К поэзии чутьё утратил гордый век

            
                «К ПОЭЗИИ ЧУТЬЁ УТРАТИЛ ГОРДЫЙ ВЕК…»

Великий вопрос о противоречии
искусства и жизни существует
искони.
Александр Блок.

Уже, пожалуй, не осталось никаких сомнений в том, что великая русская литература переживает теперь беспрецедентный, ранее не встречаемый период своего состояния и положения в обществе. Причём, вся литература, – как классическая, так и современная, текущая. Сводится он к тому, что литература целенаправленно и настойчиво вытесняется из общественного сознания и изгоняется из образования. Носит это бедствие все признаки рукотворности и преднамеренности. Чего только стоит упразднение школьного сочинения по литературе, вопреки протестам педагогического сообщества. А попытка его возвращения оказалась и вовсе лукавой. Предложены лишь «свободные» темы. То есть – сочинение без литературы, что филологи справедливо определили как «экзамен по демагогии».

Такое состояние литературы в обществе  нет никаких оснований считать неким упущением или недосмотром. Наоборот, это является теперь одним из основных направлений той борьбы против России, которая никогда не прекращалась. Её же нынешняя бесцеремонность в том и состоит, что она направлена на духовно-мировоззренческие основы человека и на самосознание народа, на его веру, на разрушение человеческой личности. Конечно же, нередко, под самыми, вроде бы, благородными декларациями.
Надеюсь на то, что это явление временное, что рано или поздно информационно-мировоззренческая агрессия будет прервана, и литература займёт своё исконное, естественное положение в общественном сознании, которого она не лишалась даже в послевоенный советский период истории. Более того, именно в этот период русская литературная традиция, с потерями, но всё-таки восстановилась.

Пока же мы должны и обязаны отметить очевидный и печальный факт: у нас в России была одна безусловная величина мирового масштаба. Это – великая русская литература. А потому с пресечением её и изъятием из общественного сознания, изгнанием из образования мы перестаём быть слышны в мире.  Это и является истинной причиной таких настойчивых и упорных экспериментов с литературой, необязательность которых очевидна всем действительно образованным и чутким людям. Как и очевидны их трагические последствия для личности, общества  и страны.
Но было бы несправедливым полагать, что такое положение русской литературы всецело сложилось под воздействием внешних идеологических влияний. Хотя, разумеется, не обошлось и без них. Достаточно припомнить деятельность в России пресловутого Сороса, разорившего «толстые» литературные журналы – уникальное явление культуры, неведомое в других землях и странах. И всё же мы должны, прежде всего, определить свои, внутренние причины, то, почему русская культура, а литература в особенности, оказались в таком положении. И как нам реагировать на такой вызов?
     Духовные и социальные катаклизмы нашего времени потребовали от художников, от людей пишущих разрешения целого ряда неотступных проблем. Прежде всего – пересмотра своего творческого хозяйства, новой организации литературы, так как творческие Союзы превращены в литературные объединения. Отстаивания права литературы на своё существование, крепко помня завет А. Блока из его статьи «О назначении поэта»: «Никаких особых искусств не имеется, не следует давать имя искусства тому, что называется не так». Наконец, требовалось перечитать русскую классику, толкование которой, во многой мере, оказалось в идеологическом плену. Это тем более было необходимо, что литература у нас издавна и традиционно является формой народного самосознания.
Великая русская литература – достояние всех последующих времён и поколений, а не нечто, пребывающее в прошлом. Это живая реальность, которая должна быть прочитываемой и постигаемой заново каждым поколением, открываясь новыми смыслами и значениями. Если же этого не происходит, распадается связь времён и прерывается духовно-мировоззренческая преемственность, вне которой не бывает ни народа, ни государства, ни страны…

И потом, – неужто наша литература уже была достаточно прочитана, тем более в атеистическом ХХ веке? Нет, конечно.
Предстояла огромная духовная и интеллектуальная работа широких слоёв образованной части общества, которая не была осознана, как культурная задача. Между тем, только разрешив её, можно было продолжить русскую литературную традицию. Ведь «вакансия поэта», говоря словами Б.Пастернака, упразднена. С помощью не столь уж хитрых положений, типа «рынка», к культуре вообще неприложимого, творческая жизнь в стране, по сути, пресечена. И что же? Никаких особенных попыток поправить состояние литературы не обнаруживается. Масштаб бедствия просто не осознаётся… Если на этом трагическом фоне почти абсолютной изоляции писателей от читателей всё ещё слышны ликования, что теперь писать обо всём «можно», то это ни о чём более не свидетельствует, кроме как об окончательном вырождении писательства. И поскольку многие писатели посчитали благотворным условием творчества «свободу», этой наивности можно возразить вроде бы парадоксальными, а по сути, точными стихами выдающегося поэта Владимира Соколова, выражающими общую закономерность поэтического творчества: «Художник должен быть закрепощён, чтоб ощущать достойную свободу…».
Наши нынешние обсуждения литературы носят какой-то нелитературный характер и сводятся к сетованиям на её затухание. Но зададимся вопросом: а было ли нечто подобное во времена более ранние? Всегда было. Сокрушались о падении литературы и ранее, но литература была. Более того, печалились о её падении в периоды её расцвета…
В «Откровении святого Иоанна Богослова» («Апокалипсисе») есть словно сегодня писанное падение художества: «И поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами, в тебе уже не слышно будет; не будет уже в тебе никакого художника, никакого художества и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе». Но в отличие от наших нынешних обсуждений состояния художества, там названа причина такого бедствия: когда Вавилон, «великая блудница» сделался жилищем бесов и пристанищем всякого нечистого духа… Названы там и последствия этого бедствия – разрушение хозяйственной и экономической жизни: шума от жерновов уже не будет слышно в тебе.
Удивляет и то, что в наших, вроде бы, печалях на упадок литературы, спор книгопродавца с поэтом, а ещё и с журналистом остаётся незамеченным. В то время как он проходит, можно сказать, через всю русскую литературу. Игнорировать этот факт, значит не соглашаться с гениальными классиками и понимать литературу иначе. Или как бытописательство или же, как отдохновение и развлечение. И не более того. Между тем, как ещё у А. Пушкина, кроме диалога «Поэт и толпа» есть «Разговор книгопродавца с поэтом». То есть он задавался вопросом, по сути, в его нынешней постановке. Намерение книгопродавца известно и остаётся неизменным до сих пор:

Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим.

Но поэт пишет «Из вдохновенья, не из платы». Можно припомнить и спор «Журналист, читатель и писатель» М. Лермонтова. Здесь уже иное представление. Журналист не понимает поэта, полагая, что тот «Гибнет жертвой общих мнений». Читатель ещё более не понимает его, видя в творениях его «Мелкие нападки На шрифт, виньетки, опечатки». И поэт остаётся одинок.
 Как видим, у классиков – разное понимание, по сути, тех же проблем, обсуждаемых в наших дискуссиях, но оно не сводится к нынешней их постановке, довольно упрощённой, если не сказать больше – вульгарно-социологической – книга: товар или культура? Это и вовсе какое-то обывательское представление. Пока так будет ставиться вопрос ни о каком возвращении литературы в народное самосознание не может быть и речи.
Эти постоянные жалобы на упадок художества, проходящие через всю русскую литературу, воспринимать буквально можно лишь в определенной степени. Скорее это – способ удержаться ей в своих естественных пределах. К примеру, у Я. Полонского: «К поэзии чутьё утратил гордый век». Или – в стихах о поэзии, по сути, нашего современника Н. Рубцова: «Она теперь как в дымке, островками…».
Это противопоставление началось давно. Пожалуй, с «Поэта и гражданина» Н. Некрасова, когда обнаружилось, что поэтом можно и не быть, а вот гражданином человек быть обязан. Словно А. Пушкин и М. Лермонтов, да и многие последующие истинные поэты не были гражданами… Но когда поэт и гражданин оказались противопоставленными, когда поэтом быть стало необязательным, тогда и появилась «Литература с трескучими фразами, Полная духа  античеловечного» (Н. Некрасов).
Откуда это пошло? С альтернативного противопоставления поэзии и «цивилизации», «прогресса», «просвещения», хотя они по всякой логике противопоставлены быть не должны.
Кстати, эту неестественность противопоставления поэта и гражданина, чреватую трагическими последствиями для поэзии, точно выразил Ф. Глинка в стихотворении «В защиту поэта» в 1846 году, за десять лет до некрасовского «Поэта и гражданина»:

И порицают лиры сына
За то, что будто гражданина
Условий не снесёт поэт…

Но, к сожалению, восторжествовало более упрощённое представление, состоящее в том, что миссия поэта – «громить пороки смело», словно это невозможно помимо поэзии. Да и не «громить пороки смело» является главным предназначением поэта. Такое понимание поэзии, в конечном счёте, приводило к отрицанию её как таковой: «Не время в шахматы играть. Не время песни распевать!» (Н. Некрасов). Но коль не время песни распевать, о какой поэзии можно говорить… Но литература всё-таки существовала помимо подобных опрометчивых деклараций.
В связи с этим сошлёмся на характерные стихи Е. Боратынского:

Век шествует путём своим железным.
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчётливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья
Промышленным заботам преданы.

Заметим, что у поэта нет альтернативного противопоставления «прогресса» и поэзии, так как насущное и полезное названо у него бесстыдным. Видимо, тогда ещё понималось, что «промышленные заботы» не идут впрок, когда оскопляется душа и подавляется дух человеческий. Но упрощённо понятый «прогресс» и дурно понятое «просвещение» сделали своё дело их противостояния с литературой… То «просвещение», о котором можно сказать разве что словами Н. Страхова: «Европейское просвещение приносит на нашей почве скудные или уродливые плоды». А иного ведь «просвещения» со времён Петра I у нас и не было. Вопрос же «о нашей умственной и нравственной самостоятельности» (Ап. Григорьев) ни в среде интеллигенции, обуреваемой «передовыми» революционными идеями, ни на государственном уровне никогда всерьёз и не ставился…

О том же, что русская классика и до сих пор находится в эпицентре духовно-мировоззренческих и даже идеологических противоборств, свидетельствует такой факт. В год двухсотлетия великого русского поэта М.Ю. Лермонтова буквально зацитировали именно это стихотворение – «Прощай, немытая Россия…». Ведь всем честным филологам известно, что стихотворение это появилось не годы даже, а десятилетия спустя после убийства поэта, что оно ему не принадлежит и не только потому, что не сохранилось автографа, а потому, что оно чуждо поэту, никогда не бывшему антимонархистом.
Появление этого стихотворения, столь большое время спустя после гибели поэта говорит о том, что это – уже идеологические дела новой эпохи. Нам могут возразить, что никакого подлога не могло быть. Помилуйте, фальсификации исторических и литературных текстов были всегда: «Фальсификации исторических источников, так же как и литературные фальсификации, подлоги документов, - старый как мир род занятий и «упражнений» людей, увлечённых и жуликоватых, склонных к сенсационным открытиям и обуреваемых честолюбивыми соображениями» (В.П. Козлов, «Тайны фальсификации», М., АСПЕКТ-ПРЕСС, 1996).
Но зачем это было нужно? – может спросить простодушный читатель. Затем, чтобы выставить великого поэта якобы заодно с революционными демократами. И тем самым в общественном сознании представить своё революционное «учение» единственно «передовым» и «прогрессивным». В то время как поэт писал совсем иначе. Ну, к примеру, в цикле стихотворений «Опять народные витии»:

Опять народные витии,
За дело падшее Литвы
На славу гордую России,
Опять шумя, восстали вы.

…
Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца божьего не видно
За солнцем русского царя.

      Трудно предположить, тем более невозможно согласиться с тем, что поэт такой бесстрашной и безоглядной искренности, такой предельной правдивости, каким был М.Ю. Лермонтов, мог писать прямо противоположное – наряду с патриотическими стихами – нечто не просто обличающее, но уничижающее Россию. Что значит Россия «немытая»? Подлежащая «мытью», то есть революционной переделке и, разумеется, по своему усмотрению. Конечно же, это лексика не М.Ю. Лермонтова, а революционных демократов.
       Такие воззрения, получив развитие, как мы теперь уже знаем, принесли не освобождение народу, а неисчислимые жертвы и страдания ему. А стихотворения «Прощай немытая Россия» мы коснёмся ещё в повести о М.Ю. Лермонтове «С тех пор как вечный Судия мне дал всеведенье пророка…».

Что особенно поражает в нынешней литературе, так это то, что она снова подстраивается под господствующие мыслительные догматы, считающиеся «передовыми», таковыми не являясь. Иными словами, свершается в обществе какой-то катаклизм, имеющий  явно не позитивное значение, и значительная часть литераторов начинают усердно его «воспевать». То есть следовать вослед за разрушителями, а не противостоять им. Словно и нет опыта великой русской литературы. И что удивительно – никто авторов теперь к этому, вроде бы, не принуждает. Всевозможные мыслительные заморочки принимаются «по глубокому убеждению», добровольно.
Но в таком случае, надо бы поумерить пыл критицизма по отношению к советскому периоду истории, где, несмотря на идеологию, была великая литература. Впору бы объяснить такой феномен, но куда там, если писатели всецело заняты новой идеологией, и похоже – ради унизительного куска хлеба, а не высоких идеалов…
Литература – не некое словесное украшательство, а – главным образом духовно-мировоззренческое осмысление жизни. А русская поэзия в особенности отличается этим. Поэт – не шут, развлекающий и забавляющий чернь. Под чернью я имею в виду не народ, а ту его небольшую «образованную» часть, ранее называемую светом, определяющую жизнь народа, хотя потеряла связь с ним. При этом я выделяю два важных аспекта. Это – отношение к православной вере, и к Родине, России. И тут всякого непредвзятого читателя не может не поразить резкое изменение ориентиров и убеждений, в связи с изменившимся состоянием  общества. К 1991 году оно проявилось уже во всей определённости. Не могу сказать, что такое изменение произошло со всеми писателями. Нет, конечно. Но основная смысловая направленность определилась чётко и недвусмысленно.
Помнится характерное в этом отношении стихотворение Сергея Хохлова (1927-2013) «Дума о России» из его книги «Предчувствие» (Краснодарское книжное издательство, 1992). Да ещё с эпиграфом из жития протопопа Аввакума –  «Бог излил фиал гнева ярости своея на русскую землю…»:
России нет…
Не надо возмущённых
И гневных фраз.
А истина проста:
Есть горстка душ
искусно разобщённых,
Давным-давно
не помнящих родства.
Их лица скорбны, и глаза их тусклы…
Под небом мысль России не царит…
Есть чисто говорящие по-русски,
Но это ни о чём не говорит.

   О том, что столь вызывающее стихотворение, унижающее Родину, талантливого поэта возникло на неком духовном надрыве, свидетельствуют и строчки из другого стихотворения: «Не докричался я до неба, до бездны, может, докричусь». Из них ясно, что выбор между небом и бездной в пользу последней уже совершился. Эпатажная строка «России нет…» свидетельствует о том, что смена государственного устройства, принята за «исчезновение» России. Было ли в истории нашей страны нечто подобное в более давние времена? Да всегда было. Можно даже сказать, что это её основное свойство – «исчезать», а потом возрождаться: «Новым ты обернулась мне ликом» (А. Блок).
В средневековой русской литературе есть небольшая новелла середины XV века «Слово о погибели Русской земли», как видно, тоже вызванная бедствием. Но какая разница текстов средневекового автора и современного! Если для автора нашего времени «России нет», на что мы не можем не задаться вопросом: куда она вдруг подевалась? То средневековый автор,  пишет совсем иначе: «О, светло светлая и красно украшенная земля Русская!..».
Авторов старшего поколения понять ещё можно, – ведь не так просто пережить крушение того уклада, в котором они творили. Но, более молодые авторы, наши современники в этом отношении часто просто поражают бессилием осмыслить то, что происходит в нашей жизни и с нами.
Появились поэты в наше время, которые писали о России, о Родине с какой-то предельной агрессивностью. Примером такой творческой позиции является книжка Михаила Анищенко из Самары «Оберег» (М., Пресс-Плеяда, 2008). И особенно его стихотворение «Родине»:

Я ступаю по тонкому льду
Над твоею холодной водою.
Только чувствую – эту беду
 Не утянешь на дно за собою.

Впереди – беспросветная ночь,
 За спиною – полоска разлада.
  Дорогая, хорошая! Прочь!
  Ничего от тебя мне не надо!

Я прощаюсь с твоей красотой,
С незадачей твоей избяною…
Я не знаю, что стало с тобой,
Ты не знаешь, что будет со мною.

Мне теперь, что назад, что вперёд,
Спотыкаться, скользить и кружиться…
Но на веру твою, как на лёд,
Я уже не могу положиться…

Какой всё-таки эгоизм сквозит в стихах поэта: Родину ставить наравне со своим кратковременным и быстротечным земным бытием… Как видим, наряду с критическим отношением к Родине, что обычно декларируется как «исправление» её, никогда не достигавшее своей цели, проявляется отрицание веры и Бога. Естественно возникает вопрос: а на какую веру он может положиться, кроме веры своего народа? Да и «уходящая душа» Родины о многом говорит. Согласимся с тем, что это далеко не Блоковское понимание Родины и отношения к ней: «Приюти ты в далях необъятных, Как и жить и плакать без тебя».
Впрочем, это явление – отрицать веру в русском народе – далеко не новое. Ещё П. Чаадаев с презрением относился к православию и преклонялся пред католицизмом. Примечательно, что именно этого же требовал В. Белинский от Н. Гоголя в знаменитом Зальцбруннском письме (3(15 июля 1847 г.) – называя православное духовенство «гнусным», ставил его «неизмеримо» ниже католического. (Попутно отмечу, что письмо это писано в день убийства М. Лермонтова, шесть лет спустя. Неужто это случайное совпадение?).          
На такие декларации, пышущие ненавистью к своей Родине, так и хочется сказать стихами    Ф. Тютчева, созданными в 1855 году:

Не поймёт и не заметит
  Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.

Но тогда встаёт неизбежный вопрос: почему значительная часть нашего поколения, за не столь уж длинный срок, стала смотреть на свою Родину гордым взором «иноплеменным»? Этого, за редким исключением, не было в поколении предшествующем. Ну, хотя бы припомним стихотворение Николая Рубцова «Привет, Россия»:
 
Привет, Россия – Родина моя!
Как под твоей мне радостно листвою!
И пенья нет, но ясно слышу я
Незримых певчих пенье хоровое…

  Значит, причиной критицизма к своей Родине является вовсе не её социальное нестроение. Скорее оно таится в душах и разуме авторов… Даже такой одарённый поэт,  как Николай Зиновьев из г. Кореновска не избежал этого почти всеобщего отрицания Родины: «…Несите ноги, вы вольны Куда хотите гражданина Несуществующей страны».
Не может не поражать и не удивлять, что наши современники в своём значительном большинстве, обращаясь к своей Родине, России пишут прямо противоположно своим предшественникам. По причине вроде бы внешних обстоятельств, но на самом деле причины эти таятся в области духовно-мировоззренческой.
Обращусь к А. Блоку, ибо его путь среди революций очень уж показателен. И жил он в более жестокие времена, чем наши. Именно тогда, когда Россия начала разрушаться или её начали разрушать, он издаёт книгу «Стихи о России» (издание журнала «Отечество», 1915):

          Идут века, шумит война,
          Встаёт мятеж, горят деревни,
          А ты всё та ж, моя страна,
          В красе заплаканной и древней.

Но не все поэты, говоря словами С. Есенина, «задрав штаны», побежали вослед за обличителями своей Родины в трудные и даже трагические для неё времена. У выдающегося поэта Юрия Кузнецова (1941-2003) мы встречаем прямо противоположные смыслы и чувства:

  Вся страна горит подножным пламенем,
         И глазами хлопает народ.
         Матерь Божья, хоть под красным знаменем
         Выноси святых огнём вперёд!
  Полыхает наша фанаберия,
         И на небе звёзды говорят:
         Вон горит великое безверие,
         Но его святые не горят!
              «Русский зигзаг», М., 1999.

Та же наивная обличительность своего Отечества, которая декларируется, как якобы во «исправление» его, как правило находится в поле политических и идеологических влияний. Мы отмечаем её лишь потому, что слишком уж широко она вошла в текущую литературу. За её идеологемами стало не так просто разглядеть истинного поэта.
     У выдающегося поэта Владимира Соколова (1928–1997) есть примечательное стихотворение «Тоска по Родине»:
        …Но надо ж быть такой судьбине!
        Под ливня скрученную плеть
        На Родине, как на чужбине,
        Тоской по Родине болеть.

Это кажется несколько парадоксальным – тоской по Родине болеть на Родине, искать Родину на Родине. Но это в условиях России – единственный путь, если, конечно, мы не уподобляем саму Родину, всевозможным мировоззренческим и идеологическим убеждениям, бесконечно далёким от народного самосознания…
Отрадно отметить, что эта преемственность, несмотря на ораву стихотворцев, которым мешают внешние обстоятельства, не прерывалась даже в предшествующие годы революционного анархизма. Надеюсь, в этом убедят стихи Раисы Котовской (1951-2007) из Минеральных Вод:
  Сорок лет по чаще да болотине
        Мира, утонувшего во зле,
        Я искала Родину на родине,
  Свет – во мгле и Небо на земле.
И что удивительно: она обращалась к христианскому миропониманию. И это не только не мешало ей, как иным авторам, но открывало новые грани её таланта.
Нынешнее состояние литературы, к сожалению, всё ещё не даёт оснований для оптимизма: разрушенность литературно-художественного процесса, вытеснение литературы из образования, подмена системы распространения книг «рынком», не творческая, а идеологическая озабоченность многих авторов. Я уж не говорю об издательской политике, нацеленной опять-таки на «рынок».

Литература не та область человеческой деятельности, которая должна изменяться вместе с любыми идеологическими поветриями. А потому перед нами со всей остротой и злободневностью всё ещё стоит вопрос, поставленный Н. Гоголем: «Зачем ты не устоял противу всего этого?»: «Если писатель станет оправдываться какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиной неискренности, или необдуманности или поспешной торопливости его слова, тогда и всякий несправедливый судья может оправдаться в том, что брал взятки и торговал правосудием, складывая вину на свои тесные обстоятельства, на жену,  на большое семейство, словом – мало ли на что можно сослаться. У человека вдруг явятся тесные обстоятельства… Потомству нет дела до того, кто был виной, что писатель сказал глупость или же выразился вообще необдуманно и незрело. Оно сделает упрёк ему, а не им. Зачем ты не устоял противу всего этого?..»

Такое обвальное отступление талантливых писателей от литературы, то что они как бы вдруг писать «разучились», отрицание ими своей Родины, России и предельный критицизм к русскому народу свидетельствует об одном: о том, что в радикальном пересмотре и тем более отрицании ХХ века, во всяком случае, его второй послевоенной половины уже не было никакой необходимости. И доказательством этого служит то, что авторы для столь неприглядного дела – вычеркивания из истории России, может быть, самого трагического в нашей истории ХХ века, обращаются лишь к началу его, периоду революционного анархизма и Гражданской войне, уже давно изжитых. И напрочь не замечают послевоенный период истории, когда в России сложился новый тип государственности. Это предельно точно выразил в стихах Юрий Кузнецов:
В прах гражданская распря сошла,
Но закваска могильная бродит.
Перед писателями и мыслителями теперь стояли уже совсем иные задачи: на историческом, философском, метафизическом уровнях объяснить состояние страны и общества, предложить выход из явного несоответствия после Великой Отечественной войны реально сложившегося уклада жизни и его мировоззренческого, идеологического обеспечения. Но таких стойких и честных выдающихся ученых оказались единицы: литературовед и историк Вадим Кожинов, историк Игорь Фроянов, философ Александр Панарин, Наталия Нарочницкая и некоторые другие. Но малое число таких учёных и литераторов не идёт ни в какое сравнение с подавляющим большинством «инженеров человеческих душ», которые в одночасье переменили свои воззрения на прямо противоположные как только был развязан в обществе революционный анархизм и беззаконие.
Одни прямо стали поносить свою Родину и русский народ, нисколько не стесняясь в выражениях. Другие исподволь «многодумно» приходили к выводу, что Россия в результате трагического ХХ века оказалась устроенной «неправильно», а стало быть, она обречена. Те и другие оказались заодно с разорителями страны. Отличались они лишь мотивациями, что сути дела, как понятно, не меняло…

Даже такой талантливый критик как Игорь Золотусский в программной статье «Крушение абстракций» («Новый мир», № 1, 1989) не устоял пред критицизмом советского периода истории, по сути, напрочь отрицая развитие в нём литературы, что просто несправедливо. Конечно же, озабоченный проблемой «социалистического реализма» и заказной «государственной литературой»: «Было время торжества абстракций, вакханалии абстракций, которые почему-то назывались идеями и безраздельно правили нами, как невидимые верховные существа». Ну, во-первых, «правят» теми, кто уже к этому готов. Во-вторых, состояние литературы определяется по её вершинным проявлениям. Графоманы же были во все времена. Не по их же писаниям судить о литературе. И потом, это как раз графоманские поделки изготовлялись по предписаниям соцреализма. Истинные же творения духа создавались скорее, вопреки им. А потому,  разоблачать «социалистический реализм» задним числом, когда это стало можно и даже велено, находится вне литературы этого такого трудного периода нашей истории. Тем более, что критик настаивает: «Дух стоял на месте, он упирался лбом в конечную истину». (Выделено мной – П.Т.) Уж никак не думал, что у духа есть «лоб».

Но то, что «дух стоял на месте», то есть литература в советский период истории пресеклась – это ведь неправда. Назову хотя бы некоторые имена: М. Шолохов, М. Булгаков, А.Твардовский, М. Исаковский, Я. Смеляков, Ф. Абрамов, В. Шукшин, А. Вампилов, В. Белов, В. Соколов, В. Кожинов, Н. Рубцов, А. Прасолов, А. Передреев, Ю. Кузнецов… Неужто эти, как и другие истинные, выдающиеся художники, творили по предписаниям пресловутого «социалистического реализма»? Разумеется, нет. Но, в таком случае, что мы обсуждаем – истинное состояние литературы миновавшей эпохи, или же то, как угодить новой идеологии?
По предлагаемой логике после «крушения абстракций», то есть «социалистического реализма» и «государственной литературы» должен был непременно наступить её расцвет. «Литература невольно возвращается к старым ценностям и к старой символике, обозначающей эти ценности… Вернуть жизни жизнь, вернуть душе свет, идеалам – тепло человека – вот что желает сегодня литература, чьи свободные лёгкие уже не сжимаются от притока воздуха, уже начинают дышать в полную силу» (И. Золотусский). Но ведь ничего подобного не произошло. Более того, произошло прямо противоположное, –  вроде бы, были обеспокоены спасением литературы, а на самом же деле, что уже подтверждено временем, произошло удушение литературы… Её какое-то странное, словно по команде свершаемое вырождение. Причём, и в старшем, наиболее талантливом поколении писателей. Значит, расчёт оказался неверным? К сожалению, оказалось так.

Казалось, так просто было отбросить «абстракции», мешавшие развитию литературы. И вот их отбросили. Но получили результат совсем не тот, который ожидали. Это можно объяснить лишь, тем, что русская литература, наша российская история и судьба гораздо сложнее таких «крушений абстракций». Наступило совсем иное состояние литературы. Опять мы просчитались? Или идеологи, уготовлявшие закат русской литературы, переиграли нас интеллектуально? И что не обидно за это? Ведём себя так, словно ничего не произошло, хотя произошло крушение русской литературы, в чём участвовали писатели…
Помнится то недоумение, с каким был встречен роман о войне Виктора Астафьева «Прокляты и убиты». Поражало не только название его, по отношению к людям, павшим на войне, неуместное и уничижительное, но и беспомощность текста. Кем прокляты? Видимо, самим автором романа. Я в свои уже немолодые годы видел уважительное отношение, как к павшим, так и оставшимся в живых фронтовикам. Казалось, что этот роман писал не прежний В. Астафьев, размашистый, эмоциональный и даже буйный, а кто-то другой.

Подобное произошло и с последним романом Бориса Васильева «Отрицание отрицания». Литератор Илья Колодяжный из Санкт-Петербурга резонно задавался вопросом, видя в этом тревожную тенденцию для всей современной литературы: «Да что же такое случилось с нашими инженерами человеческих душ, что они враз обезличились, опошлились и измельчали и стали писать так серо, маловразумительно и непотребно? Куда девались их правдивость, мудрость, мастерство?.. И что самое любопытное: такое ощущение, будто за всех них сегодня один и тот же человек сочиняет, настолько все одинаково, мелко и безлико…». («Литературная Россия», № 49, 2004). И, может быть, он был не столь далёк от истины, задаваясь вопросом: «Или это просто-напросто плата новым хозяевам жизни за спокойную, сытую старость?»
Не согласился бы со столь жестоким вопросом, если бы не одна особенность этих запоздалых писаний в своё время действительно замечательных и известных авторов. Почему антисоветизм, а на самом деле антигосударственность, так как иной её формы в то время у нас не было, охвативший даже талантливых писателей, оборачивается на деле русофобией? («Россия – дочь отрицания жизни». Б. Васильев). Это может свидетельствовать об одном – о том, что в послевоенный период у нас окончательно сформировался новый тип государственности. Об этом точно писал выдающийся философ нашего времени А. Панарин: «Несмотря ни на что, культурная мощь российской цивилизации оказалась достаточной для того, чтобы постепенно осуществилась интеграция нового режима или, по меньшей мере, его симбиоз с российской цивилизационной традицией. Потери и деформации культурного и нравственного порядка были непомерно велики, но всё же новая Россия, вопреки всему состоялась». («На перепутье (новые вехи)», Москва, «Логос», 1999).
А потому неистовые борцы с «красной идеей», родившиеся в советской цивилизации, выросшие, получившие образование и состоявшиеся в ней, не просто опоздали с этой борьбой, оправданной в 1920-е годы, но никак не оправданной в 1980-е годы, но занялись делом странным для людей здравомыслящих – разрушением того уклада, в котором они жили.
Это перенос событий и их значений с 1920-х гг. на 1980-1990 годы и вплоть до сегодняшнего дня, является главным идеологическим шулерством для обоснования разрушения нового типа государственности советского периода истории, доставшейся нам такой дорогой ценой.
Может быть, они боролись только с коммунизмом? Но и с ним было не всё так просто. Ведь в условиях однопартийной системы компартия не была уже партией в привычном понимании, но становилась государственной структурой. И мы помним, что первым лицом в государстве у нас был Генеральный секретарь компартии, но не Председатель совета министров, как должно быть. Стало быть, упраздняя компартию, они рушили на то время существующую государственность.
Большинство же писателей, не справившись интеллектуально с осмыслением существовавшего уклада жизни и путях его совершенствования, они ничего иного не могли предложить обществу, кроме как новую революцию. Как помним, «перестройка», затеянная М. Горбачевым, была именно «революционной». Новая революционность была, разумеется, в иной форме, ибо, согласно Евангельской мудрости «бес дважды в одном и том же обличии не приходит». Но какую коварную штуку сыграло с ними неразличение состояния страны, своей Родины: декларируя, вроде бы, преодоление последствий революции начала миновавшего века, 1917 года, устроили революцию новую, а вовсе не устранение несправедливостей революции предшествующей. Да что там, по сути, стали идеологами новой революции в России… Такую же роль сыграло и их наследие. Даже И. Бунин, столь непримиримый к революции, оказался идеологом революции новой. Кто бы посчитал сколько раз в «демократические» годы переиздавались его «Окаянные дни»? Стало быть, были необходимы для идеологического обеспечения революционного анархизма нашего времени.
Но не только уже ослабевшими перьями некоторые известные в своё время писатели поучаствовали в разрушении своей Родины (Советского Союза), побежав вослед за её разорителями. Ведь всякая революция должна быть «освящена» именем интеллигенции и прежде всего, писателей. И тогда осенью 1990 года состоялась встреча писателей Советского Союза с писателями диссидентами… «цель, которую она преследовала, была подлой: расколоть ряды патриотической интеллигенции, получить от неё одобрение на развал «империи»… (Станислав Куняев. Поэзия. Судьба. Россия. «Наш современник», М., 2005). В результате этого писательского заговора против своей Родины России было подписано «Римское обращение», в котором отмечалось, что «заканчивается существование одной из величайших империй в истории человечества» и что этот процесс уже «необратим». Любопытно было бы узнать то, какой «обком» втемяшил им такую дикую мысль, что их Родина изжила себя и якобы должна погибнуть? Впрочем, мы его знаем.
Из русских писателей подписали этот приговор своей Родине Астафьев, Залыгин, Солоухин, Крупин. Их просил кто-либо об этом в России – выступить застрельщиками разрушения своей страны и давать санкцию на это нашим недоброжелателям? Нет! Наоборот, на референдуме народ высказал единодушное мнение о сохранении страны. Но результаты референдума были проигнорированы. Тут бы писателям и вступиться за народ. Но увы, многие из них оказались заодно с противниками его…
Далее события развивались ещё более загадочно. Патриархия Русской православной церкви учреждает Литературную премию. Почему именно литературную, в то время как Церковь всегда находилась в определённой конфронтации к литературе, неведомо. По всякой логике Патриархией должна была быть учреждена богословская премия, так как в нашей святоотеческой духовной литературе немало проблем, разрешить которые по силам только учёным богословам.
Но примечательно, что первым патриаршую премию по литературе получил самый «набожный» из нынешних писателей, подписант «Римского обращения» Владимир Крупин… За что? Не буду уточнять в надежде на то, что читателям это и так ясно. И что, после этого мы должны поверить в его «набожность»?

Наконец-то создано Общество русской словесности, которое опять-таки возглавил патриарх Кирилл. («Беречь всем миром», «Литературная газета», № 10-11, 2016 г.). Нельзя не задаться вопросом: а, собственно, почему литературное дело передано, так сказать, во введение Церкви, чего в России никогда не было? Ведь по всякой логике этим должны были заняться писательские творческие союзы. Не потому ли, что единый творческий Союз писателей России так и не создан, а существующие союзы без принятого закона о них, когда писатели всё ещё остаются юридически нелегитимными, представляют собой, по сути, литературные объединения советской поры при районных газетах?
И потом, у нас ведь есть опыт создания и существования подобных организаций. Было же у нас Общество изящной словесности в XIX веке, где под словесностью понималась именно художественная литература. Имею в виду и Всесоюзное общество книголюбов. Поскольку мне довелось быть членом его высшего руководящего органа – совета, могу сказать, что это действительно была общественная организация, охватывающая всю страну, а не только столицу.
И главное – при создании такого общества в многонациональной стране, где литературы других народов становились всеобщим достоянием именно через русскую литературу, налаженную систему переводов, неизбежно встаёт вопрос: как теперь быть этим литературам? Каждая конфессия должна создавать Общества своей словесности? Но в таком случае это – не консолидация народов и обществ России, а нечто совсем иное. К сожалению, конечно.

Закономерно и, видимо, неизбежно то, что в наших нынешних дискуссиях о литературе непременно возникает теперь и эта тема – о духовных и исторических связях отечественной словесности с Православной церковью. В этом отношении в высшей мере примечательна и характерна статья «Русская литература и православие: грани соприкосновения» доктора филологических наук, профессора МГУ, священника Ильи Ничипорова («Литературная газета», № 14, 2015). Обращаюсь к ней как наиболее типичной в обсуждении обозначенного аспекта русской литературы. Тем более, что подобные воззрения не являются неким досадным исключением. Мы ещё столкнёмся с ними в своей книге.
Казалось, что такое, можно сказать, уникальное сочетание в одном человеке священника и филолога, наконец-то представит нам реальную картину соотношения литературы с христианским пониманием мира и Церковью. И автор совершенно прав там, где декларирует свои представления о «гранях соприкосновения» литературы и православия: «Очевидным является колоссальное влияние православия на становление и развитие русской культуры, в частности литературной традиции». Да что там, – добавим мы, – русскую литературу невозможно объективно прочитать без христианских воззрений. И не только литературу ХIХ века, но и ХХ-го.
Хорошую, даже добротную лекцию изложил Илья Ничипоров о том, каким соотношение литературы и Православия должно быть. Но всё дело в том, что оно никогда таким благостным не было изначально и до сего дня. И действительно, когда автор касается собственно литературных творений и их авторов, он демонстрирует даже не извечное противопоставление искусства и в частности литературы и Церкви, но – и нарушение иерархии литературных творений, неточное определение их истинного духовно-мировоззренческого значения, исходящих, как видно по всему, из его специфических убеждений и расхожих  стереотипов.
При такой постановке, скажем так – проблемы – «грани соприкосновения» русской литературы и православия, – складывается впечатление, что православие – это всего лишь тема литературы и не более того. То есть сам факт обращения к православию, вроде бы, уже является безусловной ценностью. А то, каково это обращение, точно ли тот или иной автор выражает христианское понимание мира или же допускает искажения его, как бы и не столь важно. И это в полной мере демонстрирует священник и филолог Илья Ничипоров.
Но вера не является лишь темой литературы, но тем, что как бы пронизывает все существо автора. Он – не сторонний наблюдатель веры, но исповедник её… Автор утверждает: «ХIХ век ознаменовался усложнением отношения литературы к православным ценностям. Со времён революционно-демократической критики, а позднее советского литературоведения бытовало предвзятое  и искажённое представление о русской классической литературе как средоточии идей нигилизма, атеизма, революционности».
Обратим внимание на то, что якобы имевшее место быть усложнение отношений литературы и православия священник и филолог связывает только с революционно-демократической критикой. В то время как именно с такого рода критики начинается упрощение литературы с явными признаками позитивизма. И отрицание православия. Словно иной критики и иной литературы в России не было. Но священник и филолог останавливается на этой критике, как единственной и будто бы всё определяющей.
Что касается советского периода истории, в котором автор усматривает искаженное представление о русской классической литературе и различает в нём лишь нигилизм, атеизм и революционность, то здесь он явно следует за расхожими идеологическими поветриями, далёкими от истинного состояния литературы. Иначе надо уяснить, вроде бы парадоксальное положение, которое в своё время убедительно доказал выдающийся литературовед и историк Вадим Кожинов: академическое литературоведение в Советском Союзе, в России, находившееся под идеологическим гнётом, по своему профессиональному уровню, объективности и глубине оказалось намного выше, чем литературоведение русского зарубежья, где идеологического гнёта вроде бы, не было…
Русская классическая литература издавалась массовыми тиражами. И можно сказать она нас и спасла после революционного крушения государственности и долгого и трудного периода выстраивания нового типа государственности.
Развитие русской литературы в послевоенный советский период истории восстановилось. Приведённые имена выдающихся писателей советской эпохи, творивших отнюдь не по догматам «социалистического реализма», об этом свидетельствуют.
По логике автора её расцвет должен наступить теперь, когда, вроде бы, есть свобода творчества. На самом же деле произошло обратное – изгнание литературы, как классической, так и современной из общественного сознания и образования. Значит, в подобного рода размышлениях есть некий методологический изъян, коль предполагаемое не только не наступает, а происходит прямо противоположное.
Вместе с тем, автор, словно не замечая того, что противоречит сам себе, в революционно-демократических воззрениях каким-то образом усматривая не только самопожертвование, аскетический подвиг, но даже и святость. На это можно сказать, что на эшафот идут не только за веру, но нередко, если не чаще, ради «идей», «глубоких убеждений», которые могут абсолютно не совпадать с реальным положением в обществе и народным самосознанием.
К тому же, всякая революционность атеистична по самой своей природе уже потому, что революционер не познаёт мир, созданный Творцом, но непременно переделывает его по своему усмотрению, точнее – согласно «передовым» идеологическим догматам. Тем самым, он явочным порядком берёт на себя дела нечеловеческие, а Божеские.
К сожалению, у нас не выработалась, а точнее сказать, оказалась разрушенной иерархия литературных ценностей. Ну не может быть по определению «великим критиком» человек с революционным сознанием. Не может потому, что такие воззрения не выражают народного самосознания, но – конечно же «передовые» догматические «учения». Кроме того, они таят в себе трагические социальные потрясения.
Словно других критиков, действительно образованных у нас не было. Но был ведь  Ап. Григорьев, начавшийся издаваться относительно недавно. Был юный Валериан Майков, посмевший вступить в полемику с литературным генералом В. Белинским. В 24 года он утонул в Ропше под Санкт-Петербургом. А двухтомное собрание его сочинений (Киев, 1901), насколько мне известно, так до сих пор и не переиздано… В связи с безвременной кончиной молодого талантливого критика Ф. Достоевский писал: «Много обещала эта прекрасная личность, и, может быть, многого мы с нею лишились».
Такое же нарушение иерархии ценностей всё ещё бытует не только в литературной критике, но в литературе в целом – прозе, поэзии, драматургии… Обычно это обосновывается религиозными «исканиями». Но такие «искания» – это уже отступление от веры и первый шаг к атеизму. Даже на личностном уровне человек «не выбирает» веру, так как она даётся ему по праву рождения. Да такой «выбор» является и нарушением канонического положения: «Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились, и не стали служить иным богам и не поклонялись им» (Второзаконие, 11, 17).
Другим таким обоснованием нарушения иерархии литературных ценностей является якобы наличие диалога между литературой и православием. Но такой диалог возможен при единственном условии – если все писатели без исключения являются людьми неверующими, чего утверждать невозможно. Диалог литераторов возможен с Церковью, но не с верой же, не с православием. А потому бесстрастная констатация факта автором, что «в ХIХ веке складывались различные, подчас полярные, варианты отношения художника с православием» требует обстоятельного объяснения.
Ведь защищая революционно-демократические воззрения и даже находя в них «святость», и в то же время, обвиняя Н. Лескова в ереси и революционно-нигилистических воззрениях, священник, всего лишь, не следует «Слову о Законе и Благодати» митрополита Илариона, в котором ясно определено кто «при свете Закона себя утверждали», а кто «при благодетельном солнце своё спасение зиждут». Революционные демократы всегда самоутверждались, но никак не спасались. Красивые декларации их о чаяниях народа обернулись народными трагедиями.
Что же касается современной литературы, собственно поэтического творчества, то есть некий символический смысл в том, что последними стихами нашего современника, выдающегося поэта Юрия Кузнецова стали «Поэт и монах», представляющими собой довольно жесткий диалог поэта и монаха («Завтра», № 47, ноябрь 2003, «Наш современник», № 1, 2004).
Поэт блестяще справился в своём, по сути, завещании с соотношением искусства и веры. Жёсткость же его суждений, думается, вызвана тем, что это извечное соотношение в нынешнем обществе слишком уж оказалось искажённым.

Монах
Искусство – смрадный грех,
Вы все мертвы, как преисподняя,
И ты мертвец – на вас на всех
Нет благовестия Господня.

Поэт
…Искусство смешано. Пусть так,
Пусть в нашем поле плевел много.
Но Богу дорог каждый злак,
Ведь каждый злак – улыбка Бога.
А ты готов все поле сместь
За то, что плевелы в нём есть.

Мне пришлось столь обстоятельно останавливаться на духовных связях литературы и православия, а точнее – на духовной сущности русской литературы потому, что в литературно-критических повестях, вошедших в книгу, я предпринял несколько иное, отличное от привычного прочтение некоторых произведений великой русской литературы именно через христианские воззрения.
О значении же литературы скажу выпиской из «Письма о театре» А. Блока, которое точно предвосхищает нынешнее состояние и положение  русской литературы: «Государству ничего не стоит при каком угодно режиме закрыть двери театров, так же, как двери университетов. (То же относится и к литературе – П.Т.). Но если это случится, то горе государству в будущем. Щупальцы его отсохнут, ослабеют; ответом на всю его мрачную деятельность в прошлом будет неслыханная и дикая анархия, которая затмит собою все ужасы его прошлых войн; это будет слепой бунт людей, долго пребывавших во мраке; справедливое возмездие тем, кто полагает, что человек может быть доволен единым хлебом».

Пётр ТКАЧЕНКО.
Из книги «До разгрома и после него». М., «У Никитских ворот», 2016 г.