих. И всех нужно было принять, угостить… и так до бесконечности. Митрополит мотался вместе с другими монахами и попами по всему полыхающему краю, чтобы убитых спасти от тления, а тех, кто ещё жив, спасти от ада «освобождённого Косова».
Тех, чья душа уже была там, где Времени больше нет, нужно было предать земле, а тех, чья душа была ещё прикреплена к этому миру, нужно было доставить в один из сербских монастырей, уцелевших после беспредела первых недель оккупации. Этим и занимались сербские монахи на кровоточащем Косово.
Однажды накануне какого-то праздника м. Стефанида посоветовала Саве поговеть и причаститься Св. Таин. Сава была помощницей этой инокини, нёсшей довольно нервное послушание: готовить угощение для всех, прибывающих к митрополиту Амфилохию.
Вечером, накануне причастия, всех говевших беженцев собрали в храме. Приехал о. Бранислав и спрашивал у беженцев: все ли крещены? Какую славят Славу? Когда последний раз причащались? Знают ли «Символ Веры»? Или хотя бы то «Отче Наш» или «Богородице Дево»?
Потом о.Бранислав сказал, что все те, кто готовился ко Св. Причастию, или просто те, кто хочет исповедаться, должны будут подходить к нему, а пока следует выйти в придел, пристроенный к храму.
Выходя из длинного храма, Сава обратила внимание на огромную, на пол стены, фреску св. Николы. Как-то он странно смотрел, будто и не хотел смотреть. Будто воротил глаза свои в сторону.
«…И какие у него огромные пальцы. Как колбасы. Какой же грозный этот лик! И какой огромный! И такие пальцы! Не бывает таких пальцев! Не могли, что ли, получше нарисовать? А еще святыня?!
И, вообще, все это ей уже перестает нравиться. Уж не уйти ли восвояси? Столько лет жила, как все, без всякого Причастия – и ничего. Не умерла.
Да ведь могла же умереть. И еще, какой смертью! Можно ли гневить Господа? И потом, куда же она уйдет? Идти-то некуда. Вернётся к м. Стефаниде, та спросит: исповедалась или нет? Узнает, что «нет» и рассердится. А её сердить нельзя. У неё и так много работы. И, вдобавок, сахарный диабет.
О, а вот и очередь идти на исповедь…»
***
Странная штука – эти старые фрески. Теперь, возвращаясь с исповеди, лик святого Николы показался совсем иным. Может быть, стали иными глаза? Может быть, другим стало зрение? Или другим стало что-то другое?
***
На следующий день, после литургии и принятия Св.Таин всё казалось другим. Мир наполнился новыми красками. На какое-то мгновение Саве показалось, что всё вокруг светится, даже камни. Свет этот струился откуда-то изнутри. И в душе появилось незнакомое ощущение покоя.
И ещё она могла теперь ощущать чужую боль. Вон Митра, что приехала сюда со своим братом на поиски похищенного мужа и сына, похожа на пульсирующий комочек. Данило, с гордо-презрительным видом прохаживающийся в модельных туфлях, похож на дёргающуюся вверх-вниз иголку швейной машинки. Прокалывает и оставляет дыры. В себе самом. И в тех, кто прикасается к нему. А Велько… Стоит только прошипеть ему ругательство – как будто оборачивает наждачной бумагой.
Сава рассказала о своих ощущениях матушке Стефаниде, но та отмахнулась, говоря непонятные речи о «прелести духовной». А другие сестры вообще советовали держаться о. Бранислава подальше.
Нет. Он-то, ясное дело, поп каноничный. Да ведь только до того как стать попом, он работал психоаналитиком. И вообще-то он какой-то странный. Дома своего не имеет. Да и прихода своего у него тоже нет. Нет ни прихода, ни дома. Вместо этого он со своею матушкой и четырьмя детьми ездят, как цыгане, в автофургоне с прицепом.
Захотят жить на горе – сидят месяц-другой на горе и наблюдают всем семейством за тем, как горы из зеленых становятся жёлтыми, оранжевыми, а затем – белыми. Подуют злые ветра – спустятся в тёплую долину. И прикатят куда-нибудь к добрым знакомым.
Например, в тюрьму.
Однажды о.Бранислав в течении года каждый понедельник приезжал к заключенным. А потом произошло настоящее чудо: одновременно крестилось 14 человек. Среди них был и албанец, и хорват.
Ещё автофургон причаливал близ монастыря Сопочаны, где игуменом был большой друг о.Бранислава – о.Петар.
Отец Петар тоже слывет чудаком.
Он считает, что с НАТОвцами нужно не воевать и не подчиняться им, а попытаться обратить их в Православие. Он был убежден в том, что прибытие детей стольких народов в край священного Косова Поля – это Промысел Господен. Что, если удастся обратить их в истинную веру? Вдруг наша миссия – всех тех, кто оказался с НАТОвцами по другую сторону баррикад – это содействие чуду, которое в принципе возможно?
Ибо чудо – это как раз и есть нарушение закона причины и прикованного к причине следствия. Чудо – это нарушение закона земли. Закона гумуса. Закона хуман райтсов. Чудо – это действие божиих законов, которые детерменизму не подчиняются.
Но для того, чтобы вера – т.е. Сила Божия – воссияла, необходимо, чтобы Неотмирный Свет вошел в эту тьму. И человек должен сам распахнуть ставни своей души. Когда же НАТОвец распахнет свою душу Силе Божией, то какой-то частью своего существа он будет продолжать оставаться НАТОвцем, но другой, более существенной своей частью он будет уже «во Христа облекшимся».
Не приведет ли это к расщеплению сознания? Православный христианин, в отличие от хумана не может «в воскресенье верить во Христа, а в понедельник – в фондовую биржу». Если раньше можно было быть политически корректной персоной, то теперь-то уже политическая корректность будет пониматься как лицемерие.
Под силу ли такое тому, кто еще вчера был благополучным налогоплательщиком?
Богу всё возможно…
Могут ли сии внутренние преображения каждой, взятой в отдельности, личности, привести к тому, что и та организация, членами которой являются потенциальные христиане, также преобразится?
Вряд ли…
В общем, был отец Петар мечтателем.
Кстати, друг его, отец Бранислав, отказывался детей своих отдавать в школу:
- А зачем? Чему их там научат? Читать? Так читать их и матушка научит. И вообще: важно не то, как ребенок читает, а то, о чем он перед сном мечтает.
Короче говоря, о.Бранислав был более, чем странным человеком, поэтому сестры советовали Саве держаться его подальше. Тем более, что есть и другие попы.
Но у других попов не всегда было время выслушивать Саву, потому что, например у о.Милька из головы не шло последнее отпевание, когда они втроем – с Его Преосвященством Амфилохием и цетиньским попом о.Радованом вначале отпели трёх крестьян с простреленными лбами, а потом вынуждены были вытаскивать из-под руин полуразложившиеся на жаре тела бывших своих прихожан. И так каждый день. А потом была Доста Стоянович и её безумная дочь – Царствие Небесное новомученицам сербским!
Старуху привязали к кровати и у неё на глазах толпой изнасиловали дочку. Потом поруганной женщине аккуратно вскрыли брюшину и вывалили кишки на пол. Как моток каната. Не разрубая. Когда у человека вспарывают живот, то он умирает не сразу.
Безумная женщина на глазах у своей матери с бормотанием и всхлипыванием пыталась затолкать в кровоточащее чрево выпотрошенные внутренности. Бойцы УЧК давали советы. Мать мечтала поскорее умереть. Налетели мухи.
НАТОвцы передали информацию о найденных телах в монастырь, отцы отпели мучениц. Отпевали уже в монастыре. После прихода миротворцев в городе Печь осталось двое сербов, в подавляющем большинстве остальных населённых пунктов – не осталось никого. Такого священная земля Косова Поля не знала даже при турках.
К исходу «миротворческого лета 99» он, иерей Милько, хотел двух вещей: во-первых, ему постоянно хотелось курить, во-вторых, он не мог дождаться того, чтобы в г.Печь вошли русские танки, которые бы вышвырнули «жабарей». Тогда он снимет с себя мантию и возьмет в руки автоматический пистолет «скорпио». Пусть русы разбираются с НАТОвцами. С шиптарями УЧК сербы справятся сами. Только бы не мешали!
***
Отца Бранислава Сава сторонилась. Наслушавшись рассказов о гипнотизёрах, она и впрямь стала замечать за собой странные вещи, которые матушка Стефанида и называла «прелестью духовной». Но к попу Милько Сава тоже стеснялась подходить. Да, он – веселый и неунывающий типично сербский поп, который и тяжесть делит со своим народом и веселье. Но… хотелось чего-то такого совершенно неземного. Чего-то неотмирного. А разве неотмирное может быть таким вот обыкновенным. Таким вот просто обыкновением – обычаем? Как может быть обычным то, что не от мира?
Сава подошла на исповедь к отцу Будимиру, который приехал из Шумадии, где его семья находилась в эвакуации.
Отец Будимир – очень старательный исполнитель треб, служил всегда подолгу, очень красиво. Но исповедовал кратко и даже как-то официально.
«Говела ли? Не думается ли чего по ночам такого? Нет ли смертных грехов?»
И – всё.
Камни больше не светились.
Но зато ушли страхи. И мысли о тупике.
Сава успокоилась и стала дожидаться изменений в судьбе, которые должна была свершить служба миграции, возвращающая беженцев в родные края.

сноски:

Шкё -презрительное именование сербов (алб.)
Samostan – монастырь (хорв.)
Миссия ООН на Косове (англ.)
Мы, сербы – Небесная нация! (серб.)
УЧК – Албанская аббревиатура «Освободительной Армии Косова» (Ushtria ;lirimtare e Kosov;s — U;K)
самоназвание албанцев
Эй! Шиптар! Нет проблем! (алб.)
За Крст часни и слободу златну! («За Крест честный и свооду златую!» – средневековый девиз сербов)