АЛИ

1.
Протяжный, завораживающий сознание голос муэдзина, растекался по залитому солнцем утреннему Кабулу. Городская мечеть была пуста. Песчаные стены, украшенные арабской вязью, хранили прохладу ушедшей ночи. Доносящееся с улицы пение муэдзина прекратилось, наступила внезапная тишина, её прервал шум крыльев белого голубя, тщетно ищущего выход под куполом мечети. Вдруг пространство начал заполнять исходящий из земли гул, появилась лёгкая вибрация, гул нарастал. Вибрация сотрясала стены, покрывающиеся мелкими, расползающимися паутиной трещинами, гул перешёл в ультразвуковой свист. Начал разрушаться купол, сначала мелкой крошкой извёстки, мгновение, и вот уже вниз полетели огромные камни, погребая под собой зал для молитвы. Падали величественные, расписанные арабским орнаментом колонны, всё заполнил хаос разрушения, и в один миг наступила темнота. Шум растворился в бездне бесконечности, оставляя лишь звук хлопающих голубиных крыльев.

Сон, повторяющийся много лет, отравляющий остаток дня, исчез. Пробуждение, подобно всплытию сквозь толщу воды из глубин Марианской впадины, впустило яркий, солнечный свет,  создающий красные блики на  веках закрытых глаз. Слух стал улавливать далёкий шелест шин городского шоссе, доносящийся через открытое окно, переливистое пение птиц, детские голоса, шум листвы яблоневого сада. Был полдень. Али знал это благодаря солнцу. Всегда в ясный день в это время оно бесцеремонно врывалось в его комнату, обрушивало на него свой жар, заставляло потеть и просыпаться, чтобы встать и задёрнуть плотные, тяжёлые шторы. Вернувшись к кровати, он сел, вытер подушкой пот с лица и, откинувшись на влажные простыни, стал следить за лучом света, пробивающимся сквозь щель между штор. В комнате не было ничего лишнего: кровать, комод, небольшой диван, зеркало, шкаф, хранящий его скромный гардероб и тайну, несущую в себе воплощение злого замысла.  Али закрыл глаза и в мгновение провалился в сон. Бездна снова стала утягивать вглубь, но что-то тревожное, цепкое, подобно электрическому току, пронзило его сознание, он вскочил, обхватил голову худыми, жилистыми руками и сидя застыл. Нужно было идти. Подойдя к зеркалу, он долго изучал печаль карих, миндалевидных глаз под черными дугами бровей, высокий лоб, слегка пересечённый тонкими бороздками морщин, чёрные, коротко остриженные вьющиеся волосы. Как и много лет до этого, Али искал ответ в чертах лица человека по ту сторону действительности, как и все эти годы, ответ прятался от него, был недоступным. Али протянул руки к лицу незнакомца, незнакомец повторил его движения, и их руки встретились в прикосновении пальцев. «Кто ты?» – спрашивал незнакомец голосом Али, но ответ, как всегда, лежал по ту сторону.
 Выйдя из комнаты, он спустился вниз через сумрак винтовой лестницы и вошёл в светлый, наполненный холодом кондиционера зал. Посреди комнаты, меблированной стоящими вдоль стен кожаными диванами цвета слоновой кости, на развёрнутом коврике для молитвы стоял на коленях бородатый мужчина, одетый в халат и тюбетейку.  Было время обеденной молитвы мусульман. Мужчина тянул руки к небу, произносил хвалу Аллаху, покорно сгибал спину, касаясь лбом пола, и поднимался вновь. В пересохшем горле Али встал комок горечи. Молитва отца - религиозного фанатика - приоткрывала в душе Али дверцу, через которую густым, липким смрадом поступал поток воспоминаний прошлых лет, смешиваясь с неизбежной действительностью.
 
2.
Древняя, раскинутая на скалистом теле земли страна, не знавшая мира со времён Македонских греков, индо-буддистов и вплоть до «красной заразы» и ооновских сапог, выплюнула семью Али: отца, мать, двух старших сестёр из огненного жерла войны в чуждую, манящую падких до идолов цивилизации страну. Семья Али получила вид на жительство в США благодаря отцовской преданности чужакам: он обучал солдат-оккупантов арабскому языку и обычаям афганских племён. Переехав, они поселились в небольшом доме в бедном районе на окраине Палм-Бич. Отец преподавал арабский на восточном факультете местного университета. На новой земле с непонятной для правоверного мусульманина жизнью отец ещё больше погрузился в религию, став одним из тех чудовищ, что от немощности перед реальностью погружаются в домашнюю тиранию, превращая жизнь близких в маленький ад.

 Мать и сестры Али были обязаны носить хиджаб и жить согласно мудрости Корана. В особые дни праведного гнева, отец запирал детей в тёмной сырости подвала, оставляя им только священное писание и помойное ведро для нужды. Когда заходило солнце, он приходил и отпирал дверь. Иногда в его душе пробуждалось благодушие росомахи, и он ограничивался только оплеухой и пинком, но если росомаха спала, его потребность в унижении не знала границ. Отец принуждал учить Али тексты Корана наизусть, и стоило ему запнуться, когда отец просил его прочесть заученный текст, как на него обрушивались удары палкой. Защищаясь, Али забивался в угол и закрывался руками, тогда отец приходил в ещё большую ярость, и на голову мальчика выливалось содержимое помойного ведра, изрыгались слова проклятий. Сёстрам доставались лишь грубые слова сожаления, что Аллах послал ему двух дьяволиц в женском обличии. В такие дни Али был вынужден есть как собака из миски, поставленной на пол, и спать на брошенном под дверь грязном килиме, укрываясь пропахшим сыростью верблюжьим одеялом.
 
Время текло, неся в своём потоке его невольных обитателей, смешивая с притоком чужих судеб, жизней, иллюзий. Али быстро постиг американский язык.  Осень подарила Али новое испытание – школу. В классе из шестнадцати учеников было восемь девочек и восемь мальчиков. Среди детей были баптисты, протестанты, католики, Али был единственный мусульманин. На принадлежности к вере никто не делал акцент, но незримо, на уровне чутья, у Али было ощущение непринятия. Все вокруг были сдержанно вежливы, но что-то в этой вежливости пугало его, присутствуя тенью неизбежного.
 
Через год в класс пришёл новичок – рыжий, розовощёкий ублюдок, приехавший с мамой из Алабамы к её сестре Маргарет, служащей судьёй округа. За год до этого его отца и дядю привезли в цинковых гробах из Кабула. Два потомка англо-саксонских протестантов несли на дуле автомата ценности свободы и демократии правоверным. Во время рейда кабульских окраин снайпер сперва прострелил дяде мякоть внутренней поверхности бедра, а когда тот с истошными криками, пытался ползком добраться до укрытия, выпустил вторую пулю. Она прошла через глаз, вырвав на выходе черепную кость, выплеснув на булыжники мостовой кровавое серое месиво. Дядю утащили с места трагедии товарищи по оружию, а кроваво - серое в багровой луже досталось тощей суке, кормящей пять щенков в ближайших развалинах.

Папе, рыжеволосому атлету, не знавшему слова нет в обществе женщин, повезло меньше.  Он заживо сгорел, тщетно пытаясь выбраться наружу из искорёженного взрывом мины Хаммера.  Он превратился в пережаренное барбекю, в коем его смогли идентифицировать по жетону и двум имплантатам коренных  зубов.   
Малыш Шон был достойным сыном своего отца, он был до глупого смел и нетерпим ко всему, что выходило за пределы представления о нормальном в его узколобой голове. Щуплого, тихого Али он невзлюбил в первый же день, и, как оказалось, в этом он был не одинок. Остальным просто не хватало смелости проявлять свою ненависть, этим остальным был нужен вождь, а вождю - одобрение большинства. Шон дал Али кличку «шакал», так звали талибов по рассказам приезжавшего в отпуск отца, и с этого дня от сверстников Али не слышал своего имени.

В один из весенних дней он встретил Шона и его дружков на пустынном городском пляже. Был понедельник. День был серым и влажным. Невидимая рука натянула на город одеяло тумана, пришедшего с Атлантики.  Воздух был наполнен влагой и запахом морской травы. Океан притаился в штиле, подобно огромному, покорному животному. Али любил такие дни и приходил на берег послушать тишину океана, лишь изредка нарушаемую криком чайки.  В этот раз одиночество нарушили четверо во главе с Шоном. Они неожиданно возникли у него за спиной, не говоря ни слова, будто действуя по плану, обступили, не оставив шанса на побег. Кто-то бросил в лицо Али песок, глаза наполнились режущей болью, вслед на него обрушились удары, его сбили с ног, пинали по рукам, голове, в живот, грудь. Он отключился, лежал, уткнувшись лицом в песок. Вокруг не было никого, кроме одинокой чайки, которая сидела на горбу старой, перевёрнутой лодки.  Очнувшись, Али с трудом поднялся. Правый глаз заплыл, рёбра болели так, что не продохнуть, его вырвало. Как в бреду он добрался до дома, незамеченным зашёл в свою комнату, упал на кровать. Его разбудил голос матери - тихой, покорной женщины, не знавшей счастья. Прежняя красота под гнетом тяжёлой жизни покинула её, оставив только живость и глубину зелёных, миндалевидных глаз. Увидев состояние сына, она решила, что это дело рук отца, но он рассказал, что встретил в районе неизвестных и не смог от них уйти.
На следующий день Али пробрался в комнату отца, где за стеклянной дверью шкафа хранилась коллекция ножей. Он выбрал маленький, складной охотничий нож, который свободно скрывался в кармане его брюк.

3.
Каждый день приносил обновление. Ушла физическая боль, оставив в тени душевных зарослей только невидимый, маленький осколок чего-то некогда целого. И этот скол размером с атом был наделён энергией, способной выжечь все, что могло претендовать  на жизнь.

Со дня пляжной истории прошли месяцы. Все эти дни её участники ничем не выдавали себя. Изнуряющие жаркие дни лета сменила осень с её мягким теплом и освежающими ночами. Али шёл с заброшенной баскетбольной площадки, где в одиночестве любил покидать мяч в ржавое кольцо на прогнившем от влаги щите. Возвращаясь  домой по заброшенной улице, он встретил ту же компанию.  Все четверо были на велосипедах, они взяли его в кольцо и стали кружить, выкрикивая: «Шакал! Шакал!», после чего Шон и ещё двое спешились. Шон подошёл первым, сплюнул Али на ноги, что вызвало у его спутников безудержный смех. Шон с ухмылкой самодовольства повернул лицо к друзьям и в следующий миг жало ножа, за секунду извлечённого Али из кармана брюк, пронзило плоть его бедра. Сделав выпад на колено, Али воткнул нож и скрипя зубами от поглотившей всё его сознание злости, провернул его в фонтанирующей кровью ране. Боль парализовала тело Шона, из сдавленного от ужаса горла вырвался полный отчаянья крик, переходящий в визг небрежно заколотой свиньи. Шон упал, прижимая руку к ране и продолжая издавать звуки раненного животного.  Очнувшись от оцепенения, его друзья бросились к велосипедам и исчезли в солнечной пыли, бешено крутя педали. Али стоял над своей жертвой, постепенно понимая произошедшее.  Выронив нож, он смотрел на липкую, алую кровь на своей руке, на стонущего, испуганного Шона. Али поднял мяч и медленно возобновил свой путь домой.

Вечер плавно перетекал в ночь, когда в дверь дома постучала полиция. Ничего не подозревающий отец открыл им дверь. Из двери своей комнаты Али видел, как отец вышел к ним на крыльцо, как от недоумения до брезгливой ненависти и страха менялось его лицо. Отец оглянулся назад и их глаза встретились. Али знал этот взгляд, он говорил: «Пощады не жди!». Он попятился в глубь своей комнаты, подобрался к открытому окну, вылез на задний двор и, перебравшись через ограду, побежал в сторону пляжа. Ночь он провел, прячась под телом старой рыбацкой лодки.  Был шторм, дождь хлестал по деревянному остову, прорываясь через небольшие отверстия. Океан подбирался все ближе с волнами прибоя,  гремел гром. Но мальчик не знал страха. Здесь, в окружении бушующей стихии он чувствовал себя безопаснее, чем в кровати родительского дома.

К утру шторм стих. Солнце появилось на горизонте и, выйдя из-за моря, ушло в пучину грозовых облаков. Было холодно и хотелось есть. Али решил вернуться домой. Страх перед неизбежным наказанием был велик, но он понимал, что сейчас другого выхода нет.

 Войдя в дом, он увидел сидящую в кресле мать, её заплаканные глаза, отец сидел рядом и иступлено смотрел перед собой. Увидев сына, он встал, не говоря ни слова подошел, ударил Али по лицу и вышел из дома.
 
Известие о поступке Али быстро стало достоянием всего городка. Вскоре пришло извещение из школы, что в связи с произошедшим событием они вынуждены отчислить Али. Семья Али превратилась в изгоев, мать отказывались обслуживать в супермаркете. В университете, где отец выполнял за небольшую зарплату работу за троих и был на хорошем счету,  его  стали игнорировать, и босс вскоре посоветовал ему уволиться и сменить город. Сестёр прозвали «сёстры Джихада».  Пара молодых людей в масках облили их зелёной краской, назвав их мусульманскими шлюхами, когда они шли из школы.

Отцу повезло найти новую работу в Майями, и вскоре вся семья переехала в дом на окраину города.  Новое место встретило их с настороженной приветливостью. Соседи близ лежащих домов, включая собак разных мастей, присматривались, принюхивались. Новый дом был просторней прежнего. На заднем дворе был небольшой яблоневый сад. В паре кварталов от дома проходил хайвэй, тянущийся несколько километров вдоль океана и уходящий вглубь материка. В новой школе кроме Али из мусульман были ещё два араба Даут и Рауф, они учились в старших классах, держались вместе и приторговывали гашишем, их побаивались.  Эти двое называли Али братом и обещали покровительство. Началась тихая, размеренная жизнь. После случая в Палм-Бич отец стал мягче и с опаской относился к сыну, что компенсировал жестоким отношением к своим женщинам. На глазах матери чаще стали появляться слезы, сестры тихо сидели в своей комнате, им запрещалось гулять, запрещалось дружить с неверными, под страхом жестокой расправы общаться с противоположным полом. Девочкам уже было по шестнадцать лет.
Природа наделила их изящной красотой, доставшейся от матери, они созрели, как два плода на райском древе, и плоды эти благоухали и сочились ароматным соком. Темперамент этих двух юных газелей был зажат в панцирь условностей, навязанных отцом, но подобно течению реки, пробивающей себе путь в обход преград, их энергия любви нашла выход в инцесте. Девочки предавались этой радости всякий раз, когда в доме гас свет и отец ложился спать. Со страстью исследователей они открывали на теле друг друга чувственные места и упивались этим до изнеможения. Однажды, забыв об осторожности, после многочисленных оргазмов они уснули. Рано утром в их комнату заглянул отец, он стоял багровый от бешенства, его трясло, скулы свело до зубовного скрежета, он тихо спустился в подвал, взял плеть из тонких кожаных ремней, вернулся в место порока и стал иступлено хлестать дочерей. Проснувшись от боли и ужаса, они жались друг к другу, не смея бежать, подавляя в себе крик, до крови кусая губы. Отец остановился, когда на их телах не осталось живого места, бросил плеть, спустился вниз и погрузился в молитву.
 
Али шёл пятнадцатый год, когда в его класс пришла рыжая бестия. Её звали Айне и с этого дня его жизнь стала зависеть от неё. Не было и дня без мыслей о ней.  Айне приходила во сне, занимала его мысли с раннего утра и до прихода в школу, где возникала она, и начиналась магия. Сидя в классе, он тайком наблюдал, как путается в её рыжих кудрях солнечный свет, и как на матовой белизне смешливого лица играют веснушки. После уроков он украдкой провожал её до дома. Вечером, когда город погружался в сумерки, Али приходил к её дому, забирался на дерево, стоящее напротив, и с часто бьющимся сердцем наблюдал за движением теней в её комнате. Придя домой, он подолгу лежал в темноте, смотрел на мерцающую белизну потолка и думал о ней. Часто течение его мыслей прерывал рассвет, так и не сомкнув глаз он шёл на занятия. Но тело его не знало усталости, его стимулировали чувство и страх быть раскрытым и непонятым. Его воля сжималась до невидимости при мысли о необходимости заговорить с ней. Она стала его идолом, образ которого Али разместил на пьедестал своей души и тайно приносил ему в жертву всего себя, своё сознание, свою волю.

Однажды Айне исчезла. Место, где сидела она, было пустым, вместо неё пустоту за партой заполнял солнечный свет. Иногда ему казалось, что этот свет и есть она.  В окнах её комнаты в тот вечер жила темнота. На следующий день по школе разошлась весть, что Айне пропала. Она вышла вечером от своей подруги и не дошла до дома, исчезла. Спустя три дня её тело нашли в лесу недалеко от города. Кто-то задушил её, по следам, оставленным на её теле, полиция заключила, что её насиловали. Не прошло и недели, как по генетическим следам, оставленным насильником, полиция вышла на подозреваемого. Им оказался Даут, после допроса он сдал своего подельника друга Рауфа. Они заманили Айне в машину под предлогом довезти до дома. Ничего не подозревавшая девушка села на заднее сидение старого Кадиллака, Рауф перебрался к ней, не переставая скалиться от гашиша, он стал упрашивать её сделать ему минет. Айне потребовала остановить, это вывело Рауфа из себя, он ударил её по лицу, когда девушка начала кричать, он вытащил нож, приставил его к горлу и приказал молчать. Выехав из города, они свернули в первый поворот, ведущий в лес. Рауф насиловал обезумевшую от страха Айне на заднем сидении, пока Даут нервно курил, сидя на капоте машины и ожидая свою часть добычи. Айне продолжала лежать на заднем сидении, сотрясаясь от истерического смеха, смешанного с горечью слез, когда двое, осознав содеянное, из страха решили её убить. Задушив её ремнём, они оттащили тело в глубь леса, прикрыли листвой и сухими ветками.

Когда ты теряешь что-то для себя важное, что принадлежало тебе только в мечтах , с этим теряешь надежду на возможное счастье, и именно с этим порой обрывается  единственная ниточка, удерживающая человека в границах рассудка. Со смертью Айне ушли вкус и цвет жизни, пришедшие так ненадолго, но самое важное, он перестал видеть смысл всего незатейливого, окружающего его мирка.
Рауф и Даут были приговорены к смертной казни на электрическом стуле. В суде во время чтения приговора они самодовольно смотрели на убитую горем мать Айне.  Даут приставил два пальца ко рту и демонстративно высунул язык, изображая кунилингус. Они ни о чем не жалели. Ненависть Али к этим двоим была сильней ненависти к отцу. Это было новое, незнакомое ему чувство. Его ненависть выходила за пределы, она перестала быть персонифицированной, это была ненависть ко всему человечеству.

4.
Шли годы. Всё, кроме непреходящего чувства утраты, осталось в прошлом. Каждый месяц Али приносил на могилу Айне свежие цветы. По-прежнему он жил обособлено от окружающих его людей. Лишь несколько человек имели доступ в его мирок:  мать, сестры и мула местной мечети, куда заставлял ходить его отец. Мула, будучи человеком большого жизненного опыта и исцеляющей мудрости,  смог разглядеть в Али добрую, но заблудшую душу. Мула много говорил о спасении тех, кто истинно верит, о всевидящем и всепрощающем пророке. Религия была для Али чем-то второстепенным, неуловимым. Ему импонировало понимание и участие мулы, он притягивал его как человек, желающий ему добра, но религия как основа всех мироощущений была ему чужда. Благодаря отцу он ненавидел Коран, ненавидел в нём каждую строчку, написанную изящной арабской вязью.
 
Али выглядел моложе своих лет, доставшиеся от матери тонкие черты лица делали его привлекательным как для женщин, так и для мужчин. Его никто никогда не видел с женщиной, что было поводом для догадок. Девушки в колледже были склонны принимать его застенчивость за проявление скрытой гомосексуальности, в среде геев он был лакомым, но недоступным кусочком восточной сладости. Слухи о его ориентации расползались по городу и в какой-то из дней дошли до его отца. После случая в Палм-Бич отец не поднимал на Али руку, он испытывал тайный страх перед ним, как испытывает страх овца, вскормившая волчонка. Свой праведный гнев он выразил в отказе сидеть с ним за одним столом и в презрительном молчании. Мать пыталась поговорить с сыном, но он воспринял это как предательство близким человеком. Как она могла допустить  мысль о том, что такое возможно? Это доказывало Али, насколько самый близкий ему человек, человек, давший ему жизнь, не понимал его. Сестры относились к нему с поддельным пониманием.  Мула лишь сказал, что на все воля Аллаха и только он знает, на сколько чисты помыслы его сыновей.
 
Для Али было привычным одиночество среди людей. После колледжа он пропадал весь день один на старой баскетбольной площадке, которую нашёл на заброшенном пляже, куда перестали ходить местные из-за построенного рядом с береговой линией хайвэя. Он проводил там время до конца дня, и если небо не было затянуто тучами, провожал уходящее за горизонт солнце, сидя на пляжной кромке у самого моря, и возвращался домой под россыпью звёзд низкого южного неба. В один из таких благодатных дней он стал свидетелем драмы, разыгравшейся на его глазах. Али бросал мяч, когда  со стороны дороги стали доноситься  звуки сирены.  Звук приближался, и вскоре раздался скрип тормозов и шум от удара столкнувшихся автомобилей. Через мгновение со стороны дороги на пляж прихрамывая выбежал человек. Раздался крик «Стой!», и в нескольких метрах от Али появился полицейский, он держал в руках чёрный пистолет, присев на колено полицейский прицелился, выстрелил в убегающего, и через мгновение беглец  упал лицом в песок и больше не шевелился. Заворожено наблюдая за происходящим, Али пережил вновь то забытое, едва проявившееся чувство, когда он всадил нож в ногу Шона. Это было чувство безграничной власти, которое даёт тебе твоё оружие. Оружие, которое является завершающим словом твоего гнева, последним аргументом твоей справедливости, продолжением тебя и твоей власти решать чью-то судьбу.

Ближайший тир с курсами стрельбы из пистолета был на другом конце города. Группу из пяти учеников вёл инструктор по стрельбе – гора мяса под безволосой белёсой кожей. Бывший спецназовец, участник операции «Буря в пустыне», он научил Али держать оружие, правильно дышать, целиться. Али чувствовал, как оружие в его руке становится её продолжением, он сам становился оружием, холодным, точным, не знающим промаха. Он быстро освоил технику стрельбы, в нём открылась страсть к познанию нового и вскоре, он освоил стрельбу из гладкоствольного ружья и армейского автомата М 16. Три раза в неделю без пропусков и опозданий Али посещал тир. Инструктор говорил ему о его природных способностях к стрельбе. Он уделял Али особое внимание. Это импонировало, добавляло уверенности в себе, но что-то тревожило Али, что-то в этом внимании было противоестественным. То, как он касался его во время обучения технике стрельбы, этот приторный, заискивающий взгляд. Али не мог этому поверить, но повторяющиеся знаки внимания не оставляли сомнений. Внутри его кипела кровь, это была не обида, не желание доказать всем, как они заблуждаются,  ему просто хотелось вывернуть себя на изнанку, что бы увидели его жилы, оголённые нервы, бьющееся живое сердце, его внутренний закрытый и никому непонятный мир. Но он знал, что даже сделав это, он ещё больше сделается чуждым и непонятным для окружающих. 

Однажды на тренировке Али стоял у барьера, подняв оружие и  сосредоточившись на цели. В поле бокового зрения возник инструктор. В тире их было только двое. Али видел, как он приближается к нему и что-то говорит сквозь слащавую улыбку. Когда он подошел к нему на расстояние вытянутой руки, Али развернул к нему оружие и сделал двойной выстрел в голову, по инерции  выстрела инструктор упал на спину с открытым ртом и застывшим ужасом смерти в глазах. Он разрядил в его грудь остаток обоймы.
Из ступора его вывело касание инструктора. Али стоял в прежней позе, рука с оружием так же  вытянута в сторону мишени. Это был фантом, иллюзия, но все произошедшее казалось реальным.  Чувство безграничной власти, которое давал пистолет в руке, было лучшим, что ему приходилось испытывать, это был чистый кайф, но он решил остановиться, и в тире его больше не видели.
   
5.
Учёба в колледже подходила к концу. Али зачислили в местный университет. Что бы платить за учёбу, нужна была работа. Он мог хорошо стрелять, что позволило без труда получить лицензию охранника и устроиться на непыльную работу в офисе банка. Его скромный образ жизни позволял копить на учёбу и кое-что откладывать.  Сперва он купил 45-миллиметровый кольт и пару пачек патронов для пристрелки. В свободное время он уходил на пустырь и стрелял по прикреплённой к остову старого Плимута мишени. Вторым его оружием была снайперская армейская винтовка.  Стоя посреди пустыря, он мог подолгу рассматривать через оптику лица людей в проезжающих по трассе машинах. Он мысленно нажимал курок и отправлял на тот свет мужчин, их спутниц и спутников, ничего не подозревающих детей, балующихся на заднем сидении. Сдав на права, Али отправился в магазин подержанных машин.

Это был старый, проехавший тысячи миль чёрный  Камаро с табуном гнедых под капотом. Али выжимал из него всю мощь, носясь по влажному песку  береговой линии после отлива.  Благодаря этой покупке, в вечера, свободные от учёбы и работы в банке, он стал изучать ночную жизнь города, бесцельно крутя руль по злачным районам, где не зная сна сутки напролёт кипела жизнь. Шлюхи, наркоторговцы, сутенёры, ночные клубы с  очередями ожидающих, лезущие под колёса пьяные подростки, целующиеся на тротуарах лесбиянки.  Али видел во всём этом признаки упадка. Все эта кишащая порочная человеческая масса вызывала в нём приступы неприязни, переходящей в ненависть. Будни в университете и банке проходили спокойно и пресно. Благодаря своей пунктуальности и исполнительности,  на работе он был на хорошем счету и вскоре его перевели в хранилище, удвоив зарплату. Но на работе и в университете он скучал и ждал, когда снова сможет сесть за руль, выехать на пустырь со своим арсеналом, пострелять по воображаемым мишеням, образы которых он носил в голове после ночных катаний по городу, и в эти мгновения в нём что-то зрело, что-то росло и множилось, прорастая в сердце и душу.
 
В один из своих ночных рейдов, Али оставил машину в нескольких кварталах и решил пройтись пешком по району ночных клубов и баров. На одной из улиц его кто-то окликнул. Кто-то в толпе напротив ночного клуба приветливо махал ему рукой. Али подошел ближе и увидел счастливое лицо инструктора по стрельбе. Инструктор был не трезв, очень болтлив и прилипчиво дружелюбен. Он предложил ему зайти в клуб, обещал веселье и гарантировал, что Али не придётся жалеть. Внутри их встретил наполненный дымом и брызгами стробоскопов бедлам с призраками людей. Было не продохнуть и не протолкнуться. Они пробрались к бару, инструктор взял себе двойной бурбон, Али согласился на колу. Принесли напитки. К удивлению Али в клубе были только парни. Они танцевали, целовались в засос, выкрикивали что-то нечленораздельное, поглощая текилу, виски, марихуану,  кокаин и минеты. Над баром из красных, светящихся букв было выложено «Жизнь развивается бездумно, и мы зовём это эволюцией!», ниже - «Ничто не истинно, дозволено всё!». Происходящее здесь было подчинённо этим двум сентенциям. Дух анархии, смешанный с приторным мускусом гомосексуальности, заполнил всё пространство.  Инструктору было интересно об Али все: семья, учёба, работа. Узнав о банке, поинтересовался хохоча, не планирует ли Али его ограбить и не нужна ли ему пара сильных рук. Али слушал весь этот поток слов и сожалел, что случай в тире был всего лишь иллюзией. Допив колу и воспользовавшись моментом, он вышел из клуба и, минуя улицу, заполненную шлюхами, вернулся к машине.  Выехав на ночной пляж, он заглушил мотор и наблюдал за светящейся от света луны рябью волн. «Ждать больше нет смысла, – думал он. – Когда ничто для тебя не имеет значения, когда отрицаешь всё, чем окружает тебя жизнь, остаётся один единственный аргумент для этого мира – сделать то, что считаешь единственно необходимым».

Утро прокралось тихо, неслышно. Океан замер в штиле, и только встающее из-за его края солнце делало эту картинку реальной. Когда диск солнца приподнялся над кромкой воды,  над её бликами в ослепительном свете вдруг возник знакомый ему  силуэт девушки. Айне была одета в лёгкое, прозрачное платье, под которым в свете солнца сияло её изящное тело, а кучеряшки рыжих волос сплетались с лучами Гипериона. Она шла по солнечной дорожке океана в направлении горизонта. На мгновение Айне остановилась, повернула к нему лицо и, оставив свою улыбку в его памяти, растворилась в солнечном свете. Али проснулся. Жар солнца накалил кузов машины, превратив её в духовку. Окунувшись в океан в одежде, он сел за руль и погнал машину в сторону даунтауна. Купив в оружейном магазине несколько коробок патронов для пистолета и винтовки, Али приехал домой, выложил покупку в шкаф в своей комнате, где за одеждой висела винтовка и лежал между бельем кольт. Али принял душ, надел форму охранника и в положенное время пересменки был на своём посту в хранилище. День прошёл так же, как и сотня других унылых конторских дней. Домой он вернулся поздно, неслышно пробрался по спирали винтовой лестницы в свою комнату, скинул с себя одежду, и едва коснувшись, постели, провалился в сон.

6.
Отец закончил молитву, свернул коврик и молча прошёл мимо Али, вернув его от воспоминаний к реальности. Кофе в турке был горяч и крепок. Налив его в чашку, Али вышел в яблоневый сад и спрятался в тени деревьев. Он сидел на земле скрестив ноги, и его мысли были направлены вглубь себя. Он перебирал возможные варианты своего существования в конце жизненного пути и видел только одно решение:  сделать то, что решил сделать. Был ли выбор? Нет, он его не видел. Силой обстоятельств он был подведён к черте, за которой была безграничная свобода. Солнце начало клониться к горизонту, тени ушли. Али вернулся в свою комнату и пролежал там до наступления темноты. Он слышал, как семья собиралась к ужину, слышал, как стучалась в его дверь мать. Когда звуки в доме стихли, он встал, достал из шкафа ружьё, кольт, надел ремень с патронажем, распихав по ячейкам заряженные обоймы. Пистолет за пояс, винтовка за спину, в таком виде он спустился в зал, где дремал его отец. Али мгновение смотрел на поникшую фигуру, достал пистолет и прицелился в его голову, помедлив, перевёл ствол в область сердца, снял предохранитель и опустил оружие, так и не нажав на курок. Он вышел в тёмную теплоту летней ночи и положил оружие на заднее сидение машины.
 
Машину он оставил в квартале от места. Взяв оружие, Али пошёл через тёмные проулки, пахнущие мочой и гнилью. Приближался шум главной улицы. Под светом фонаря возле мусорного бака сидел на корточках джанки. Он держал зубами конец ремня, перетягивающего руку, пытаясь попасть в вену маленьким жалом инсулинки. Его не спугнул проходящий мимо Али, сейчас его ничто не могло спугнуть. Чуть дальше в тени дерева мелькали белые пятна чьих-то ягодиц, и было не различить состав участников спонтанной страсти. Пройдя через арку, он оказался напротив клуба, где когда-то встретил инструктора.  Возле входа, как обычно, стояла очередь ожидающих,  её преграждало жирное тело чернокожего охранника, он казался в два раза выше и три раза шире всех, кто стоял в очереди. Али сделал шаг назад в тень арки, снял с плеча винтовку, уперев её в плечо, он прицелился, раздался хлопок, пуля прошла на вылет, проделав сквозную дырку в бычьей голове охранника. Его туша рухнула на обезумевшую очередь, начался хаос. Выйдя из укрытия, Али направился к входу в клуб, справа от него раздался выстрел, пуля прошла по касательной, срезав немного кожи на его плече. В двадцати шагах от него стоял человек с пистолетом, он успел произвести ещё два выстрела мимо цели, до того как точный выстрел Али уложил тело  смельчака на тротуар. В зал клуба он вошёл без особых препятствий. В хаотичном мигании стробоскопов, в облаках искусственного дыма, под шум музыки двигались призраки человеческих тел. Али вскинул ружьё, прицелился наугад, выстрелил, кто-то упал, вокруг тела расступились, но остальные продолжали агонию танца. Он прицелился ещё раз, выстрелил, попал. От него с криком начали разбегаться люди, по толпе пошла цепная реакция паники, кто- то пытался прорваться к входу, но был остановлен пулей Али. Музыка исчезла, её сменила какофония человеческого ужаса. Каждый выстрел был новой смертью, каждая смерть взрывалась в голове Али вспышкой счастья. Подобно ребёнку, топчущему песочные фигурки на пляже, с каждым выстрелом он входил во вкус и хотелось  разрушать ещё и ещё. Он сменил обойму. Люди пытались бежать, давились у единственного выхода в панике, топча ногами упавших раненых. Али возобновил стрельбу, он нажимал на курок ещё и ещё. И снова каждый выстрел – новая смерть, каждый выстрел - отнятая жизнь, каждая отнятая жизнь как подтверждение его величия. Его сознание, подобно сознанию жреца Вуду, растворялось в кровав- красном потоке иступлённого танца смерти.
 
Робби нервно курил на террасе своего дома. За десять лет совместной жизни с женой у них появился дом с долгом банку до почётной старости, трое детей: два мальчика-погодки пяти и шести лет и двухлетняя дочь. С рождением каждого ребёнка интимная жизнь супругов становилась всё невыносимей. Попытки последних шести месяцев заняться любовью   заканчивались фиаско. У Робби не стоял. В душе он упрекал в этом жену, но опыт, вызванный этим предположением, лишь подтвердил его опасения, что дело не в этом. Как ни старалась Люси из отдела кадров сосать у него на заднем сидении Плимута – тщетно.  Его упаднические мысли прервал сигнал пейджера. Это был срочный рабочий вызов, ситуация 01, что означало вооружённый захват заложников. У бойца спецназа было пятнадцать  минут, что бы прибыть на базу, вооружиться и получить инструкции.

Спецназ рассредоточили на две группы, расположившиеся у входов в ночной клуб. По информации от свидетелей происшествия внутри клуба был один человек арабской внешности, он вёл беспорядочную стрельбу из армейской винтовки. Было принято решение штурмовать клуб. Когда здание отключили от электричества, в него ворвалась первая группа, Робби был в числе первых вошедших внутрь. Ориентировались по приборам ночного видения. Приблизившись к танцевальной площадке, в зал забросили несколько дымовых гранат.  В ответ из глубины зала раздалось два выстрела, определивших позицию стрелявшего. Наступила тишина. С криками о помощи на середину зала выбежал мужчина, Али разглядел в темноте его силуэт, выстрелил, крик прекратился, но с противоположной стороны зала раздалось два выстрела. Али зашел за колонну, сменил обойму.

Робби определил позицию стрелявшего, он был лучший в группе, стрелял лучше всех,  но в человека стрелял впервые. Стрелявший обнаружил себя с другой стороны колонны,  сделав несколько выстрелов. Робби видел его в прицеле, но помедлил. Он сообщил по рации, что на позиции и может стрелять, получил одобрение. Али появился из-за колонны, сделал выстрел, и в следующую секунду в его сознание ворвалась вспышка, за которой последовало падение в бесконечное ничто. Его тело рухнуло, оставив в эфире лишь атом его неприкаянной души.

Робби, как того требовала инструкция, доложил, что цель снята, и когда его сознание из состояния орудия для убийства вернулось в состояние прежнего Робби с его житейской мишурой, он обнаружил, что у него стоит. Это была эрекция, какой он не знал с первой брачной ночи. Это обстоятельство настолько поглотило его сознание, что всё происходящее в следующие десять минут для него было несуществующим, потусторонним.
 
6.


Робби исступлённо сидел перед бутылкой пива в ночном баре. Пинта виски и пять пива не дали ожидаемого результата. Из сознания упрямо не уходил пережитый им опыт. Он не знал, что с этим делать, но знал точно, что хочет пережить это ещё не раз.

Заголовки утренних газет кричали о национальной трагедии, о разгуле исламского экстремизма и экстремизма вообще как глобальной проблеме человечества. Популисты оживились. Гей- сообщество возбудилось до предела. Пятьдесят геев убитыми и двадцать ранеными – такого они не помнили со времён третьего рейха! Исламское государство взяло на себя бремя вины, пообещав, что так будет с каждым геем планеты. Рвущийся к президентской власти миллиардер Дональд выступил с призывом ужесточить политику геноцида на ближнем востоке.  Нация  рукоплескала стоя.

Солнце клонилось к горной цепи, заливая красным светом вершины скал. В кишлаке недалеко от Кабула играли дети. Три мальчика и две девочки гоняли вокруг глиняной одноэтажной хибарки обруч от бочки. Их звонкие голоса и смех разрезали вечернюю тишину. Недалеко на возвышенности сидел немой старик в потёртом халате и тюрбане. Его иссушенное, выжженное солнцем лицо смотрело в сторону заката. В хибару зашло несколько мужчин в одежде чабанов. В какой-то момент к детскому смеху издалека стал примешиваться посторонний механический звук. Беспилотник подлетел к кишлаку со стороны гор. Невидимая рука определила цель, нажала на кнопку пуск, и через несколько секунд глиняная хибара и всё, что было в ней и вокруг, превратилось в пыль, разорванную плоть, крик детей и ужас бегущих к месту трагедии женщин и мужчин. Они бросились вытаскивать из-под завала раненых и мёртвых. Женщины кричали в небо проклятия, в безумии рвали на себе волосы. Последний луч солнца сверкнул на застывших в глазах немого старика слезах. День сменила ночь, что бы её сменил день. Мир продолжал набирать обороты в стремлении к неизбежному, и ничто в нём не менялось, несясь по спирали к концу всех начал.