При выставлении на сайте проза.ру в формате word появляются какие-то черточки, пробелы. Будьте снисходительны, это не по моей вине. Постараюсь устарнить их...
К А Р Е Н О Г А Н Д Ж (ОГАНДЖАНЯН)
И С Н О В А
К А Р А Б А X . . .
Роман и повесть
Ереван 2019
УДК 821.161.1(=19)3Огандж ББК 84(5Арм=Рус)4
О 361
Карен Огандж (Оганджанян)
О361 И снова Карабаx... Роман и повесть. Ер.: Эдит Принт, 2019. 160 с.
Седьмая книга известного арцахского писателя, поэта, право защитника с международным именем, доктора философских наук, профессора, лауреата международных премий мира и прав челове ка Карена Оганджа (Оганджаняна) включает в себя продолжение трилогии о карабахском движении.
В настоящую книгу вошли роман «И снова Карабах» и повесть
«Возвращение в Гандзасар».
УДК 821.161.1(=19)3Огандж ББК 84(5Арм=Рус)4
ISBN 9789939753973
© К. Оганджанян, 2019
© Эдит Принт, 2019
Посвящаю светлой памяти моих родителей
Рипсимэ Арамянц и Левона Оганджаняна
О книге Карена Оганджа
«И снова Карабах»
Седьмая книга известного арцахского писателя, поэта, правозащитника с международным именем, доктора философских наук, профессора, лауреата международных премий мира и прав челове ка Карена Оганджа (Оганджаняна) включает в себя продолжение трилогии о карабахском движении.
В настоящую книгу вошли роман «И снова Карабах» и повесть
«Возвращение в Гандзасар», которые, в отличие от первой книги трилогии «Карабах 1988», написаны в совершенно ином жанре. Если «Карабах 1988» явился прекрасным образцом эпического художественнопублицистического жанра, то роман «И снова Ка рабах» и повесть «Возвращение в Гандзасар» написаны в не менее притягательной манере мемуарнохудожественной. Книга логи чески завершает тот эпический и исторический путь, который вместе с героями трилогии прошёл свой нелегкий путь народ Ар цаха (Нагорного Карабаха) в своём стремлении к Справедливости и Свободе.
Герои романа и повести простые люди, сам народ, его лидеры, которые, как и все арцахцы, боролись с чудовищной, бесчеловечной системой Советского Союза, пытавшейся любыми средствами уничтожить свободолюбивый порыв армянской нации, который стремительно разлагал устои самой тоталитарной в истории человечества страны.
Если в первой части трилогии автор мастерски показал величие Духа карабахского и всего армянского народа своей борьбой, породившего центробежное движение на всём пространстве Со ветского Союза, то в двух других частях трилогии автор глав ным образом концентрируется на проблемах, возникших после начала карабахского движения, на вопросах нравственности и морали. От этого историческая значимость трилогии ничуть не теряет своей привлекательности, а наоборот, построенные на основе мемуарного повествования, две последние части трилогии звучат в высшей степени человечно и жизненно.
В романе «И снова Карабах» описание сцены разговора с зерка лом можно поставить в один ряд с лучшими экзистенциальными произведениями великих мастеров прозы. И в романе, и в повести читатель встретит изобилие захватывающих историй, порой комических и забавных... Разочарование, надежда и уверенность в правоте выбора, сделанного армянским народом в 1988 году, есть главный лейтмотив настоящей книги.
Выход в свет книги «И снова Карабах», которая является седь мой по счету, изданной в течение четырнадцати месяцев, бес спорно, станет прекрасным достижением в истории армянской русскоязычной прозы, и не только...
Гаянэ Бегларян, литературный критик
Ирина Марутян, литературовед
И С Н О В А
К А Р А Б А X
Роман
В тот год мне минуло тридцать. И, казалось, уже ничто не изменит привычного уклада жизни. Но наступил февраль, и шквал людского «Миацума!» до неузнаваемости преобразил мою жизнь. С тех пор я был уже не тем легкомысленным, опьяненным удачами холостяком, а страдальцем, в которого вселилась вселенская грусть. Правда, в отличие от других, я не третировал себя безысходностью положения, а старался брать от жизни все, что еще возможно. Ибо жизнь продолжалась, и хотел я того или нет, именно она определяла мое бытие. Создавшееся положение было той оболочкой, за которой остались все те же проблемы, но уже с другим окружающим меня миром. И это, прежде всего, были но вые друзья, для которых, как и для меня, главным в жизни стало постижение истины, сколь бы горькой она ни была.
Наша революция открыла мне Жорика, ставшего мне близким другом. Он был единственным, кому я мог излить свою душу, и потому я всегда с таким трепетом ожидал встречи с ним. Сегодня он пришел в сером костюме. Серый цвет очень шел ему и выгодно выделял его ясные голубые глаза. Я заметил седину на его золотистой бородке. И на мое замечание он поспешил меня успокоить: «Ничего страшного, стареем».
«Стареем», долго не выходило у меня из головы, так не хоте лось мириться с этим. Но время неумолимо уводило нас за черту юности. И хотя я не чувствовал себя постаревшим, тем не ме нее, внешние признаки беспощадного будущего уже давали о себе знать. И хорошо, что не было возможности долго думать об этом, не то можно было сойти с ума. Однако то, что волновало меня, Жорика, каждого арцахца, было настолько серьезно, что думы о возрасте казались ничтожными перед мыслью о надвигающейся катастрофе.
Мы начали вспоминать как наши триумфальные достижения, до неузнаваемости преобразившие облик планеты, явившиеся де тонаторами всех позитивных процессов, произошедших в стра нах Восточной Европы, так и, увы, наши промахи.
В этот январский день 1989 года, в день создания комитета особого управления НКАО, нам обоим не хотелось признаваться в том, что, прославившись на весь мир непоколебимостью своего духа, мы во многом проиграли. Проиграли, потому что растеря ли свое главное оружие единство. Потому что к руководству движением пришли карьеристы и дельцы от политики, разобщив шие единство народа. Горько было сознавать, что единства у нас хватило только на дни Великого февральского противостояния. И самой яркой страницей истории нашего движения был февраль 1988 года. Но проигрыш не означал, что народ отступил от своих требований. Именно это и заставляло многих активистов движе ния искать пути выхода из кризиса, куда умело завел нас Горбачев через своего опытного эмиссара Аркадия Вольского.
- Ты думаешь, Вольскому удалось задушить наше движение? спросил меня Жорик.
- Я думаю, что даже он, «хитрая лиса» прозвище, полученное им в Афганистане, вполне осознает, что это штиль перед очередной бурей, и потому столь отчаянно, хотя и не подавая виду, стремится добить остатки здоровых сил нашего движения.
Я говорил долго, аргументируя каждую мысль, этого требовал от меня Жорик, который, задавая множество вопросов, пытался моделировать программу наших будущих действий. Все это время меня захлестывали противоречивые чувства от необыкновенной гордости до отчаянного уныния. Перед моим взором мелькали картины февральского прорыва. Я смотрел на жестикулирующего Георгия, а видел перед собой массу людей, исступленно кричавших на площади «Миацум!». Голодных, стоящих по колено в слякоти, скопившихся у громадных костров, разведенных на площади на виду у памятника основоположнику тоталитарного государства Ленину. Отчаявшиеся люди верили в победу своего духа. Эта вера сплотила их в один грандиозный кулак, подсознательно направленный против «серпа и молота», на котором, как на кресте, висел, пригвожденный коммунистами, страдающий армянин.
Воспоминания о 88м и мысли о сегодняшнем дне приковали все наше внимание. Хоть я и старался несколько раз переменить тему разговора, тем не менее через некоторое время она снова возвращалась к арцахской проблеме. В этот день мы еще не знали, как проявит себя орган, образованный для подавления карабахского движения, и потому не могли определиться в отношении наших будущих действий. Но сегодня я впервые почувствовал по-настоящему омерзение к человеку, которого еще недавно обожествлял. В том, что Горбачев распустил органы власти в Арцахе, я рас сматривал как надругательство над памятью десятков тысяч невинных жертв землетрясения, над живыми арцахцами, скандировавшими больше полугода лозунги «Ленин партия – Горбачев». Теперь и Ленин, и партия, и Горбачев ассоциировались у них с самыми хмурыми временами истории человечества. Путь от наивного лозунга «Ленин партия – Горбачев» до сегодняшнего прозрения был путем постижения Истины...
Жорик ушел поздно вечером. Я остался дома один. Родители уже второй день были на даче. Я снова погрузился в раздумья. Временами брался за ручку, пытаясь в стихах излить смятенный крик души, но ничего достойного не выходило. И я пошел спать. Время было близко к полуночи, когда какое-то внутреннее волнение заставило меня выглянуть в окно. Несмотря на зимнюю стужу за окном, небо было в звездном решете. Открыв окно, я заметил, что в стороне от всех звезд, прямо напротив меня заиграла бриллиантом большущая звезда. «Что это? недоумевал я. Неужели это правда?». Свет становился все ярче и многоцветней. К городу с невероятной скоростью приближался какой-то объект, светящийся изнутри огнем. Он завис на небе недалеко от меня, покачиваясь то вправо, то влево, а то и исчезая прямо на глазах, и тут же снова возвращаясь на прежнее место. Меня охватило чувство магического ожидания. Я ждал, что небесный незнакомец, в сотни раз превышавший размеры обычной звезды, спустится возле моего дома и из него выйдут инопланетяне. То, что висело перед моим взором, определенно имело неземную природу, это было яснее ясного. Внутренний страх и вместе с тем неуемное любопытство охватили меня, разыгралась моя фантазия. И я пожелал, чтобы инопланетяне непременно спустились ко мне. Я хотел попросить их помочь нам. Я верил, что они, в отличие от советских обывателей, поймут нас, потому что ни к чему противоестественному никто из нас не стремился. Им наверняка было бы понятно наше стремление к Свободе.
Я стоял у открытого окна, не обращая внимания на жгучий холод, проникавший в мою комнату. Не помню, сколько времени я стоял, не смея даже шелохнуться, боясь упустить из вида непонятного и вместе с тем такого желанного пришельца из далекого космоса. Моему отчаянию не было предела, когда после до вольно-таки долгого свидания моя надежда, моя огненная тарелка, сорвавшись с места, умчалась прочь.
Я еще долго стоял возле окна, все еще надеясь вновь увидеть не обычную «звезду». И только под утро, почувствовав во всем теле слабость и дрожь, пошел спать. Но мог ли я после всего увиденного уснуть?! Меня охватило ощущение щемящей пустоты, усилившееся болью в горле и в суставах, и я почувствовал, насколько люди беспомощны перед неразгаданными тайнами вселенной.
* * *
В моем городе, богатом своими обывательскими традициями, самым страшным считалось сделать то, что не вписывалось в строгие рамки устоявшихся канонов. И не дай бог было кому-нибудь «отличиться»: городские сплетницы только и ждали момента, чтобы до мельчайших косточек разобрать очередную жертву. После окончания института мне пришлось из-за болезни отца вернуться на Родину. Я тогда не предполагал, что моя жизнь, жизнь молодого юноши, может стать причиной столь повышенного интереса многих, тем более, что я старался не подавать по вода. Однако, как оказалось впоследствии, «зоркие глаза» замети ли что-то неладное в моем поведении и поспешили предупредить меня. Я недоумевал, когда знакомая пожилая женщина, остановив меня на улице, сочувственно произнесла: «Я боюсь, что ты ни когда не женишься, если не вырвешься из коварных когтей этой женщины».
- Это какой же женщины? возмутился я, глядя на лукавое лицо моей собеседницы.
- Не строй из себя дурака, будто не знаешь, о ком идет речь, ничуть не смущаясь, продолжала читать мне наставления тучная особа, не обращая внимания на мой возмущенный вид. И тог да моей вежливости пришел конец, и мне пришлось решительно попросить умолкнуть нежданную советчицу. Я отходил от нее в скверном настроении, ничуть не предполагая, что с этого дня мне придется пережить шквал оскорблений, осквернявших мои чистые, дружеские отношения с Ани Арамовной. Наши сплетницы ни за что не хотели верить тому, что между взрослой женщиной и юным парнем могут установиться столь близкие отношения без каких-либо интимных мотивов. Это никак не вписывалось в их представления об истинной дружбе…
Чего только я не пережил из-за своей дружбы с самой интересной женщиной Арцаха! Но я оказался крепким орешком, и по тому интерес к моему «порочному» влечению постепенно начал убывать. И все же многим очень хотелось узнать причину моего нежелания обзавестись семьей. «Может, ты болен?» вполне серьезно и сочувственно, не замечая всей пошлости и бестактности вопроса, спрашивали меня даже случайные прохожие. Что я мог сказать этим невоспитанным людям? Только лишь вежливо улыбаться и пожимать плечами, умудряясь при этом скрывать свое возмущение. Но случалось и так, что меня выводили из терпения, и на очередное настойчивое требование в признании половой слабости мне приходилось одной бестактным дамам грубо и цинично отвечать: «Дорогая, если вопрос моей мужской полноценности стал предметом вашего любопытства, то я предлагаю вам его немедленно удовлетворить.» Эти слова всегда имели магическое действие, тем более, что в большинстве случаев они произносились в присутствии посторонних, заставляя краснеть настырных бесстыдниц.
Теперь же, когда, казалось, страсти вокруг моей особы в связи с карабахским движением должны вроде бы поутихнуть, меня опять не оставляли в покое. На этот раз городские сплетницы и сплетники от меня требовали немедленно жениться для увеличения рода армянского. В такие моменты мне хотелось бежать от этих людей, казавшихся мне жалкими и злыми. Во мне появлялось стремление навсегда уехать из города, покинуть Родину. И если раньше сдерживающим фактором был больной отец, то теперь преградой стала наша борьба за независимость. Тяжелые события и муки народа связывали меня по рукам и ногам. Попробуй толь ко покинь Родину – тут же окрестят предателем, и это вполне соответствовало бы совершенному поступку.
* * *
Этого дня я ждал с нетерпением и, ступая по широким лестницам самого респектабельного здания Степанакерта, где до не давнего времени полновластными хозяевами были коммунисты, чувствовал определенное волнение. Я шел на первую встречу хозяйственных руководителей и активистов движения с Аркадием Вольским, эмиссаром Горбачева, организованную по инициативе самого диктатора области. Ей предшествовала встреча в узком кругу, на которой председатель комитета особого управления (КОУ) НКАО (Нагорно-Карабахской Автономной Области) попытался представить в розовом свете будущее Нагорного Карабаха. У Вольского была привычка оказывать особые знаки «уважения» к некоторым активистам движения с целью завоевания их доверия, тем самым порождая естественное чувство зависти у остальных. Это делалось с умыслом. Не зря же диктатор области, помимо прочих регалий, которыми была так щедро богата его биография, носил звание генерал-лейтенанта Комитета Государственной Безопасности СССР. Ближайший соратник покойного Генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Андропова знал, что делает. Результат был налицо. Его «узкий круг» после встречи с ним начал распространять всевозможные слухи в народе, что если не сегодня, то завтра наконец-то решится проблема Арцаха, но только надо всецело довериться КОУ, в особенности Аркадию Вольскому. И народ, до того единодушно вынесший свой негатив ный вердикт незаконно созданной новой власти, противоречащей Конституции СССР, очутился в состоянии растерянности.
Растерялись и многие активисты движения, в том числе и я, и потому с таким волнением я шел на эту встречу. Одно дело слышать информацию из первых уст, другое дело от подхалимов.
Уже на втором этаже, где размещался зал заседаний обкома партии, полукругом выходящий на улицу, было полно людей. В коридоре и в зале царило невообразимое оживление, дискуссии, вспыхивавшие в небольших группах, перерастали в шквал словопрений, взаимных обвинений, исходящих уже от массы вовлеченных в них людей, часто не слушавших друг друга, а лишь желавших высказаться. Странным было то, что наибольшую активность проявляли те, кто не отличался особым умом. Это было явлением дня и придавало нашему сегодняшнему движению, так заметно отличавшемуся от начального, столь неприглядный вид. Посторонний человек, не видевший лидеров движения в самом его разгаре, непременно сделал бы вывод, что оно руководилось людьми, далекими не только от политики и интеллекта, но и элементарной культуры полемики. Я был убежден, что всего этого можно было избежать, если бы в свое время кристально чистое ядро общества «Крунк» не разобщилось. Этим воспользовались такие люди, как повариха Арфения и продавщица по прозвищу «леди Валентина» выходцы из масс, к услугам которых для достижения своих честолюбивых целей прибегали некоторые лидеры «Крунка».
Вот и сегодня, еще до начала встречи, вольготней всех чувствовали себя именно «мама Арцахская», она же Арфения, и леди Валентина, перекрикивавшие всех. «Мама Арцахская» чувство вала себя, помимо всего прочего, и полновластной хозяйкой этого мероприятия. Разгуливая между активистами движения в своих белых шерстяных носочках, надетых поверх черных чулок, с на кинутой на плечи коричневой шалью из лебяжьего пуха, из-под которой виднелся серый шерстяной жакет грубой вязки, с допотопной кожаной сумочкой на руках, она великодушно, как подо бает вежливой хозяйке, перебрасывалась с каждым непременным «вуй, клхавыт шортам» (что означало «готова принести себя в жертву ради тебя»). Не оставила без внимания она и меня, более того, обняв за плечи, предложила сесть рядом.
- Ты знаешь, сказала она, многозначительно взглянув на меня хитрыми голубыми глазами, в которых проглядывалась неискренность, кроме тебя, я здесь никого не признаю. Все предали наши интересы, каждый стремится к власти. Им наплевать на страдания народа…
Повиснув на моей руке, она еще долго занимала мое внимание, часто говоря суровую правду, но временами делясь небылицами, в особенности, о бывшем первом секретаре обкома партии Генрихе Погосяне и аресте Левона Терьяна. Я удивлялся неуемной энергии этой женщины, отдавая должное ее деяниям в движении. Но в то же время я был глубоко убежден, что ее место в массах, а не в руководящем ядре движения. Время митингов, массового экстаза и прессинга неумолимо ушло в прошлое. И сегодня в борьбу должны были вступить иные силы, на ином уровне на уровне интеллектуалов и политиков. Это было велением времени, это доказала с первых же минут и сегодняшняя встреча. На фоне уравновешенного Вольского и его команды мы предстали озлобленными, не готовыми осмыслить происходящее и сделать из этого соответствующие выводы с пользой для нас...
Шум в зале прекратился не сразу, даже когда появился Вольский вместе со всеми членами КОУ. Он, до своего нового назначения не раз встречавшийся с таким составом в качестве специального представителя Президиума Верховного Совета СССР, терпеливо ждал, пока в зале установится тишина. Временами он тихим голосом перебрасывался остроумными шуточками. Я знал, что это его излюбленный прием, позволявший снимать напряжение в зале. И на этот раз, довольно-таки легко обуздав волнение в зале, он начал по одному представлять членов КОУ НКАО, сообщив, что они намерены в будущем пополнить состав КОУ энергичными руководителями предприятий и организаций области. В состав КОУ уже входили два армянина: председатель комитета народного контроля области Товмасян Владимир и председатель облисполкома Бабаян Семен. Из русских для меня незнакомыми оказались Плиев и Сидоров. Не было сомнения в том, что состав комитета подбирался самим Вольским, ибо взаимопонимание, царящее среди русских членов КОУ, говорило в пользу этой версии, тем более, что, как и Вольский, они доброжелательными улыбками реагировали на нелицеприятные реплики зала. После представления членов комитета Вольский довольно-таки пространно стал говорить о задачах КОУ, при этом делая основной упор на решение социально-экономических вопросов, пытаясь таким образом объяснить взрыв народного возмущения недовольством социальной политикой, проводимой прежним руководством Азербайджана. Однако, как только он попытался заострить свое внимание на этом, его тут же осекли из зала. Больше всех усердствовала в этом Арфения, ненавидевшая Вольского за то, что тот санкционировал арест Терьяна, ее непоколебимого кумира. Тонкий психолог, Вольский, видя настроение зала, быстро менял тему разговора, часто концентрируя внимание присутствовавших на бытовых мелочах, и, почувствовав, что между ним и залом вновь установилось взаимопонимание, переходил на прежнюю тему.
Так происходило несколько раз. Это был его испытанный при ем, которым он всегда пользовался с успехом. И я невольно вспомнил его первый визит в Степанакерт. Это было в марте I988 года. Тогда он встречался с рабочими конденсаторного завода. Тог да, как и сейчас, когда основная масса начала выкрикивать нелицеприятные слова в адрес руководства страны, он быстро менял тему разговора. Уставившись взглядом на молодую рабочую, он удивленно произнес: «Ой, вы только посмотрите! Какой прекрасный свитер! И где вы сумели приобрести его?» Люди были шоки рованы его манерой общения, никак не ожидая, что заведующий отделом ЦК КПСС может мыслить бытовыми категориями, и с симпатией начинали слушать этого необыкновенного человека. Он же, искусно варьируя этим, еще чаще, исходя из ситуации, заострял свое внимание на молодой девушке, время от времени повторяя: «А все-таки свитер у вас просто превосходный...».
Вот и сегодня, многие из присутствовавших, почувствовав, что Вольский опять увиливает от поставленных в лоб вопросов, и прибегает к излюбленным приемам, начали осекать его сразу, как только тот брался за свое. И ему, в душе понимавшему нас лучше других, ничего не оставалось, как честно отвечать на них. Именно тогда он и сказал, что в Москве разрабатывается от трех до семи вариантов административно-территориального решения проблемы Нагорного Карабаха. Один из вариантов предполагал, по его словам, присоединение области к Армении без Шушинского района, который при этом обменивался на Шаумяновский район Азербайджана, заселенный на 95 процентов армянами. Этот вариант вызвал такие споры и протесты, что в зале еще долго царил невообразимый гул. «Этому не бывать!» кричали одни. «Арцах без своей древней столицы Шуши?! возмущенно восклицали другие. Вы думаете, что говорите?! Это кощунство
- оставлять могилы наших предков этим варварам! Одумайтесь! О чем вы говорите? Этому не бывать!»…
- То же самое мне сказали армянские профессора, проживающие в Москве, парируя на обвинения, говорил он. Мне одного не понять, зачем вы за мертвых боретесь? Вам надо о живых ду мать, делать их жизнь лучше. Не лучше ли вам отделиться от Азербайджана, отдав им Шушу, чем оставаться с ней в кабале у Азербайджана?!
«Шуша наша! закричала рядом сидевшая Арфения, размахивая кулаками. Умрем, но не отдадим ее!».
- Арфения, миленькая, зачем ты так, ублажал слух активистки снизошедший до ее уровня Вольский, зная падкость Ар фении на особые знаки внимания со стороны руководящих людей. Он уже почувствовал по виду «мамы Арцахской», что он взял ее в свои руки и потому продолжил:
- Я не позволю, чтобы ты вместе со своим народом страдала... Арфения притихла, приняв важную позу, подобающую такой персоне, как она. А Вольский тем временем рассказывал о других вариантах, один из которых мне показался просто чудовищным, предполагавший переселение азербайджанцев из Карабаха в районы Азербайджана, где проживают армяне, а армян соответственно в места их проживания. Из всех предложенных вариантов приемлемыми, отвечавшими букве и духу нашего движения, были вариант присоединения области с его существующей структурой к Армении и вывод области из состава Азербайджана и ее подчинение Москве. Это соответствовало бы решению февральской сессии областного Совета и отвечало бы интересам жителей области и никак не противоречило бы международному праву, о приоритете которого над общесоюзным сейчас всюду говорят.
В отличие от предыдущих месяцев борьбы на этот раз никто из нас, присутствовавших в зале, не впал в эйфорию от много обещающих слов. У нас был горький опыт всегда оставаться у «разбитого корыта». Наш пессимизм в отношении предложенного немного разочаровал Вольского. И потому он, чтобы несколько за воевать наше доверие, решил вселить немного оптимизма в нас и стал рассказывать, как он планирует начать реконструкцию, ско рее всего конструирование экономической структуры области. По тому, как загорелись глаза у некоторых руководителей, нетрудно было понять, что многие из них были не прочь стать председателями или генеральными директорами новых укрупненных отраслевых объединений, с созданием которых опытный промышленник предполагал вывести предприятия и учреждения области из ведомственной подчиненности Министерствам Азербайджана в прямое подчинение Главкам и Министерствам союзного правительства. Пожалуй, это был самый привлекательный посыл в выступлении Вольского, реально обеспечивающий экономическую независимость области. Надежда еще более окрепла, когда Вольский показал проект Постановления правительства Рыжкова, согласно которому все финансовые и фондовые наметки должны были идти для области отдельной строкой, после пятнадцати союзных республик. Прими союзное правительство такое решение, это позволило бы области реально выйти на путь расцвета...
Помимо многих вопросов, в основном касавшихся безопасности граждан, возвращения имущества беженцам, поведения армии, по жестокости превосходившее действия фашистской Германии и сталинщины, активистов интересовал и вопрос пятисот мил лионов рублей, выделенных Постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 24 марта 1988 года на развитие области. Многих беспокоило то, что эти деньги, осевшие в разных министерствах и ведомствах Азербайджана, так и не дошли до Карабаха. Вольский пообещал, что деньги скоро будут полностью переданы в распоряжение облисполкома...
Встреча закончилась поздно вечером. Однако, несмотря на это, многие не спешили покинуть здание обкома, продолжая обсуждать программу нового руководства области. Безусловно, Вольский был самым популярным человеком в этот вечер даже при всем неоднозначном отношении к нему собравшихся активистов. Его долго не выпускали из плотного окружения. Он любезно отвечал на вопросы, но почувствовав, что вопросы, следующие один за другим, загоняют его в угол, сослался на усталость и начал пробиваться с помощью телохранителей сквозь обхватившее его кольцо людей.
«Да что вы на самом деле? повторял он, мы еще не раз встретимся, и у вас будет возможность обсудить со мной эти проблемы. А теперь мне необходимо отдохнуть. Вы же отдыхали перед тем, как прийти сюда? А мне еще кучу проблем решать после встречи с вами...».
Я находился рядом, когда Вольский проходил мимо и он, встретившись со мной взглядом, улыбнулся. Невозможно было не ответить тем же этому неординарному человеку, который в Карабахе играл для себя новую роль, от которого во многом зависела судьба нашего народа. Он это сознавал лучше других. И знал цену своей персоне, благодаря Карабаху ставшей одной из самых значимых во всем Советском Союзе. Вместе с тем он старался быть простым в общении и ничем не отличаться от простых граждан, разве что остроумием. Все, что он делал, подчеркивало его простоту. Это было видно не только по его образу жизни, который замечали наши всевидящие глаза, но и от всей его команды, ничем не отличавшейся от времен военного коммунизма. Образ Вольского вот уже несколько месяцев вызывал во мне неподдельный интерес и был неповторим для психоанализа. Что он говорил, как он ёрзал на месте от невыносимой желудочной боли, как руководил целой сворой прокуроров одной из гнусных подразделений казарменной страны, как лебезил перед многими активистами, лишь бы заполучить их поддержку, все это вызывало во мне неуемный интерес. Видя на практике его деяния, направленные на окончательное крушение нашего движения, я, несмотря ни на что, невольно проникался к нему уважением, не от того, что я также был сторонником краха нашей борьбы, нет! Меня, точно так же, как и многих других, влекло к нему его обаяние и острый ум, а также сознание того, что он так же, как и все мы, жертва тоталитарной системы, системы, уничтожившей армянскую государственность и породившей нашу проблему...
После встречи я вышел на улицу. Пересекая площадь, я заметил Зазё, бойко торговавшую семечками среди военных. Я замедлил шаг. Девушка, чуть более двадцати лет, на лике которой был запечатлен весь ужас страшной болезни Дауна, выглядела на все шестьдесят. Имея в разговорном запасе около пары десятков слов, добрая половина которых состояла из арсенала русской уличной брани, она чувствовала себя весьма вольготно среди русских военнослужащих, так же, как и она, не отличавшихся разнообразием лексикона. Я видел дразнящие лица военных, тупых, самодовольных, находящихся в состоянии блаженства по поводу выцеженных сальностей, и тут же слышал прерывистые: «ити на ху» Зязё, пускавшую свою дубинку, выструганную из дерева по образ цу военных, по детородным местам высоких, коренастых парней, ржавших от удовольствия общения с «карабахской мадонной» прозвище, полученное Зязё от военных, и чувствовал омерзение ко всему происходящему. И поскольку я никак не мог предотвратить эту сцену, тем более, что обе стороны были в диком восторге друг от друга, я поспешил домой. Пройдя изрядное расстояние от площади, я услышал вопли беснующихся мужиков. Я ужасался при мысли, что все это скопище скоро удовлетворит свою похоть в тесном салоне броневика на больной уродине, не осознающей своих поступков. Это было жутко, но это была реальность сегодняшнего дня… Такая же реальность, как и царящий разброд в нашем движении...
* * *
Почему-то в последнее время меня все чаще влекло к одиночеству. И если раньше одиночеству я предпочитал общение с природой, с любимым человеком, то теперь временами мне хотелось запереться в своей комнате и не видеть никого, даже родителей. Очутившись в своей комнате, я облегченно вздохнул, но ненадолго. Внутреннее напряжение, скорее всего какая-то жгучая пустота, вернули меня опять в состояние, близкое к депрессии.
Я бесцельно ходил по комнате, чувствуя большую потребность отпустить свои чувства. Слезы в последнее время облегчали мои страдания, но сейчас мне никак не удавалось пустить хотя бы слезинку. Я неторопливо вышел на веранду, где стояло большое зеркало. Первым, что я заметил, это мои глаза, выражавшие отчаяние. Подвинув стул, я присел напротив зеркала. На меня смотрело мое еще не тронутое морщинами лицо, несмотря на возраст Христа, со сверкающей лысиной. Некогда сильно травмировавшая меня проблема перестала теперь волновать. А ведь до недавнего времени, чего я только не делал, чтобы восстановить шевелюру. Время неумолимо делало свое дело, меняя мой взгляд на жизнь. И мне уже было безразлично, что я лысый. Но меня пу гало другое отсутствие какого-либо интереса к жизни. Хорошо, что ситуация в области вносила еще кое-какое разнообразие в мою жизнь, которая стала казаться взглядом со стороны. И не чьим то посторонним, а моим. Я подвергал себя объективному анализу, и казался самому себе жалким, мелочным, униженным. И пытался оправдать себя в своих же глазах, но делал все так неуклюже, что становился противен самому себе. Я жалел себя, жалел, потому что хотел изменить свою жизнь, но не знал, каким образом. Парадоксальным было то, что мои советы и рекомендации, будучи действенными и полезными для других, не раз выводившими их из подобных ситуаций, были непригодными для меня. За какое бы дело я ни взялся, я не получал никакого удовлетворения. Наоборот, новое дело неизменно приводило к разочарованию. И я все чаще и чаще уходил в свой мир, в свое непостоянное «Я», проводя наедине с собой время раздумий. Сидя возле зеркала, я долго всматривался в себя. С противоположной стороны на меня смотрел совершен но другой человек, лишь внешне напоминавший меня. Порой мне казалось, да что казалось, это так и было, что тот, за стеклом, был гораздо мудрее и прозорливее, чем я. Его многозначительный взгляд, пронизывавший меня насквозь, вызывал определенную не ловкость во мне, и я невольно опустил глаза. Я не мог вынести этого сурового, правдивого взора. Мне стало дурно, и я отошел от зеркала. Я старался забыться, не подходить к зеркалу: машинально разгуливал по комнате из угла в угол, просто так, убивая время. Но как только я приближался к веранде, мои нервы тут же напрягались. Я знал, что туда не следует входить, что там мне будет плохо. Но что-то, третировавшее изнутри меня, провоцировало чувство любопытства и толкало к зеркалу. И я подошел к нему, не смея поднять глаза. Я опустил взгляд на ноги. Испуг, охвативший меня ранее, отошел. В отражении зеркала я видел свои ноги. И я с хрупкой надеждой поднял глаза. На меня смотрел добродушный «Я», такой милосердный, отзывчивый, отчего мне стало легко на душе. Я был доволен собой. И напрасно мои родственники пытались убедить меня в том, что я о себе не думаю, распыляю все свои силы и время на других. «Так надо!» я понял это. Также думал и тот за зеркалом...
Я стоял и вглядывался в него. От него струилось какое-то тепло. Он уже не вызывал во мне отчуждения, испуга, наоборот, между нами установились доброжелательность и взаимопонимание, отчего мне становилось легко. Необыкновенная теплота, ис ходившая от холодного зеркала, приковывала мой взгляд к нему. Я видел в человеке, стоявшем всего в нескольких сантиметрах от меня, чуткого собеседника, понимавшего меня с полувзгляда. Стоило мне только вздохнуть или сделать едва заметное движение, как он с волнением реагировал на это, и, казалось, пытался выйти из своей рамки и протянуть мне свою руку, которую я так жа ждал пожать. Но этого не происходило, что меня очень огорчало, и в меня подсознательно подкрадывалось какое-то сомнение. Он, вероятно, это чувствовал лучше меня, и потому с него начала сходить доброжелательность, да так быстро, что я не успел и заметить, как он стал уже другим. Таким я сегодня его не видел. Он уже не реагировал на просьбы помочь мне. Наоборот, каждая моя такая просьба, шедшая из глубины души, вначале вызывала в нем какое-то удивление, выражавшееся пристальным изучающим взглядом, затем сменялась жалостью. И делал он это с таким пре небрежением, что окончательно надломил царившее до того взаимопонимание. Я все реже и реже осмеливался взглянуть на него. И последняя моя робкая попытка вернуть его благосклонность заставила меня сначала покраснеть, а затем застыть на месте и даже содрогнуться от того, что я увидел совершенно другого человека, очень похожего на Мефистофеля с правдивыми, философски прозорливыми глазами. Они были беспощадны на фоне его ехидной улыбки. И голос, который я подсознательно улавливал, кричал мне уже сумасшедшее «Ха ха ха!!!», обдавшее меня холодным душем, и я, резко отпрянув от зеркала, буквально выскочил из дома.
В мгновение ока я оказался во дворе. Зимнее солнце светило вов сю и чуть не ослепило меня, не ожидавшего такого яркого света. Во дворе щебетали воробьи, которых я так любил подкармливать, но теперь мне было не до них. Я был во власти чего-то потустороннего, и даже обращение моей близкой соседки не сразу уловил. «Что с тобой, Боша? (так звали меня три сестры-соседки, и я в свою очередь называл их так же). Что с тобой? взволнованно спросила меня Карина, и, уловив мой недоуменный взгляд, направленный в ее сторону, пояснила, ты мертвенно бледен. Тебе плохо?» Вместо ответа я пожал плечами. По всей видимости, вид у меня был ужасный, раз Карина просто заставила меня пойти к ним домой. Еще с порога она крикнула Сусанне:
- Сьюзи, быстро приготовь нам кофе, Боше плохо.
Только услышав последние слова, я немного пришел в себя и на чал рассказывать происшедшее. Видимо, я говорил так увлеченно и захватывающе, что Сусанна, все время слушавшая меня, вспомнила о кофе только тогда, когда он сбежал, наполнив всю квартиру приятным ароматом.
- Боша, пока не рассказывай, кричала она из кухни, которой, как и Карине, было интересно, чем все закончилось.
И пока Сусанна готовила кофе, Карина включила нежную лирическую музыку, вызвавшую во мне противоречивые чувства. Мне хотелось рыдать. Тяжелый ком подкатил к горлу. Слезы, не находившие выхода, душили меня. Это заметила Карина, пытавшаяся хоть как-то снять с меня непонятное волнение.
- Что мне делать, Боша, я, в отличие от тебя, не владею тактикой психовоздействия, призналась она, не то бы сняла с тебя напряжение.
Ее намек на разработанную мною систему психологического воздействия был как никогда кстати. И я попросил ее оставить меня на пять минут одного. Под звуки возвышенной музыки я погрузился в состояние медитации. Музыка и медитация сделали свое дело, и уже через несколько минут я был бодр, без чувства страха, сковывавшего меня. Выйдя из кошмара, я сразу же почувствовал себя в своей тарелке, хотя все еще подсознательно проводил параллели с тем, как я веду себя обычно и что делаю теперь. Я еще чувствовал какую-то неуверенность в своих движениях, но по тону моего разговора убеждался, что я прежний, тем более, что меня не покинуло остроумие, проявившееся в фривольных рассказах из историй городских плутов.
От того состояния не осталось и следа. И я уже под звуки рок-музыки вместе с соседками дергался и кружился в вихре танца. Я бесился, как маленький чертенок, вырвавшийся из рук сурового надзирателя, пытаясь поддержать этот ритм надолго, все еще подсознательно боясь возвращения в прежнее состояние. И когда зазвонил телефон и моя мать сообщила, что меня дома ждет гость, я без какого-либо страха пошел домой…
* * *
«Я не ожидала услышать твой голос, призналась Полина, ты так неожиданно позвонил».
- Я и сам не предполагал, что просто так возьму и вылечу в Ереван. Мне захотелось побывать в зоне землетрясения, своими глазами увидеть все то, что мелькало с экранов телевизоров, ввер гая меня в состояние неописуемого смятения.
Едва мой голос дрогнул в трубке, я услышал знакомый, находящийся совсем близко голос Полины, и мне стало не по себе. Все прошлое и настоящее закружилось вихрем в голове, да так, что я едва сдерживал себя от нахлынувших эмоций. И все же я решил первым делом выехать в Кировакан и только потом, возвратившись обратно в Ереван, встретиться с женщиной, которую любил больше всех на свете. И уже сидя в битком набитом автобусе, я строил планы относительно нашей скорой встречи. Суровые заснеженные горные хребты Северной Армении мелькали перед моим взором. Через вспотевшие окна автобуса я мог различать хмурые картины действительности современной Армении. Пока я проезжал через районы, наименее пострадавшие от землетрясения, я еще мог размышлять о чем-то другом. Но чем ближе автобус приближался к Спитаку, тем зловещей становились картины разрушенных домов. Развалины были сплошь и рядом. Но это было не самое страшное. И только тогда, когда вокруг запестрели иностранными буквами дорожные знаки, я весь напрягся, возникло ощущение беспросветного ожидания. Первое, что бросилось в глаза, были горы железобетонного мусора по обе стороны дороги. Вдали замелькали палаточные городки, выросшие на пологих холмах некогда заброшенных земель. Спитак уже был близко, и я отчетливо видел флаги разных государств, развевавшихся на холодном ветру, всех государств, протянувших руку помощи моему народу. В этом едином порыве было нечто библейское, проявление любви. Люди в салоне автобуса, так же, как и я, оживились. Многоголосица разных языков была настолько родной, что я понимал, о чем говорит рядом сидевший француз и впереди стоявший итальянец, русские и армяне, поляки и украинцы. Боль моего народа стала их болью. Они пришли разделить вместе с нами наше несчастье. То, что предстало перед глазами, было жутким зрелищем, способным омрачить разум любого здорового человека. И если бы не эта вселенская солидарность, каждый из нас наверняка смирился бы с безысходностью. И если во мне и возникало сомнение в отношении того, возродимся мы из руин или нет, то теперь, видя протянутые руки помощи к Спитаку, я начинал верить в счастливое будущее моей нации.
Автобус мчался прочь от разрушенного до основания Спитака в направлении Кировакана, где находился мой зять, семья которого после землетрясения на время переехала в Степанакерт. Весь остаток пути от Спитака до Кировакана я молил Бога, чтобы он оградил мой взор от того жуткого зрелища, которое предстало передо мной в Спитаке.
Я очень любил Кировакан. Среди всех городов Армении он мне казался самым уютным, чистым, интеллигентным, наконец, это был город, где жили моя сестра Лиля и любимые племянницы. Мне не хотелось видеть этот город-красавец в таких же руинах, как Спитак.
У въезда в город развернулась большая строительная площадка, и, как мне объяснили, тут возводилась большая строительная индустрия. Как и в Спитаке, повсюду виднелись палаточные и временные городки, возведенные посланцами планеты. В самом го роде по сравнению со Спитаком разрушений было меньше. Но самым жутким зрелищем были опустевшие здания города, ставшие мертвыми памятниками недоброкачественному строительству. С автовокзала я поспешил к дому сестры. Десять минут ходьбы казались мне вечностью, испытавшие мою волю и выдержку. Лица людей, встречавшиеся по пути, были настолько скорбными, что мне показалось, что я хожу по аду. В каждом было столько скорби и смятения, что мой испытующий взгляд со стороны казался пошлым и аморальным. Я чувствовал себя виноватым перед ними. И не знал, куда девать свой взор, чтобы не столкнуться с отчаянными глазами прохожих. Но, опустив глаза, я не спасся от внутреннего укора. Я видел ноги прохожих, и они тоже мне напоминали разыгравшуюся трагедию. Я слышал монотонный глухой звук, исходивший от пустующих домов, смертельным отзвуком окутывавший чудом уцелевших горожан. Воздух был наполнен запахом копоти и дыма. В палатках, юртах, жестяных и деревянных коробочках, наскоро сколоченных жителями города, спасавшимися от пронизывающего тело холода, люди сжигали не только срубленные из ближайшего леса деревья, но и часть домашней дорогой мебели. Многие женщины и дети на время выехали за пределы Армении. В основном в городе остались только мужчины и те, кто не имел никакой возможности покинуть его. Проходя мимо двух школ армянской и русской, расположенных в ста метрах друг от друга, я не услышал не единого детского голоса. Возле четвертой школы я остановился и попытался представить, как все было тогда, когда моя племянница, Амалия, выбежав на улицу, в толкотне потеряла свой школьный рюкзак. «Ты помнишь, как все произошло?» спрашивал я ее не раз.
- Да, тихим, испуганным голосом рассказывала мне она. У нас заканчивался урок, когда книжная полка упала на нашу учительницу, и она крикнула нам: «Дети, быстро выбегайте на улицу!». Я забрала с собой и свой рюкзак. Один мальчик толкнул меня, и я уронила сумку, там находились мои фломастеры, с особой болью констатировала факт потери фломастеров моя племянница...
К счастью, здание не разрушилось, иначе случилось бы непоправимое. Я перешел улицу и подошел к дому в самом центре города, где жила моя сестра. Я постучался в дверь квартиры, и по тому, как долго ее не открывали, я понял, что Сергея надо искать в палатках, разбросанных на каждом свободном клочке земли. Приподнимая матерчатые дверцы палаток в поисках Сергея, я заглядывал в быт сегодняшних кироваканцев. Я не знал, откуда во мне находилось столько сил выстоять перед горем, в которое я проникал по собственной прихоти. Я был знаком со многими соседями моей сестры, в прошлом очень обеспеченными, раскованными в своих желаниях и возможностях, интересными собеседниками. Сейчас они выглядели бедными, жалкими, влачащими нечеловеческое существование, живущими на гуманитарную помощь, по терявшими веру в Бога, и проклинавшими Его за несчастье, вы павшее на их долю. Окоченевшие от холода, с безумными глазами, забыв о своем горе, они наперебой спрашивали меня о событиях в Карабахе. И с горечью восклицали: «Не будь землетрясения, все было бы по-другому!» Многие утверждали, что землетрясение вызвали взрывы ракетных установок под Спитаком и Ленинаканом. По всей видимости, так оно и было, и не исключено, что это был заговор всего Политбюро против армянского народа, первым вставшим на путь демократических перемен в тоталитарном государстве и сорвавший маску с лица Горбачева. Не было ни одного армянина, кто в эти дни не проклинал бы это имя, ставшее для целой нации синонимом гнусной морали, лицемерия, неосталинизма...
Все еще пребывая в состоянии смятения, я услышал голос моего зятя и тут же выбежал из палатки. Моя надежда увидеть его полным сил и духа улетучилась в первую же секунду. Лицо Сергея было осунувшимся, уставшим, изнуренным от тяжелой работы.
- Как у вас дела? Как Лиля, Анна и Амалия? не переставая, спрашивал он. Я тебя умоляю, не обижай детей, они такое пере жили, зная мой строгий нрав, просил меня быть снисходительным Сергей.
Я же пытался успокоить его, сглаживая информацию об обстановке в Карабахе, дома. Мне хотелось сделать что-то полезное для Сергея, не тратить попусту время на разговоры, а заняться чем-то дельным. Но Сергей не пожелал, чтобы я помог ему в воз ведении фанерочной коробки.
Глядя на выросшие то там, то тут, подобно грибам, картонные, деревянные, жестяные дома, так походившие на большие ящики, я невольно вспомнил произведение Кобо Абэ «Человек ящик». Как много общего было у героя Кобо Абэ и этих людей,
переживших Апокалипсис… В этой суровой действительности было нечто неземное, и вместе с тем очень земное, возвышенное. Крах пошлых, ложных ценностей сделал людей совершенно другими, не похожими на тех, кто не находился среди них в секунды божественной кары, и потому для них важнее всего было нрав ственное очищение.
Здесь я понял еще одно на обломках нашей пошлой морали социализма невозможно преодолеть духовный упадок, приведший к такому хаосу, к такой неразберихе, не сумевшей обеспечить людям самого элементарного, человеческого. И эти обездоленные, голодные, нищие, убитые горем люди вырастали на моих глазах в гигантов. Они своим новым духовным мировосприятием противостояли истории. Эти гиганты крушили все, зарождали новое социальное состояние, лишенное всякого насилия, корыстолюбия, низких страстей и многого другого, с чем я впервые сталкивал ся здесь, на разломленной земле… Я задавался вопросом: «Почему Господь ниспослал на нас такое несчастье?». А потом, долго размышляя, приходил к мысли: «Затем, чтобы мы изменили мир! Он нас избрал, и мы не должны его проклинать. Он разрушил наш устоявшийся лозунговый, моральный уклад и дал великий исторический шанс изменить свой внутренний мир. Мы этого еще не понимаем, но пройдет время, и мы оценим наше историческое предназначение, которое уже проявляется в борьбе за право жить, но жить уже по-иному, не так, как раньше…
Я уезжал из Кировакана с болью в сердце и с противоречивыми думами. За окном автобуса мелькали картины, потрясшие мир, и я, прислонившись лбом к окну, на долю секунды врывался в каждый дом и уносил с собой частицу несчастья и горя, обрушившегося на него, и еще набирался жизнестойкости, так необходимой теперь каждому, кто отчаянно продолжал бороться...
Ереван мне показался другим, чем день назад. Между Ереваном и зоной бедствия пролегала громадная пропасть. Люди здесь были заняты своим делом, и эта отчужденность оказалась для меня большой неожиданностью. Единственное, что напоминало о земле трясении, это наплыв огромных иностранных рефрижераторов, выстроенных на площади до отправления в пункты назначения, и необычная суета у железнодорожного вокзала. А в остальном все было не так, как я предполагал увидеть.
Митинги, противостояние коммунистов и неформалов, арест комитета «Карабах» раздирали Ереван. Единение, так не обходимое сейчас, было желанным для всех слоев населения, о нем мечтали и стар, и млад. Но пропасть отчуждения одной лишь мечтой не уменьшалась. Ереван стал ареной конфронтации старого загнившего социализма и зарождающегося нового демократического мироздания. И в эту борьбу были брошены все силы. С одной стороны, сторонники самой гнусной идеологии коммунистической партии во главе с Горбачевым, с другой – демократические силы…
Ереван по-прежнему жил болью Арцаха. После землетрясения вопрос Карабаха встал еще острее. Казалось, коммунисты тоже поняли, что спасение Армении в Карабахе. Пророческими оказались слова академика Сахарова, высказанные Везирову: «Для Азербайджана Карабах это вопрос престижа, для Армении жизни и смерти». И в этой борьбе искалеченная, нищая Армения оставалась, как и прежде, гарантом существования Арцаха, продолжая жить и изумлять своим жизнелюбием человечество...
Наступления вечера я ждал с нетерпением. Полину я не видел уже больше четырех месяцев. Я соскучился по ней, соскучился настолько, насколько это было возможно для влюбленного человека. С каким-то волнением, стоя на площадке, я неуверенно нажал на звонок. Дверь открыла Кристина, дочь Поли. Я тут же подхватил ее, поднял на руки, она донесла до меня частицу моей любимой женщины. От Кристины я узнал, что мать еще не вернулась с работы, и мы вдвоем стали дожидаться ее прихода. Было ровно половина восьмого, когда в дверях защелкал ключ, и я весь напрягся. «Это мама, попыталась успокоить меня Кристина, и выбежала в холл. До меня донеслись ее слова: «Мама, а ты знаешь, кто к нам пришел?..».
Я вышел навстречу Полине. Присутствие Кристины от разилось на нашем приветствии. Нежно обняв друг друга, мы взглядами дали понять, что здесь не место разгулу страстей. Затем втроем принялись за приготовление ужина и скоро уже сидели за столом. Я посмотрел на Полину, она показалась мне немного уставшей, но, как и прежде, красивой и молодой, с золотисто-каштановыми волосами, обрамлявшими ее высокий лоб, с очаровательной улыбкой на лице… Я продолжал изучающе смотреть на нее и еле сдерживал в себе возникшее желание любить ее. Встретив ее взгляд, я резко опустил глаза, почувствовав в нем какой-то укор, в котором нетрудно было прочесть: «Нет, ради Бога, только не сейчас». И только когда наступила долгожданная ночь, я не сдерживая чувств, страстно заключил Полину в свои объятия…
Шквал умиротворяющего наслаждения был неземным. Я не раз склонялся над любимой и благодарил Бога за такую любовь. Поли на была настолько желанна мне, что я с трудом расстался с ней перед самым выездом в Степанакерт.
* * *
Действие комендантского часа создавало дополнительные проблемы степанакертцам и держало их в постоянном напряжении. Многие, в особенности в первые дни введения военного режима, испытали силу и наглость воинов Советской Армии, призванных защищать честь и достоинство граждан Советского Союза. Вседозволенность и безнаказанность в отношении армянского на селения, царившие среди военнослужащих, расквартированных в области, не раз приводили к гибели невинных людей, не говоря уже о бесчисленных фактах унижения чести и достоинства жите лей области. Люди, возмущенные установившимися порядками, непрерывно осаждали КОУ, его председателя Аркадия Вольского, требуя положить конец физическому и моральному террору, грабежам и насилию. Беднягам было невдомек, что все это было организовано самим Вольским, который, принимая в своем про сторном кабинете очередную жертву, уверял, что сделает все возможное и даже невозможное, чтобы восстановить попранное достоинство советского гражданина, чтобы «восторжествовала справедливость». Однако никогда ни один военный так и не по лучил наказания, адекватного совершенному преступлению. Издержки диктатуры, помимо одиозности, порой бывали настолько курьезными, что были достойны пера лучших сатириков.
Я был любителем всего того, что разыгрывало мое свободное от условностей воображение, и со смаком слушал истории о по хождениях российских солдафонов на улицах Степанакерта.
Я сидел у Люды, майора милиции, русской по национальности, душой не только симпатизировавшей нашему движению, но и практически делавшей для карабахского движения столько, сколь ко не делали некоторые армяне. Помимо меня, у нее в доме была и Александра Бабушкина тоже русская и тоже, как Люда, болевшая за нас всей душой. Они были руководителями подпольной неформальной организации «Русские за свободу Арцаха», имевшей в целом ту же платформу, что и «Интерфронты», но с чисто карабахской направленностью.
Мне всегда было приятно находиться в обществе этих женщин. С ними было очень мило и уютно. В их обществе я никогда не ощущал принужденности, они лучше многих других моих друзей и родственников понимали меня и делали все, чтобы мне было хорошо и чтобы я мог на время «отойти» от карабахской суеты. За чашкой кофе мы долго сидели и шутили.
Шутка при встрече всегда была доминирующей, несмотря на то, что часто нам приходилось обсуждать довольно серьезные проблемы. При них мои мысли раскрепощались, и я не чувство вал какого-либо дискомфорта, когда с языка срывалось нечто, среди многих наших армян считавшееся непозволительным.
- Хотите, расскажу ошеломляющую новость? удобнее расположившись в большущем кресле, загадочно спросила Люда.
По тому, как заиграли ее глаза, я понял, что надо готовиться к чему-то очень смешному.
- Знаете, о ком пойдет речь? интриговала наше любопытство она.
- О Зязё? почти вместе спросили я и Александра Ивановна.
- А вот и нет! Не угадали, победоносно заметила Люда и, выждав паузу, кокетливо произнесла, про Аллочку.
«Аллочку!» воскликнули мы, предвкушая минуты удовольствия. Аллочка, так звали мужчину со смещенной психикой. Среднего роста, с грубоватыми чертами лица, он притягивал внимание каждого, будь то младенец или глубокий старик. Ви давшие виды жители города в буквальном смысле слова были шокированы видом Аллочки. В своих обтянутых джинсах и корсете, надетом поверх искусственной женской груди, приобретенной им в заморских путешествиях в поисках транс сексуального партнера, Аллочка с крашеными рыжими завитыми волосами представлял собой классический пример пассивного трансвестита. Пред метом особой гордости Аллочки была его успешная конкуренция с наиболее выдающимися проститутками города по переманиванию ухажеров. В отличие от других гомосексуалистов Аллочка был начисто лишен какой бы то ни было закомплексованности. Достаточно было видеть, как он кокетливо ходит на высоких каблуках, бросая в каждого встречного мужика страстный взгляд, чтобы убедиться в том, что в нем на самом деле было много жен ского. Он называл себя настоящей женщиной, не считаясь со своей странной и грубоватой внешностью. Аллочка настолько мыслил себя женщиной, что иногда сообщал любовникам, что ему нельзя несколько дней заниматься любовью в связи с началом месячных.
Словом, потрясающие истории, связанные с Аллочкиной персоной, очень часто становились достоянием любопытных горожан, вызывая у них неописуемые ассоциации. Вот и теперь, одно лишь упоминание о нем вызвало у нас дикий интерес к истории, связанной с его персоной. Надо отметить, что Люда была отменным рассказчиком, и мы, удобно расположившись на диване, стали ждать, что она нам расскажет. К моему радостному удивлению, даже настырная собака, любимица Александры Ивановны, приу тихла, решив на время позволить мне забыть о ее присутствии.
- Итак, начала свой рассказ державшая нас в напряжении Люда. Сегодня рано утром иду я на работу. А там такая какофония стоит, что не сразу поймешь, что происходит. Все смеются до упаду и буквально визжат.
- Ну, ваши это умеют, съязвил я по поводу многих милиционеров-нахлебников, разжиревших на взятках и тупых до невозможности.
- Попрошу не перебивать, с важной кокетливостью предупредила Люда, не то вы не узнаете, что произошло этой ночью
Мне пришлось тут же прекратить свои шуточки, так как Люда в действительности иногда могла прервать рассказ в самом интересном месте, и никакие просьбы на нее уже не действовали.
- Я весь внимание, дорогая Людимайла (так ласково я всегда обращался к ней).
- Так вот, после долгих расспросов я добралась до первопричины этих эмоций, всколыхнувших не только наших милиционеров, но и высшие чины армии и войск внутреннего назначения. Оказывается, к восьми часам, к началу комендантского часа, четверо солдат внутренних войск увидели на безлюдной улице медленно прогуливающуюся и вилявшую задом женщину. По ее виду можно было предположить, что она вовсе не намерена спешить домой в связи с началом комендантского часа. Вот наши русские мужики и решили немного поразвлечься. Кто-то пускал руки в заповедные зоны странной женщины, другой щипал ее за пятую точку, на что та издавала страстные вздохи. Словом, мужики готовы были ее изнасиловать прямо на улице, если бы не подъехавший на машине патруль. Патруль несколько отрезвил их, и один из солдат приступил к прямому исполнению своих служебных обязанностей и уже официально попросил женщину предъявить свой паспорт. Та грациозно достала из модерновой сумочки паспорт и небрежно, но по-прежнему со страстными вздохами, подала его красивому сибирскому юнцу. А тот, раскрыв его, тут же оцепенел.
«Что с тобой?» спросили недоумевавшие сослуживцы. «Хвать его!» только и вымолвил ошарашенный паренек и по рации на чал передавать дежурному полковнику: «Товарищ полковник, по улице Кирова задержан крупный рецидивист, переодетый во все женское и загримированный». «Срочно доставить в фильтрационный пункт, до особых распоряжений, оставаться при нем, а я тем временем доложу начальству». Тут же подъехала машина, и Аллочку впихнули в нее. А бедняга был удивлен непонятной пере меной в настроении мужиков.
«Что вы от меня хотите? вопил он во весь голос. Какой рецидивист? Я Аллочка. Меня весь город знает».
«Вся страна скоро вас узнает», тупо подшучивали бравые солдаты с чувством исполненного долга перед Родиной.
А Аллочка тем временем уже метался в своей клетке в фильтрационном пункте.
- Доставьте ко мне наших милиционеров, требовал он в ответ на допрос подъехавших по этому поводу высших чинов из КГБ, Прокуратуры, МВД и Министерства обороны СССР.
Аллочка держался партизаном, ни слова, кроме как: «Я Аллочка, пусть придут наши милиционеры». И только после двухчасовой изнурительной для обеих сторон беседы советская сторона поняла, что здесь что-то не так и пригласила в камеру наших ребят. А наши аж вскрикнули от удивления, увидев Аллочку:
«Аллочка! Ты что тут делаешь?!» « Говорила же вам, что я Аллочка! Меня весь город знает! Ребята, миленькие, уведите меня отсюда, а то эти дикари меня чуть не изнасиловали!» Офицеры при видя всего этого попадали со смеху.
- И продолжают еще лежать? давясь от смеха, довольный, подшучивал я.
Не знаю, как Александра Ивановна, но я был признателен Люде за этот сногсшибательный рассказ…
* * *
Погода в марте в Степанакерте всегда была переменчива. Холодные морозные дни сменялись теплыми весенними, и наоборот. Люди не успевали приспособиться, как погода тут же менялась. Большинство населения болезненно переносило такие перепады. Что касается меня, то и я не был исключением и часто впадал в уныние. В очередном таком моем состоянии я решил полететь в Ереван, а оттуда в Москву по делам, чтобы немного развеяться. Первым делом, прилетев в Ереван, я прямо с аэропорта по звонил Полине и уже через два часа сидел с ней за столиком кафе, выходящем на проспект Ленина. В преддверии митинга, который был назначен на шесть часов, кафе было заполнено до предела, не было свободных мест. И мы были довольны тем, что сумели после долгих мытарств присесть и дать возможность отдохнуть уставшим ногам. Несмотря на наплыв людей, не ощущалось того дискомфорта и неловкости, которые они обычно порождают в подобного рода заведениях. И несмотря на то, что за нашим сто ликом оказалась молодая влюбленная пара, это не помешало нам откровенно говорить о проблемах, волновавших только нас двоих. Не обращая ни на кого внимания, время от времени обнимая Полину, я продолжал мечтать, часто вспоминая наше беззаботное прошлое, чуточку наивное, но прекрасное. Именно прошлое связывало нас теперь. В один момент я повернулся и окинул взором кафе и в дальнем углу заметил знакомое лицо. Мне стало любопытно, и я снова взглянул в тот же угол и столкнулся взглядом со своим однокурсником, с которым на пятом курсе института мы рассорились. Наши взгляды встретились, и мы стали изучающее смотреть друг на друга. Я продолжал держать в своих ладонях руку Полины и периодически поворачивался и смотрел на знакомое лицо. Видимо, человека, сидевшего за крайним столиком, обуревали те же чувства, что и меня, потому что он, как и я, сначала робко, а затем все чаще и чаще стал поворачиваться в мою сторону и пристально смотреть то на меня, то на Полину. Поля же еще долго не догадывалась о причине непонятной перемены во мне. Однако мое внутреннее волнение передалось и ей, и когда в очередной раз я повернулся, она спросила с присущей ей предупредительностью: «Тебе здесь неловко?» Я ничего не ответил, только прижался лбом к ее плечу, выражая тем самым свою признательность ей. И в этот момент она сказала: «Ты только посмотри, кто к нам идет!» Не успел я обернуться, как увидел рядом с собой однокурсника. Его обаятельная, неподкупная улыбка и произнесенное: «Дорогой Карен», тут же растопили лед отчуждения, существовавший между нами, и мы обняли друг друга.
Присаживаясь на один стул вдвоем с Гегамом, я услышал об легченный вздох Полины и ее слова «наконец-то». Все мы были рады такой развязке, означавшей конец нашему противостоянию, начавшемуся из-за какого-то пустяка. Естественно, что в такой тесноте долго сидеть было невозможно, несмотря на неподдельную атмосферу взаимной благожелательности, установившуюся между нами.
Мы вышли из кафе. До митинга оставалось более часа, а про сто так слоняться по улицам нам не хотелось, поэтому мы согласились с предложением Гегама подняться к нему домой на чашку чая, тем более, что его дом находился неподалеку от проспекта. Свернув за угол, мы увидели панораму строительства каскадных фонтанов. Еще несколько лет тому назад на этом месте располагался холм, теперь же неповторимые светлые тона богатых армянских камней, несмотря на незаконченность строительства, придавали неповторимую величественность этому ансамблю, так искусно вписавшемуся в живописный ландшафт самого респектабельного района Еревана. И как бы в унисон моим мыслям Гегам спросил: «Не правда ли, красиво?». Я одобрительно кивнул головой. В отличие от меня Полина проявила свой практицизм и высказала свое несогласие: «Что тут прекрасного? рассуждала она. Тут так много недоработок, а самое главное в этом ансамбле нет поэзии»…
Конечно, в ее замечании было много разумного, особенно в от ношении поэзии, но в целом я был не согласен с ней. Я продолжал идти и любоваться этим произведением архитектуры до самой арки, за которой открывался подъезд, где жил Гегам.
Пройдя в арку, мы столкнулись с женщиной, убегавшей от преследователя. Увидев нас, она умоляюще крикнула: «Спасите!» В это мгновение я мысленно представил все, что угодно, те же мысли были и у Гегама, это было видно по его лицу. Мы заслонили собой хрупкую женщину. Мужчина с налитыми кровью глазами, увидев нас, разъяренно завопил: «Все равно убью тебя!», и пошел прочь, не рискуя вступать в противоборство с нами. «Как я вам благодарна! Вы спасли мне жизнь», изливалась в порыве благодарности женщина, в глазах которой можно было прочесть одновременно и отчаяние, и какую-то фальшь. Последнее несколько сдерживало меня от дальнейших расспросов о случившемся, однако Полина, в которой женское любопытство взяло верх, не преминула сделать это. Вскоре мы узнали, что она отказала своему преследователю в обещанном ранее слове выйти за него замуж.
- И что вы намереваетесь дальше делать? не унималась Поля. Надо непременно сообщить в милицию.
- Что вы! встрепенулась женщина, этого нельзя делать.
- Он вас хочет убить, возмущалась Полина, а вы его жалеете.
Я вас не понимаю.
- А что тут понимать? опустив глаза, виновато произнесла женщина, он меня любит...
- Но вы же его не любите, вмешался в женский разговор Гегам.
- Вся беда в том, выждав паузу, тихо произнесла незнакомка, что я его тоже люблю.
- Тогда, простите, у вас весьма странная любовь, заметил я ...
Происшедшее нас слегка озадачило. Мы дошли до квартиры Гегама, не проронив ни слова. Только переступив порог, Поля воскликнула: «Как многим обязана я этому дому!» И меня охватило нежное чувство, связанное с воспоминаниями об этом доме, подарившем мне близость с Полиной. В тот день во время вечеринки в этом доме я впервые поцеловал ее, и этот поцелуй стал роковым для нас обоих. Знакомая обстановка квартиры нашего друга вернула меня к воспоминаниям о днях нашей юности. Я начал вспоминать мельчайшие подробности, связанные с этим домом, и почувствовал щемящую душевную боль. Мне было больно за то, что те дни безвозвратно принадлежат прошлому, и мне ни за что вновь их не вернуть, несмотря на то, что, как и прежде, рядом со
мной находилась Поля, олицетворявшая мою юность.
- О чем ты задумался? присаживаясь в кресло напротив, спросил Гегам.
- Он вспомнил нашу молодость, вместо меня поспешила ответить Полина, стараясь скрыть свое волнение тоже.
- В таком случае я сейчас же напою вас шампанским и напущу на вас атмосферу тех лет, сказал Гегам и вышел на кухню.
Мы остались вдвоем в просторной гостиной, и в отличие от прежних времен мы не устремились в объятия друг другу. Мы долго пристально смотрели друг на друга. Я смотрел на нее и вспоминал ту Полечку, и мне становилось грустно. Видимо, то же происходило и с ней.
«Я перестала тебе нравиться?» вдруг спросила она, и в этот момент на кухне послышался звон разбившейся посуды. И я, воспользовавшись случаем, предложил ей пойти помочь Гегаму. «Так и быть, пойду, согласилась она. Но ты за это время подумай над тем, о чем я тебя спросила», сказала она перед тем, как пройти на кухню.
Я остался один со своими мыслями и задумался о наших взаимоотношениях. «Что значила она для меня, и что значит теперь?» Конечно, жизнь меняется, меняется мой взгляд на нее, меняются и мои привязанности, увлечения, моральные и нравственные ценности. Но единственное, что не претерпело существенных изменений это мое чувство к Поле. Конечно, ее новая жизнь, ребенок не могли не отразиться на наших взаимоотношениях, но все же в главном я был неизменен, я продолжал ее любить, как вчерашний мальчишка, иначе в самый разгар событий в Арцахе я не очутился бы рядом с ней. Я все еще продолжал думать о ней, когда Гегам вошел в гостиную и, пододвинув ко мне поближе журнальный столик, произнес:
- Ты скучаешь? и затем добавил. Еще немного, и все будет готово.
- Не надо беспокоиться, можно ограничиться только чаем, тем более, что скоро начинается митинг, сказал я.
- Как же можно не отметить такой день, тем более, что я его так долго ждал, признался Гегам. Притом, уже давно на митингах ничего нового не говорят. Опять будут говорить о свободе узников совести, о членах комитета «Карабах», о застройке зоны бедствия и, конечно, о проблеме Арцаха.
- Но я не так часто бываю свидетелем подобных мероприятий у вас в городе, тем более, что теперь в Степанакерте мы, кажется, надолго лишились возможности митинговать, ответил я, давая ему понять, что митинги все еще интересуют меня.
- Уверяю, ничего интересного. Одни разочарования, пытался уговорить меня отказаться от желания пойти на митинг Гегам.
- И тем не менее, мне просто любопытно, настаивал я.
- Тогда отметим нашу встречу и только потом пойдем... Пока мы говорили, Полина быстро накрыла на стол и Гегам,
разлив по бокалам шампанское, предложил тост за «Миацум!», и я невольно вспомнил наш вселенский прорыв, ознаменовавшийся миллионами звуков заветного слова. Еще несколько лет назад редко кто начинал и заканчивал застолье этим будоражащим душу любого армянина призывом. Теперь же редко кто не вспоминает его за столом.
Шипучий напиток приятно разлился по телу, я расслабился, и даже в один момент чуть было не отказался от первоначального желания пойти на митинг. Но потом, по мере того, как рассеивался туман в голове, скорее всего, как только я начал адаптироваться к хмельному, я настоял на том, чтобы мы обязательно пошли на митинг.
И через некоторое время, спускаясь на улицу, до моего слуха донеслись отголоски лозунгов, произносимых на митинге. Я почувствовал, как слезы подступили к глазам. Во всем этом была ка каято наивность, неописуемая по силе воздействия на человека. Приближаясь к Матенадарану, где в последнее время прохо дили митинги, все чаще встречали красивых бородатых парней, отрастивших щетину не из праздного желания… И мне вспомнились мерзкие высказывания Горбачева в отношении нашего дви жения, управляемых бородачами. Как много эмоций тогда про звучало против упрощенного подхода лидера страны к проблеме Арцаха! Масштабы ненависти к Горбачеву после землетрясения в Армении и ареста комитета «Карабах» не имели прецедента ни в одном уголке планеты, где все еще восторгались этим великим
фарисеем.
«Позор Горбачеву!» уже отчетливо слышал я подхваченный митингующими лозунг. Свернув за угол, мы оказались уже на проспекте, откуда стрелой, устремляясь к вершине холма, где торжественной мудростью возвышалось здание хранилища древ них рукописей Матенадаран, шел поток людей. По старой привычке я прикинул, какое число людей пришло сегодня на митинг. По моим подсчетам, собралось примерно сто пятьдесят тысяч человек. Конечно, по сравнению с миллионными митингами этот мне не казался внушающим. Тем более, из разговоров митингующих, часто не слушавших ораторов и обсуждавших совершенно другие версии тех или иных событий я предположил, что былого единства в народе нет.
События в Арцахе и Армении были так взаимосвязаны и взаимозависимы, что любое негативное явление в движении метастазами давало о себе знать в тех местах, где меньше всего этого ожидали. И тем не менее, несмотря ни на что, люди были едины в своем порыве продолжить борьбу за свободу Арцаха и освобождение членов комитета «Карабах».
Митинг завершился принятием резолюции, направленной в адрес Горбачева с требованием немедленного освобождения членов комитета «Карабах». После завершения митинга люди не спеши ли расходиться. На душе у каждого было столько боли, что каждый стремился в разговоре с другими найти взаимопонимание и хоть как-то облегчить душевные страдания.
Мы тоже не спешили уходить, присоединяясь то к одной группе людей, то к другой, и каждый раз, возмущенные поведением официальных органов власти, ругая их за антинародные действия, молили Бога дать выдержку нашему народу.
К десяти часам, проводив Гегама до дома, мы с Полиной, сев в такси, поехали в направлении проспекта Комитаса. Еще в такси я страстно желал близости с любимой женщиной. Едва мы оказались одни в лифте, я потянулся к ней. Но Полина, остановив меня легким движением руки, в волнении спросила: «Ты подумал над тем, о чем я тебя спросила у Гегама?» Я вспомнил, что она хотела у меня узнать, и, поспешив рассеять все ее сомнения, сказал: «Желанней тебя у меня нет на свете никого. Я тебя любил и продолжаю любить».
- И будешь продолжать любить? допытывалась она.
- Я не знаю, что меня ждет завтра. Буду ли я жить завтра? постарался ответить ей на ее нелепый вопрос.
Я снова потянулся к ней, но на этот раз двери лифта откры лись, и мне пришлось подчиниться обстоятельствам.
Дочь Полина оставила у матери. Так что мы были одни в квартире со своими проблемами и надеждами. Много времени я не оставался наедине с ней, и мне захотелось, чтобы с сегодняшнего дня мы никогда не расставались. Я желал всегда нежиться в лучах ее ласок. Я этого возжелал еще больше, когда разлегся на белоснежной накрахмаленной постели и вдыхал особый залах тела Полины, запах неповторимой любви. Всю ночь я не сомкнул глаз, созерцая свою мечту. И только под утро я заставил себя закрыть глаза, но так мне и не удалось этого сделать. Я встал и подошел к окну. Впереди пролетел искусственный спутник, из водоема, расположенного поблизости, донеслось кваканье лягушек. Я открыл окно, и свежий ветер, ворвавшись в комнату, донес до меня таинственное очарование ночного мира, полное любовного ожидания. Я вновь по дошел к моей возлюбленной и тихо прикоснулся рукой к ее лицу. Полина открыла глаза и пылко произнесла: «Я люблю тебя». И я уже в который раз за эту ночь потянулся к ней. Мне почему-то казалось, что это в последний раз, что мы больше не встретимся с ней, и потому, все сильнее сжимая ее в своих объятиях, я уходил в мир восторженных вздохов и небывалого умиротворения. А затем, едва дыша, потный, изможденный, лежал рядом с ней и желал, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Вся ночь прошла в испытании моего мужского тщеславия, и только утро, подняв мои тяжелые, бессонные веки, напомнило, что время, отпущенное на любовь, истекает. Я в спешке собрался в аэропорт.
Прощаясь с Полиной, я вспомнил, что мы так и не смогли поговорить о нашем будущем. Через час-два нас снова будет разде лять расстояние, и каждый из нас снова погрузится в свой мир…
* * *
Поездка в деревню всегда доставляла мне удовольствие. Хотя я не всегда мог вместе со своими родителями уезжать на дачу, тем не менее, я часто вспоминал картины сельской идиллии, которые так успокаивающе действовали на меня, позволяя на время забыть напряженные будни бастующего города.
На этот раз мы поехали в деревню большой компанией. С нами ехали и моя сестра Карина с семьей, и Артур, мой близкий приятель. В автобусе, единственными пассажирами которого была наша большая семья, мы оживленно обсуждали события последнего времени.
Проезжая мимо азербайджанского села Ходжаллу, мы увидели панораму грандиозного строительства, преследовавшего цель изменить демографическую ситуацию области путем заселения ее приезжими азербайджанцами. На фоне нашего бездействия и забастовочной прострации потуги азербайджанской стороны показались настолько мощными, что мне пришлось всерьез задуматься о нашей возможности выжить на родной земле. Я в душе ругал на чем свет стоит кучку авантюристов, заботящихся только о состоянии своего кармана, но только не о благе народа. Кто мог предположить в начале 1988 года, что через год нам придется отчаянно сопротивляться попыткам руководства Азербайджана изменить демографический баланс в свою пользу! По всей видимости, ни в одном регионе Азербайджана не велось такого бурного строительства, как в азербайджанонаселенных селениях Карабаха
- Ходжаллу и других.
- Ты только посмотри, куда они уже дошли! указывая пальцем вдаль, воскликнула Карина.
- А что ты думала?! заметила моя мать. Кричать «Миацум!» это ответственность. Заварили кашу надо ее расхлебывать. Они считают Карабах своей землей, и будут делать все, чтобы закрепиться на ней.
- Мало ли что они считают, нервничая, заметил я. А я считаю, что их и в помине здесь не было.
- Да, это так. Еще двадцать пять лет назад в этой деревне жили одни армяне. Только возле трассы жили два кочевника-дояра со своими семьями, сказала моя мать. Вот кого надо наказать наших армян, которые за деньги продали свою землю и уехали в город! Кто мог тогда подумать, что через несколько лет Ходжаллу станет угрожать нашему существованию?!
- А Терьян тоже хорош не пустил изгнать из этих мест всех пришлых в ответ на нападение на нашу колонну автомашин и вооруженную атаку на горожан, прибывших на подмогу попавшим в беду армянам. 18 сентября это день нашей роковой ошибки, вступил в разговор Артур.
- Я думаю, наша самая главная ошибка заключалась в том, что мы не дали адекватного ответа на геноцид, совершенный в отношении армян Сумгаита. Мы усыпляли себя всякими байками о том, что Запад осудит наше поведение, поставит знак равенства между нами и варварами. Кто же в результате этой политики проиграл? Армяне или азербайджанцы? Конечно, армяне. Запад предал наши интересы, продал свои принципы и отошел от своих оценок по нашему вопросу под влиянием пошлой, гнусной политики Горбачева. Я уверен, что любая идея, будь-то экономическая или национальная, должна исходить из того, чтобы ее в любом случае можно было претворить в жизнь, непременно имея в наличии мощную силу. Даже мир можно сохранить, только имея внушительную силу. Вот почему я поддерживаю известное изречение Рональда Рейгана: «Мир с позиции силы». Будь у нас сила
- никто бы и носа не сунул в Ходжаллу, будь у нас сила, мы бы заставили Азербайджан очистить населенные пункты, заселенные боевиками. На фоне этих факторов непоследовательность, скорее нерешительность и недальновидность Терьяна и Генриха Погосяна, сыграли роковую роль. Именно тогда я понял, что эти люди жутко боятся ответственности и делают все, чтобы избежать обострения ситуации, подчеркнул мой зять Валера.
- Есть и другие причины, сказал Артур.
- Это какие же? заинтересовался я.
- Придет время сам узнаешь...
Прижавшись лбом к окну, я стал смотреть на поля, которые до недавнего времени еще засевались пшеницей, а ныне лихорадочно застраивались домами…
Свернув за поворот, автобус был остановлен контрольно-пропускным пунктом, разделявшим наше село Норагюх, где прожива ли армяне, с Ходжаллу. Военные с автоматами ворвались в авто бус и потребовали предъявить документы:
- Что везем? спросил синеглазый солдат, указывая рукой на корзину, находившуюся у ног моего зятя.
- Гранаты, улыбаясь, ответил Валерик.
Солдаты ощетинились и начали проверять каждый угол, каждое сиденье.
- Интересно, точно так же вы проверяете и азербайджанские машины? спокойно спросил я.
- Что нам приказывают, то мы и исполняем, отчеканил сол дат.
- А на что вам голова? не унимался я.
- Попрошу без оскорблений, повысил голос солдат, хватаясь крепче за поручень автомата.
- Что, не нравится? спросил я. А вы как нам надоели! Мы же терпим вас, даже подкармливаем, чтобы ваша рука не дрогнула, нажимая на курок.
- Я никогда не нажимал на курок, обиженно, переменив тон, произнес солдат.
- Какая разница не ты, так другой. Должны же вы, наконец, понять одно, что мы христиане, люди одной веры. Между нами и вами солдатами, гораздо больше общего, нежели противоречий.
- Арин, хватит, что ты морочишь голову бедному солдату, вмешался в разговор Валерик. Что он может сделать и что в его силах? Он же простой исполнитель.
- Такие же исполнители, между прочим, заметил я, в 1917 году, поддавшись демагогическим призывам большевиков, ввергли мир в пучину хаоса. Так что я знаю, что я делаю и говорю и, по жалуйста, не мешай мне объясниться с солдатом, тем более, что по его глазам видно, он благородного происхождения.
- Как вы угадали? удивленно спросил солдат. Мой род из древ них аристократов.
- Глаза, мой дорогой, глаза, да еще твой лоб, пояснил я.
После Степанакерта и села Айгестан Норагюх считался самым респектабельным местом. Однако, несмотря на бурный рост строительства, он по сравнению с соседним Ходжаллу стал заметно проигрывать. Хотя люди здесь трудились, жили, зарабатывали деньги, как в лучшие застойные времена, и потому представляли собой реальную силу, сдерживавшую ходжаллинцев, живших всего в сотне метров.
Автобус остановился возле нашего дома, отличавшегося от остальных, построенного не в традиционно армянском стиле, с чрезмерно высокой крышей. Сельчане, подшучивая над проектом нашего дома, говорили, что он похож на стог сена. И только когда некоторые из них заходили к нам для удовлетворения своего любопытства и видели, что такой дом со всеми удобствами куда более предпочтителен, нежели их многохоромный, они потом говорили всем, что надо брать пример с Арина.
С крыши второго этажа открывалась прекрасная панорама двурукавного водоема, окаймленного стройными, высокими то полями, тихо раскачивающимися под дуновением ветерка. За водоемом виднелись альпийские луга, радовавшие глаз буйством красок, соответствовавших этому времени года. Ветерок доносил до дома запах полей и лугов. Один только глоток такого чистого, как прозрачное, голубое небо, воздуха, сразу же снимал напряжение, убеждая любого в том, что нет ничего прекраснее и приятнее общения с природой.
Моя мама, не любившая расслабления, тут же принялась за дело. Взяв лопаты, она устремилась в огород.
- Давайте, бездельники, работать, энергично орудуя лопатой, обратилась она ко мне и Валерику.
Но ни я, ни Валерик не намерены были сегодня работать. И я, не обращая внимания на возмущение мамы, предложил Валерику и Артуру прогуляться по сельской округе. Они согласились. Мы вышли за калитку. Мои племянницы вышли следом за нами. Под возбужденные, радостные крики детей, свернув в направлении холма, мы продолжили разговор, начатый в автобусе. Я, Валерик и Артур были единомышленниками, и потому на почве проблем движения у нас не возникало осложнений в отношениях друг с другом, как это бывало у меня с другими. Мы пробирались сквозь колючие кустарники, которые едва успевали раздвигать для прохода детей. В самый последний момент, взбираясь на вершину холма и раздвигая кустарник, я поцарапал себе ладонь. Моментально вы ступила кровь, и я, высунув язык, лизнул рану.
- Ты что делаешь, дядя Арин? удивленно спросила моя младшая племянница.
- Запомни раз и навсегда, сказал я ей, что в таких случаях нет лучшего средства дезинфицировать рану. Вот потому я и облизываю самого себя.
- Ты что, собака? не поняв смысл моих слов, спросила Рузанна.
- Угадала, удивившись точному сравнению ребенка, с улыбкой ответил я. Ты видела, как раненая собака облизывает рану?
- Да, и потому я сравнила тебя с собакой.
- Надеюсь, я в остальном не похож на собаку? спросил я малышку.
В ответ она, пожав плечами, игриво улыбнулась. И я почувствовал, что я девочке еще чем-то напоминаю собаку, но она бо ится об этом мне сказать. И я попытался еще раз вызвать ее на откровение.
- А чем еще я похож на собаку, Рузанна?
- Не знаю, сделав пугливую гримасу, ответила она.
- Не бойся, я не обижусь на тебя, скажи только, чем я еще по хож на собаку.
- Когда набрасываешься на нас, выпалила она разом и помчалась прочь от меня.
Мы долго хохотали от ее откровенного признания, а потом Валерик заметил:
- Вот видишь, ты не умеешь с детьми обращаться. Они боятся тебя настолько, что сравнивают тебя с собакой.
- Ты не прав, отпарировал я. Они меня очень любят.
- Я этого не отрицаю, согласился мой зять. Но вместе с тем твоя племянница убегает от тебя, как от кусачей собаки.
«Ну, спасибо, вот не ожидал», обиженно сказал я и, перейдя через небольшой ров, обратил внимание Артура и Валерика на открывшуюся перед нами чудную картину. По всей кайме водоема сидели рыбаки с заброшенными в воду удочками в ожидании улова. Под палящими лучами солнца в воцарившейся тишине, которую нарушали только птицы, томилась сельская идиллия. Ничто не нарушало гармонии, только крики моих племянниц, резвившихся у берега водоема, отпугивали рыб, к великому огорчению заядлых рыбаков.
-Что, не клюет? спросил я у старика, бросившего удочку у узкого пролива, соединявшего два водоема друг с другом, который примостился под сенью молодого тутового деревца.
- С утра клевало хорошо, теперь практически не клюет, ответил деревенский мужик и предложил взять по рыбинке из своего довольно-таки богатого улова.
- Нет, нет, спасибо, отказался я и отошел от старика. Чуть позже нас нагнала Рузанна и показала сверток. «Посмотрите, что мне дал этот дядя!». В свертке лежали три карпа среднего размера.
- А ты сказала спасибо этому дедушке? спросил Валерик.
- Конечно, я же не дура, важно произнесла Рузанна и помчалась домой показывать приобретенный трофей.
Проходя мимо нашей ограды, возле прудов я увидел, как моя мать и больной отец трудятся, и мне стало не по себе. Видимо, те же угрызения совести терзали и Валерика, и потому он потянул меня и Артура обратно домой.
Быстро переодевшись, он поволок меня в огород и, забрав лопату у моей матери, а мне предложив взять лопату у отца, пустился, подобно трактору, работать.
- Вот как вы можете работать! Ято думала, что вы ни к чему не пригодны, заметила моя мать.
А мы еще больше усердствовали, да так, что, вконец обессиленные, присели на землю как раз в тот момент, когда Карина за кончила накрывать на стол. До нас дошел аромат свежесваренной рыбы, и мы накинулись опустошать стол, как голодные звери...
Мы возвращались домой поздно вечером, полные впечатлений и свежих душевных сил, так необходимых в нашей безрадостной жизни …
* * *
Я удивился, получив письмо от Полины, тем более, что за все время наших взаимоотношений мы никогда не писали друг другу писем. Понятно, с каким волнением я раскрывал аккуратно сложенные странички, на которых узнавал знакомый почерк. По тому, как это письмо было написано, не трудно было понять, что ее, как и меня, волновал один и тот же вопрос наше будущее.
Письмо донесло до меня ее неспокойное состояние, которое переда лось и мне. И я ушел в воспоминания, тщетно пытаясь представить ее рядом. Будь она возле меня, а я этого очень хотел, она наполнила бы мою жизнь нежностью и счастьем. Но поскольку ее не было рядом, мне ничего не оставалось делать, как удариться в воспоминания. «Ты только приезжай, все уладится», просила она меня в письме.
«Наверное, она в отчаянии» подумал я. Я предполагал, что с ней стряслось что-то серьезное и я сейчас очень нужен ей. И что бы рассеять свои опасения, я вновь и вновь перечитывал ее письмо. Но я не находил в письме ничего такого, что могло бы внушить мне страх за Полину. Тогда, отложив письмо в сторону, я попытался подумать о чем-то другом. Но только я начинал думать о другом, передо мной вставал образ Полины, и мне становилось не по себе. Я вспомнил нашу последнюю встречу. Я никогда не видел ее глаза такими грустными, даже когда мы впервые расставались. Тогда были слезы, но не такая безнадежная грусть.
«Может, это оттого, что она перестала радоваться любви. Она в Ереване, я здесь в Степанакерте. И я, и она страдаем одинаково». Мне стало не по себе, меня пугало наше неотвратимое печальное будущее. Мы любили друг друга, но оба прекрасно сознавали, что не может быть и речи о совместной супружеской жизни. Мы были слишком разными, чтобы ужиться под одной крышей. Но осознание безысходности не являлось для нас преградой, наоборот, в нем мы находили философское объяснение жизни, и потому в объятиях друг друга старались брать от жизни все, что нам было предназначено судьбой...
Никакого раскаянья у меня никогда не было. Не было его и у Полины. Но это письмо смутило меня и что-то во мне надломило. Из него я понял, что она в чем-то раскаивается и хочет исповедоваться передо мной. Одно я не мог понять почему она старается выразить это какими-то завуалированными фразами? Чем больше я думал об этом, тем больше убеждался в том, что мне необходимо хотя бы созвониться и переговорить с любимой женщиной. Потащив телефон в свою комнату, я с небывалым волнением, как будто впервые собирался признаться в любви, набрал код Еревана, а затем и номер телефона Поли.
«Алло», услышал я детский голос, принадлежавший Кристи не, дочери Полины, которая несказанно обрадовалась, услышав мой голос. Кристина не по возрасту рано начала интересоваться карабахскими событиями. Я говорил с ней и чувствовал угрызения совести из-за того, что в основном из-за нее в свое время я отказался от мысли жениться на Поле. Тогда мне казалось, что я ни за что не смогу полюбить чужого ребенка. Я тогда не хотел думать, что этот чужой ребенок ребенок Полины…
Мы еще долго говорили, прежде чем Кристина сама предложи ла передать трубку матери. И я с трепетным волнением стал дожидаться появления знакомого голоса на другом конце провода…
- А я знала, что ты позвонишь, в ответ на мое приветствие произнесла Полина.
- Предчувствовала? допытывался я.
- Нет, просто знала, что получив мое письмо, ты или позвонишь, или просто приедешь ко мне, призналась она.
- Ты меня озадачила и ввергла в такую грусть, что я забеспокоился: не стряслось ли чего-нибудь страшного с тобой? признался я ей.
- Страшного ничего не произошло, но может произойти, если ты не приедешь ко мне, каким-то намеками ответила Полина.
- А что может произойти? напрягся я.
- Как сказать?.. запнулась на несколько секунд она. Отец Кристины хочет, чтобы мы снова сошлись…
Эта новость как будто ударила меня обухом по голове, и я на некоторое время лишился дара речи, вернее, на ее просьбу сказать что-нибудь. Я уже не находил ни одного подходящего слова, на столько неожиданным было ее известие. Только спустя некоторое время я, поборов в себе смятение, спросил:
- А ты этого хочешь?
- Я не знаю. Понимаешь, Кристина очень хочет, чтобы ее папа жил с нами, пыталась оправдываться она, перекладывая, видимо, уже принятое решение на дочь.
- А ты, ты-то сама хочешь? пытался я узнать правду.
- Все зависит от тебя.
- Я не могу помешать твоему счастью. Делай так, как хочет ся тебе и Кристине...
* * *
Карабахцы, все еще сохранявшие веру в способность верховных органов Советского Союза решить карабахскую проблему, ставшей современным гордиевым узлом, в очередной раз обратили свой взор на Москву, на Кремль, где начался первый съезд народных депутатов СССР.
Съезд проходил в самый разгар забастовок, сопровождаемых ежедневными многотысячными шествиями и митингами, на которых принимались отчаянные обращения в адрес тех, кто самым бесчеловечным образом попирал их элементарные права. Наивные карабахцы в преддверии съезда не раз говорили: «Вот начнется съезд, и наша проблема, наконец, найдет свое достойное решение». Но съезд начался, а проблема Карабаха хоть и была одной из центральных, но оставалась закрытой для широкого обсуждения. И все население области, прикованное к экранам телевизоров, еще более озлоблялось на Горбачева, искусно манипулировавшего доверием демократических депутатов и уводившего высший ор ган страны от серьезного обсуждения самой больной проблемы, от решения которой во многом зависело и будущее самой «империи зла».
Видя, как проходили первые дни съезда, многие из карабахцев уже и не надеялись не только на позитивное решение проблемы, но и на возможность наконец-то рассказать правду о трагедии народа. Партийные функционеры во главе с Горбачевым пресекали любую возможность попыток карабахских депутатов вырваться к трибуне. И когда наконец-то к трибуне подошел Борис Дадамян, депутат Верховного Совета СССР от Нагорного Карабаха, один из лидеров карабахского движения, восторгу жителей области не было предела. Все находились в предвкушении того, что они услышат правду о проблеме Карабаха, и что эту самую правду услышат и миллионы советских граждан. Дадамян говорил аргументированно, оперируя фактами, эмоционально, вызывая симпатии у демократически настроенных депутатов страны, которые устроили овацию после его выступления…
Казалось, что после выступления карабахского депутата съезд наконец-то примет позитивное решение по Карабаху. Но это было из области иллюзий, поскольку, по выражению блестящего демократа, «агрессивно-послушное большинство» выполняло волю только одного человека Горбачева.
Съезд завершил свою работу, и он в очередной раз стал для карабахцев форумом обманутых надежд. И даже комиссия Верховного Совета, которая должна была приехать в Нагорный Карабах, не могла уже утешить карабахцев. Оставалось надеяться только на себя и на силу духа, тысячелетиями помогавшую им жить и выживать, борясь с несправедливостью.
* * *
Солнце встало на востоке, освещая силуэты заброшенных домов. Я шел рядом с молодым человеком, которому поручили сопровождать меня до границы. Молодой человек с бородкой, обрамлявшей прекрасный овал лица, на котором виднелись черные, как смоль, армянские глаза, в кепи цвета хаки и сигаретой в руке
казался мне героем, вернувшимся из недалекого прошлого. Он был одним из немногих, кто, бросив все: семью, институт, любимую девушку, приехал в Арцах для защиты его от посягательств варварского соседа.
В его хмуром молчании было нечто величественное, недоступное и вместе с тем что-то очень доброе и сердечное. Стоило только с ним поговорить, как сразу же этот грозный на вид паренек становился другим и казался похожим на многих из нас, но с той лишь разницей, что он больше, чем я или кто-либо другой из моих знакомых, был готов к самопожертвованию.
Когда мы приблизились к ветхому зданию, смутно напоминавшему ферму, послышались голоса, среди которых я уловил один знакомый. Ради него я и пришел сюда. Случайно от одного из приятелей я узнал, что Левон на несколько дней приехал осмотреть позиции наших ребят и увидеть, чем на самом деле занимаются фидаины. Мы уже находились в нескольких шагах от разрушен ной фермы, когда раздался выстрел, и пуля, свистя, пролетела в нескольких метрах от меня. «Ложись!» скомандовал мой спутник, и одним движением руки повалил меня на землю. В первый момент я не понял, что произошло, но, когда стрельба стала направленной, я осознал, что она исходит из глубины леса.
- Это азербайджанцы? переведя дыхание, шепотом спросил я красивого парня.
- А кто же еще, не инопланетяне же, с суровым юмором заметил юноша, а вон и Левон, указал он на выходящего из деревянных ворот бородатого мужика.
Как только я поднялся, Левон, увидев меня, с восторженным
возгласом подбежал ко мне, и через мгновение мы сжимали друг друга в объятиях.
- Что бы я делал и что бы я отвечал твоим родным, если бы пуля попала в тебя? взволнованно признавался он.
- Было бы, конечно, глупо погибнуть от пули врага, констатировал я. А ведь мне хочется еще жить и служить своему на роду. Я ведь до сих пор еще не познал отцовства…
- Ты еще не женился? спросил в удивлении Левон. Столько девиц сохло по тебе, и ты ни одну из них не выбрал?
- Ни одну…
- Не переживай, похлопывая меня по плечу, сказал он. Мы выберем тебе прекрасную деревенскую девушку, и ты на ней женишься. Смотри, какая красивая девушка, указал он взглядом в сторону симпатичной брюнетки, суетившейся у огня.
- А что она здесь делает? с любопытством спросил я.
- Надо же поддержать дух этих рыцарей. Оказывается, не оскудела еще наша земля бескорыстными людьми, а женщины, как всегда бескорыстнее всех. Оставила институт и вместе с ребятами приехала возрождать это селение, в котором проживают два человека – старик и его старуха.
- Побольше бы таких людей, и не было бы нашей проблемы…
- Да, все так и есть, согласился со мной Левон. Но проблему мы не в состоянии решить. Люди сами должны захотеть пере ехать в эти деревни. А ты посмотри, среди тех, кто переехал жить в деревню, нет ни одного карабахца. Это тебе о чем-нибудь говорит? недвусмысленно спросил он меня и сам же ответил. Выходит, что мы больше заинтересованы в возрождении ваших сел, нежели вы. Но так дело не сдвинется с места. Не может же такое жизненно важное дело строиться на одном лишь энтузиазме студентов, тем более, когда кругом такое безразличие и отсутствие поддержки, даже моральной.
Левон говорил долго и часто суровую правду, отчего становилось не по себе. Всматриваясь в глаза честным, порядочным и необычайно бескорыстным парням и девушкам, жизнь которых могла в любую секунду прерваться, которые важное и доброе дело делали, мы, карабахцы, играли, увы, при этом самую пассивную роль.
Когда мы приступили к ужину в бывшем хлеву, служившем теперь для этих ребят пристанищем, меня охватила какая-то тревога. Мне показалось, что стрельба, начавшаяся ранее, возобновится. И в действительности, как это случалось и раньше, вскоре мое предчувствие сбылось. Возле моего уха раздался выстрел, и пуля со свистом врезалась в противоположную стену и застряла между белыми камнями, которыми так щедро богата наша карабахская земля, и из которых в прошлом воздвигались все сооружения на этой древней земле. Пальба нарастала и ребята вынуждены были по зову дежурившего фидаина стремительно покинуть ферму. Я тоже попытался выйти, но Левон прикрикнул на меня:
«Куда, куда ты лезешь? Только тебя там не хватало!» Я сначала обиделся на студенческого друга, но потом понял, что Левон был прав. Что я мог делать голыми руками против вооруженных бандитов?
«Он побежал в заросли, давайте за ним, не то он опять убе жит», донесся до меня голос Левона.
И все же я не смог усидеть на месте, в безопасности, когда во круг стояла такая пальба. Отворив деревянные ворота, я ползком вышел из укрытия. Вдруг кто-то громко ударился о землю в не скольких шагах от меня и жутко простонал. Я кинулся к раненому, который, схватившись за ногу, корчился на земле. Я, не теряя ни секунды, разорвал его брюки и приложил свои пальцы к зияющей ране. Вокруг не было ни души, кто бы помог оказать первую помощь бойцу. Я вытащил из кармана платок и, разорвав свою рубашку, перевязал рану тому самому парню, еще недавно сопровождавшему меня. К счастью, рана была не очень опасной, хотя мне показалось, что ему нужна профессиональная медицинская помощь.
Вскоре вернулись остальные ребята, и до меня донеслось:
«Опять упустили, и это уже в который раз», сетовал совсем юный паренек.
Они сильно перепугались, когда подошли к нам. Левон быстро развязал рану и несколько секунд внимательно осматривал ее, а потом уже с помощью девушки быстро открыл боевую аптечку и снова аккуратно забинтовал рану, заметив при этом: «Ничего страшного, слегка поранило.»
- Ему необходимо стационарное лечение, настаивал я.
- Здесь поблизости живет хороший хирург, он присмотрит за ним, рана чистая, констатировал Левон.
Я больше двух суток находился рядом с этими отважными людьми, не ведавшими страха. А между тем я раньше и не осозна вал, какую опасную жизнь они ведут, и как их жизнь отличается от тех, кто, прикрываясь патриотическими лозунгами, грабит свой народ.
Покидая этот заброшенный уголок арцахской земли, оживав ший усилиями этих молодых людей, я почувствовал необыкновенную гордость за то, что среди нас есть такие замечательные люди, достойные самого доброго почитания...
* * *
Убийство Армена Акопяна ввергло меня в шок. Я сидел в своем кабинете на работе, когда послышалась автоматная очередь.
«Опять провокация», подумал я. Через некоторое время пальба из автоматов усилилась. Сердце забеспокоилось, и я всем своим нутром почувствовал, что происходит что-то жуткое. А когда, стоя у окна, увидел, как люди, подобно зайцам, растерянно разбегаются в разные стороны от преследующих их бронемашин, из которых непрерывно велась пальба, я в мгновение ока оказался на улице. «Что случилось?» спрашивал я убегающих в растерянности и смятении людей.
- Там, на улице Павлова, убивают.
- За что? интересовался я у них, но не получал ответа…
Я бегом вернулся в кабинет и бросился к телефонной трубке. Я лихорадочно звонил в областную больницу, но телефон был непрерывно занят. В это время кто-то из наших сотрудников сказал, что погиб Армен Акопян.
- Какой Армен Акопян? в волнении спросил я.
- Говорят, скульптор Армен...
- Что?!
Я не хотел верить своим ушам, я не мог представить, что Армена уже нет, и потому продолжал крутить телефонный диск. «Алло», наконец-то услышал я женский голос.
- Вы не скажете, сколько раненых привезли в больницу? Это из областного совета профсоюзов вас беспокоят, спросил в растерянности я.
- Восемь, и все находятся в тяжелом состоянии, один из них уже скончался.
- А кто он? В надежде услышать другое имя, спросил я.
- Армен Акопян, услышал я беспощадный ответ, подтвердивший страшную весть.
Все тело начало страшно знобить, а ноги настолько ослабли, что едва держали меня.
- Что с тобой? спросил, испугавшись моего вида, наш сотрудник.
- Это правда, выдавил из себя я, Армена убили…
В тот миг я не думал о том, что такая же участь может постичь любого другого раненого. Просто Армен для меня очень многое значил, да и не только для меня, но и для всего нашего движения. Его смерть стала для всех страшным ударом. Я не хотел верить, что его уже нет среди нас. Ведь еще так свежо было в памяти его слово, его пламенное, бескорыстное служение нашему народу. Наверное, среди членов «Крунка» он был самым честным, принципиальным и никогда не изменял своим принципам.
Это он предложил назвать неформальный орган управления карабахским движением – «Крунк». Он всегда был искренним и мудрым оппонентом. При всей своей эмоциональности и вспыльчивости он никогда не оскорблял собеседника, никогда не давил своим безграничным интеллектом, а, наоборот, умел красиво убеждать и уважать мнение другого, пускай, отличного от своего. Мало кто мог сочувствовать и понимать ближнего, как он.
Его образ не покидал меня, и я уже не мог усидеть на работе. Мне захотелось рыдать, слезы душили меня, но не находили вы хода. Я вышел в город и начал бродить по беспокойным улицам Степанакерта. В этот момент я никого не хотел видеть, кроме Жорика. Между нами троими еще со времен «Крунка» установилась особая связь. Мы были теми немногими, кто не был замешан ни в одном скандальном деле, и оставались, как я любил часто о нас выражаться, кристально чистыми. Именно эта чистота и влекла меня к Армену и Жорику.
Я вспоминал каждую мелочь, имевшую даже косвенное отношение к Армену. Я вспомнил его первое выступление после возвращения из Москвы, куда он ездил вместе с другими представителями творческой интеллигенции на встречу с руководством страны. Тогда он впервые призвал народ потребовать от руководства об ласти созыва сессии областного Совета народных депутатов. По том эта сессия стала исторической, изменившей облик не только хмурой советской действительности, но и ставшей предвестницей грандиозных изменений в странах Восточной Европы...
Он все время почему-то неизменно представал передо мной в своем сером матерчатом полупальто с капюшоном. Его доброе, открытое армянское лицо с черной бородой и седыми волосами никого не могло оставить равнодушным. Его невозможно было не заметить в многотысячной толпе. Он обладал таким магнетизмом, что сразу притягивал к себе взоры присутствующих. Армен имел громадный авторитет в народе и вместе с тем как будто не замечал его, вернее, не придавал этому особого значения. Будучи одним из тех, кто по праву должен был стоять во главе движения, он довольствовался скромным положением и не гнался за лидерством, хотя имел на это больше прав, чем многие. Но это отнюдь не означало, что он отстранялся от политической борьбы. Наоборот, он своим независимым подходом к тем или иным процессам оказывался настолько сильным оппонентом, что не считаться с его мнением не мог ни один лидер.
Я ходил по улице и мысленно продолжал спорить с ним. Я был почти уверен, что он, как и прежде, шел рядом со мной. И мы, гуляя, подвергаем беспощадной критике свое недавнее революционное прошлое и ищем ошибки, которые совершали по своей неопытности. Потом он признается мне: «Ты знаешь, мне очень и очень нравятся твои стихи». И я восторженно буду смотреть на него, и с признательностью буду сжимать его руку руку Ваятеля.
Мы часто возвращались к теме поездки представителей творческой интеллигенции в Москву. Фактически, эта поездка послу жила прелюдией к началу бурных карабахских событий. Не будь Армена в этой группе, наверняка она довольствовалась бы одними лишь обещаниями со стороны ЦК и возвратилась бы на Родину ни с чем. Тогда на встрече с заведующим отделом ЦК КПСС по межнациональным отношениям Михайловым на вопрос писателя Гургена Габриеляна: «Есть ли у нас хотя бы какой-то розовый шанс?» последовал ответ: «Почему розовый, вам светит большой красный свет», что послужило как бы толчком для всенародного всплеска. На встрече было другое. Там был Армен, который вместе с другими молча выслушав, какие радужные картины рисовал Михайлов для будущего области – «неотъемлемой части Азербайджана», не выдержал и ударил кулаком о стол и сказал: «Хватит! Вы понимаете, что говорите? Все, что вы так щедро нам обещаете ничто перед нашим стремлением к Свободе! Неужели вы можете себе представить, что карабахский армянин поднял этот вопрос ради каких-то социально-экономических подачек? Запомните одно: если с сегодняшнего дня в Карабахе будут течь молочные реки с кисельными берегами, а с небес будет сыпаться манна, и на столах будут скатерти-самобранки, все равно карабахец будет кричать Миацум!» (воссоединение). Запомните это раз и навсегда!»
Я продолжал отрешенно бродить по улицам. По лицу хлестал холодный январский ветер. Возвращаться на работу или идти домой мне не хотелось. Я искал какой-то поддержки, чтобы заполнить пустоту, возникшую после гибели Армена. И эта поддержка пришла…
В хмуром молчании пожав друг другу руки, я и Жорик спустились к мемориальному комплексу города. Проходя мимо обелиска, где в свое время возвышался громадный памятник «отцу всех народов» Иосифу Сталину, Жорик тихо произнес: «Это произошло вот здесь ...»
- Как это случилось? спросил я.
Жорик ответил не сразу. Нахмурив брови, он молча спускался со мной вниз.
- Ты знаешь, обратился он ко мне, и я, заглянув в его голубые глаза, понял, что ему трудно говорить. Я думаю, это не случайность, на что они и рассчитывали. Колонну из-за этого про клятого взорванного моста провозили по городу. Вот отсюда она должна была свернуть вниз, а потом обходным путем выехать в сторону Шуши. Ты знаешь, как. Военные власти, прекрасно понимая, что жители города обязательно отреагируют на факт перемещения азербайджанцев через Степанакерт, тщательно готовились к этой провокации. Возможно даже, что агенты КГБ подучили жителей забросать колонну камнями.
- Без сомнения, согласился я с его доводами относительно провокации советских властей. Вспомни хотя бы нападение на прокуратуру, сказал я.
- Как только на автобусы посыпался град камней, солдаты стали стрелять в воздух в направлении верхних этажей жилых зданий. Когда раздались выстрелы, Армен сидел за столом вместе с родственниками, продолжая праздновать Новый год. Он выбежал на улицу, увидел противостояние военных и жителей города и сразу же бросился уговаривать людей разойтись. «Это провокация, говорил он. Неужели вы не видите, что они намерены рас терзать всех подряд?» Но ты же знаешь упрямство нашего народа: никто не отступил ни на шаг. Вот скажи: стоило беременной женщине с малышами находиться в первых рядах возмущенной толпы? – с недоумением, спрашивал меня Жорик.
- А кому, как не ей, если организаторы демонстрации камен ной войны, остановив свои машины в сотнях метров от места событий, поджидали результатов своей затеи? заметил я, но Жорик не отреагировал на мое замечание.
- При виде нежелания массы отступить Армену ничего другого не оставалось, как подойти к военному автобусу, откуда продолжали стрелять. Хотя, признаться, не каждый бы рискнул пойти на это. «Вы что стреляете по зданиям, там же люди живут!» обратился он к солдату, выполнявшему приказ офицера. И в эту минуту из глубины автобуса то ли старшим сержантом, то ли старшим лейтенантом, говорят, турком по национальности, в упор был расстрелян Армен. Ты знаешь, мне потом в больнице сказали, что в него стреляли запрещенными международной конвенцией патронами 5,45.
- Со смещенным центром тяжести.
- Да, последние слова Армена были: «Кажется, пуля попала в сердце», хотя местом ранения была брюшная полость...
Жорик умолк. И мы вдвоем, хотя нет, втроем, вместе с духом Армена, продолжали спускаться вниз.
- Какое счастье, обратился я к нему, что тебя не оказалось там в это время.
- А ведь Донара, жена Армена, сказала мне то же самое: «Хорошо, что тебя там не было»... Они бы и меня убили, ведь у нас было так много общего.
- Я бы не перенес этого, признался я. У меня страшное пред чувствие, что если с тобой случится непоправимое, такая же участь постигнет и меня.
- Не думай об этом! пытаясь поднять мой упадочнический настрой, посоветовал Жорик.
Мы уже приближались к мемориальному комплексу, и перед нами предстала большая глыба из туфа. «Это тоже работа Ар мена», заметил я. В каждом уголке города можно было встретить творение умелых рук Армена. Его не было среди нас, но его дух присутствовал рядом.
На глыбе была высечена скорбящая армянская женщина, обхватившая руками голову. Эта скульптура появилась на комплексе в память о жертвах армянского землетрясения. Я смотрел на эту женщину и представлял, как скорбит по сыну мать. Та женщина приковывала нас к себе, и мы не в силах были отойти от нее. Быть может, это дух Армена вселился в эту глыбу, и потому мы так долго не могли отойти от нее.
- Несколько дней назад, вспомнил Жорик, я был в мастерской Армена. Он как раз закончил лепить свою последнюю задумку. Это было пророческой идеей. Я до сих пор содрогаюсь при одной только мысли, что он, возможно, предчувствовал такой конец. На маленьком постаменте возвышалась фигура замшелого солдата. И что было удивительно, так это то, что на туловище вместо головы стояла большая, какой-то непривычной формы, каска со звездой. Под ногами солдата лежала раздавленная голова. Создавалось впечатление, что солдат ходил по головам. Я с ним долго спорил относительно формы. Я предлагал ему вместо солдата слепить куб, так было бы, на мой взгляд, выразительнее. Но он мне ответил, что наш народ в своем понимании еще не дорос до куба.
Я слушал задумчиво Жорика и представлял их разговор в действии. Я представлял, о чем они могли говорить, о чем спорить, в чем соглашаться друг с другом, а в чем было их полное расхождение во мнениях… И я по-доброму завидовал тому, что Жорик с Арменом был гораздо ближе, чем я...
- Я давно не бывал у него, признался я на вопрос Жорика.
- Зайди как-нибуть в его мастерскую, посмотри последнюю работу. Это тебе будет необходимо для продолжения летописи движения.
- Я непременно зайду, но только вместе с тобой, обещал я ему.
- Мoe внимание привлекли еще две работы Армена, помимо той, последней, продолжил свои воспоминания Жорик. Где-то в центре мастерской я увидел непонятный силуэт, по крайней мере, сзади не сразу можно было сообразить, что это такое, да и спереди нелегко было понять задумку Армена. Для меня и сейчас она несколько непонятна. Из темного, почти черного цвета орехового дерева он высек этот странный силуэт, отображавший, как в состоянии экстаза извиваются два тела мужчины и женщины, причем у них не было рук. Все дерево блестело, и такого эффекта он добился не каким-нибудь шлифовальным инструментом или покрытием, а руками, вернее, пальцами. Сколько же раз надо было проводить пальцами по дереву, чтобы оно заблестело своим естественным блеском! В этом произведении было что-то магическое, неразгаданное и, вместе с тем, мощное восприятие одухотворенной любви. По крайней мере, мне показалось, что в этом произведении было много арменовского, много того, чего мы просто не замечали в нем в его повседневной жизни, и только сей час я чувствую, что был и другой Армен.
Жорик делился своими впечатлениями, и я из его рассказа открывал для себя нового Армена, дополнявшего облик того мужественного и истинного армянина.
- Я почему-то думал, что Армен всегда тяготеет к патриотической тематике, к извечной теме Родины, сказал я Жорику.
- Я тоже до недавнего времени думал именно так, но в послед нее время я открыл для себя другого Армена. Конечно, на мой взгляд, самыми удачными его творениями были произведения, по священные нашей проблеме, в особенности, боли нашего народа. Гдето в глубине его мастерской я приметил третью скульптуру, которая не могла не взволновать меня. Она была посвящена теме Сумгаита. На темной древесине был вырезан юноша, стоявший на коленях с протянутыми вверх руками, немного разведенными в сторону. Тело, пронзенное четырьмя копьями, было насажено на крест. Фигура чем-то напоминала распятие. В этом было много философского. Мне показалось, что он вложил в него смысл воскрешения... Вообще Сумгаит для него значил очень многое, и он ассоциировался для него как символ насилия и призыв к борьбе за Свободу. Армен ненавидел рабский дух, порой овладевавший мас сами, и никогда не допускал проигрыша в движении. «Если даже мы, не дай Бог, проиграем, говорил он мне, то только изза того, что не сумели искоренить в себе рабский дух».
- Он был абсолютно прав, но не только в этом, сказал я. К проигрышу приведут нас сегодняшние лидеры…
У нас с Жориком всегда были разные точки зрения относительно роли и места лидеров в движении. И потому между нами возник спор. Он немного отвлек наши мысли от Армена. Но, как только мы прекратили спор, между нами опять возник дух Ар мена...
В скорбном молчании мы отходили от «скорбящей матери» Армена уже с осознанием того, что его гибель неотвратимо от няла у нас самого дорогого и большого друга...
* * *
В такой стране, как Советский Союз, человеку часто приходилось ставить под сомнение такие признанные ценности, как богатство, хорошее положение в обществе, крепкое здоровье, по тому что в один прекрасный день они могли просто-напросто исчезнуть. Потому что ктото мог их у тебя просто отобрать. И в такой момент ты должен был просто благодарить Бога за то, что при этом он пощадил тебя, оставив жизнь. «Страна и люди, страна и нравы...» Что из этого сейчас превалировало в моем восприятии суровой действительности? Конечно, нравы. От того, какие нравы царят в том или ином государстве, зависит благополучие его граждан.
В наше время, с начала февральских событий, большинство населения перестало жить беззаботно, беспечно, и многие, раскачиваясь на волнах перестройки, с ностальгией стали вспоминать недавние застойные времена. Перестройка, помимо того, что растлила психологию общества, обесценила и саму жизнь. Нигде с таким пренебрежением не относились к жизни своих граждан, как в Советском Союзе. После Сумгаита жизнь в этом пошлом государстве стала категорией уцененной. Такое отношение к жизни человека утверждалось не только в высших эшелонах власти, но и в сознании всего общества. Вокруг проливалась кровь, но подавляющее большинство людей проявляло полное безразличие к этому. Когда начался геноцид в диком городе Баку, народы Советского Союза, как и во время событий Сумгаита, Ферганы, Оша, оставались в глубоком неведении, что происходит на самом деле.
13 января 1990 года в Баку, в первый день спланированного Москвой геноцида армян, погибли тысячи армян. Их убивали самым изощренным образом, а общество оставалось индеферентным. Опять в ход пошел термин «хулиганствующие элементы». И лишь спустя нескольких дней после геноцида армян наконец-то начали выдавать полуправду о массовом истреблении армянского населения в городе Баку и других районах Азербайджана. Казалось бы, народ, воспитанный на протяжении семидесяти лет на прин ципе истинного «гуманизма», должен был во весь голос заявить
«Нет!» человеконенавистнической политике официального и не формального Азербайджана. Но не тут-то было...
«Так им и надо, они мешали нам спокойно жить» нередко можно было слышать подобные суждения даже с экранов телевизоров. Я поражался морали этих людей, приветствовавших насилие. Они еще не сознавали всей жестокости своих обывательских чувств, тем более, не предполагали, к чему может привести та кое отношение.
Насилие всегда порождает еще большее насилие. И когда после организованного геноцида армян познавшая вкус крови разъяренная толпа азербайджанцев двинулась убивать русских, Кремль забеспокоился: русские же не армяне. Впервые за все время карабахских событий Кремль начал массированную антиазербайджанскую риторику. Общественность готовили к чему-то очень серьезному. Я это чувствовал всеми фибрами души. Иначе зачем вдруг круто изменилась официальная пропаганда? Мои опасения сбылись: войска советской армии в ночь на 20 января были введены в Баку.
В ожесточенных столкновениях погибли сотни и сотни людей. В большинстве своем это были невинные жертвы. Слушая сводки центрального телевидения по событиям в Баку, напоминавшим хронику военных дней, я удивлялся цинизму официальных властей, которые всячески пытались оправдать факт совершенного Советской Армией геноцида в отношении собственного народа. Мне было противно слушать и читать то, что вещало руководство Советского Союза, и я задавался вопросом почему руководство Союза не прибегло к силе, когда проливалась кровь армян? К семнадцатому января ни одного армянина уже не убивали, всех их за единичными исключениями эвакуировали. Фактически, кровопролития к этому моменту уже и не было. Только тогда, когда нависла угроза советской власти, когда силы азербайджанского народа были брошены на ликвидацию структур Советской власти, Горбачев забеспокоился. Угроза того, что Народный фронт Азербайджана возьмет власть в свои руки, оказалась для него куда более серьезной, чем жизнь тысяч погибших армян и русских. И он принял решение потопить в крови не только кровожадную массу Народного фронта Азербайджана, но и ни в чем не повинных людей. Жестокость Горбачева была невообразимой: на Баку обрушился град артиллерийских снарядов, выпущенных с боевых кораблей. Меня удивило и то, как долго сопротивлялись бойцы Народного фронта Азербайджана, применяя, как и воины советской армии, самую современную военную технику и оружие. В один момент ситуация достигла кульминации: фанатичная масса исламских фундаменталистов попыталась овладеть ядерным оружием. Именно действия азербайджанцев подтолкнули в дальнейшем советское руководство вывести свои ядерные боезапасы из мест национальной нестабильности в более безопасные места.
Реакция на события в Баку у многих была неоднозначной. Я считал, что советские вооруженные силы обязаны были защитить жизнь, честь и достоинство своих граждан, когда проливалась кровь армян и русских. С другой стороны, я считал кощунственным применение силы тогда, когда в ней не было уже особой необходимости. Я удивлялся и тому, что подавление мятежа в Баку посредством силы находило поддержку и у многих карабахцев. «Они этого заслуживают», можно было слышать подобные суждения на каждом шагу.
- Ведь это ужасно, возражал я, когда против своего же собственного народа применяют военную силу. Это становится нормой поведения Горбачева. Сначала Алма-Ата, затем ереванский аэропорт «Звартноц», Тбилиси, и вот теперь Баку. Я боюсь, что эта цепочка преступлений переместится в другие регионы, и тогда установится военный режим...
События в Баку не могли не вызвать в нас протеста. В кото рый раз наша нация подвергалась такому оскорблению и унижению, и уже в который раз наша боль не волновала самую бездушную страну, хотя из-за погромов русских наметились некоторые сдвиги в сознании людей. Некоторые даже сочувственно спрашивали нас: «Как вы с этими извергами живете?».
Баку породил невиданный поток беженцев и всевозможные кривотолки об истинных событиях разыгравшейся трагедии. Я пытался узнать правду из первых уст...
Фару возвратилась в Степанакерт спустя две недели после того, как ее эвакуировали на пароме в Красноводск. С этой пожилой и очень интеллигентной женщиной я был знаком давно. Мать Фару была грузинкой, отец азербайджанцем, муж армянином. Она была космополитка до мозга костей. Высокообразованная женщина, она имела довольно интересные соображения относительно карабахской проблемы. Вот потому, когда я пошел ее навестить, она, открывая мне дверь, сказала: «Я же говорила, что, в конечном счете все этим и закончится...» Обняв Фару, я попытался успокоить ее, но все было бесполезно, настолько была травмирована душа у этой женщины, истерзанной трагедией. Ее глаза выражали отчаянный страх, и мне стало не по себе. Мне показалось, что мое появление еще больше усилило в ней боль, потому что взгляд ее стал более смятенным. «Ты уж прости меня, извинялась она, но мне так плохо, что я могла нечаянно тебя обидеть».
- Что вы, успокаивал я ее, я понимаю, как вам трудно.
- Да. Но, понимаешь ли, с самого начала этого движения я боялась вот этих дней, и потому всегда говорила тебе, другим я не могла об этом говорить в силу своей национальной принадлежности, что рано или поздно они начнут убивать людей, это у них заложено в крови. Генетически этот народ не в состоянии воспринимать цивилизованные формы решения проблем. Если чего и можно у них добиться, то только решить проблему посредством пролития большой крови. Поэтому вопрос, поднятый народом, хотя и был таким естественным, с самого начала был обречен на кровопролитие. И что же получилось?! задав риторический вопрос, она надолго задумалась, уставившись на меня безумным взглядом, от которого мне стало не по себе.
Идя к ней, я не предполагал увидеть эту женщину в таком состоянии. Ее жалкий, угнетенный вид отбивал во мне всякое стремление к полемике. Обычно при встрече мы долго спорили на разные темы, начиная с литературы и заканчивая арцахским вопросом. Видя, что мое присутствие еще больше угнетает и без того жуткое состояние Фару, я решил уходить. Но она воспротивилась этому, и даже настоятельно попросила остаться возле нее: «Я боюсь,- жалобно простонала она.- Я боюсь оставаться одна ...». Мы сидели в креслах, придвинутых к электрическому камину, и общались друг с другом взглядами. Я боялся нарушить воцарившееся хрупкое взаимопонимание, хотя внутренне горел желанием разузнать побольше о том, что же на самом деле произошло в Баку. «Мне так тяжело говорить, призналась она. Но я хочу, чтобы ты знал об этой трагедии, тем более, что в твоей книге она обязательно должна быть отражена».
Фару начала тихим голосом рассказывать о бакинской трагедии. Я в очень тактичной форме старался задавать ей уточняющие вопросы, в особенности о том, что касалось ее восприятия этих событий. И хотя Фару сама изъявила желание рассказать о них, я чувствовал, что она все же предпочитала не ворошить историю двухнедельного прошлого.
- Если вам трудно говорить, то можете не отвечать на мои вопросы.
- Мне просто не хочется все это снова ворошить в своей памяти. Если бы ты знал, с каким трудом мне пришлось приобрести этот относительный душевный покой!..
Мы продолжали говорить, когда в дверь позвонили.
- Странно, кто бы это мог быть в такое время? Я вроде бы никого не приглашала,- вставая с кресла и направляясь к дверям, произнесла Фару.
«0, кто к нам пожаловал!» воскликнула Фару, открывая двери и пропуская вперед едва двигавшуюся женщину.
- Арин, вы знакомы с Анной Атарбековной?- спросила меня Фару.
- Нет,- сказал я, ни разу не видевший эту женщину.
- Анна Атарбековна тоже одна из тех, кто пережил бакинские погромы в январе. Она мать врача Заикиной,- представила ее мне Фару.
- Я о вас наслышан.
- От кого?- живо заинтересовалась показавшаяся мне доброй и умной Анна Атарбековна.
- О вас много и тепло говорила Нина Ивановна.
- Aа, Нина Ивановна действительно меня очень любит,- заметила она, присаживаясь напротив нас на диване. Вы представляете, она мне говорит: «Вы для меня как родная мать». А я спросила ее: «Позвольте, Нина Ивановна, сколько же вам лет?» «Шестьдесят восемь», невозмутимо ответила она мне. «Но, милая, говорю я ей, вы ровно на четыре года старше меня. Как я могу быть вашей матерью?!- рассказывала Анна Атарбековна, привнеся в наш разговор какое-то оживление.
- Ну, это на Нину Ивановну похоже,- в свою очередь заметил я.- Она вообще своеобразный человек.
- А вы знаете, кто сейчас ее кумир?- спросила она меня.
- Терьян. Кто же еще!
- Вы не правы, еще и Арфения.
- «Мама Арцахская», ее подруга, сказал я. Арфения на нее только дурно влияет.
Немного поговорив о том, о сем, Анна Атарбековна, как бы читая мои мысли, а вернее, идя навстречу моему внутреннему желанию, завела разговор о недавних бакинских событиях, невольным свидетелем которых она стала.
- А ведь я не намерена была ехать в Баку. Просто видя, что обстановка с каждым днем все больше накаляется, а мои вещи находились там, я решила поехать. Кто мог вообразить, что с первых же дней я окажусь в западне. Вы представляете, я боялась даже за хлебом выйти, его приносили мне мои близкие друзья, приятели. Я могла бы сразу выехать обратно, но надо было уладить дела, и я осталась. А когда начались убийства, я всерьез испугалась. Не за себя,- пыталась оправдываться обаятельнейшая женщина,- из-за того, что не сумею завершить дела, и в первую очередь от этого пострадают моя дочь с детьми. Но так или иначе я все эти кошмарные дни, притаившись у окна, следила за тем, что происходило на улице.
- Мы тоже не отходили от окна,- тяжко вздохнув, сказала Фару.- 0, лучше не вспоминать.
- Я не могу понять, как они до меня не добрались? Может, от того, что их штаб находился прямо перед нашим домом?- удивлялась гостья.
- А где этот штаб располагался?- спросил я почтенную даму, заинтересовавшую меня ценной информацией.
- В здании бывшей еврейской синагоги, на улице Кирова. Между прочим, Рашид Бейбутов в свое время захватил это здание, от ремонтировал его, и до недавнего времени там находился театр имени Бейбутова. Так вот, мне кажется, что они никак не могли предположить, что под носом главного штаба январских событий укрывается какая-то армянка. Я была еще немного спокойна из за того, что на дверях моей квартиры висело, вывеска с русской фамилией. У меня же муж был русским, уточнила она, а потом, ненадолго умолкнув, произнесла. А ведь они такие сволочи!
- 0, не говорите,- простонала Фару. До сих пор как вспомню мурашки по коже бегут. Я тоже чудом спаслась, причем, благодаря друзьям моей дочери: азербайджанцам и евреям. Я поехала в Баку, чтобы уговорить дочь переехать с семьей куда-нибудь в Россию, и, как назло, попала в эту мясорубку. Все же началось с улицы Баилова. Наверное, единичные семьи, как мы, остались живы. Боже, что только они не вытворяли! Каждую секунду мы ждали, что вот вот ворвутся в наш дом. Чем только мы только не прикрывали рты моих маленьких внучат, чтобы их нежное щебетание не было слышно в подъезде. Несмотря на то, что муж Анны тоже был русским, я боялась, что кто-то предаст, что в этом доме живет армянка. А они расправлялись со всеми, даже если муж или жена были азербайджанцами. Над всеми, кто как-то был связан с армянами, висела реальная угроза уничтожения. Чего я только не видела из-за занавешенных окон нашего дома! Невозможно описать эти жуткие сцены. Ты вот говоришь, обратилась она ко мне, «расскажите все поподробнее, я хочу описать все это в книге, чтобы люди знали о том, что там произошло». А стоит ли травмировать людей рас сказами об этих ужасах? задала она мне риторический вопрос…
- Я думаю, что люди должны знать правду,- сказал я.
- Люди и так знают, что произошло, а описывать все это нельзя. Это сумасшествие. Не обижайся, но я тебе многого не расскажу.
- Фару права, сказала Анна Атарбековна. Нельзя бесконечно травмировать душу человека.
Я промолчал. Обе женщины также замолчали, и в комнате воцарилась какая-то теплая тишина. Но Фару была чем-то встревожена.
- Об одном не могу не рассказать,- заговорила она первой. Я повторяю, все, что способна вместить фантазия человека, вплоть до каннибализма, я видела во дворе нашего громадного дома. Я видела оргии, которые не описывались ни в одном ужасном романе, но меня потрясло другое. Этажом ниже нас проживала пожилая армянка. Несколько раз к ней пытались ворваться толпы головорезов, но соседи-азербайджанцы ее укрывали. Желание спасти ее подсказало им позвонить в КГБ и попросить вызволить ее из ада.
- А почему в КГБ, а не в милицию?- спросил я.
- Да потому, что милиция была заодно с головорезами,- истерично выкрикнула Фару.- Представители КГБ попросили, что бы бедная женщина не выходила из своей квартиры и никому не открывала двери, и они скоро приедут. Я видела, как остановились «Жигули», и из него вышли четыре мужика. На всех были костюмы. Они направились в сторону нашего подъезда. Ноги у меня подкосились, и я, прижав к себе внучек, молила бога, чтобы в нашу дверь никто не постучался. Я слышала, как постучались в дверь армянки, и буквально через несколько секунд раздался такой
истошный крик, что я чуть было не лишилась рассудка. Крик был жуткий. Не знаю, как описать, на что он был похож скорее на рев затравленного зверя. Я ничего подобного не слышала никогда. Только потом нам рассказали о том, что когда к ней постучались, она посмотрела в глазок и увидела людей в гражданском и решила, что они пришли убить ее. Она не предполагала, что эти люди были из КГБ.
- Между прочим, эти гады убивали и сотрудников органов правопорядка.
- Вообще, я хочу заметить, что многие азербайджанцы на свой страх и риск спасали армянские и русские семьи. Если бы не было подруги моей дочери Алии, нас бы тоже сожгли живьем. Она приехала за нами на карете «скорой помощи» и забрала нас к себе домой до отъезда из Баку... На пристань мы поехали в сопровождении военных.
- Ой, сколько там было военных!- воскликнула Анна Атарбековна. Не счесть! Они плотными рядами оцепили всю пристань. И, несмотря на это, нет-нет, да кто-то из этих гадов проникал туда и делал шмон.
- А правда, что несколько паромов, битком набитых людьми, были ими потоплены в Каспийском море?- спросил я.
- Я тоже слышала об этом,- сказала Фару,- но, честно говоря, сама не видела.
- Я тоже не видела своими глазами. Но то, что на паромах продолжали издеваться над людьми это бесспорный факт,- заметила Анна Атарбековна.- Ой, а какие деньги они сдирали у армян?!
- А что вы думали, если вся команда состояла из азербайджанцев! Но, слава Богу, остались в живых, вздохнув и помолившись,- произнесла Фару.
- А вы знаете, что меня господь Бог спас?- спросила меня Анна Атарбековна.
- Как?- удивленно спросил я.
- Да очень просто. В руках у меня были две сумки, битком набитые столовым серебром и одеждой. В одну сумку я положила Библию, а в другую мою любимую икону пресвятой Девы Марии. И ты представляешь, никто даже пальцем меня не коснулся.
- Я тоже благодарна господу Богу...
- А как было в Красноводске?- спросил я.
- Очень организованно, я и не предполагала, что, вырвавшись из самого настоящего ада, я могу почувствовать себя человеком. Прямо у трапа нас окружили вежливые люди, которые тут же оформляли документы в любом направлении по желанию. А перед этим нас бесплатно кормили в чистых столовых. В целом, все было отменно организовано.
- А не кажется ли вам, что такая организованность очень подозрительна?
- В каком плане?- спросила Фару.
- А в том, что Центр заранее спланировал сценарий с геноцидом армян, и потому так отменно была организована встреча в Красноводске?
- Я не думаю,- сказала Фару.
- Нет, почему же? Все может быть,- выразила со мной согласие Анна Атарбековна.
- Тем более, добавил я, эта неуклюжая страна не способна так быстро подготовиться на таком уровне, а тут за дватри дня все сумела организовать.
- Вот, правильно заметил,- отметила Анна Атарбековна.
- Гнуснее и бесчеловечнее нашей советской власти нет нигде в мире. Оттого, что «мы» такие подленькие, оттого, что «мы» такие «красные» от нас шарахаются во всем мире. Наше руководство не дает жить спокойно не только своим гражданам, но и другим народам. Вот потому с такой надеждой был воспринят лозунг перестройки во всем мире. Мир надеется на феномен Горбачева, но мир не знает, что за фарисей Горбачев, для которого судьба целых народов ничто в сравнении с какой-нибудь доморощенной идеей.
- И вина не в нем,- заметила Анна Атарбековна, система наша уж слишком бесчеловечная…
* * *
И вновь дела забросили меня в Ереван, и вновь закружились в памяти мои молодые годы. Меня влекло к Полине, несмотря на то, что я делал отчаянные усилия не думать о ней. «Она для тебя – прошлое», внушал я себе. Но от этого мое желание видеть ее не угасало. Я знал, что наша любовь уже далеко не та, что была раньше, и что мы, вполне сознавая обреченность наших отноше ний, делали вид, будто не существовало холода, разделявшего нас теперь. «Только в этом ли дело?» часто спрашивал я себя, и, к своему великому сожалению, приходил к убеждению, что установившийся холод лишь повод для пересмотра наших отношений. Несмотря на мои противоречивые чувства, я все же решился по звонить Полине. Голос ее звучал печально и вместе с тем очень ласково. Он стал еще ласковей, когда она узнала, что я звоню из Еревана. По ее голосу я понял, что она нуждается во мне и все это время была верна нашей любви. Осознание того, что ради меня она отказалась устроить свою жизнь, сделало меня абсолютно уязви мым перед ней...
Я обещал Полине зайти к ней. Прошел день, второй, а я все не решался пойти к ней. Я робел перед нею и чувствовал себя неловко перед ее чувствами...
Стоя у дверей ее дома, я пребывал в нерешительности: по звонить или нет? Из глубины комнаты до меня донесся звонкий смех Кристины и какогото мужчины. «Это он», подумал я и решительно отошел от дверей. Я не мог позволить себе ворваться в чужую жизнь, в чужое счастье и помешать Кристине так звонко смеяться.
Отойдя на достаточное расстояние от ее дома, я столкнулся с Полиной. Увидев меня, она чуть не упала, споткнувшись, види мо, от волнения на ровном месте. Я подбежал и схватил ее в свои объятия. Забыв свои огорчения, мы оба от радости в мгновение засияли.
- Пошли домой!- предложила она.
- Я не могу,- отказался я, и от этого мое радостное настрение сменилось на мрачное. Все это не могла не заметить Поля. Мое настроение передалось ей, и она с беспокойством спросила:
- Почему ты не хочешь зайти ко мне?
- Потому что у тебя в квартире другой мужчина,- резко ответил я, не предполагавший, что эта новость обескуражит ее.
- Ты был у меня дома?
- Да, я стоял у твоих дверей и слышал, как Кристина звонко смеется в обществе какого-то мужчины. Я предположил, что это ее отец.
- Это исключается, он обещал, что не будет приходить к нам домой,- оправдывалась она и, увидев телефонный автомат на противоположной стороне улицы, побежала звонить домой. Я пошел следом за ней. До меня доходили ее сердитые, прерывистые слова: «немедленно уходи.. не хочу…». И когда она вернулась ко мне, вид у нее был крайне озабоченным. Она сказала: «Ты был прав. Это он».
- Поль, заговорил я с трудом. Мне кажется, что я не должен становиться помехой твоему семейному счастью.
- О каком счастье ты говоришь?!- в отчаянии произнесла она...
В этот миг мною обуревали противоречивые мысли, и я весь погрузился в себя.
Полина, чувствуя мое состояние, старалась не мешать мне. Она молча шла рядом со мною, даже не рискуя взять меня под руку. Я чувствовал себя неловко. Я хотел и вместе с тем не хо тел ее. Мне хотелось побыть наедине с самим собой, чтобы разобраться в своих чертовски запутанных чувствах. Но присутствие Полины сковывало мое желание. Видя, как она мучается, я не мог просто так взять и попрощаться с ней, до неопределенного времени, до тех пор, пока я окончательно не разберусь в своих чувствах. И потому, когда я предложил ей зайти в кафе на чашечку кофе, она моментально просияла. «Она меня любит», подумал я и ответил ей улыбкой. Войдя в подвальное помещение, мы попали в объятия полумрака. И чтобы не споткнуться на круто спускавшихся лестницах, я прижал ее к себе. Необыкновенное волнение охватило меня, когда я приблизил ее к себе. Не знаю, от этого ли, что я так долго воздерживался от контактов с женщинами или от чего-то другого, но нежный запах Полиного тела вскружил мне голову, и я захотел ее. Сознавая, что сейчас это невозможно, я еще более фиксировал свое внимание на этом своем желании. Тем более, что она показалась мне, как никогда, очаровательной и притягательной. Ее стройная, тонкая шея и блеск красивых глаз взволновали мою плоть. Я не мог равнодушно смотреть на нее.
Сидевшие за соседним столиком две молодые девицы, едко улыбаясь, посматривали в нашу сторону. Одна из них, приняв зазывающую позу, даже не сводила с меня глаз. Это не ускользнуло и от Полины. И она, почувствовав неловкость, предложила мне выйти из этого злачного места. Но мне почему-то не хотелось пасовать перед агрессией непотребной девицы, и потому, набравшись из рядной доли наглости, приняв ту же позу, что и девица, как бы между прочим спросил на дворовом ереванском жаргоне:
- Куйрик (сестра), ты чего-то хочешь ?
Я рассчитывал, что прямой вопрос несколько смутит самодовольную потаскушку, но не тут-то было. Приняв еще более вызывающий вид, она ответила на уличном жаргоне:
- Аё, апер(да, братец).
Никак не ожидавший такого оборота, я все же решил не отступать, несмотря на то, что Поля едва сдерживала себя от желания покинуть этот кабак, и потому задал очередной авантюрный вопрос, уже заранее зная, что молодая нахалка ответит на него так, как подобает уличным проституткам:
- И что вы хотите?
Я не ошибся на этот раз в своих предположениях:
- Сударь, я вас хочу,- последовал ответ.
Этого было достаточно, чтобы Полина резко встала из-за стола и устремилась к выходу. Я быстро выскочил следом за ней.
- Поль, постой,- кричал я вдогонку.
У выхода я уловил долетевшие до моего слуха слова:
- Сэр, неужто таким товаром вы будете пренебрегать?!
Я выбежал из кабака, а в ушах все еще раздавался звонкий смех кабачной проститутки и реплику: «Видать, влюблен он в эту дурнушку...».
Догнав Полину, я принялся неуклюже извиняться перед нею и говорил глупости, вплоть до того, что все это говорил ради нее, чтобы спасти и оградить нашу любовь.
- Ты поступил очень низко и тем более не интеллигентно.
- Да, да,- соглашался я во всем с ней.
В эти минуты я показался самому себе жалким и оплеванным. И что бы я ни делал, как бы ни извинялся, Полина была настроена решительно:
- Оставь меня в покое. Уходи, я не хочу видеть тебя.
И я ушел... С чувством досады и стремлением снова увидеть ее, хотя никаких шансов на это она уже не оставила мне...
Возвращаясь к остановке, где Полина, оставив меня, села в такси и уехала, я заметил выходящих из кафе двух проституток. Я готов был растерзать их, но едва сдержал себя, чтобы в очередной раз не связываться с ними. И потому я повернулся за дом к ним, чтобы не встречаться с ними вообще. Но не тут то было. Чье-то прикосновение заставило меня обернуться. И каково было мое удивление, когда в нескольких сантиметрах от себя я увидел хихикающих подвальных девиц. Та, что испортила мне сегодняшний день, лукаво сказала: «Что, обиделись на нас?». Я не знал, что делать: ударить ее по лицу это было не в моих правилах, ответить значит, не знать, что за этим последует, смолчать или отвернуться но и это не было лучшим выходом из положения, тем более, что от женщин такого пошива одним этим не отделаешься.
- Вы вели себя недостойно,- сказал я и понял всю неуклюжесть своего ответа. Я на секунду забыл, кому были адресованы мои слова.
- Я постараюсь впредь вести себя в соответствии с нормами поведения светской дамы. Это вас устроит?- ответила та самая наглая девица.
- Вполне,- произнес я и попросил ее оставить меня в покое.
- Как же?- удивилась она. Я не могу этого сделать, наигран но запротестовала подвальная проститутка. Из-за меня вы так жутко пострадали. Нет, я не могу так поступить.
- Слушайте, оставьте меня в покое.
- Ни за что!
Все это время я никак не мог поймать такси: как только я останавливал машину, они первыми влезали в нее. Мне пришлось изрядно помучиться, прежде чем девицы отстали от меня.
Оставшись один, я погрузился в печальные раздумья. Я не мог себе простить пошлой выходки, ставшей, кажется, причиной большой ссоры. Неоднократные попытки связаться по телефону с Полиной не принесли никакого результата. Она была категорична, более того, заявила, что больше не любит меня. За все время наших отношений я впервые слышал от нее такое признание. И хотя я был уверен, что оно исходит не из глубины ее души, оно меня раздосадовало и ввергло в состояние уныния. Я боялся, что с потерей Поли я вообще потеряю способность любить и потеряю из настоящей жизни свое прошлое, помогавшее мне в критические дни лучше понять настоящее положение. Я не допускал и мысли, что между нами все может закончиться так некрасиво и потому лихорадочно искал возможности выйти на связь с любимой.
Все еще думая о ней, я вспомнил, что как раз на сегодня у меня назначена встреча с моим близким другом, однокурсником Завеном. Завен мне показался той соломинкой, за которую я должен был ухватиться.
Был вечер, когда, купив на улице гвоздики, я направился к дому, где жил Завен. Он со своей супругой Кариной встретили меня очень любезно. Больше всех обрадовалась моему приходу дочурка Завена Нарина, которая не смогла скрыть своего восторга по поводу купленных мною гвоздик. Хлопая в ладоши, она кружилась над большой вазой, стоящей на полу, непрерывно нюхая цветы и жмуря при этом свои восхитительные глазки. Нарина меня раз веселила, и я на время забыл о сегодняшнем неприятном инциден те. Смотря на Завена и на его дочь, я удивлялся поразительной схожести между отцом и дочкой.
Мы сидели за столом и потягивали баварское пиво, вспоминая случаи из нашей студенческой жизни. Я уже практически не думал о Полине, когда Завен сообщил, что скоро к ним должна прийти Поля и мы должны пойти в ресторан. Этот сюрприз подбодрил меня, и я с волнением начал дожидаться ее прихода, хотя и боялся, что после сегодняшнего инцидента вряд ли она придет. Время шло, но она все не появлялась. Завен забеспокоился.
- Она не придет,- заметил я.
- Раз она обещала придет. Она никогда не подводит,- сказал Завен, тем более, что вчера она дважды уточнила время. Попросила даже встретиться как можно позже, чтобы она успела уложить Кристину спать.
- Да, но дело в том, что сегодня все изменилось.
- Как? Не понимаю, о чем ты говоришь?
- Сегодня произошел прескверный инцидент, и вряд ли она за хочет увидеть меня,- сказал я.
И поскольку этого было недостаточно для удовлетворения любопытства моего друга, мне пришлось до мелочей рассказать ему о случае в кафе. К моему удивлению, Завен отреагировал на мой рассказ вполне спокойно, и это немного успокоило меня, в особенности, когда он сказал:
- Ничего, сейчас мы уладим это недоразумение.
И каково же было мое удивление, когда после разговора с Полиной он, похлопав меня по плечу, сказал: «Давай, вставай, она нас ждет». Мы спустились во двор и сели в задрипанную машину Завена.
- Тебе не стыдно ездить на такой машине?- заметил я, когда машина, издав оглушительный рев, наконец-то дернулась с места.
- Вот видишь,- сказала Карина, Арин тоже об этом говорит.- Арин джан, я уже устала возмущаться, может, ты на него по влияешь.
- Ты знаешь, Ар,- лихо ведя машину по лабиринтам улиц, сказал Завен,- за рулем этой машины никогда не думаешь о том, что надо сделать то или это, чтобы она выглядела прилично. Самое главное колеса крутятся. И, как сказали Ильф и Петров, «автомобиль не предмет роскоши, а средство передвижения».
- Я с тобой принципиально не согласна. Разве, по-твоему, одно и то же ехать на этой кляче или на «мерседесе»?
- Представь, что на этой кляче я чувствую себя куда более уютно, чем в роскошнейшем «Мерседесе»...
Я слушал разговор милых мне людей, но мысли мои находились вне этой машины. Я желал скорой встречи с Полей. И когда мы подъезжали к ее дому, мое сердце сильно забилось. Но когда машина свернула за угол, я едва сдержал свое волнение: на углу здания сто яла Полина. Машина подкатила к ней, и она, сделав шаг в направлении машины, на мгновенье остановилась. Я быстро выскочил и помог ей сесть в машину. Мы сидели рядом, но никто из нас не решался заговорить первым. Мы поддерживали общий разговор, который вел в основном Завен. Одно меня успокаивало: то, что она сидела рядом со мной. Это означало, что наш конфликт уже улажен. Остались лишь технические моменты, чтобы наладить прежнюю атмосферу доверия.
- Ох уж эти женщины!- вздохнув, произнес Завен.- Как сильно вы надушились! Интересно, кого вы намереваетесь сразить ваши ми ароматами, а?
- Вас, мужчин,- обернувшись в мою сторону и усмехнувшись, произнесла Полина.
И с этой минуты между нами окончательно растаял лед отчуждения.
Более часа мы катались на машине в поисках свободных мест в ресторанах, но ни в одном престижном ресторане не оказалось свободных мест, несмотря на довольно-таки позднее время. Полина неоднократно предлагала поехать к ней домой. «У меня дома всего навалом, да и, кроме того такая интимная обстановка»,- уговаривала она.
- Я тоже могу создать все эти условия, и не хуже тебя,- говорил Завен, задетый за самолюбие.- Но я хочу особо отметить приезд моего Арина.
Завен не слушал ни Полю, ни меня, уговаривавших попросту не тратить время в поисках свободных мест, а поехать к кому-нибудь из них и провести приятный вечер. В конце концов он настоял на своем. И мы, выйдя из машины, вошли в гостиницу «Ани». На втором этаже располагался ресторан, в прошлом один из самых престижных, а теперь открытый для всех. Мест было достаточно, и мы выбрали столик у окна, откуда открывалась вечерняя панорама центральной части Еревана. Завен блистал своим гостеприимством, заказывая самые дорогие блюда и напитки. Последние, мы все, кроме Карины, в буквальном смысле слова уничтожали. Карина согласилась вести машину, поэтому воздерживалась от хмельного. Несмотря на то, что все мы бур но веселились, не скрывая своих эмоций, в ресторане не было той интимной обстановки, которую бы мы хотели почувствовать.
Поздно ночью, слегка опьяневшие, мы вышли на улицу. Ночная весенняя прохлада вскружила мне голову, и я был почти счастлив, оттого, что рядом со мной находилась моя любимая женщина и мои дорогие друзья. По пути домой Полина уговорила меня остаться у нее. И я, поблагодарив Завена за все, что он сделал для меня в этот день и, попрощавшись с ним и Кариной, пошел ночевать к Полине.
Никогда за все время наших отношений мы не были так откровенны, как в эту ночь. От прежнего паршивого настроения не осталось и следа. Покидая Полину, я дал клятву сохранить верность нашей любви и благодарил Бога за то, что он ниспослал мне женщину в ее облике...
* * *
С Аркадием Гукасяном до самого недавнего времени у меня были прескверные отношения, и не случись занимательной истории с моей знакомой, про которую я в фривольных интонациях рассказывал приятелям в присутствии Аркадия, наверное, они оставались бы прежними, продолжая третировать как меня, так и, по всей видимости, его. Юмор позволил нам обоим без обиняков отбросить завесу отчуждения и протянуть друг другу руки. И теперь, когда у меня сложились столь добрые отношения с ним, я не представляю себе, как можно было с таким человеком иметь плохие отношения.
В последнее время я часто проводил свое время в его обще стве и все больше и больше убеждался в том, что моя прошлая озлобленность отняла у меня много интересного за то время, пока мы не общались с этим необыкновенным человеком, который, как и я, переосмысливал процесс наших взаимоотношений. Как хоро шо, что время заглушает в нас чувства гнева и враждебности... Мы оба решительно подавили в себе эти чувства с единственным желанием забыть все плохое, что было между нами, в том числе обиды, нанесенные друг другу.
- А ведь если призадуматься,- говорил Аркадий, то мы испортили наши отношения изза каких-то пустяков. Я до сих пор не могу понять, из-за чего.
- Из-за Моти?- спрашивал я его, имея в виду нашу общую подугу, ставшую причиной его раздражения.
- Может быть, и Мотя тоже, но она не играла существенной роли в формировании моего отношения к тебе.
- Между прочим, несмотря ни на что, я всегда пристально следил за твоими статьями и высказывал той же Моте свое отношение к ним. Я даже часто просил ее передать тебе мое восхищение той или иной статьей. А когда тебя арестовали изза твоей нашумевшей статьи, я не находил себе места...
Аркадий слушал мое признание, улыбался и грустил. В особенности, когда речь зашла об аресте. Он стал почти что угрюм. Его арест совпал с волной массового террора, развернутого комендантом области. Впервые за все время движения человека сажали за решетку за его политические воззрения. Когда арестовывали Ролеса Агаджаняна, Авета Григоряна, Рудика Азаряна, Гамлета Григоряна и Размика Петросяна, я склонен был считать, что их арестовали, чтобы не допустить проведения выборов в Верховный Совет Армении на территории автономной области, и както еще мог «оправдать» действия военщины, направленные на полное попрание человеческих прав и свобод.
Случай с Аркадием взволновал всю общественность не только области, но и всю армянскую диаспору. Забили тревогу многие международные правозащитные организации, и советская Фемида в угоду громогласным заявлениям о том, что в Советском Союзе якобы нет политических заключенных, вынуждена была освобо дить Аркадия Гукасяна.
Помнится, как мы встретились впервые после его освобождения из тюрьмы. Еще издалека я заметил, что он выглядит по худевшим и отпустил бородку. Меня обуревали противоречивые чувства: хотелось подойти к нему и выразить свое восхищение им, его выдержкой, с другой стороны, я не мог этого сделать по той причине, что не знал, как он отреагирует на это. И, подойдя к нему, я просто сухо поздоровался и продолжил свой путь...
Об этом я впоследствии рассказывал ему у нас дома в непринужденной атмосфере.
Аркадий, не склонный к афишированию собственной персоны, после настоятельных просьб все же согласился рассказать о тех жутких днях, которые ему пришлось пережить в руках советской военщины. Заранее предвкушая интересный рассказ, я взял запис ную книжку, чтобы сделать коекакие заметки, необходимые для моего романа.
- С чего начать?- спросил он, поудобнее располагаясь в кресле.
- С самого начала, попросил я.
- Ну, хорошо,- согласился он, пусть будет с самого начала.
«Итак, 16 часов 30 минут 19 января 1990 года. Негромкий, даже робкий стук в дверь моего кабинета. На пороге, мило улыбаясь, появляется не очень подтянутый майор.
- Вы Гукасян Аркадий Аршавирович?
- Я.
- Вас очень хочет видеть комендант района чрезвычайного положения. Ему нужно проконсультироваться с вами по одному вопросу.
- Со мной?- недоуменно спросил я. А в чем, собственно, дело?
- Я точно не знаю. Но, по-моему, что-то связанное с вашей газетой. То ли закрывать ее, то ли не закрывать...
- Майор не шутил. Мне показалось, он был в восторге от придуманной им и, на его взгляд, гениальной задумкой или предписанной сценарием аргументацией, если так можно выразиться, приглашения в комендатуру.
- Генерал ждет вас в здании управления внутренних дел.
Это была «тончайшая» игра. Видимо, ее инициаторы заранее продумали и ход моих мыслей. Я, Гукасян Аркадий, заместитель редактора газеты «Советский Карабах», должен был ощутить небывалый прилив гордости: от меня, одного меня, зависит быть газете или не быть. Счастливый от осознания своего величия, я должен был лететь на крыльях счастья к генералу, пока тот не передумал и не пригласил с той же целью, скажем, редакционного главбуха или старшую машинистку.
Оценив по достоинству трагикомизм ситуации, я решил переговорить с редактором газеты Максимом Ованесяном. Зайдя к нему в кабинет, вкратце пересказал ему наш судьбоносный диалог с майором и полушутя-полусерьезно попросил его держать, так сказать, руку на пульсе.
- Позвони, если что,- напутствовал меня редактор.
На первом этаже нетерпеливо отмерял шаги мой «благодетель».
Я надел пальто и вышел на улицу в сопровождении не отходившего от меня ни на шаг майора. В военном «УАЗике» сидели два бравых солдата с автоматами. Они улыбнулись мне, как доброму знакомому, попросили сигарету – этот дружеский жест должен был вконец рассеять мои подозрения. Майор уступил мне место рядом с ним, а сам устроился на переднем сиденье.
Относительно того, что происходит, сомнений у меня уже не осталось. Конечно, я мог бы поднять шум, привлечь внимание. Но мелькнула мысль: а если они на это и рассчитывают? Соберутся люди, кто-то из военных невзначай, как бы случайно выстрелит в «воздух» (такое у нас уже случалось). Перед тем, как сесть в машину, я обратился к офицеру:
- Я не собираюсь убегать от вас. Но скажите, куда вы меня везете? По крайней мере, поставьте в известность моих коллег.
- Честное слово, мы едем в управление внутренних дел. Там вас ждет генерал. Вы поговорите с ним и сразу же вернетесь.
Я сел в машину. Перед зданием управления милиции майора вдруг «осенило»!
- Ой, а я совсем забыл. Ведь генерал сейчас в аэропорту, в вертолете. Там его штаб. В штабе вы и поговорите.
Если бы это не было так глупо, то, наверняка, было бы смешно. «Благодетель», одурманенный и вдохновленный успехом первой стадии операции «захват», по инерции продолжал играть в детектив. Причем, с нарастающим удовольствием. Он уже пред вкушал, как генерал, дружески похлопывая его по плечу, благодарит за ювелирно сработанную операцию.
Решив положить конец этой изрядно поднадоевшей игре, я, взявшись за дверную ручку, довольно строго попросил водителя остановить машину. Игра действительно закончилась. Один из бравых солдат профессиональным движением обвил вокруг моей шеи мой же галстук, и я тут же ощутил на щеке холодное дуло автомата.
- Не шевелись...
Я попросил его не сдавливать так сильно горло, поскольку было трудно дышать.
- Обойдешься.
- Извольте не тыкать, юноша, задыхаясь, сказал я.
- Обойдетесь...
Тогда я с той же просьбой обратился на правах старого знакомого к майору. Он великодушно выцедил из себя:
- Ослабь слегка, чуть-чуть.
И после небольшой паузы, осознав, что игра в детектив становится уже бессмысленной, майор скороговоркой выпалил:
- Вы арестованы на тридцать суток за разжигание межнациональной розни в статье «Раскройте, наконец, глаза».
И смех, и грех. Я слушал майора и вспоминал рассказы очевидцев о знаменитых процессах 37го года в период разгула сталинщины...
- Вы уверены, товарищ майор, что ничего не перепутали?- спросил я его.
Он был уверен. Весь оставшийся путь до аэропорта мы ехали молча, любуясь, каждый на свой лад, арцахской природой. Я на всякий случай впитывал в себя родные просторы когда еще уви жу их. Трагическая судьба Терьяна, который уже более полутора лет томился непонятно за что в тюремных застенках, заставила скептически отнестись к словам «30 суток».
Проехав спецворота, мы оказались в окружении военных вертолетов, в одном из которых размещался таинственный штаб, упомянутый майором. Но коменданту, естественно, меня не представили. Его здесь не было. Да и какой смысл было назначать мне встречу в вертолете? Просто, как я понял, так было написано в сценарии.
Где-то в глубине души еще теплилась надежда, что все это военная шутка, или шутка по-военному. Но майор рассеял все мои сомнения. Он показал мне аккуратно заполненный за подписью коменданта района чрезвычайного положения листок, где подробно были указаны все мои данные: год рождения, партийность, должность, адрес... После слова «прилагается» следовали слова «статья и объяснительная». Мне было крайне интересно, что напишет майор в объяснительной. Однако выяснилось, что объяснительную должен был написать я на имя коменданта. И тут, наконец, я понял очевидную истину: на небе Бог, на карабахской земле комендант».
Эта горькая правда, так тонко подмеченная Аркадием, немного рассмешила нас и на время отвлекла от темы разговора. По этому поводу мы вспомнили анекдоты, так лихо сочинявшиеся нашими горожанами в ответ на беззакония, творимые советской
военщиной над мирными жителями. После небольшой паузы Аркадий снова продолжил рассказ о том, что ему пришлось пережить:
«Майор любезно предложил мне бумагу и ручку и бодрым голосом стал диктовать: в углу справа – «Коменданту района чрезвычайного положения...»
- Простите, а что я должен объяснять?
- Почему вы написали в условиях чрезвычайного положения статью, разжигающую межнациональную рознь.
Ситуация становилась анекдотичной.
- Я написал то, что считал нужным. В статье, к вашему сведению, не разжигается межнациональная рознь, а осуждаются погромы, насилие, убийства, вандализм. И вышла она в свет до приказа коменданта о введении чрезвычайного положения.
- Все равно, пишите объяснительную.
- Но с какой стати? Ведь то, что я хотел сказать, я сказал в статье. Может быть, вы лучше прочтете ее?
- Я уже читал.
- Тогда процитируйте то место, где я разжигаю межнациональную рознь, и тогда поговорим об объяснительной.
- Вся статья...
Полемизировать с майором было бесполезно.
- Никаких объяснительных я писать не буду. А вот вам и вашим покровителям рано или поздно придется объясниться. Кстати, почему вы сразу не сказали мне, что я арестован? Почему вы привезли меня сюда обманным путем? Где санкция на мой арест?
Майор пробормотал что-то невнятное. Еще некоторое время он уговаривал меня написать объяснительную. Ничего не поделаешь, таков был приказ, а приказы надо выполнять. Эта ложка дегтя, видимо, никак не вписывалась в дружеское похлопывание по плечу. Несколько опечаленный майор вышел из машины, о чем то пошептался с человеком в штатском, как потом выяснилось, полковником, и приказал водителю подогнать машину к вертолету. Водитель, просверлив меня, «разжигателя межнациональной розни», ненавидящим взглядом, эффектно сманеврировал. Семь автоматчиков сопроводили меня в вертолет.
Наши путидороги с майором разошлись. Как сказал бы классик: мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Меня передали в надежные руки человека в штатском и почетного эскорта из семи автоматчиков, не спускавших с моей персоны глаз.
Вертолет с ревом взлетел, и я обратился к человеку в штатском:
- Не в славный ли город Баку мы летим?
- Ну зачем везти вас на съедение?
- А куда, если не секрет?
- Не знаю.
Мы летели полтора часа. И все это время я думал о своих земляках арцахцах, простаивающих в очередях за хлебом, ибо, как нас уверяли высокие начальники, не хватает вертолетов для переброски муки. А тут целый вертолет и в придачу семь автоматчиков. А в Баку льется кровь невинных и беззащитных людей. Фашиствующие вандалы сжигают заживо женщин, стариков, детей. И некому защитить их. Говорят, не хватает сил. В осадный армянский Бердадзор, где жизнь или смерть людей зависит от того, прилетит сегодня вертолет или нет, они давно уже не летают. Не хватает вертолетов. А для меня нашли, без видимых усилий... Наверное, подумалось мне, дело мое государственной важности. Я еще не знал, что такая же честь будет оказана и всем другим мужам из Арцаха, арестованным в течение последующих дней на тридцать суток. Как не знал и того, что все эти провокации прелюдия к вторжению в Арцах так называемого республиканского оргкомитета».
Аркадий подробно рассказывал все перипетии своего ареста и других активистов движения, с которыми разделил целый месяц тюремного заточения.
«Я долго думал над тем, зачем нас арестовали и пришел к убеждению, что нас арестовали не за разжигание и сопротивление. Все это мыльный пузырь, рассчитанный на обывателя, фарс. Как признался впоследствии один высокий чин: «Да было бы за что, они бы вас...» Словом, совсем как в том анекдоте. Нас арестовали только потому, что мы, как и все арцахцы, независимо от пола и возраста, живем мыслью о Свободе.
И, наверное, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, откуда исходит опасность, кого следует изолировать от обще ства. Но почему-то до сих пор не то что не арестованы убийцы, но даже не обнародованы имена организаторов и исполнителей геноцида армян в Азербайджане. Зато арестовывают тех, кто оказывает сопротивление при проверке документов. Естественно, в Нагорном Карабахе. Поскольку в Азербайдаане сопротивляются несколько иначе.
Я сделал для себя важное открытие: не так страшен геноцид, как осуждение его в печатном органе. Сегодня в этой стране, Советском Союзе, именно это, а не сам геноцид квалифицируется как «разжигание межнациональной розни»...
* * *
Уже в который раз за сегодняшнюю ночь я откладывал тетрадь и пытался заснуть, но все было бесполезно. Как только я закрывал глаза, мне являлись кошмары и я, содрогаясь от наводивших ужас картин, зажигал свечу. Ее тусклый свет выводил меня из гнетущего состояния, но ненадолго. Стоило мне закрыть глаза, как все снова повторялось.
Я встал с постели и, распахнув окно, высунул голову на воз дух. В лицо и в грудь ударила ночная прохлада, и меня потянуло на улицу. Несмотря на то, что солдаты патрулировали рядом с нашим домом, я решил выйти во двор. Проходя мимо зеркала, я на мгновение задержал свой взгляд на нем. Вид у меня был до того прескверный, что я сам себе был противен и потому тут же отвел глаза.
Выйдя во двор, я попал в объятия тьмы. Звезды мириадами бриллиантов сверкали на небе, ветерок покачивал голые ветки тутового дерева с набухшими почками. На небосводе я лихорадочно искал знакомые звезды, превращавшиеся на моих глазах в летающие тарелки.
Я гулял по двору, когда рядом появился военный патруль:
«Что, не спится?»- спросил старший из солдат.
- Нет, не спится, ответил я, в душе желая, чтобы солдаты поскорее убрались восвояси.
В последнее время мое отношение к военным резко изменилось. В отличие от предыдущего года теперь я ненавидел представителей Советской Армии, видя в них инструмент подавления нашего национального движения. Хотя эти ребята ничего плохого мне не делали, я их презирал из-за того, что они претворяли в жизнь гнусные замыслы руководства страны. Противостояние населения области и военных стало принимать взрывоопасные формы. И не последнюю роль в этом играл так называемый республиканский организационный комитет, созданный Постановлением Верховного Совета СССР от 28 ноября 1989 года и призванный согласно тому же Постановлению в кратчайший срок восстановить конституционные структуры власти области. То, что армянская часть населения области отказалась на паритетных началах участвовать в деятельности этого комитета, было на руку лишь Азербайджану, который руками одиозной фигуры, второго секретаря ЦК Компартии Азербайджана Виктора Поляничко, начал демонтировать автономную область. И в этой связи мы предстали перед этой командой авантюристов и убийц абсолютными импотентами, не способными противопоставить такому замыслу Центра и Азербайджана свою непоколебимую решимость довести начатое дело до конца. Нашей решимости хватило толь ко на сдачу обкома партии азербайджанским эмиссарам. Поддавшись призывам безмозглого Национального Совета (неформального органа представителей народа, как бы руководившего карабахским движением) и провокационного писателя и общественного деятеля Зория Балаяна, коммунисты области сдали без боя здание, олицетворявшее собой дух арцахской революции.
Только теперь, когда доступ в обком партии был запрещен любому его работнику, многие последователи этой безумной акции поняли, какую непоправимую ошибку совершили они, поддержав идею авантюриста Зория Балаяна покинуть здание обкома партии после прибытия азербайджанского республиканского оргкомитета. «Пусть сами с собою поработают», говорил Зорий Балаян. Оргкомитет начал работать, да так, что теперь никто не знал, каким образом можно было их оттуда вывести. Одна идея, принадлежавшая двум людям Погосяну Генриху и Газаряну Альберту, предполагала без замедления начать сотрудничество с оргкомитетом, что могло бы позволить, по их глубокому убеждению, использовать все положительные моменты, заложенные в Постановлении Верховного Совета СССР. Для начала необходимо было на паритетной основе, как было сказано в Постановлении, начать сотрудничество с оргкомитетом. Но большинство населения воспринимало идею сотрудничества просто как предательство или отход от принципов февраля. Некоторые лидеры движения, без преувеличения считавшие себя корифеями политики, говорили:
«Мы и Армения I декабря 1989 года провозгласили о воссоединении двух частей армянского народа, и не может быть никаких альтернатив этому решению Верховного Совета Армянской ССР и Национального Совета Арцаха».
Я всегда удивлялся наивности этих людей. Неужели они верили в то, что, продекларировав воссоединение, они уже станут жить по закону Армении? Я все время им говорил, что декларация о воссоединении Армении и Нагорного Карабаха такое же де факто, как если бы я объявил себя президентом Турецкой Республики.
Самым опасным в поведении сегодняшних лидеров было их абсолютное нежелание слушать оппонентов. Это было на руку эмиссарам Баку, обосновавшимся в здании обкома партии и претворявшим в рамках своих полномочий в качестве руководителей организационного комитета демонтаж всего армянского в Нагорном Карабахе.
В условиях, когда народ был не способен к активной деятельности, Поляничко со своей командой пункт за пунктом претворял в жизнь задуманные в Москве и Баку проекты. Строились и благоустраивались азербайджанские деревни в Нагорном Карабахе, в то время как в Степанакерте и в районах строительство жилых домов так застопорилось, что тысячи беженцев вынуждены были покинуть область. Самым ужасным в деятельности Поляничко было то, что он подчинил себе комендатуру и самого генерала Сафонова, получившего в качестве взятки в день своего рождения бриллиантовый перстень стоимостью в пятьдесят тысяч рублей. Полянично-Сафонов этот дуэт в последнее время стал синонимом разгула террора против мирного населения области. И вместо того, чтобы решить свои проблемы, мы зациклились на этих людях, стремившихся во что бы то ни стало погубить наше национально-освободительное движение. В тиши ночного двора я перебирал в своей голове события последнего времени. Каким будет наше будущее, пытался я узнать у звезд, долго всматриваясь в ночное небо. Я был так увлечен, что не заметил,
как меня снова окружили четверо солдат.
- Что, не спится?- во второй раз спросил меня тот же солдат.
- Говорил же вам, что не спится,- ответил я.
- Может быть, документы покажете?- настаивал все тот же солдат.
- Если вы пожелаете, я принесу из дома.
- Не надо, мы просто так, сказал второй. А сигареты у вас не найдется?
- Посидите тут во дворе, я сейчас буду, сам-то я не курящий. Я побежал домой, поставил чайник на плиту, сделал несколько бутербродов с колбасой и сыром. Когда чайник вскипел, я приготовил чай, разлил его в стаканы, и, поставив все на поднос, вышел во двор. Наш двор слыл одним из самых уютных в нашем городе. Здесь проживало десять семей, и все были так дружны между собой, что нам всем казалось, что в этом здании живет одна большая семья. На большой металлический стол под навесом мы часто выносили по вечерам деликатесы и чай и пировали допоздна. Комендантский час несколько изменил быт нашего двора, загнал людей по своим квартирам. Но люди постепенно стали игнорировать комендантский час, оставаясь верными своим традициям.
Многие солдаты и офицеры, несшие службу в непосредствен ной близости от нашего дома, часто становились нашими гостя ми и находили отдушину у нас во дворе, где к ним относились, как к своим родным. Бывало, солдаты зверски убивали мирных степа накертцев, и тогда весь двор начинал злобно относиться к своим завсегдатаям. Но потом проходило время, сглаживавшее нашу боль, да и мы сами понимали, что вина солдата самая последняя, он был инструментом самой порочной системы, для которой свои граждане были равнозначны пушечному мясу. И снова мы проникались любовью и жалостью к этим восемнадцати-девятнадцати летним парнишкам, несшим службу в Карабахе, вдали от своей родины.
Когда я вынес поднос во двор, солдаты, развалившись на скамейке, о чем-то беседовали. Увидев меня, они подтянулись. Глаза их выражали удивление и восторг. Беря пачку сигарет, старшина сказал:
- Достаточно было сигареты, зачем вы так беспокоитесь.
- Вы у нас недавно?- поинтересовался я.
- Да. Только что из Минска.
- Сразу видно, что новые. Не знакомы с обычаями нашего двора. Мы просто так никого не отпускаем. Если в этот двор вошел человек с мирными намерениями, то долг каждого жителя этого дома проявить свое гостеприимство. Я бы пригласил вас к себе домой, но родители спят, и я бы не хотел беспокоить их.
- Что вы! Мы и без того признательны вам,- говорил все тот же парень.
Я смотрел, как поедали бутерброды солдаты, и сердце мое сжалось от боли. Я знал, что солдаты Советской Армии находились всегда в полуголодном состоянии. Содержа громаднейшую армию в мире, красная держава не способна была прокормить даже тех, кто охранял его паскуднейшую основу. Я пошел домой снова за бутер бродами, несмотря на то, что солдаты чувствовали себя неловко. Мы надолго разговорились. Беседуя с ними, я уловил один важный для себя момент: все они становятся совершенно другими, сбрасывая панцырь враждебности, видя доброе отношение к себе. Это помогало им вникнуть в суть нашей проблемы. И я подумал, что мы не обращаем должного внимания на такой важный фронт работы, как агитация среди военнослужащих. А ведь у каждого из них зачастую было искаженное понимание нашей проблемы, нередко становившееся причиной спонтанных конфликтов. От взаимного отчуждения и недоверия страдали и мы, и солдаты. Если мы будем активней работать с ними, то, наверное, отпадет необходимость называть их фашистами, полагал я. Так или ина че, они призваны в Карабах для защиты наших жизней...
- Какой у вас гостеприимный народ,- говорили мне солдаты, и я видел по выражению их глаз, что они не кривят душой.
- Мы совсем недавно здесь, но уже успели полюбить жителей города. У вас так много общего с белорусами! Многие ваши проблемы перекликаются с нашими,- говорил старшина, показавшийся мне образованным парнем.
- В особенности в отношении языка,- заметил я.
- Да, вы точно подметили. Мы же почти растеряли свое национальное, растворились в большом русском народе. Как же можно белорусу не знать своего языка!
- Эта проблема общая для всех народов, проживающих в нашей стране,- заметил я. Своеобразный эксперимент наподобие Вавилонской башни в этом государстве явно не удался. И первым, кто поставил под сомнение этот эксперимент, стал Карабах. Народы Советской страны когда-нибудь по-настоящему оценят то, что здесь произошло в феврале 1988 года и продолжается по сей день. Долг каждого честного гражданина делать все возможное, что бы победила карабахская идея, плодами которой уже воспользовались немцы, чехи, румыны, болгары и воспользуются еще многие.
Многое зависит от вас, военнослужащих. Вы должны знать, что, стреляя в нас, вы стреляете в ваше и наше будущее. Я не призы ваю вас отказываться от выполнения приказа командиров и тем самым навлечь на себя их ненависть и суровость военных законов. Но вы можете, когда вам приказывают стрелять в безоружных митингующих людей, стрелять в воздух. Убив один раз человека, пускай по приказу другого, вы все равно становитесь убийцами и навлекаете на себя проклятие Бога. В нашей истории однажды случилось такое, когда наши братья убивали своих же. Нельзя повторять те ошибки, по причине которых уже более семидесяти лет нет покоя всему цивилизованному миру, а в нечеловеческих условиях прозябают почти триста миллионов людей, родившихся для того, чтобы прожить жизнь, достойную человека...
Я долго говорил с белорусскими парнями, показавшимися мне очень милыми и добрыми, и не заметил, как начало светать. Из-за дальних гор поднималось солнце, разукрашивая небосвод лилово оранжевыми оттенками.
- Посмотри, какое чудо!- воскликнул один из ребят.
- Правда, прекрасно?!- спросил другой. Таких красок я нигде больше не встречал.
- Что за чудная земля Карабах!..
* * *
Я возвращался из очередной поездки в Москву. Я сидел в громадном аэробусе у иллюминатора и наблюдал, как занимается рассвет. Никогда в своей жизни ничего подобного я не видел: под крылом самолета проплывали золотистые облака, и где-то рядом поднималось солнце, а в самом низу, прорезая толщу облаков, блистала вечным снегом вершина Арарата. Вокруг торжествовали библейские пейзажи. Они соответствовали моему представлению о царстве всевышнего и действовали на меня умиротворяюще. В отличие от предыдущих полетов, когда в любую секунду я ждал какого-нибудь ЧП, на этот раз я не только не беспокоился, но и желал, чтобы самолет продолжал парить в этом чарующем пространстве, так велика была притягательность этой красоты. Но, вопреки моему желанию, самолет приземлился в ереванском аэропорту «Звартноц», заставив меня тоже спуститься на грешную землю.
Из аэропорта я поехал к своей тете. Немного отдохнув, я вы шел в город. Июнь был в самом разгаре. Жители города, готовясь к летним отпускам, были заняты всевозможными покупками.
В отличие от Москвы и москвичей от Еревана и ереванцев исходили какие-то особенная теплота и непосредственность, присущие только восточным городам. Была пора экзаменов, но, не смотря на это, студенты, как и прежде, гуляли по уютным, зеле ным улицам Еревана, придавая ему особую свежесть и молодость. Спускаясь к зданию Почтамта, я встретил знакомого степанакертца, от которого и узнал, что Левон Терьян еще находится в Ереване. У меня возникло непреодолимое желание встретиться с ним.
Позвонив в Степанакерт своему зятю Валерику, заменявшему Терьяна на посту директора комбината строительных матери алов, я узнал, что он находится в лечкомиссии, принадлежавшей Четвертому Управлению ЦК Компартии Армении. Я возвратился домой, побрился и пошел на встречу с человеком, с которым меня связывало очень многое. Для меня он был олицетворением карабахской революции, ее символом. Он был той личностью, которая сумела сплотить в единый кулак народ и вывела его боль на международную арену. В то время никто, кроме него, не смог бы лучше исполнить эту миссию. Даже если в своих дальнейших по ступках он делал много того, что нанесло серьезный вред нашему движению, одно лишь то, что он возглавлял народ в великие дни противостояния, делало его заслуги бесценными.
По пути в лечкомиссию я спустился в метро «Барекамуцюн», проходы которого утопали в цветах. Ими бойко торговали искусные ереванские возделыватели цветов. Купив семь белых гвоздик, я вышел на улицу и остановил такси. Минуты через три я уже был возле больницы. Я быстро пересек главный вход и очутился у дверей, возле которых стоял дежурный.
- Вам куда, молодой человек?- спросил тот.
- К Терьяну.
- Aа,- многозначительно и с каким-то особым чувством по чтения произнес старик в белом халате.- А вы знаете, сейчас время покоя. Вы откуда?- поинтересовался он.
- Из Карабаха,- вежливо ответил я, надеясь на великодушие старика.
- Ну, раз из Карабаха, проходите,- учтиво произнес он, а когда я быстро прошел в холл, добавил вслед.- Поднимайтесь на третий этаж...
Я не знаю, сколько времени прошло, но мне показалось, что прошло всего лишь мгновение. Очутившись у дверей палаты Терьяна, я с волнением постучался. Через несколько секунд дверь отворила его супруга Ирина, больше других перенесшая лишения и тяготы в связи с арестом мужа, не знавшая ни минуты покоя с того времени. Обивая пороги недостойных государственных мужей, она пыталась доказать невиновность своего мужа и убедить, что Терьян в первую очередь жертва своих политических убеждений. Беспощадная судьба выковала в ней характер борца, и в том, что сейчас Терьяна отпустили на свободу, было в немалой степени ее заслугой.
- Здравствуйте,- тихо произнес я, предполагая, что Терьян спит.
- Здравствуйте,- проходите, она пропустила меня вперед.- Левон,- повысив голос и обернувшись в сторону соседней комнаты, произнесла она,- посмотри, кто к тебе пришел.
Через мгновение дверь отворилась, и на пороге появился легендарный лидер карабахского движения в белоснежной сорочке и синих рейтузах. Увидев меня, он стремительно направился ко мне и крепко заключил меня в свои объятия. Его чувства по отношению ко мне были такими же искренними, как и мои к нему.
- Я о тебе больше всех вспоминал в Бутырке,- похлопывая меня по плечу, сказал он.
- Вы абсолютно не изменились, даже можно сказать, помолодели,- заметил я.
- Благодаря Ире я так быстро восстановил свои силы.
- Наверное, вам было очень плохо там?- поинтересовался я и почувствовал, что ему не очень-то хочется ворошить в памяти жуткие картины действительности советской тюрьмы. Тем более, что из сообщений помощницы Старовойтовой я узнал, что он там был лишен самых элементарных человеческих норм проживания, вплоть до того, что ему не давали читать газеты. Единственную газету «Правда» ему дали прочесть за день до освобождения, а телевизор установили в камере в день его освобождения. Наверное, поэтому рядом с собой я увидел человека, находившегося в состоянии информационного голода, жаждущего узнать все, что произошло со времени его ареста.
Мы говорили о многом, обсуждая политические и морально-правовые аспекты нашего движения. И чем больше я говорил с ним, тем больше поражался, что может сделать советская фе мида с человеком, до какого уровня она способна обесточить его знания.
Несмотря на то, что рядом со мной сидел человек, которого я просто обожествлял и который отвечал мне взаимностью, я не мог не заметить, что этот человек остался Терьяном февраля 1988 года. И я понял, что возлагать большие надежды на его возвращение на политическую арену области могло бы иметь не предсказуемые отрицательные последствия. Но, так или иначе, я продолжал надеяться, что усилиями многих людей, искренне желавших, чтобы он вернулся в Карабах, можно будет «перенести» этого бесспорно незаурядного человека из 1988 года в год 1990й. Я не ошибался в своих оценках Терьян мыслил категориями наивного ребенка. Он строил радужные планы в отношении наших будущих действий, абсолютно не считаясь с тем, что произошло в нашем движении и во всем мире с ноября 1988 года по июнь 1990го.
Слушая его наивные речи, я не мог не вспомнить слова Галины Старовойтовой, сопроводившей его после освобождения из тюрьмы на митинг: «В машине я, насколько это было возможно, дала полную информацию о том, что произошло за это время в стране. И когда мы пошли на митинг, я и не предполагала, что он сразу же подойдет к трибуне и возьмет микрофон в свои руки. Я ужаснулась, когда он начал выступление словами: «Ленин-партия-Горбачев» И это в эпоху, когда ругали и Ленина, и партию, и Горбачева. Я даже не предполагала, что кто-то еще может вспомнить этот лозунг. Ты не представляешь, как эта громадная масса людей засвистела, зашумела, выражая свое негодование по поводу его выступления. Я думала, что это послужит уроком ему. Но не тут-то было: на банкете, устроенном в день его освобождения, на котором присутствовали многие известные демократы страны, он встал и начал толкать ту же речь. Все присутствующие удивленно переглядывались друг с другом. Собравшиеся недоумевали: а тот ли человек Терьян, из-за которого они не пощадили сил и здоровья? Они были страшно разочарованы. Теперь, на мой взгляд, никто в стане демократов всерьез не воспринимает его. Поэтому советую вам не возлагать на его возвращение слишком много надежд...»
Все это я услышал в Москве и, беседуя с Терьяном, чувствовал, что в целом, оценки Старовойтовой были правильными. Но, так или иначе, я не отчаивался, хотя возлагал на эту встречу большие надежды и пытался в концентрированной форме донести до него все, что произошло в движении в его отсутствие. И по тому, как он живо интересовался моей информацией, я почувствовал, что еще не все потеряно, что он может быть полезен в совершенно ином качестве, и польза от этого нашему движению будет гораздо большей, чем то, если он снова возглавит руководство движением. В первую очередь надо было максимально использовать его имя. Можно было вокруг его имени поднять политический скандал, связанный с нарушением прав человека в Нагорном Карабахе со стороны советской власти, что заставило бы советское руководство всерьез задуматься над решением карабахской проблемы.
- Самая престижная правозащитная организация, «Международная Амнистия», назвала вас узником совести. Вы должны использовать свое имя таким образом, чтобы оно приносило пользу всему народу,- рекомендовал я ему.- Так почему же вам не обратиться в эту международную организацию и не пригласить ее представителей провести экспертизу нарушения прав человека непосредственно в Карабахе? Если эта организация проведет экспертизу и обнародует ее результаты, то, поверьте, это будет иметь эффект разорвавшейся бомбы.
- Ты высказал очень правильную мысль,- не утратив в тюрьме чувства рационального, заметил Терьян, на лице которого все отчетливее была заметна усталость.
- Я вижу, вы очень устали,- сказал я, стараясь переменить тему разговора.
- Нет, не устал, говори, мне интересно слушать тебя. Другие приходят, говорят совсем о другом.
- А многие вас посещают?- поинтересовался я.
- Отбоя нет. Мне даже неудобно: порой при них надо бывает принимать процедуры.
- А карабахцы приходят к вам?- спросил я.
- А как же? Даже мои недоброжелатели… За исключением Генриха Погосяна – все. А ты знаешь, что меня посадил за решетку именно этот мерзавец?
- Я не думаю, что вы настолько наивны, чтобы всерьез полагать, что эта версия верна. Вас посадил за решетку не кто иной, как сам Горбачев. Неужели вам это не ясно? В вас видели возмутителя спокойствия и потому убрали. Но они не предполагали, что это движение не отдельных личностей, а народное движение. Это стало еще очевидней, когда после смещения с поста первого секретаря обкома партии Погосяна движение не только не пошло на спад, но и приняло новую качественную форму.
Я говорил и старался переубедить его в неверности его подозрений относительно бывшего первого секретаря обкома партии Нагорного Карабаха, но почувствовал тщетность своих усилий: Терьян не был способен возвыситься над собою.
Пока мы разговаривали, все это время супруга Терьяна накрывала на стол. На столе появились всевозможные яства, и даже горячие блюда. Ира умело сервировала.
В дверь тихо постучались, и в палату вошел незнакомый человек, сообщивший, что с Терьяном хочет повидаться епископ Арцахский Паргев. Я до этого лично не был знаком с человеком, который в последнее время начал играть заметную роль в жизни Нагорного Карабаха, благодаря ему некогда безбожный край начал проникаться верой и любовью к Богу. Многие жители области всерьез верили, что наше спасение придет через наше служение господу Богу.
Мы сидели на диване, когда в палату вошел Паргев. Этот красивый мужчина воплощал в себе истинное благородство и олицетворял собою мужество и дух карабахского народа. Я часто слушал его по телевизору, читал статьи в газетах и всегда восхищался его филигранным слогом и глубиной мысли.
Когда он вошел в палату и познакомился вначале с Терьяном, затем со мною, он показался совершенно другим. В разговоре, в котором большей частью участвовали Терьян и я, он несколько меня paзочаровал, в особенности его оценки тех или иных событий, деятельности некоторых личностей. Сразу чувствовалось, что он был подвержен влиянию людей, окружавших его в Карабахе. Стол был накрыт, и Ира пригласила всех к столу. Терьян на правах хозяина ухаживал за каждым. Я сидел рядом с Терьяном, напротив которого сидел српазан Паргев. Прежде чем приступить к еде, српазан-епископ попросил всех встать. Мы подчинились его просьбе, и он прочел молитву перед трапезой. За столом у нас началась оживленная дискуссия относительно нашей проблемы, и в ней я ощутил присутствие разных взглядов, которые, в отличие от других компаний, не приводили к осложнению взаимоотношений. Все были едины в одном: перед угрозой реального уничтожения области необходимо отбросить личные амбиции и, консолидировавшись, начать новый этап в нашем движении.
После трапезы српазан вместе с другими гостями ушел, а я еще оставался у Терьяна до самого вечера. Я уходил от него с противоречивыми чувствами. В одном я был уверен если нам удастся использовать его влияние на массы в качестве консолидирующего фактора, то в нашем движении наступит новая пора пробуждения...
* * *
После ночи, проведенной без сна в ожидании результатов выборов Председателя Верховного Совета Армении, мне не терпелось увидеться с Жориком. В это время я находился в Ереване. Я договорился встретиться с ним возле метро Еритасардакан между двенадцатью и часом. Несмотря на свою занятость, связанную с работой сессии Верховного Совета Армении, Жорик обещал мне выкроить несколько минут для разговора тет-а-тет.
На встречу я пришел намного раньше назначенного времени и в ожидании появления друга монотонно ходил, то взад вперед по строго вычерченной прямой. Было знойное лето, и уже к двенадцати часам асфальт буквально плавился под ногами. Скрываясь от палящих лучей солнца, я искал защиты в тени большущих каштанов, но и они не могли уберечь от беспощадного солнца. То и дело я поглядывал на часы и волновался. С каждым появлением людского потока у выхода метро я пытался отыскать в нем знакомое лицо. «Интересно, какой он теперь? С бородой или без?» старался угадать я.
Время уже близилось к часу и я сильно забеспокоился, думая, что он не придет, тем более, что в его характере непунктуальность, наверное, была единственной отрицательной чертой.
Стрелки часов уже показывали пять минут второго, когда я в очередной раз, отсчитав свои шаги, интуитивно почувствовал кого-то сзади. Я обернулся и увидел смеющиеся голубые глаза моего самого верного друга.
- Я думал, что тебя уже не будет,- обнимая меня, произнес Жорик.
- А я был уверен, что ты появишься, и потому не отходил отсюда ни на секунду.
- Я не мог вырваться пораньше и подождал, пока объявят большой перерыв. Так что, прости, если я заставил тебя ждать,- извинялся он.
- Впервые я не сержусь на тебя,- признался я ему.- Ну, давай, рассказывай, что же там произошло, горя желанием узнать все из уст непосредственного свидетеля парламентской драмы, попросил я Жорика поделиться своими впечатлениями.
Заранее предупредив меня, что в его распоряжении лишь не многим более получаса, Жорик предложил зайти в ближайшее кафе «заморить червячка». По пути в кафе он о чем-то задумался, и мне показалось, что его обуревали противоречивые мысли. Я не хотел вмешиваться в его состояние, потому что знал, что Жорик в такие минуты о чем-то серьезно думает. И когда он, посмотрев мне в глаза, заулыбался, я ответил ему тем же и стал дожидаться его рассказа.
- С чего начать?- почесывая затылок, уныло спросил он.
- Сам знаешь, что меня интересует не сама процедура или механизм голосования, а атмосфера, предшествовавшая этому,- сказал я.- А прежде чем рассказать об этом, ответь мне на один вопрос: ты доволен тем, что главой армянского парламента стал Левон Тер-Петросян?»
- Знаешь, я буду предельно откровенен с тобой. Кто бы ни был на этой должности, Тер-Петросян или Мовсесян, мое отношение к главе армянского парламента будет складываться по результатам его действий относительно проблемы Арцаха. Сейчас не время выражать свое отношение к тому или иному политическому деятелю, основываясь на нажитом им в прошлом политическом капитале.
- А ты за кого голосовал?- удовлетворенный его ответом, по любопытствовал я.
- Я этого тебе не скажу,- отказался отвечать Жорик, но при этом заметил.- В преддверии выборов лидера парламента арцахская депутатская группа встретилась как с Мовсесяном, так и с Левоном Тер Петросяном, преследуя лишь одну цель: узнать побольше о том, что думают вероятные кандидаты на должность главы республики по вопросу Арцаха. Интересным было то, что и тому и другому мы задали один и тот же вопрос: «Каким вам ви дится решение карабахской проблемы?», и самым ошеломляющим было для нас то, что как тот, так и другой говорили и мыслили почти одними и теми же категориями. И потому я сделал для себя вывод, что и тот, и другой явно рассчитывают заручиться поддержкой карабахского депутатского корпуса. Однако получилось так, что депутаты-номенклатурщики проголосовали за лидера коммунистов Мовсесяна, а оппоненты - за Левона, только двое из нашего депутатского корпуса не голосовали ни за того, ни за другого.
- И эти двое были ты и Гамлет Григорян,- уверенно сказал я.
- Я не могу утвердительно ответить,- пытался уйти от признания Жорик,- хотя вполне достоверно заявляю, что из нас двое голосовали против как Тер-Петросяна, так и Мовсесяна.
- И тем не менее, кроме вас двоих, никто из наших не мог бы этого сделать,- утверждал я.
- Не это самое главное,- сказал Жорж.- Ты бы видел, чего они, эти два лагеря, только не делали, чтобы привести к победе своего кандидата. Сначала это были просьбы, затем шантаж, и только когда ты оставался верен своей независимой, непринужденной позиции, они отступали. Больше всех активизировались коммунисты, использовавшие все старые рычаги воздействия административно-хозяйственного аппарата. Но уже к началу третьего раунда выборов, почувствовав грядущее поражение своего лидера, они спешно стали покидать его лагерь, подобно крысам с тонущего корабля. А исход выборов тебе уже известен.
Жорик рассказывал со свойственным ему темпераментом и независимым подходом к происходящим событиям. Для меня, человека, пишущего историю карабахской эпопеи, он был не только незаменимым собеседником, но и источником достоверной ин формации. Он меня понимал с полуслова, с полувзгляда и лучше других знал мою психологию, знал, что в данный момент могло меня интересовать.
Жорик спешил на заседание армянского парламента. Я не стал его задерживать. Он сейчас был полезнее там, в стенах парламента. Для меня же важным было осознание того, что кто бы ни был руководителем Армении – он должен руководствоваться интересами всего народа, в котором Нагорный Карабах является основой существования современной Армении, всего армянства. Армения с избранием лидера карабахского движения Левона Тер-Петросяна формальным руководителем страны открывала новую страницу в истории современного Советского Союза. Процесс распада Советского Союза становился неминуемым. Каковым же будет будущее новой Армении покажет время, способны ли мы адекватно реагировать на все внутренние и внешние вызовы...
* * *
Никогда еще за всю свою сознательную жизнь я не чувствовал себя таким одиноким, как теперь. Обилие родных, друзей, близких, окружавших меня своей любовью и вниманием, ничуть не уменьшало моих страданий. Они только на время отвлекали меня от тяжких дум, от которых душа просто стонала. В свои тридцать три года я, подобно маленькому ребенку ждал, что кто то на подносе преподнесет мне счастье. Единственное, что еще поддерживало меня, это моя неуемная фантазия мечтателя. Именно она заставляла меня продолжать влачить существование, не свойственное моей натуре. Я слепо верил в то, что жизнь моя со многими случайностями предначертана самой судьбой. Наверное, как это бывает со многими, я тщетно пытался узнать, что же мне уготовила судьба. Опять одинокое существование, ничего особенного не сулящее мне? Сколько бы ни твердили мои родные, друзья, что у меня все еще впереди, что можно изменить свою жизнь, создав семью, я не воспринимал их всерьез, поскольку пологал, что жизнь – нечто большее, чем механическое соединение двух судеб. Но в одном я соглашался с ними – что судьба не поскупилась, наделив меня красивой внешностью, подарив хорошую работу и позволив ощутить успехи в многогранной сфере моей деятельности, любить и чувствовать любовь окружающих. Но все это казалось мне пустым, ничего не стоящим перед неизвестным и неведомым будущим, отчего мне становилось не по себе, и жизнь с ее фантастическими оттенками теряла свою привлекательность.
Каждодневные изнурительные муки творчества вконец доконали меня. Я чувствовал, что стрессы, в которые я впадал беспричинно, стали продолжительными. Я стал замечать, что со мной происходит нечто такое, чего я не могу понять, и от чего мне приходится грустить. Порой эта грусть бывала настолько желанной, что я, всецело отдавшись ей, уже и не задумывался над тем, что она может когда-нибудь довести меня до полного от чаяния.
«Что с тобой?» видя мою безнадежную грусть,- спрашивала моя подруга Люда, явно озабоченная тем, что со мной происходит что-то неладное.
- Эта жизнь так осточертела мне, что хочется чего-то – чего сам не знаю. Жизнь потеряла свою привлекательность для меня.
- Тебе надо обязательно принять крещение,- убеждала она меня в необходимости рождения от Христа. И тогда ты увидишь, как изменится твоя жизнь, какое озарение найдет на тебя.
- А изменит ли оно меня, мою жизнь?- спрашивал я ее.
Люда в конце-то концов убедила меня в необходимости принятия крещения. Да и сам я чувствовал себя в долгу перед Богом, спасавшим меня неоднократно от гибели, от автомобильной катастрофы, а в последний раз от авиационной катастрофы...
Приближался день Пасхи, и я, предвкушая великое таинство крещения, готовился к нему со всей серьезностью. В самый последний день, когда я должен был сообщить о решении ехать в Гандзасар, где меня должны были крестить, я засомневался в его необходимости. Стоило мне засомневаться в целесообразности крещения именно в день Пасхи, как я споткнулся и вывихнул ногу. Вначале я не чувствовал никакой боли. Однако ночью началась та кая жуткая, невыносимая боль, что я не мог сомкнуть глаз. Если бы кто-либо увидел меня в эту ночь, он точно решил бы, что я сошел с ума: рядом с моей кроватью я положил ведро холодной воды и, опустив ногу в него, лежа в постели, писал книгу. «Ты пишешь?» звонил мне Жорик поздно ночью.
«Я умираю от жуткой боли», признался я ему. «Ничего страшного, говорил он мне, люди и не в таких условиях твори ли...» Я был не согласен с Жорой, так как был твердо уверен, что никто в состоянии такой дикой боли не способен был творить.
«Может быть, это тоже божественное предзнаменование?»- подумал я и, внушив себе, что так оно и есть, проявил завидную работоспособность.
К утру я почувствовал, что уже не могу двигаться. Боль полностью сковала мои движения.
- Куда ты едешь в таком состоянии?- переживала моя мать, увидев, как я сильно хромаю и двигаюсь по комнате.
- Это за мои грехи, такое наказание определил мне Господь,- рассуждал я, уже ничуть не ставя под сомнение мое намерение поехать в Гандзасар.
Утром, взяв с собой припасы еды, среди которых главным были пасхальные яйца, ковыляя больной ногой, я пошел к Авету, мужу Люды, чтобы вместе спуститься на площадь, где нас ждал автобус. Авет вызвался стать моим крестным отцом еще летом прошлого года. Увидев меня хромающим, он, довольный, воскликнул:
«Вот видишь, Бог тебя наказал».
- Все из-за тебя, обвинил я его. Обещал повезти меня крестить, а сам надолго уехал.
- Ничего, лучше поздно, чем никогда.
На площади стояла большая компания наших общих знакомых, многие из которых так же, как и я, решили принять крещение. Среди них были и младенцы, и пожилые люди, до недавнего времени отравленные ядом коммунистической пропаганды, не верившие в существование Миросоздателя. То, что так много людей собира лось креститься в Гандзасаре, вселяло во мне надежду на то, что не все у нас потеряно, раз люди начали искать спасение в Боге. И я был уверен, что чем больше людей придет к этому, тем скорее мы увидим нашу Свободу, потому что мы, рожденные от Христа, заручимся Его покровительством, а Он непременно покажет нам спасительный путь...
Автобус ехал чуть более двух часов. Не доезжая до селения Ванк, мы увидели, как на высокой отвесной горе в лучах весеннего солнца купается красавец-храм, гордость армянской архитектуры. В последний раз я был в Гандзасаре два года тому назад вместе со своим однокурсником Давидом Арутюняном. Тогда храм еще не действовал. Сейчас каждое воскресение здесь проходила служба, собиравшая под своими сводами сотни людей, приезжавших со всех концов Карабаха и Армении.
К моему великому удовлетворению, автобус сумел подняться до самой вершины горы, где в XIII веке был воздвигнут христианский храм, и мне не пришлось по воле Бога тащиться в храм с больной ногой. У ворот нас встретила Люда, в качестве церковной хористки приехавшая в Гандзасар еще накануне.
- Наконец-то,- приветствуя меня, произнесла она, а потом сказала.- Христос воскрес.
Я удивленно смотрел на нее, не зная, что ей ответить, на столько невежественным я был тогда в вопросах религии.
- Скажи: воистину воскрес,- подсказала она.
- Воистину воскрес,- повторил я магические слова и охватил взором церковный двор.
Почти вся официальная и неофициальная знать города присутствовала здесь. Были здесь и высшие военные чины, приехавшие участвовать на великом христианском празднике.
Меня должны были крестить после патарака.
Началась пасхальная служба, и мы двинулись в глубину храма. Все мне в этот день показалось величественным: и церковные песнопения, исполняемые хором, и сама служба, и сам епископ Паргев символ возрождения христианства на карабахской земле. Под конец патарака тех, кто не участвовал в покаянии, пригласили в передний зал, где мне вместе с другими пришлось покаяться в своих грехах и получить от настоятеля храма их отпущение.
После службы Авет и Люда, взяв меня под руку, повели к настоятелю храма, который изъявил желание наряду с другими крестить и меня. Поскольку желавших креститься было много, меня крестили вместе с другими. Все, что происходило во время таинства, помимо простого любопытства, вызывало во мне чувство благоговения. А когда Авет надел мне на шею освященный крест, я почувствовал в себе какую-то перемену, боль в ноге моментально прошла...
Мы вышли в церковный двор. Первым, что я увидел, было солнце. Оно светило необыкновенно ярко, при этом не утомляя глаз, распространяя вокруг спокойные, умиротворяющие лучи, от чего на душе стало както легко...
1991 г.
Степанакерт
Роман И снова Карабах
© Copyright: Карен Огандж, 2021
Свидетельство о публикации №221020901094
Свидетельство о публикации №221020901094
Рецензии