Лошади для третьей мировой

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

ЛОШАДИ ДЛЯ ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ
Рассказ

1.
Колхозный конюх Иван Петрович Курочкин, в темной клетчатой рубахе и старых брюках, с головками от серых подшитых валенок вместо шлепанцев на ногах, сидел у себя в избе за столом боком к растворенному на вечернюю улицу окну и занимался очень важным делом. Перед ним на клеенке в голубую клетку стоял флакон тройного одеколона и лежал клок ваты. Тут же была картонная коробка от фотоаппарата «Смена», в которой хранились  разные ценные вещи, как-то: старые прямоугольные часы «Звезда», брошки и сережки, медные и алюминиевые колечки, которые когда-то носила хозяйка, крестики на цепочках и разная прочая мелочь, которая в разное время попала в эту особую коробочку. В ней же Иван Петрович держал и свои боевые награды.

Он вынимал из коробки не глядя то орден, то медаль и, смочив кусочек ваты в одеколоне, протирал разноцветные полосатые ленточки колодок и эмаль самих орденов и медалей. Лет им было уже прилично, и награды потускнели и нестираемой будто пылью покрылись, но под ваткой с одеколоном молодели, ярче становились, веселее.

Обработанные таким образом награды он складывал поодаль в два ряда. В нижнем ряду уже лежали медали «За отвагу», «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», верхний ряд открывал орден Красной Звезды, и он лежал пока один.

Иван Петрович и раньше, бывало, перед тем как нацепить перед праздником на хороший костюм награды, протирал их от пыли и осматривал, все ли в порядке. Но никогда он, наверно, не делал это с таким тщанием, так неторопливо и старательно. И выражение лица его при этом, и движения губ, то складывающихся в трубочку, то расплывающихся в легкую улыбку, и озадаченные движения вверх серых бровей, и пристальный взгляд в какую-нибудь подозрительно грязную точку на поверхности очередного ордена или медали – все говорило в эти минуты уж если не о волнении, то о внутреннем особом состоянии, которое всегда бывает у человека в предвкушении предстоящего необычного события.

Осматривая добытый из коробки орден Красного Знамени и собираясь уже и по нему пройтись ваткой с одеколоном, Иван Петрович взглянул на ходики рядом с зеркалом на белой дощатой заборке, отделяющей спальню от горницы. Они показывали без семи минут восемь. Надо было поставить точное время, и он отложил орден, приподнялся и повернул белую пластмассовую ручку приемника, висящего в простенке меж окон. «Концерт номер два для фортепиано с оркестром Фредерика Шопена прозвучал...» – выкрикнуло радио женским голосом громко, на всю избу, и Иван Петрович быстро увернул ручку обратно, а потом сделал потише.

Он сел и стал протирать знамя на ордене, и желтые буквы, составляющие слова призыва к пролетариям всех стран. Узловатые, в суставах и с загрубевшей кожей пальцы его, не привыкшие к тонкой работе, неловко держали ватный тампончик, от которого резко пахло одеколоном. Радио едва слышно шипело, а когда он положил почищенный орден на клеенку рядом с Красной Звездой и вынул из коробки орден Славы, в приемнике пропикало и тот же женский голос объявил, что московское время теперь девятнадцать часов и будут передавать последние известия.

Иван Петрович встал из-за стола, сходил подвел часы и, вернувшись  на место, принялся наводить блеск на орден Славы. Неторопливо действуя тампончиком, который уже слегка потемнел от стираемой пыли, Иван Петрович вполуха слушал о том, будто в Хельсинках один тамошний министр встретился с немецким министром и имел с ним беседу насчет каких-то там дел. Потом стали рассказывать, будто на Кубе, как и у них в колхозе, тоже вроде как сенокос идет, только что сафрой называется, и тоже, как и к ним, из города Гаваны, из самой столицы, значит, шефы на село понаехали и рубят тростник на сахар.

«Вашингтон. Соединенные Штаты форсируют приготовления к размещению на территории Британских островов2 крылатых ракет. По свидетельству газеты «Мейл он санди», на военно-воздушную базу в Уэлфорде доставлены две ядерные боеголовки для этих ракет. В общей сложности НАТО планирует разместить на территории Великобритании 160 крылатых ракет. Осуществление этого плана будет очередным шагом «ястребов» к подталкиванию мира к термоядерной катастрофе», – услышал Иван Петрович и произнес медленно и с отрешенным как бы видом, но голосом, в котором сквозь покладистый тон слышались даже нотки угрозы:

-От стервятники! Пусть попро-обуют... Пусть попробуют...

Потом передавали другие разные известия о том, чего там и где за границей делается, а Иван Петрович подумал о том, что больно уж много что-то стали говорить про военную опасность и что будто мир скатывается  в  пропасть атомной катастрофы.


2.
Когда стали передавать спортивные новости, а он стоял у кровати и прикреплял ордена к пиджаку, который лежал поверх покрывала, вернулась с фермы жена. Мария Алексеевна, невысокая и сухонькая, в черном халате и резиновых, черного же цвета, сапожках, в зеленом, в белую клетку платке только порог переступила, как удивленно-настороженно принюхалась и спросила:

-Это не одеколон ли пролил?

И, увидев, чем занят Иван Петрович, спросила опять равнодушно, скидывая сапоги:

-На какой это праздник посередь лета собрался?

Она обулась в тапочки, а Иван Петрович, не отрываясь от своего важного дела, произнес:

-А вот завтра в район приглашают, в военкомат.

Он сказал это, и ему стало немного совестно, оттого что он сказал неправду: на самом деле в военкомат его никто не приглашал.

-Не с учета ли снимать? – сказала Мария Алексеевна, расстегивая пуговицы халата и наблюдая, как муж ее бережно поднимает за плечики пиджак.

-Так, конечно, наверно, с учета, – неуверенно произнес Иван Петрович.

Он стал надевать пиджак, и награды его мелодично зазвенели.

-Так в повестке-то ведь написано, зачем, – сказала Мария Алексеевна, снимая халат и оставаясь в темно-синем платье.

-Кабы я повестку эту видел, – сказал отрывисто Иван Петрович. Деланно-равнодушное выражение лица его, какое было, когда жена вошла в избу, теперь исчезло, и колючий взгляд из-под насупленных бровей был устремлен в пространство меж окон.

-Это Клашка Морозова, свистушка, что-то вертит, – продолжал Иван Петрович, надев уже пиджак и вытаскивая сбившийся ворот рубахи. – Встречает это седне меня у магазина – на обед шел – и говорит: дай-ка мне, говорит, твой военный билет, съезжу, говорит, с учета тебя сниму. Хватит, говорит, отслужился, отвоевался.

-Наверно, у них уж там порядок такой, – возразила Мария Алексеевна, вешая халат на гвоздик слева от двери, где висели разные фуфайки и большой серый плащ Ивана Петровича.

-Хм, порядок, – произнес Иван Петрович, поворачиваясь в сторону зеркала над комодом. – Не могот у них быть такого порядка. Она думает, что это больно те просто: взяла свозила твой военный билет, из списков вычеркнула – и гуляй на все четыре, будто ты баба какая невоеннообязанная. Ее еще в проекте не было, когда я в гвардейской танковой кровь проливал, Берлин брал. Вот ее где-нибудь могут взять да и вычеркнуть из каких-нибудь списков, только не нашего брата-фронтовика.

-Что ты больно уж на нее окрысился, соли ведь те на хвост не насыпала, – проговорила Мария Алексеевна, снимая с головы платок и вешая его на тот же гвоздик, на котором висел теперь ее халат.

-Свое отвоевал так, – добавила еще.

-Погоди-ко, не пригодимся ле, – многозначительно кивнул, разглядывая себя в зеркало, Иван Петрович. - По радиву-то вон чо говорят.

-А чо говорят? – спросила Мария Алексеевна, и руки ее, расчесывающие и приглаживающие волосы, замерли над головой.

-А говорят, в Англию две головки к атомным ракетам американцы привезли, а всего, говорят, у них будет там что-то около полутора сот этих ракет. И что, говорят, эти ястребы-стервятники норовят спихнуть мир в пропасть термоядерной катастрофы.

-Седне лектор из района приезжал, – проговорила на это Мария Алексеевна, принимаясь опять расчесывать волосы, – сказывал, что атома этого столько сейчас наприпасали, так если, говорит, все в одном месте взорвать, так земной шар, слышь, как картошина, разломится. Говорит, лед весь на Северном  полюсе  растопится  и  будет опять  всемирный потоп.

-И про всемирный потоп говорил? – спросил, усмехнувшись, Иван Петрович, расстегивая пуговицы пиджака.

-Дак  и  так  знамо, что тогда потоп и будет, – сказала Мария Алексеевна. - Ой, пойду ведь, – спохватилась она. Ужин-от ведь готовить, поди-ко.

Она ушла на кухню, а Иван Петрович, снимая пиджак, слышал, как  жена   переставляет там посуду. Он положил пиджак на кровать, одернул полы, поправил награды и произнес громко,  чтобы жена слышала:

-Есле они, гады, опять полезут и по сельсоветам станут снова мужиков на войну созывать, я опять пойду. Танки мыть, а пойду.

-Выглянь-ко в окошко-то, – услышал он в ответ.

Не чувствуя подвоха, он подошел к окну, у которого сидел, когда чистил награды, и, облокотившись на подоконник и выставив голову на волю, оглядел улицу. Она была пуста. Только перед домом в траве бродили куры да у Михаила Свистунова через две избы наискосок рыжая собака у ворот чесала за ухом.

-Ну, выглянул дак... – произнес он нерешительно, оглядывая улицу еще раз приметно и в оба конца, но ничего особого опять не заметил.

-Глянь-ко, не Иван ле там Петрович на войну идет в полной амуницие?

-Тьфу, тя!.. – ругнулся Иван Петрович и отошел от окна.


3.
По раскаленным угольям гуляют переливы бело-розового сияния. Нестерпимо печет  руки,  колени и лицо. Голубовато-сизый дым, наполнивший баню, ест глаза и душит. Иван Петрович сидит на корточках перед топкой, торопливо достает из-под лавки дрова и сует их в жар. Сухие сосновые поленья вспыхивают и начинают гореть, наполняя баню дымом и веселым звонким треском, а языки пламени жадно облизывают плавный овал прокопченного бока восьмиведерного котла. Под толстой деревянной крышкой уже шипит кипяток, и пар мешается с дымом. Иван Петрович, морщась заслезившимися глазами, подставляя огню то правую, то левую щеку, все бросал поленья в пламя под котлом, наконец выдохнул шумно и, цепляясь за края лавки и черные, прокопченные косяки двери, кряхтя и охая, полез через высокий порог в предбанник, вытянув шею и торопясь глотнуть свежего воздуха.

Потом он сидел на низенькой деревянной скамеечке, привалившись спиной к теплым бревнам, и курил, щурясь от солнца и дымка папиросы. Справа, далеко-далеко, за полем, над тонкой зубчатой полоской леса ярким кругом на бледно-пыльном мареве висит солнце, и на него можно глядеть не мигая и не боясь чихнуть. На соседней усадьбе, у Семушина Демьяна, у бани, стоит красный «Москвич», на котором его сын с женой и дочерью приехали вчера в гости.

У него, у Ивана Петровича, на усадьбе – длинные и темные лежат на траве тени от забора. Слева, у сарая с дровами, в загородке, бродят овечки. Но Ивану Петровичу сейчас не до овечек и не до демьяновых гостей, да и вообще... Он сидит, курит, поглядывая на дым, молочно-белый в солнечных лучах на темном фоне травы, и думает о...

Впрочем, чего тут думать. Думай не думай, а сто рублей не деньги. Отслужил, значит, свое, Иван Петрович, отвоевался. Всю войну прошел, от начала до конца, да еще и японцев съездил разгромил, русскую землю от всякой дряни очистил, а теперь вот не нужен стал. Хотя, оно, конечно, думал тут же Иван Петрович, успокаивая себя, раз положено когда с учета сниматься, значит, оно так и нужно. Если устарел. Но ты зачем так делаешь со старым фронтовиком, вспомнил он опять Клашку Морозову.

Он был почти уверен, что в сельсовет пришло приглашение прибыть ему в военкомат такого-то числа и к такому-то часу, и там соберут еще других, таких же, как он, отслуживших свое, и военком, полковник Ермолаев, будет про каждого говорить о его боевом пути и благодарить за боевые заслуги. И может, еще кто из районного начальства, предрик или даже сам первый секретарь райкома, выступят и расскажут всему народу о том, как ударно трудится над выполнением планов пятилетки бывший рядовой гвардейской  танковой  армии, а ныне конюх колхоза «Мир» Иван Петрович Курочкин. И еще он, наверно, вручил бы памятные подарки и пожелал бы здоровья в труде и счастья в личной жизни.

Так вот оно, по его мнению, должно быть, так, наверно, и есть, да только Клашка Морозова это все хотела ему подстроить, чтобы не ездил.


4.
Мысли его были прерваны неожиданным протяжным и тонким скрипом. Иван Петрович оглянулся на звук и увидел в черном проеме двери в ограду неожиданную гостью – молодую учительницу Викторию Андреевну. Прямые и строгие очертания темно-кремового платья, белые босоножки, черные вьющиеся волосы и недеревенской, особой какой-то красоты лицо ее – все в ней говорило о том, что она – учительница.

Увидев ее, Иван Петрович вспомнил, как прошлым летом, когда она приехала по распределению к ним в село и ей выделили целый пустующий дом, он ходил к ней перекладывать печь и дымоход, а потом она поила его водкой, и он, как жена потом сказала, ляпнул этой учителке спьяну, что он, Иван Петрович, – Герой Советского Союза, а геройскую звезду на фронте потерял. И после того случая, как только на глаза эта Виктория попадалась, ему каждый раз было больно неудобно, что тогда про Героя наврал. И сейчас, когда учительница шла к нему по тропочке мимо грядок с луком и морковью, парников с огурцами и помидорами, Ивану Петровичу опять стало совестно за то свое пустомельство. Да и настроения из-за Клашки Морозовой не было.

-Добрый вечер, Иван Петрович, – кивнув, поздоровалась подходя Виктория Андреевна, с улыбкой глядя на него.

-Здорово, – ответил он сухо. За забором он видел красный «Москвич», а сбоку, краем глаза, ее. – Садись, что стоишь, – кивнул он и передвинулся на правый край скамейки.

-Ничего, спасибо, – сказала Виктория Андреевна. Она присела на краешек скамейки, в сторону, на девичий манер подобрав ноги. – Что, баню топите?

-Да, топлю вот, – кивнул Иван Петрович и постучал указательным пальцем по белой трубочке папиросы, стряхивая в траву под ноги пепелок. Издаля подъезжает, так бы сразу и говорила, что печь ремонтировать.

-Вечер какой теплый, – произнесла Виктория Андреевна, глядя на закат. Дело у нее к Ивану Петровичу было важное, и она думала, что прежде надо «разговорить» старика.

-Вечер хороший, – согласно кивнул Иван Петрович, опять постучав указательным пальцем по папироске. Известка у него была, песок тоже, за глиной он сходит, пожалуй что, и завтра, как приедет, вечером.

-Я вот, Иван Петрович, зачем к вам пришла, – сказала Виктория Андреевна, обратив на него взгляд и теребя сухую травинку.

-Зачем? – произнес неторопливо и покладисто Иван Петрович, и взгляд его в эту минуту приобрел как бы даже значительность. Он уже ожидал услышать привычный рассказ о том, что печь совсем развалилась, и думал: так и быть уж сходит к ней отремонтирует печь-то. И ни копейки не возьмет, и ни капли в рот. Девка хорошая.

-У нас сейчас в колхозе лагерь труда и отдыха старшеклассников работает, – сказала Виктория Андреевна. – Так не выступите ли вы, Иван Петрович, перед ребятами? Вы ведь участник войны и наград, наверно, много имеете?

Еще никто и никогда не приглашал его выступать где-нибудь и рассказывать о войне и о своем участии в ней. Ему случалось в районной газете читать и по радио слышать, что ветераны выступают перед школьниками и рассказывают про войну. Иной раз он думал, что когда-нибудь и его пригласят, и он нацепит все свои награды и пойдет. Но сегодня, сейчас, было не до этого.

-Ну как, Иван Петрович? – нарушила молчание Виктория Андреевна. – Ребята у нас в лагере из старших классов, будущие солдаты, скоро в армию пойдут. Так о боевых подвигах старших поколений им обязательно надо знать.

-Ну, какой уж от меня прок, уж устарел дак, – сухо произнес Иван Петрович, хмуро глядя на красный «Москвич». – Вон сейчас подкидывал дак, – кивнул он назад, – присел перед печкой-то, дак чуть и вылез. Немного бы, дак и задохся.

-А мы бы за вами машину прислали, я бы договорилась с председателем. В тот раз еще, осенью, помните, приходили ко мне печь ремонтировать, так рассказывали, как храбро воевали, я тогда еще подумала, что приглашу как-нибудь к ребятам, – сказала Виктория Андреевна. Ей очень не хотелось уходить отсюда ни с чем.

Во, и эта издевается, подумал Иван Петрович. Мало ли мужик, когда выпьет, чего не наплетет.

-Подумайте, Иван Петрович, – сказала Виктория Андреевна.

-А... чо думать, – отмахнулся Иван Петрович. – На селе фронтовиков-то не я один, – сказал он и бросил под ноги в траву окурок и подумал: приглашать приглашает и тут же над тобой же еще и насмехается.

-Ну что ж, извините, – произнесла Виктория Андреевна и встала. – Я думала, вы согласитесь.

Она попрощалась и пошла обратно по тропочке между гряд, а ему вдруг стало неудобно, оттого что отказался, но сегодня никакого настроения не было. Иван Петровмч встал, собираясь пойти в баню и помешать в печке под котлом, а двери из ограды опять заскрипели тонко и протяжно, и показалась Мария Алексеевна с ведром.

-Достань-ко воды, – сказала она, подходя к нему и протягивая ведро. Иван Петрович взял его и пошел к колодцу, тут же, у бани.

-Вот и ладно, съездишь так, хоть к брату зайдешь. Давно не бывали, – сказала Мария Алексеевна, а потом добавила громче, чтобы муж обязательно услышал. - Смотри, не пей там, а то и до дому не доедешь.

-Нет-не-ет, – заверил её Иван Петрович, снимая крышку с колодезного сруба, и с радостью подумал, что старуха больно вовремя ему напомнила – заначку не забыть, две недели терпит уж, и вот – на. И еще добавил для полнейшей убедительности: – Что я, дурак, что ли? В экую-то жару.


5.
От села до райцентра двадцать семь километров. Это, прикинул Иван Петрович, примерно минут тридцать-сорок езды. Он сидел на втором сиденье слева по ходу, под табличкой «Места для пассажиров с детьми и инвалидов», и глядел в окно. Дождей уже не было две недели, и по просохшей укатанной дороге автобус бежал бойко. Время от времени задок его подпрыгивал на ухабах, и тогда на площадке у задней двери грохотало запасное колесо и металлически звякали два мятых ведра на ступеньках. Народу было немного, всего несколько человек, все знакомые из села. И Иван Петрович знал уже, куда и зачем едет каждый, и все знали также, куда и зачем едет сегодня их колхозный конюх Ванька Петрович.

Он чувствовал себя неловко и скованно в своем новом костюме, почти новых полуботинках, почищенных женой сегодня утром, в голубой рубахе и матерчатой черной фуражке-восьмиклинке, из которой еще не было вынуто картонное колечко, и она еще смотрелась будто новая. Он сидел излишне прямо, чуть откинув назад голову и положив прямую руку на никелированную трубку над спинкой переднего сиденья, и поглядывавшие на него время от времени знакомые замечали, сколько торжественности и невозмутимости было и в позе Ивана Петровича, и в выражении его лица. Весь вид его говорил будто:  «Да, глядите, вот какой он может быть, Ванька Петрович». К тому же он вымылся вчера в бане, а сегодня утром сбрил всю щетину и чувствовал себя сейчас очень чистым, свежим и будто помолодевшим.

Миновали Панкратенки. За деревней, у фермы, закладывали силос, и Иван Петрович видел через пропыленное стекло, как трактор утюжит в траншее зеленую массу, и голубой «ЗИЛ» с доверху наполненным травой кузовом пятился к траншее, и шофер далеко высунулся из кабины и глядел назад. Потом потянулось большое поле низкорослого подсолнуха. Он цвел уже вовсю, и до самого леса вдали все по эту сторону дороги было сочно-желтым под ярко-голубым небом.

Он глядел на это желтое подсолнуховое море, и мысли его были уже там, в военкомате, и он пытался представить, как все там будет: как его встретит военный комиссар полковник Ермолаев и о чем они будут с ним беседовать. Он не знал, как снимают с учета, но ему казалось, что, когда вычеркнут из списков или еще как там отметят, что для службы в запасе он уже не годен, полковник Ермолаев пригласит его к себе на беседу, поблагодарит за службу, про то, как воевал, попросит рассказать, про семью, про детей, про житье-бытье поинтересуется. И уважительно все так, приятно. А потом здоровья и долгих лет жизни пожелает и руку на прощание пожмет.

А может, думал еще Иван Петрович, не снимут его с учета. Только вроде как соберутся его из списков вычеркивать, а полковник Ермолаев скажет: «Не надо его вычеркивать. Вон он, гвардеец, еще каким молодцом. А неровен час – атомная катастрофа, тогда как мы без него?»

-Выходит кто в Кошуричах? – выкрикнул, высунувшись из-за стеклянного ограждения, молодой рыжий водитель, когда автобус уже ехал по деревне и впереди показался столбик с большой красной буквой «А» на прямоугольной металлической пластинке. Ответа не последовало, и автобус прошел мимо, потому как на остановке никого не было.

Сразу за деревней начался лес, и Иван Петрович, глядя, как проплывают мимо медно-желтые в свете утреннего солнца стволы стройных сосен, темно-зеленые разлапистые ели и белые стволы берез, опять представил, как он там появится и как встретит его военком. Подойдет он к дверям, где военком занимается, постучится, приоткроет двери. «Можно?» – скажет он. «Да-да, войдите», – скажет Ермолаев, а потом увидит, что это к нему он, Иван Петрович, пожаловал, из-за стола поднимется и произнесет обрадованно: «О-о-о! Заходи, дорогой Иван Петрович, заходи, не стесняйся». И навстречу пойдет и обнимет крепко, по-мужицки.

А дальше вот Иван Петрович не мог представить, что будет. Потом, наверно, военком предложит ему сесть в большое кожаное кресло, глубокое и уютное. Кресло у военкома обязательно должно быть: у всех больших начальников такие должны быть, чтобы посетителей важных принимать. А потом он, наверно, прикажет ординарцу чаю им с лимоном принести в кабинет. А потом они будут пить чай и беседовать. И все так деликатно и важно. И Ермолаев перед этим еще прикажет никого к себе не допускать, пока с гостем, с Иваном, то есть, Петровичем, беседу не закончат.

В автобусе было жарко, и Иван Петрович снял и положил на колени фуражку и опять стал глядеть в окно. Занятый разными мыслями о том, как и что у него будет там, в военкомате, он опять представил себя сидящим в кресле у военкома и беседующим. Вот говорят они, говорят о том о сем, а потом Ермолаев возьмет и скажет: «А знаешь, – скажет, – Иван Петрович, обстановка сейчас в мире такая напряженная, такая кругом конфронтация и... эта... гонка вооружений, что никак нам нельзя тебя с учета снимать, и не желаете ли, мол, вы, Иван Петрович, еще послужить?»

«Конечно, – скажет тогда он, – какой разговор, я с полным удовольствием». Нет, так у военных не годится, тут же оборвал себя Иван Петрович, надо встать и сказать, что служу, мол, Советскому Союзу. «Вот на этом спасибо тебе большое, – скажет тогда Ермолаев, – я знал, что на старых гвардейцев всегда можно надеяться».


6.
В таких вот приятных размышлениях и прошла у Ивана Петровича дорога, и когда он на автостанции райцентра вышел из автобуса, было несколько минут десятого. Наверно, в военкомате уже занимаются, подумал он и, спросив у какого-то мужчины в шляпе, как пройти к военкомату, направился туда. По дороге он еще два раза спрашивал у прохожих, где найти военкомат, и когда, наконец, увидел впереди длинное деревянное здание и ворота с большой красной звездой, сердце его вдруг взволнованно забилось. Он замедлил шаг и стал оглядывать и поправлять пиджак и награды, даже снял и надел снова фуражку, чтобы красивее сидела на голове, вытащил из кармана брюк носовой платок и высморкался на всякий случай.

Проделывая все эти приготовления, он не спускал взгляда с ворот со звездой, а когда подошел к ним поближе, сквозь редкие металлические прутья, из которых были сварены ворота, увидел во дворе две черные «Волги» и двух солдат около них. Шоферы, наверно, подумал Иван Петрович. Солдаты стояли поодаль, у штакетника, разговаривали и курили, а когда он проходил мимо, поглядели в его сторону.

Наверно, какие-нибудь офицеры приехали, подумал Иван Петрович, шагая по дощатому тротуару к военкоматовскому крыльцу и поглядывая на блестевшие чернотой и никелем машины и на шоферов. Может, даже генералы, подумал он еще. И догадка о том, не связан ли их приезд как-нибудь с появлением здесь его, мелькнула вдруг.

Поднявшись на крыльцо, он еще раз осмотрел себя, снял фуражку и с волнением, но стараясь, чтобы было уверенно и решительно, открыл дверь. Минуя полутемный коридор и открыв вторую дверь, он оказался в большой комнате, ярко освещенной солнцем, которое било в три зарешеченных окна слева. Справа было несколько дверей в кабинеты, а у самой двери, где он сейчас стоял, за столом сидел молодой прапорщик.

Прапорщик вопросительно взглянул на него, и Иван Петрович только хотел поздороваться с ним и сказать, зачем он сюда явился, как дверь с малиновой табличкой «Военный комиссар Ермолаев В. П.» медленно отворилась и из кабинета один за другим стали выходить подполковники и полковники. Они громко переговаривались и смеялись. Последним вышел генерал, очень полный и солидный, и Иван Петрович, как завороженный, с волнением глядел на его шитые золотом погоны и показавшиеся Ивану Петровичу очень широкими и яркими лампасы.

Офицеры двинулись к выходу, и прапорщик, который, как только они появились в комнате, вскочил и встал по стойке «смирно», вдруг грубовато ухватил Ивана Петровича за локоть и довольно нелюбезно отвел, а вернее сказать, оттащил его вправо, в угол, освобождая проход к дверям. И хоть Ивану Петровичу такое обращение, вызванное служебной прытью прапорщика, не понравилось, но было не до этого.

Прапорщик, оставив его, снова вытянулся и, вскинув руку к козырьку, вперил подобострастный взгляд в генерала. Иван Петрович вдруг тоже спохватился и, повинуясь уже давно забытому чувству долга в такой ситуации, выпятил грудь и вскинул руку к уху, забыв, что, как говорят в армии, пустой голове не козыряют.


7.
-Добрый день, – произнес негромко и коротко кивнул ему генерал, улыбнувшись при виде такого нарушения воинского устава.

-Здравия желаю, товарищ генерал, – произнес с хрипотцой и изменившимся от волнения голосом Иван Петрович. Он тоже кивнул при этом, но не отнимая руки от вершинки уха. Он глядел на пожилого, его, наверно, возраста или даже немного старше, генерала и улыбался, радуясь такой встрече и своей солдатской молодой выправке. Генерал хотел пройти мимо, но, видя, должно быть, такое к себе внимание старого фронтовика, остановился напротив. Лицо его, показавшееся Ивану Петровичу по-генеральски суровым и неприступным, осветила улыбка, и он протянул Ивану Петровичу руку, произнес медленно и очень уважительно:

-Здравствуйте.

-Здравствуйте, товарищ генерал, – произнес Иван Петрович и пожал пухлую и теплую генеральскую руку. При этом он качнулся чуть вперед, отведя чуть взад левую руку с фуражкой, и награды зазвенели в тишине комнаты. Подполковники и полковники, сопровождавшие генерала, тоже остановились, и кто кивнул, кто сказал «здрасте», кто ничего не сказал, – Иван Петрович не видел. Но все смотрели в эту минуту на него.

-Вот она – старая наша гвардия, настоящий герой, – произнес генерал, указывая на награды Ивана Петровича и обращаясь к сопровождающим его офицерам. - Сразу видно – храбро воевали, –произнес, кивнув на награды, генерал. – А кем сейчас работаете?

Офицеры, составляющие свиту генерала, глядели на Ивана Петровича и терпеливо ждали конца разговора.

-Конюхом в колхозе, товарищ генерал, – ответил Иван Петрович. Он стоял теперь перед генералом и все старался не волноваться и не тушеваться, но руки, мявшие края фуражки, выдавали его.

-Что ж, похвально, – без тени иронии произнес генерал. – Лошади и в армии всегда будут нужны.

-И я того же мнения, товарищ генерал, – произнес Иван Петрович, только тут почувствовав, что волнение его проходит.

-Извините, нам надо идти. Всего доброго, – сказал генерал и протянул на прощанье руку.

-И вам, товарищ генерал, доброго здоровьица, – сказал Иван Петрович с радостной улыбкой, опять пожимая эту широкую и отечески теплую генеральскую ладонь.


8.
Потом все вышли, и комната опустела. Молодой прапорщик, стоявший все время навытяжку и уставший, должно быть, от напряжения, облегченно вздохнул и, сняв фуражку и положив ее на край стола, обернулся в сторону Ивана Петровича и спросил равнодушно и сухо:

-По какому делу, папаша?

-Я к товарищу Ермолаеву, к военкому, – произнес Иван Петрович и сделал два шага по направлению к столу.

-Так он же только что вышел, – сказал, усмехнувшись, прапорщик.

-А... куда он? А долго он... это... проездит? – произнес Иван Петрович, нерешительно кивая в сторону двери.

-Военная тайна, – с улыбкой человека, который может сказать, а может и не сказать, произнес молодой прапорщик. – А вы по какому делу?

-С учета сниматься. Звонили тут, кажется, в сельсовет, – сказал Иван Петрович, чувствуя, как глупо звучит его нерешительный ответ. Самозванцем ведь приехал.

-А-а... вон четвертый кабинет, – указал на дверь прапорщик и, забыв уже будто об Иване Петровиче, открыл стол и достал оттуда какие-то бумаги.

Иван Петрович направился через комнату к двери с цифрой «4». Он жалел сейчас о том, что не увидел Ермолаева и что теперь придется дожидаться его. Потому что ведь как?.. Беседа и... это... в общем... и чай, и... Короче, без Ермолаева они тут что хотят с ним, то и сделают. Возьмут еще и в самом деле с учета снимут. Им что. А случись мировой катаклизм или этот, как его... апокалип? И лошади, генерал говорил, армии нужны. У него даже мелькула мысль не ходить пока в этот четвертый кабинет, дождаться Ермолаева, но...

Он вошел. Он думал, что увидит офицеров, на худой конец прапорщиков, потому как ведь военное учреждение и кому как не военным тут работать. Но в небольшой комнате, уставленной впритык столами, заваленными разными бумагами, было, как у них в колхозной бухгалтерии. Никаких признаков того, что здесь военный объект. И самое удивительное, что сидят тут, как и в бухгалтерии, одни бабы. Хотя нет, вон и мужик есть, заметил Иван Петрович маленького и щупленького, почти лысого уже, своего одногодка справа у стены.

На столе, за которым этот мужичок сидел, стоял длинный ящик с какими-то карточками, и Иван Петрович не сразу этого мужчину заметил. Когда он вошел, все обернулись и поглядели на Ивана Петровича и задержали взгляды на его орденах и медалях.

-Слушаю вас, – произнес мужичок, отрываясь от бумаг, отводя руку с авторучкой в сторону и вопросительно уставившись на вошедшего.

-Я вот... с учета сниматься, в общем, – сказал нерешительно Иван Петрович. Потому что Ермолаева нет и никто уже его, Ивана Петровича, не спасет от... Да хотя ведь он как раз за этим и приехал, чтобы с учета сняться. Но, может, тогда бы... И генерал вот говорит, что для армии лошади позарез нужны, а значит, и он, Иван Петрович, тоже позарез.

-Могли бы и не ездить сами, – произнес на это мужчина. – Не утруждать себя. Ваша личная явка совсем не обязательна. Отдали бы в сельсовет военный билет, и мы бы сняли вас автоматически, – произнес он вежливо и уважительно, но Ивана Петровича не столько, может, слова его, сколько эта именно уважительность по отношению к нему взбесила и вывела его из себя. «Старый ты хрыч, – в сердцах ругнулся про себя Иван Петрович. – А-вто-ма-ти-чес-ки! Старого фронтовика, гвардейца, и орден Славы, и Берлин брал, и вдруг – автоматически! Разве бы Ермолаев допустил?»

-Давайте ваш военный билет, – сказал, не глядя на него, мужчина в нарукавничках и таким тоном, будто он с утра до вечера только и делает, что у всех просит военные билеты.

-Пожа-алуйста, – произнес Иван Петрович таким тоном, будто у него этих билетов хоть пруд пруди, и с видом человека, который богато зажил.


9.
Брат Ивана Петровича Семен жил на улице Кооперативной, недалеко от небольшого, заросшего камышом и осокой пруда. В этой части райцентра новое строительство не вели, и все здесь было по-простому, по-деревенски. Иван Петрович неторопко шагал по старым, местами не прибитым и хлопающим доскам тротуаров и видел то гусей у обсыпанных пухом луж посреди дороги, то яркие цветы в палисадниках иных домов, то какую-нибудь шавку, бесцельно петляющую среди редких кустов акации. Во внутреннем кармане пиджака, у сердца, он нес сейчас бутылку «Пшеничной», и она слегка тянула его за ворот и приятно холодила грудь.

Не думал, не думал Иван Петрович, что так у него все сегодня обернется. Не думал, не ду-умал. Все не по нему вышло, все не так. Одни унижения и оскорбления его, Ивана Петровича, личности. Генерал – вот хороший мужик. Это – свой мужик. Оказывается, есть, е-есть у него, у Ивана Петровича, гвардии рядового танковых войск, еще порох в пороховницах. Не совсем еще брошеный он человек.

Увидев дом брата, небольшой, выкрашенный желтой краской, с резными наличниками и остекленной верандой, окна которой были сейчас распахнуты, Иван Петрович обрадованно подумал, что Семен скорее всего дома, а когда приблизился к калитке палисадника, то увидел и его самого.

Опершись на костыли и несколько отставив взад единственную ногу (штанина правой, оставленной под Брестом, была аккуратно подогнута и заправлена сбоку под ремень), Семен держал в руках черный резиновый шланг, который тянулся к насосу у колодца, и поливал гряды. Длинная, сверкающая на солнце дуга брызг била по широким листьям огурцов, высокой темно-зеленой щетине лука, густой зелени морковной ботвы.

Семен был всего на год старше Ивана и очень похож на брата. Такие же неброские черты лица, смугловато-землистая кожа которого уже значительно тронута временем и изрезана морщинами, такие же пепельно-рыжеватые и изрядно поредевшие уже волосы, только разве что Семен несколько повыше Ивана да сутул от костылей.

Через полчаса, когда позади были уже взаимные приветствия и самые главные новости и хлопоты Семена (больше, правда, Ивана) насчет закуски, которую собрали по-мужицки, на скорую руку, братья сидели на веранде. День обещал быть жарким, и Семен был в коричневой безрукавке, а Иван – в своей голубой парадной рубахе с засученными до локтей рукавами. Пиджак его лежал в стороне, на старом диване, рядом с которым были прислонены к стене Семеновы костыли.

Облокотившись на стол, с видом важным и многозначительным, Иван Петрович рассказывает:

-...на награды, это, на мои поглядел и говорит: вы, говорит, Иван Петрович, настоящий герой. Если бы, говорит, не вы, так еще неизвестно, как там, под Сталинградом, дело бы обернулось. Так, гвардейцы, говорю, они завсегда впереди были и никогда не подводили. Потом спрашивает: где, говорит, вы сейчас работаете. Хотел я ему сказать, что бригадиром, мол, да зачем, думаю, врать, не люблю я это – врать. Конюхом, говорю, работаю, за лошадями ухаживаю. Он как обрадуется, даже из кресла встал, в кожаных креслах у военкома в кабинете сидели. И, спрашивает, сколько у тебя лошадей-то? Мне, говорит, обязательно надо знать, чтобы на примете держать. Шестнадцать, говорю. «А нет ли, – это он спрашивает, – у них на копытах трещин или расщелин, не свалены ли?» Что вы, говорю, товарищ генерал, лошадей я блюду-у. У всех ноги в порядке, ни на которой ни потертости, ни коростины — ни боже упаси. «А нет ли, – это он опять, – у которой каких пороков сердца или энфиземы легких?» Это по-научному энфизема, а по-простому, по-нашему, – меха. Меха эти бывают, когда лошадь загонят и все у нее в легких хлопает и булькает. А я ему – что вы, говорю, товарищ генерал, лошади у меня первый сорт: все здоровые, все при экстерьере, а рысистые – страсть как, и все буденовской породы. Сам Буденный после гражданской выводил. И вообще, говорю, товарищ генерал, казак сам не съест, а лошадь накормит. Не извольте, говорю, беспокоиться, лошадей содержу, а хоть в любую минуту под седло. Он как это услышал, так прямо расчувствовался. Вот за это, говорит, большое тебе спасибо и большая благодарность. И руку жмет и улыбается, это. Доброго, говорит, те здоровья, Иван Петрович. И вам, говорю, тоже доброго здоровьица, товарищ генерал. Так что, говорит, береги лошадей-то. Вдруг понадобятся, так я к тебе заеду. Ну так что, говорю, гостям завсегда рады. Вот...


10.
Иван Петрович замолчал и, весь пребывая в том состоянии человека, который не только пригласил, а уже принимал у себя генерала, взял пачку с папиросами и стал добывать из нее «беломорину».

Семен, слушавший брата внимательно, но с чуть хитроватой полуулыбкой, достал вилочкой махонький – в сметане чуть видать – рыжик, отправил в рот и, жуя, произнес неторопливо, глядя при этом в блюдце с грибами:

-Ну это ты, маленько, кажись, призагнул, что генерал насчет лошадей интересовался. Какие сейчас лошади. Это тебе не гражданская, чтобы на боевом скакуне летать, орать и саблей размахивать.

Он сидел через стол напротив брата, и костыли его были прислонены к подоконнику веранды.

-Нечо-о, лошадь, она завсегда сгодится: и воду возит, и воеводу.

-Да ну-у, – махнул на это вилкой Семен. – Сейчас таких дур понаделали, ракет этих, что не только лошади, а и танки не нужны будут. Случись чего, ни фронта, ни тыла не будет.

-Ну ты тоже сказанул – танки не нужны, – с саркастической ухмылкой мотнул головой Иван Петрович, задетый даже несколько за живое такими словами брата и в то же время в душе довольный, что о генерале и лошадях брат больше не помнит.

-Ну так, может, оставят для разнообразия, а решающее слово за ракетами, – пошел на уступку Семен, снова накалывая и отправляя в рот рыжик. – М-м, хороши грибы! – помотал он головой и даже зажмурился от удовольствия. – Ешь, пока есть, – кивнул он брату на блюдце с рыжиками. – А то, смотри, не ровен час ахнет над макушкой «нейтронка», рыжики-то останутся, а нас с тобой – тютю, будто и не было. И бутылка вон тоже останется, – добавил он, кивнул на початую «светлую» и усмехнулся своей удачной шутке. А Иван Петрович, облокотясь на стол, спросил:

-Вот ты все дома сидишь, делать те нехрен, газетки да журнальчики разные почитываешь. Ты мне вот чего скажи. Между прочим, все интересуются. Ты скажи свое грамотное мнение – война будет?

-Кто ее знает, – пожал плечами Семен, откусив хлеба и отправляя в рот кусок бело-красного шпига.

-Ну, как вот твое мнение? – напирал Иван  Петрович.

-Мое мнение? – переспросил Семен, уже посерьезнев. – А мое мнение вот такое. Еще не было такого оружия, которое не было бы пущено в ход. С камнями на мамонтов ходили? Ходили. С копьями и стрелами да разными стенобитными машинами крепости брали? Брали. А в первую и во вторую мировую чего только не придумано было, все в ход пускалось. Вот и я так же думаю, что, если есть бомбы, они когда-нибудь, наверно, будут взрываться. Вот мое мнение.

-О-о-о, ты как вон, – произнес Иван Петрович, не зная, что ответить на это.

-Оружие уже само просит, чтобы его в ход пустили, – продолжает Семен Петрович. – Так ведь и у каждого человека. Вот, допустим, у тебя не было, к примеру, топора, и ты его купил и наточил. И ты мимо него ходишь и видишь, какой он у тебя новый, хороший и острый. И ты думаешь, что не зря ведь ты его купил. И ты его берешь и идешь чего-нибудь по хозяйству делать, то есть применяешь. Да просто если и по лесу идешь и в руках у тебя палка, так и то норовишь хоть по лесине да этой палкой стукнуть, хоть мухомор какой да поддеть.

-Все у тебя хорошо больно да гладко. А ты не думаешь, что ни одна палка, и ни один топор, и никакая бомба без человека с места не сдвинется. И если человек не захочет, будут эти бомбы, как чушки, валяться, – возразил Иван Петрович, затягиваясь папиросой и глядя теперь прямо и уверенно через стол на брата.

-Конечно, если не захочет, тогда не будет никакого оружия в ходу, – согласился Семен. – А если его такая прорва понаделана, значит, наверно, хочет?

-Это стервятники-ястребы только хочут, а нашему брату, простому человеку, прожить охота отпущенный век, землю потоптать, ребенков понянчить. Весь народ во всем мире на борьбу за этот мир поднялся. Вон телевизор-от посмотришь, так одни демонстрации протеста.  Нет,  говорят, атомной  войне,  и точка.

-Понятно, помирать раньше времени кому охота. Вот и идут демонстрации, и деньги в Фонд мира собирают. А военные промышленники знай себе оружие куют да капитал наживают. Я вот думаю, так хоть кричи не кричи о мире, оттого мир ближе не станет. Действовать надо, – сказал Семен Петрович и опять наколол вилкой кусочек сала.

-Вот ты, вроде, и грамотный мужик, – возразил неторопливо Иван Петрович, протягивая руку в сторону окна и стряхивая пепел папиросы на улицу, – а того еще не понял, видать, что если все поднимутся и скажут – не быть войне! перекуем, мол, товарищи, мечи на орала, – и не будет войны. Только надо, чтобы каждый обязательно этого сильно захотел и поднялся бы. Вот ты думаешь, мы в двенадцатом году почему не дали Наполеону Россию захватить, а?

-Ну-у, вспомнил! – усмехнулся Семен, жуя кусочек сала.

-А в Отечественную такого сильного Гитлера почему разгромили?

-Сильнее оказались, – уверенно ответил Семен.

-Понятно, что сильнее, да не столь оружием, сколь духом.

-А больше – оружием, – настаивал Семен.

-Нет – духом. Тогда ведь, сам знаешь, в каждом человеке был такой дух – прогнать врага, все для фронта, все для победы, – с твердостью в голосе и во взгляде произнес Иван Петрович. – И если у каждого человека такой дух борьбы за мир заявится, никакая ни бомба, ни крылатая ракета и с места не двинется. Только чтобы каждый, – наставительно произнес и потряс папиросой перед собой Иван Петрович. – Вот ты, например, что для мира сделал? – спросил он, глядя на брата.

-Я-то?.. Я ноне весной хряка завалил, – сказал Семен и на мгновение замолчал, с каким-то затаенным внутренним спокойствием глядя на брата. – Не больно большого, правда. Два у меня было. И сдал полностью в потребсоюз, а деньги – в Фонд мира.

-Неуж всего хряка – и в Фонд мира? – не веря своим ушам, произнес Иван Петрович и от удивления рука его, протягивавшая  папиросу в сторону окна на улицу,  замерла на полпути.

-Все-е до копейки. Хоть, может, лишнюю гайку какую к нашей ракете на мои деньги привернут, и то хорошо, – сказал Семен Петрович с невозмутимым видом, а потом спросил в свою очередь, взглянув на брата: – Ну а вот ты что для мира делаешь?

-Я? – переспросил Иван Петрович. Вопрос, надо сказать, застал его врасплох. Потому что сам он никогда его себе не задавал. Ему всегда казалось, что это кто-то и где-то там, в Америке, или Европе, или в Москве, или в каких других крупных городах, где митинги и демонстрации идут, может за мир бороться. Или, допустим, на фронте с оружием в руках врага бить. Вот там есть где человеку в борьбе за мир себя показать. А как ему? Но он все же нашелся.

-А я, между прочим, сколь лет уж все перед школьниками выступаю. Все приглашают, как ветерана войны, рассказать о войне и как храбро воевали. Приглаша-ают, хожу-у, – говорит Иван Петрович, покуривая и с невозмутимой улыбкой глядя на брата. – Вчера вон вечером баню топлю, учительница наша идет, Викторией звать – дадут же имя. Приходите, говорит, пожалуйста, Иван Петрович, к нашим старшеклассникам в лагерь труда и отдыха, о войне расскажите и о том, как воевали. Почему, говорю, не прийти, приду, обязательно приду, говорю. Завтра же и приду, сегодня то есть, вечером. Они ведь еще сопля-аки-и и через год, через год еще в армию только пойдут, – говорил Иван Петрович, с широкой улыбкой глядя на брата и желая как бы увидеть и в его лице сочувствие тем «еще соплякам». – Обязательно пойду и расскажу, почему мы победили в этой страшной войне. Им наш мирный труд охранять, пусть они будут духом сильны. Потому как если каждый силен будет, так войне ни в жись не разродиться, – сказал он, и выражение лица его было в эту минуту очень уж серьезным, и последнее слово очень уж смешно прозвучало при таком его выражении, и Семен, хохотнув, поправил:

-Не разродиться, а разразиться. Не баба ведь.

-Вот-вот, не разразиться, – сказал Иван Петрович и тут спохватился: – А мы чего сидим болтаем, водка стынет. Дай-ка по сто грамм за мир-от, – предложил он.

-За это грех не выпить, – согласился Семен.