Монолог без конца

На фото:Бахрушинский музей. Писатель И.Ракша и народный артист эстрады Е.Петросян.


МОНОЛОГ  БЕЗ  КОНЦА

блокнот №5.
 
           В Боткинской больнице ночь, тишина. Спят этажи, лестницы, коридоры. В операционных непривычно  темно. Дежурная медсестра на посту "кемарит". Ночной врач   в ординаторской - в белом халате на топчане. По палатам тяжело дышат, порой храпят больные. И сеседка моя по палате  похрапывает. В полутьме по стенам качается отсвет уличного фонаря. Возможно завтра у меня сложная операция. Заснуть не могу. В памяти вспыхивают картины то прошлого, то настоящего порой рвущие сердце.  Меняются сами собой. Создал же Господь такое чудо как мозг. Два серых его полушария. Утром из тумбочки выну блокнот. Запишу кое-что. "И дней сегодняшних благое обозренье /Вдруг принесёт кому-нибудь прозренье?"
                *    *    * 
      Ну вот на днях  мой день рождения, юбилей. Мне исполнится семьдесят. Жуткая цифра! Вообразить трудно. Оглядываюсь назад (а куда можно ещё оглянуться?)  и,  кажется, что я вообще не жила. Сижу на койке в Боткинской больнице, операцию пока отменили. Перенесли на четверг, поскольку  есть еще какие-то проблемы с кровью, а главное со   щитовидкой, с которой тоже что-то делать придётся.
                *   *   *
       Звонят  по мобильнику люди, (Как мы раньше без мобильников обходились?), навещают порой. А Союзу писателей плевать на меня. Ну и ладно. Никогда к ним не обращалась и не обращусь. Пустая организация. Вон Марину Цветаеву вообще там сгноили. Этот самый Союз писателей СССР. Асеев отказал ей даже в хлебной карточке. Посудомойкой работала... Вот моя Анечка ко мне в палату пришла. Как солнышком всё озарила. (Даже соседки лежачие заулыбались). Любимая моя, горемычная девочка. Как всегда говорит мне: "Мамуль, у меня всё в порядке". И улыбается широко, виду не подаёт. Не хочет меня огорчать. Смотрю, как же она всё-таки  хороша, как стройна. Без изъянов. Дал же Господь такую родить… Принесла мне костыли в подарок. Такие лёгкие, из алюминия, дорогущие. Наверно,  от мужа втихую купила. И вот теперь у меня, не смотря ни на что, новые костыли. Несмотря на её хитроумного семейного скупердяя. Мы о нём стараемся даже не вспоминать, не говорить вслух, словно его и нет на свете. Чтоб  настроение не портить.
                *   *   *
    Русский человек в той мере русский насколько он
христианин. Об этом же говорит и Достоевский.
                *   *   *
Моя мамочка как-то рассказывала, почему дала мне, новорожденной, именно это имя. Как убеждала папу: «Посмотри, как значительно это имя греческое звучит. «Ирина». Что значит - "мир" в переводе на русский. Оно  – и звучно, и спокойно, и строго. Если называть "Ира" - то по-домашнему просто.  "Ирочка" - нежно и мягко. "Иринка" - озорно и лукаво. И даже "Ирка" - совсем не обидно…»  "К тому же, -  объясняла она, - гласная буква «И» - музыкально-напевная, гласная. А следом, сразу же идёт буква «Р» - она твёрдая, крепкая, на неё опереться можно. А конечное «НА» - это добро дательное, душевное". И мой папа, и дед с бабушкой  согласились. Папа всегда соглашался с мамой… А меня он чаще называл  "Иринка". С фронта, (он танкист был, всю войну прошел), посылал маме мимишные, иностранные, довоенные, открытки. С цветочками, зайчатами, мухоморами (я их берегу) «Нинуся, береги, береги нашу Иринку». А мой муж Юрочка  чаще звал меня: «Ирок». Вечерами, возвратясь бывало с работы с "Мосфильма" кричал уже от двери  приветливо: «Ирок!.. Это я!..». И всю жизнь всё "Ирок" да "Ирок". И мне это нравилось. А он был "Юраша". Человек - праздник.
*   *   *
        Сегодня молодой батюшка Димитрий в совсем маленькой, пропахшей ладаном и свечами, больничной церкви (на первом этаже), которую я посещала до операции, говорил сотруднику, тихому хорошему  парню-плотнику: «А ты молись, молись, дорогой. Не унывай. Уныние, скорбь это ведь  смертный грех. Чтоб Господь  послал тебе невесту хорошую. Вот счастье тебе и будет. Не в зарплате ведь счастье. Стучись - да отверзится».
*  *  *
     Здесь, в больнице, всё идет своим чередом. По строгому скучному расписанию. А я вспоминаю свою усадебку, Алехново, свой участочек, лесную рощу под окном, ароматы леса, листвы и грибов.  Когда солнце в зените, от моей ивушки, которую я некогда воткнула в землю тонким прутиком, а теперь это могучая ива, совсем нет тени. Такое и на Святой земле я заметила с эвкалиптами происходит. И у тех и других  острые длинные листики. И они, поворачиваясь к солнцу ребром, не дают тени.  Так что в жару под ивой не выспишься. Вспоминаю, как дожди шли шумные и стучали по крыше. Как бородатые синие тучи  сплошь выстилают небо и над нашими дачами, и над соседней деревней, и над стальным зеркалом длинного Истринского водохранилища. Дождевые тучи обычно  бородатые, грозные. А как хорошо начинается  дождь!   Как начинают с угрозой, волшебно просвёркивать молнии.  Как следом гремит, перекатываясь, гром, словно Илья-пророк, хочет спуститься к нам с неба. Как первые холодные капли, как бы пугая, падают мне на лоб. А потом вдруг начинается тёплый ливень. Льётся шумно и щедро,  как из рукава великана.
*  *  *
        А громы 9ад Истрой всё катятся, катятся по небу и трещат, рассыпаясь над крышей моего соснового домика. И кажется, кто-то раскатывает меж тучами огромные брёвна, прямо под колесницу  Ильи-пророка. А бородатый добрый Святой, погромыхивая, всё  ездит и ездит  по небесам. Проверяет, всё ли ладно вокруг и там, у людей, на земле.
         *  *  *
                Надо достать и прочесть книгу Андрея Визигина «Манифест созидательного национализма». Есть у него и статья «Вне народности нет мышления, нет познания, нет творчества». Вот уж точно так точно. При этом он особо отмечает, что нам, славянам, не стоит поворачиваться спиной и к Западу. Любопытно.
*  *  *
      Замечательная песня нашей юности — «Главное, ребята, сердцем не стареть». И еще, конечно, моя любимая про целину. «Ох ты, зима морозная, ноченька яснозвездная. Скоро ли я увижу свою любимую в степном краю-у?» И мы, юные девчата-целинницы, едем битком в кузове грузовика сидя на досках. Возвращаемся с работы в свои палатки, вагончики. И усталые, в ушанках и полушубках,  катим по снежной морозной степи, под ночным небом, под яркой луной, и отчаянно, во всё горло, поём,  глотая ртами морозный ветер и не боясь простуды. «Родины просторы, горы и долины…дальний лес вдали грустит. Едут новосёлы по земле целинной, песня молодая далеко лети-ит…» И дальше, дальше, не утихая, звенит наш маленький хор: «Ты ко мне приедешь, раннею весною / молодой хозяйкой прямо в новый дом…» А пока в двух вагончиках с обледенелыми окнами и трех палатках нас ждут солдатские койки и посередине  печка-буржуйка  потрескивает  дровами… А синяя-синяя тень от грузовика, не отставая, скользит по сугробам вдоль укатанной белой дороги… Ах, как же хорошо  всё это было тогда в нашем  дорогом целинном совхозе «Урожайном». На фоне  синеющего на горизонте хребта Бабур-хан.
*  *  *
    Замечательная песня о целине! А как мы пели ее тогда, молодые, казалось  вечно живые, девчонки. «Где же вы теперь, друзья- однополчане», дорогие сверстницы мои?   Я, как услышу сейчас эту песню  по радио, так мурашки и пробегают по коже.
 *  *  *
        «Родины просторы, горы и долины, в серебро одетый зимний лес грустит.. Едут новоселы по земле целинной, песня молодая далеко летит. Эх ты, зима морозная, ноченька ясно-звездная, скоро ли я увижу свою любимую в родном краю?..».
      Ладно. Остальное допишу завтра. Звонят мне в больницу хорошие люди. Одни навещают, другие хотят навестить. А мне в таком виде стыдно показываться. Дочка Анечка  вот  приходила. Теперь есть костыли. Побегу на них после операции…
Всё, всё. Всех люблю и целую. «И рук не хватает обнять мне моё человечество».
*  *  *
       И ещё раз повторюсь. И слова вроде простенькие. Но с них самое ценное. «Главное, ребята, сердцем не стареть». Тоже  песня нашей юности. И еще, конечно, про целину… Именно целина сделала меня Человеком. И не важно, что только первый целинный год дал такой урожай, такую огромную прибавку к хлебному караваю. Важна была идея, порыв и общий труд. Да здравствует его величество Труд!
                *  *  *
Твоё национальное, главное, кровное — это ЯЗЫК. Это и мышление и речь на родном  языке  Это и традиции. И ещё для меня - это творчество. И только на чистом, родном, русском.  Уверена, потому-то  Набоковская «Лолита» , написанная автором умышленно на английском, как красивый, но лживый, лживый манок, как рыболовный  крючок - грязное безбожие.  Потому-то бесовский западный  «пипл», так глубоко крючок и  заглотил, и захавал. И «хавает, хавает» по сей день. Гениальный автор Набоков  на то и рассчитывал.   
*  *  *
        А мне надо ещё  написать о милых спутниках жизни моей, которые в наш жестокий век мне помогали, порой просто своим присутствием. Порой словом. Животворили. Вот перед кем я в долгу.
*  *  *
 «Как молоды мы были, как искренно любили, как верили в себя!»  (Н. Добронравов).
        Юнна Мориц. Хорошая моя приятельница. В знойные лета мы не раз вместе с ней  с детьми своими бывли в Коктебеле.  В доме Творчества писателей. У домика Волошина, у самого синего моря! Буквально рядом. Даже слышен прибой. Верная, талантливая Юнна никогда России не изменяла, в то время, когда другие, те что всех и всё предавали,  разбегались по разным сытым углам.  А вот такие великие  наши евреи: Левитан, Пастернак, Мориц – это гордость и честь моей Родины.  Они поистине самые русские.                Православные. Снимаю шляпу.
      Кстати, о Исааке Левитане я написала рассказ «О, если б навеки так было». А киселёвское имение Бабкино, на берегу живописной речки Истры, которое совсем  рядом со мной?! Ах, как всё это символично. (Вообще в моей жизни много всяких загадок, и символов ). Там Чехов с сестрой Машей на лето снимал «Дом с мезонином». И его худой нищий друг Исаак Левитан (Чеховы звали его, шутя, «Тесак»)  жил у него в мезонине. Писал окрестные бессмертные пейзажи. Об этом и мой рассказ.
         А ещё был у нас на радио, а потом на ТВ диктор, тоже Левитан. Юрий. Голос которого знала вся наша страна. И весь мир.  Именно  его Гитлер обещал, взяв Москву, повесить первым же фонаре. Не вышло. Не удалось это арийцу-фашисту. Так вот фотографию этого  Юрия Левитана – конечно, героя,  высокого и красивого. я недавно поставила в интернет. В Прозу.ру,. к моему рассказу «Диалог с прошлым». Он там на Шаболовке, на «Голубом Огоньке» поздравляет Чайку-Терешкову с возвращением из космоса. Ура!.. Всем на свете таким Левитанам - ура!
*  *  *
    Томительные дни в больнице. Томительное ожидание операции. Врачи приносят, показывают бумажки с анализами. Ну вот, вроде бы эти оказались приличными. Можно и резать меня. На среду назначили операцию. Уже полмесяца, как я в  Боткинской. А дома, который тут рядом, через Ходынку на Ленинградке, кормит кошек моих соседка Лидочка, спасительница моя. Актриса. Невестка актёра  Миши Ножкина, моего приятеля и ровесника. Это он написал  хорошую песню: «А я в Россию домой хочу. Я так давно не видел маму». Все её знают. Все поют. И музыка его и стихи.  Даже если бы он больше ничего не создал - снимаю шляпу. Господь поцеловал, преобнял. 
*  *  *
         «Ты что тут все канителишься?»,- говорит мне малышке бабушка, когда собираемся идти в церковь или в гости… Это я "канителюсь", когда долго куда-нибудь собираясь. Когда медленно одеваюсь и обуваюсь. Время тяну,  «канителюсь».
    Канитель – это дорогая нитка такая, которую при вышивании надо бережно, осторожно вытягивать, тянуть очень  медленно, чтоб не порвать. Не испортить  шитьё, саму кружевную вышивку. Жаль, красивое слово это почти исчезло из обихода.  О-о, этот русский, драгоценный чудо-язык!
*   *   *
      Как сейчас слышу бабушкин голос: «Ирочка. Нельзя ходить нА людях такой затрапезной. Обшарпанной.  Давай-ка переоденься скорей».
«Затрапезный» - тоже прекрасное русское слово. Нынче уж  редкое.
                *     *    *
         Светлов…Известный и любимый всеми поэт и профессор Литинститута Михаил Аркадьевич Светлов. Он прилетел из Москвы к нам на Алтай в зерносовхоз «Урожайный не один, а со своими студентами. На летнюю практику. С высокой нравственной целью – «изучать жизнь советского  народа».  Так сказать, постигать  труд молодых первоцелинников и этим творчески  вдохновляться. Да и сам Светлов, автор нескольких пьес, собирался написать новую современную пьесу «на злобу дня», а это значило, про  целину. И даже объявил об этом в своём интервью в печати. Студентов с ним было человек восемь-десять. Одни только юноши,  третьекурсники,  - будущие поэты из разных концов страны и республик.  Бурят и чуваш, киргиз и русский, еврей и башкир. Светлов и в Москве был знаком с моим папой, ведущим агрономом сельхозминистерства, а ныне партийным директором, командированным на целину. Для строительства нового совхоза и битвы за урожай. И именно папа пригласил Светлова прилететь «на практику» именно к нему в «Урожайный».
    Разместили гостей  на центральной усадьбе. Но не в первых палатках или вагончиках, а цивилизованно, в только что построенном (одном из пяти) типовом, щитовом домике. По утрам гости, как и все целинники, ездили на грузовиках на работу в поля и на станы, а вечером возвращались. Наш клуб  ещё не был достроен, (его клали из местного камня), только стены успели поднять. И окна зияли провалами, и крыши не было.  Стекло и железо из Бийска ещё не поставили. Но по вечерам лихая молодежь наша всё равно собиралась на пятачке возле клуба, и даже внутри, где пахло цементом и струганным деревом с пилорамы.. Под проигрыватель и под гармошку, и не одну, без устали танцевали и пели. А над головами  ночное синее небо в ярких звездах  удивлённо смотрело на это сквозь деревянные ребра стропил.
     От приехавших студентов целинники ждали, конечно, чего-то новенького, как от артистов. Ждали стихов, поэзии, в общем концерта, но те пока что-то не проявлялись.
      А я тогда (директорская дочка, хотя прилетевшая на целину сама «по зову сердца, партии и комсомола») работала почтальоном. Верхом, на послушной лошадке привозила к нам из райцентра (тогда село называлось Гряхнуха, потом стало - Советское) за 17 километров  брезентовый мешок с почтой, Письма, бандероли, газеты, журналы, реже посылки. Перекидывала тяжелый мешок не через,  а  перед седлом и скакала степью обратно в совхоз.
      Ах, уж эта широкая предгорная алтайская степь с её ковылями и эта свобода. И теплые, живые бока моей лошадки. Её дыхание, которое я ощущала под шенкелями. И я, покачиваясь в такт хода,  ехала как хотела, как просила душа. А она просила по разному. То  скакала радостно и озорно, отпустив поводья, то тащилась шажком, задумчиво ступая по мягкой от теплой пыли дороге. И всегда разговаривала с лошадкой. Моя Ласточка была молодая, но послушная, умная девочка. Рыженькая., с белой звездой меж лиловых выразительных глаз в длинных ресницах.  и жесткой, мной постриженной чёлкой. Когда подъезжали к речке напиться, она замерев, позволяла мне легко соскочить и размять  затекшие ноги. Полежать в пропыленной майке и черных, закатанных под колени сатиновых шароварах, под деревом  на прохладной земле.  А я позволяла ей отдохнуть, хоть и с мешком у седла, пощипать сочную траву. Заранее вынув железо узды из её белых крупных зубов.  Далеко от меня она не отходила. Стоило позвать, даже тихо, шёпотом, и вот она, уже рядом. А ещё мы умели с ней целоваться. Я так и говорила: «Ну, что, Ласточка?.. Давай поцелуемся». И она, склонив ко мне рыжую  тёплую морду, утыкалась в плечо, и замерев, горячо дышала мне в  ухо. А я, вскинув руку гладила её белую звездочку между глаз. и утыкалась  лицом в  её бархатные, мягкие, как вата, губы, чуть колючие от волосков. Так под деревом среди зелени мы и стояли с минуту. Влюблённая парочка - Лошадь и Девушка. Рабочая лошадь, рабочая девушка. Даже не амазонка.
     Спустя много лет мой будущий муж талантливый художник, напишет в своём дневнике: «Есть на планете три гармоничных начала. На мой взгляд, самое красивое, что создал Творец, это - Дерево, Лошадь и Женщина»  И все эти начала он воспевал на своих полотнах.   
    Почту я обычно сдавала под расписку в почтовый вагончик. А  перед уходом домой отводила  грустно притихшую Ласточку к мужикам - грубым конюхам в загон на конюшню, что на берегу Кокши. (По алтайски – «кок су», холодная вода).  Целинники даже шутку  придумали: «Река Кокша, суп лапша, директор Ракша».  А жила я не на центральной усадьбе, не  в палатках, как жили мы все вначале, а на втором отделении, «на постое». (Так отец захотел) В двух километрах от Центральной усадьбы.  В избе староверки Кузьмовны – плечистой. плоской  и мощной старухи (скорей даже тетки), вдовы местного кузнеца. В  её ладном срубе. Таких старосельских изб там было  пять. Четыре на увале, на взгорке, эта внизу у речки. И это стойбище исстари называлось «Заготскот» - то есть, «заготовка скота». Здесь был последний привал, последняя  остановка на отдых измученных овечьих гуртов и отар, табунов лошадей и коровьих стад.  Их гнали два месяца на забай,  конные верховые погонщики  (с ружьями от волков). по Чуйскому тракту вниз с гор. Аж  от Монгольской границы. Километров семьсот. Перед сдачей на Бийский мясокомбинат.
         *    *    *
       Одинокая тётя Кузьмовна (у неё детей не было) полюбила меня как родную, кормила-поила и всячески окормляла. Готовила вкусные щи и каши, и настоящие сибирские пельмени. (Таких я больше нигде не ела) Учила столичную белоручку и неумеху, внучку профессора, ещё недавно  игравшую в Москве на пианино Грига и Моцарта, тонкостям сибирской жизни. Например, бережно, ни капли не расплескав, носить на коромысле с реки ведра с водой.   Брала с собой собирать облепиху по берегам Кокши. (А это совсем не просто). Брала и в горы  за черемшой  на засолку, и за лечебным мясистым баданом, который сушила на «вышке», то есть  на чердаке под крышей. В горы мы ездили  с местными бабами чуть свет, «с ранья» на моей, запряженной в телегу Ласточке,  аж на Бобыр-хан, что голубой грядой тянулся по  горизонту.
    А ещё учила пилить на козлах возле стайки (то есть, сарая) двуручной пилой здоровые берёзовые чурки. Где сильней надо жать на пилу, как лучше тащить «на себя-от себя», а когда отпускать. Учила колоть дрова. Белить в избе  кормилицу-печь с лежанкой, которую клал  ещё  её муж, покойный кузнец Степан. Она поминала его сто раз на дню, словно бы он и не умирал.
     Учила меня ловко, длинным ухватом ставить тяжелые чугунки с супом в горящее чрево печи на золотые угли. Да так, чтоб не опрокинуть, еды не сплеснуть на шипящий жар… Кузьмовна была смешлива и по сути  очень талантлива. Порой вечером под настроение, когда я  возвращалась с работы, она, сняв фартук и вымыв в сенях под рукомойником руки, (от работы их вечно ломило» а  большие ноги мозжило), она  вытаскивала из недр шкафа потрепанную мужнину гармонь-четвертушку, увязанную в платок. И развязав, распеленав её как младенца, ставила  на  колени. И начинала осторожно, несмело, словно бы наугад, растягивать меха, пытаться играть. Сперва гармонь удивлённо вздыхала, ахала, потом резко вскрикивала, словно ей больно. Но помаленечку всё-таки оживала. Хозяйка большими, темными, истёртыми работой пальцами искала, а найдя, нажимала на белые  скользкие кнопки. И мне с удивленьем казалось, что эти резкие звуки, как бы толкая,  раздвигают стены избы.  Но  Кузьмовна, вслушиваясь,  и сама начинала вторить звукам гармошки. И басовито, словно не своим  голосом напевать какую-то  давнюю киржацкую песню. Про  просторы лесов и озёр,  и  лебедей в небесной дали. А под конец, уже размяв непослушные пальцы, она совсем «расходилась». Озорно, всё живей и живей жала на кнопки. И даже вспомнила удалые частушки. «Мой милёнок, как телёнок, только разница одна. Мой милёнок пьёт из блюдца, а телёнок из ведра». Гармошка ползала у ней на коленях, вздыхала, вскрикивала: «Меня милый не целует, говорит потом-потом. Я пришла, а он на печке тренируется с котом». Потом - перебор звуков, вздохи гармошки и  опять: «Мой милёнок маленький, влезает на завалинку, чтоб меня поцеловать, А я смеюсь, ядрёна мать».  Но нет-нет, её любимый  кузнец Степан не был маленьким. Судя по фотографиям над койкой  (голова к голове), он был мужик «могутный», как и его жена. И именно про него, сердешного , у Кузьмовны  были свои частушки, видно  своего сочинения: «Как была я молода, не считала я года. Со Степеном лягу спать, Тут уж некогда считать»  Жаль рано он, дорогая её зазноба,  на тот свет ушел. Не договорили, не долюбили. А теперь вот он смотрел на жену со стены, сквозь стекло в рамке. А она ему пела что недопела, словно живому: «Просыпаюсь утром рано, а со мною нет Степана. Мой милёнок дорогой убежал уже к другой». Я не просто слушала этот бесценный фольклёр, я смаковала, внимала. И хотела,  чтоб этот чудо-концерт  длился  и длился. «Со Степаном нету сладу/ Девкам всем купил помаду,/ Он и спереди и сзади/ Сам теперь в губной помаде.». Однако Степан не умер. Кто-то сказал мне по секрету. Это она всё придумала. Он к другой  в Барнаул уехал. И давно уж. У него там семья, дети. А она всё песни поёт. И ждёт, и ждёт. Вдруг вернётся.   
                *    *    *
       Кузьмовна  - из семей переселенцев, стародавних  - то ли смоленских, то ли рязанских – И тут на Чуйском тракте была не одна. Когда-то в поисках вольных земель переселенцы  осели в Сибири и на Алтае. И в Сростках, и в Майме, и на Телецком озере, и ещё где-то выше по тракту, аж в Кош-Агаче. Раз в год на Рождество Христово Кузьмовна ездила к родичам погостить. Конечно, с гостинцами (собиралась загодя, тщательно), с бидоном рыжей как солнышко мочёной  ягоды облепихи, с бутылкой облепиховой же наливки, заткнутой газетной пробкой, с сумкой пельменей мороженых, постукивающих как камушки, с пирогами-шаньгами.
     Она морщиниста, темнолика и…  безграмотна. А по мне – так просто красавица. Может потому хороша, что добра и мудра, и  до крайности чистоплотна. Вечно трёт до бела скребком и с веником из полыни  половицы пола. И  в доме, и в сенях, и ступеньки крыльца. Вечно возится с печью, подбеливает её, говорит мне ; «Печь она ведь подкупная. На ласку ответная,. Подкупает сердечко…Она ведь меня как корова и кормит, и поит». Это словцо, «подкупная», мной впервые услышанное, тогда меня умилило и запомнилось навсегда.  В общем, безделья и скуки в этом доме не ночевало. То она делает на зиму заготовки, то что-то шьёт-варит-парит. Зато и пахнет в просторе избы с лоскутными одеялами, как в праздник,  свежестью, полынью и геранью на окнах.
      *    *    *
     Мой отец в плащ-палатке в кепке или в нелепой выцветшей шляпе дважды в месяц, неожиданно подкатывал на газике к самым ступеням крыльца. Живо по-молодому поднимался в избу, оставлял Кузьмовне  с шутками-прибаутками деньги на моё  пропитание. И, выпив стакан молока, опять исчезал надолго.
    В войну папа был лейтенантом-танкистом. И под Таллином, и под Сталинградом.  Награждён  за отвагу медалями, а за одну особую победу на поле боя  получил очень редкий орден «Александра Невского».

     Да и тут на целине, отец был как на передовой. Сутками пропадал в степи  на станах и в отделениях. Хлеб, хлеб, хлеб  был очень нужен стране!.. Я любила отца, скучала, (ведь и мама с бабушкой остались в Москве), не видела его порой по неделям и больше. Его холостяцкая  комнатёнка (когда папу послали  возглавить хозяйство, мама решила остаться в Москве) на центральной усадьбе, возле  конторы, почти всегда пустовала.  А сам он  летал  на своём удалом, как скакун, газике,  крытом брезентом, по полям и бригадам. . То с пим рядом комбайны, то сеялки-веялки.  И люди, люди  вокруг, Трудяги-целинники, загорелые, закопченные, пропыленные, у них тоже вечный аврал. То  посевная, а то уборочная. И отец  то в районе, то в Бийске на Сортировочной, На разгрузке платформ – новую технику принимает.
   Да. Он был одержимым, родной мой Евгений Игоревич. Пассионарный был человек.  Влюблённый в работу. Почетный Изобретатель страны. И не только изобретатель своей собственной уникальной сеялки-культиватора с безотвальной вспашкой («СКСР - Сеялка-Культиватор Системы Ракша») или жатки для уборки гороха.. Он придумал ещё, чтоб неудобья земли «не гуляли», не пропадали зря, развести  фруктовый  сад  на девяносто гектар. (И ведь посадил!). То начал сажать лесополосы, защищая пашни от ветров и эрозий. Был активным пропагандистом защитных лесополос. А то на быстротечной Кокше решил  разводить зеркальную чудо-рыбу - радужную форель. Так и назвал отделение это,   красиво и романтично -  «Радужное».
      А вот какой бесценный  его  приказ отыскали  Барнаульские защитники природы в совхозном архиве. И мне недавно прислали в Москву.
       ПРИКАЗ. По зерносовхозу «Урожайный»   
                № 342    8 ноября 1955 года

    На озёрах совхоза зимуют лебеди, которые прилетают из тундры в конце октября или начале ноября и улетают в конце апреля снова в тундру Такое явление природы в условиях Сибири почти единственное  место  И единственное из всего Алтайского края – тоже. А может быть и во всей Сибири. Поэтому все жители совхоза должны бережно относиться к этой птице и не охотиться на неё  даже и в тех случаях,  когда среди стаи лебедей замешается стая уток.
    Два дня тому назад на озере около подсобного хозяйства «Текстилка» из 13 лебедей  сгустившихся на озере один был убит неизвестным охотником-браконьером.
    В этом году имеют место безобразные случаи, когда  незадачливые охотники убивают лебедей.  В целях создания  заповедника в нашем совхозе по зимовке лебедей  ПРИКАЗЫВАЮ:
   1. Зам.директора совхоза тов Савицкому А.П. в трехдневный срок поставить на каждом озере в двух-трех местах столбы с надписями, что охота на озёрах в связи с зимовкой лебедей категорически запрещается.
2. Запретить охоту на лебедей, а так же на уток, зимующих на всех озёрах совхоза
 3. Довожу до всех жителей совхоза, что охотиться на лебедей запрещается  законом Советского Государства. Что лица охотившиеся на лебедей органами советской власти строго наказываются и штрафуются  За каждого лебедя 500 – 600 рублей.
     Приказ довести до сведения всех жителей совхоза.
                Директор зерносовхоза «Урожайный» ………  (Е.Ракша
                *    *    *
     В Грязнухе, партийные местные босы, начальники всякие, секретари райкома КПСС, замшелые охотнички, за все эти новшества, да и вообще за всё,  открыто  отца ненавидели. Ревновали, завидовали. Посылали кляузы и доносы в Бийск, в Барнаул и Москву. И, тормозя, мешая отцу работать, то и дело, вызывали его «на ковер», на партбюро. «Прорабатывали», выносили выговора «за самоуправство», и «превышения». Даже грозили отнять партбилет. Но, надо признать, Барнаульский крайком КПСС отца тогда  поддерживал. И это его спасало. А добрый слух об урожаях  в «Урожайном» и о его легендарном  первом директоре катился уже по всей стране. Широко печатался, по всем СМИ.   И разные журналисты-киношники зачастили в совхоз. И  сибирские, и столичные. Вылавливали его в полях весной у сеялок и тракторов, оченью у комбайнов. Или  по долгу ждали на центральной усадьбе, порой до ночи. Брали о нём интервью у целинников, искренне любящих своего  «человеческого», неуёмно-живого директора.   
        *    *    *
    На фронте, в боях под Сталинградом, позже в Померании, в Польше, отец, сидя в тесноте своего танка «Т-34», рядом с бессменным  водителем Васей Василенко, внутри этой грохочущей металлом громады, чётко видел перед собой врага-фашиста. Видел и в смотровую прорезь танка, и, конечно,  вживую. И группами, и одиночек. И средним, и крупным планом. И всегда твёрдо знал, что  делать с врагом, как поступать. И бил по ненавистным из орудия. Бил без промаха. Как Александр Невский.
     А здесь в мирной жизни сколько ж он видел врагов! Но здесь враг действовал хитро и  скрытно. Он попросту мешал, не давал  работать, душил всё новое, всё живое, Отец видел и понимал, кто, какие и где бюрократы-чинуши  засели, как тормозят прогресс  Но этот враг не был виден открыто. Он действовал исподтишка,  хитроумно,  «Именем партии и правительства». И от имени «партии и народа». И танкист  Ракша порой не знал, как тут  поступать. Но…истинный коммунист-фронтовик он до наивности свято верил в победу. В победу правды. И всегда, за что бы ни брался, старательно, честно  вкалывал не покладая рук.
       *    *    *
   А  зимой в феврале 45-го после одного из особо тяжелых, но победных боёв под Таллином,  командующий этим сраженьем (,,,,?) в блиндаже при свете коптилки  писал буквально чернильным карандашом  на истертом листке  чуть ли не на колене  в Центр Армии Представление к высокой Правительственной награде за героизм лейтенанта  Ракшу .  Вот эти  сухие короткие строки. Дословно.
   Сегодня в мирной и сытой жизни просто невозможно и страшно представить сколько стоит всего за каждой строкой, за каждой цифрой на этом листке.
«В бою за деревню Репинов 2 февраля 1945 года товарищ Е.Ракша показал образец умелого окружения противника, завершённого его полным разгромом. Враг сильно оборонял д. Репинов, прикрывающую единственную коммуникацию к городу Пириту. Тов. Ракша 5-ю танками своей роты вышел во фланги гитлеровцам и решительным ударом смял его оборону, нанеся врагу следующие потери: 25 ручных пулемётов, 6  миномётов, 4 автомашины, 2  ПТО, до 30 фаустов, 100 гитлеровцев.
       ПРЕДСТАВЛЯЮ   К  НАГРАДЕ…
А вот к награде орденом Красного знамени…
 «Действуя в оперативной глубине противника тов. Ракша проявил мужество, храбрость и военное мастерство. Действуя ротой танков в стремительных маршевых боях искусно  маневрируя наносил сокрушительные удары по врагу. В районе города Жерардув 18.01.45г. тов. Ракша со своей ротой искусно маневрируя, разгромил вражеский заслон, пытавшийся с фланга нанести удар по колонне двигающихся танков. Уничтожив при этом ротой до 10 гитлеровцев 5 станковых и ручных пулеметов, 2 противотанковых орудия. В р-оне города Сохачев 20.01.45 г. тов Ракша стремительным броском занял вражеский аэродром с 14 исправными и с 10 поврежденными вражескими самолетами, уничтожив при этом до 40 гитлеровцев.
23.01.45 г. тов. Ракша в р-оне гор. Бромбург ротой захватил переправу, уничтожив до 30 гитлеровцев, при этом дав возможность этим продвинуться батальону вперед. Всего за период боев ротой тов. Ракши уничтожено до 250 гитлеровцев, 5 противотанковых орудий, 5 фаустов с прислугой, 3 бронетранспортера, до 100 вражеских машин и занял до сотни населенных пунктов.
Достоин правительственной награды ордена Красное знамя.
                Командир 3 ТБ гв. майор Еременко     25 января 1945 г.
    А вот ещё одно свидетельство. Ещё одно  боевое донесение штаба 3 батальона. Уже от 20.февраля.1945 года. Именно в состав этого батальона входила рота Евгения Игоревича Ракши…«Танков в строю — 6 … Сгоревших 13 штук .. боеприпасов —  0,4 боекомплекта»…  Здесь каждое слово «тянет» на роман. В батальоне по штатному расписанию должно быть - 21 (!) танк, а их всего 6. Причём написано, не «подбитых», а именно «сгоревших» - 13. (Представляю, как они горели! Как из них, горящих, дымящих на поле боя пытались и не смогли спастись  экипажи,  совсем молодые погибающие солдаты, друзья отца.. Представляю, как стреляли по ним, безоружным, как по мишеням  фашисты! .. Так вот в донесении на награду написано: «Сгоревших танков - 13» — (мурашки по телу и ком в горле. Они же не сами по себе сгорели — они с людьми горели, с танкистами, с экипажем...«Боеприпасов — 0,4  боекомплекта» — т.е. всего по 20 с небольшим снарядов на танк…И в этих условиях с 6 уцелевшими машинами почти без боекомплектов лейтенант Евгений Ракша выиграл это сражение от 20. 02.1945 года.
     Дальше я просто молчу. И другими глазами смотрю на моего отца. В те, минувшие годы. В его  великое прошлое. Почему я, дочь, не знала об этом раньше? Да и знать не могла, прочесть не могла эти секретные донесения с поля сражений Великой Отеякственной войны, А сокращённо ВОВ? А почему сокращённо? Не следует сокращать героизма наших отцов. .. Да и отец почему-то никогда ничего не рассказывал об этих боях? О подвигах? О своём героизме? Он просто в день Победы 9 мая скромно и молча прикалывал на пиджак планку пестрых орденских калодочек –обозначавших Победу. Великую победу над фашизмом… Воистину – мурашки по коже. 
           *    *    *
      Насчёт денег отцовских  Кузьмовне на моё пропитание  я горячо возражала. Поскольку и сама исправно получала в бухгалтерии свою зарплату.  Сперва, как исполнительный  почтальон, а потом…потом уже лютой зимой…я почту бросила, ушла на другую работу. Это когда у меня случилось горе. Да. Горькое горе. До слёз больное, неожиданное, неизгладимое.. Не стало моей любимицы «Ласточки». Без моего ведома, в моё отсутствие табунок «лишних», дармоедных, и в зиму как бы  «ненужных» лошадок, с подачи конюхов, угнали в Бийск и продали на мясо. Я опоздала помочь…  Вот я и сменила работу. Стала получать зарплату как учетчик пилорамы на лесо-складе.    
    Правда, эти деньги я без раздумья тратила на книги. (Хотя купила себе на складе к зиме  и валенки, и симпатичный белый полушубок,  и шапку-ушанку). Но главные траты - за дефицитные подписные издания классиков. В  Москве их невозможно было достать, (за одного классика приходилось сдавать 20 кило мукулатуры), а для целинников была на подписки льгота, особая «целинная» квота..  И я посылала их бандеролями по частям из Грязнухи - бабушке на Таганку. А ещё  регулярно  клала под синюю обложку, например, Гончарова или зелёную - Некрасова, не без гордости с удовольствием,  свои первые «трудовые» купюры. заработанные в шестнадцать лет «непосильным» трудом. 
*    *    *            
     А Светловский студент из Чувашии Гена Лисин, чем-то действительно  похожий на лисёнка, востроносого, востроглазого, и самый невзрачный  из всех  прибывших, как-то сразу меня приметил. И всё старался встретить или хотя бы увидеть издали. То в клубе, то у девчат  в общежитии, то на площадке у коновязи. Я это, конечно, заметила. И тоже  стала его выделять, искать взглядом среди таких красавцев, как его дружок  башкир Рим Ахмедов, бурят Дондок Улзытуев или рыжеволосый, весь в  веснушках, русак Юра Смышляев.
      А когда Гена Лисин при мне где-то о чём-то заговорил, то оказалось, что он ещё и картав, и шепеляв, чему я вообще поразилась. Но для меня это значило, что этот лисёнок  так необычен, и так, вероятно, талантлив, раз принят самим Светловым в его мастерскую. И уже три года учится в легендарном литинституре. И Светлов его хвалит  Даже с собой взял на целину.. А то, что он ростом мал и картав –это всё ерунда. В  конце концов, и Пушкин был не велик. Хотя гармоничен. И очень.  Может, и тут что-то такое же, необычное?
    *    *    *
   Своего велосипеда  у Гены не было, но вокруг в совхозе  велосипеды стояли почти у каждой палатки, у каждого домика и  вагончика. И почетный гость мог взять,  конечно, сказавшись, любой от любого крыльца. Он и брал. И вечерами приезжал  с центральной усадьбы ко мне в «Заготскот» почти за два километра.
      Его мигающий велосипедный фонарик, я, сидя в комнате, тотчас замечала за окном меж  цветками герани в горшках, вдали  у сарая, у поленницы  дров. Свет призывно моргал во тьме словно в море азбука Морзе. Упрямо и романтично звал и звал меня выйти.  И я, чтоб не будить  Кузьмовну,  старалась тихо-тихо выскользнуть в прохладу сеней. И на крыльцо, и дальше на вольную волю.
      Гена приезжал на  мужском взрослом «велике», который  по его малому росту был ему велик. А опускать чужое сиденье – нужен был инструмент. И Гена, просунув правую ногу под раму, всю дорогу ехал стоя на педалях, и переваливаясь как школьник. В темноте он переезжал наконец  по мостку речку Кокша. С усилием, нажимая на педали всем своим весом, поднимался на взгорок. И соскакивал в траву уже возле самого дома Кузьмовны.
     _ Ну что? Пойдём? – шепотом спрашивал он, словно кто-то мог нас услышать.    И мы молча как заговорщики шли за околицу. Втроём. Я, он, а между нами велосипед. Словно  равноправный,  живой  товарищ, чуть позвякивая звонком на руле  и пощёлкивая колёсными спицами.    
   Бдагоуханная ночь распахивалась перед нами.  Свежий ветер ласкал по степи ковыль. И мы -  три одинокие точки, вступали в эту ширь словно в храм. А высокий купол небес  над ними, со звездами и луной, смотрел чутко и ласково. "Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу. И звезда с звездою говорит." За околицей  мы не спеша миновали  овечьи кошары, белые берёзовые ограды загонов. Сейчас они были пусты. Но живой тёплый  запах скота, кошары  сладко витал вокруг. А мы по траве шли себе  дальше  Три  темных точки  (Он, она  и .между ними велосипед). Потом мы  сидели на холодной траве. Гена молча о чем-то думал, покусывая травинку. А меж колесными спицами щетиной торчал ковыль и ромашки. Мы не знали как  и о чём говорить, как вести себя. С нами раньше такого не было. Этот мальчик не был мне интересен. Мне тогда  вообще парни были не интересны. Мне была интересна жизнь. Просто жизнь. Всеохватно и жадно. "И ничего не происходит./ Но происходит жизнь сама". Гена был старше меня и  чувствовал всё по другому. Думаю, он хотел чем-то меня  увлечь, удивить. И это у него получилось. Картавя и шепелявя,  стал негромко читать мне стихи. Так что и сам увлекаясь. Но какие стихи, и кого? Шарль  Бодлер, Верлен, Артур Рембо. Я впервые слышала эти заморские имена. А он их уже давно пустил в  сердце. И  они прочно там поселились, в пустом тепле и уюте.  А Гена рассказывал  о страстной любви поэта Уальда к юроше Гре.. О Маркизе де Саде, которого люди почему-то не понимают..И я, слушая с интересом, тоже не понимала  безбожных их поисков, метаний и "сумерек  эгосознания". Но стыдно было признаться в этом.  А Гена-студент был искренне  увлечен. Он сам впервые услышал все это в литинституте тригода назад. Это высокомудрые профессоров, читали ему деревенскому пареньку курс эстетики и иные  курсы.с названием - "Западная литература"  А здесь  на алтайском ветру сами  нездешние их имена звучали чуждо и странно.. И  циничное, нецемудрие было  от меня так далеко! Точно с другой планеты. Символиз, декаданс, "Цветы зла"? Думалось, почему цветы-то,  чудо природы могут быть злы? И в строках стихов столько зла? Ненависти, отчаяния? Зачем это, отчего, почему?...Эта звездная ночь  вокруг и широкая степь не могли мне ответить.Хотя... всё это было ново, любопытно  и интересно. Но.. не созвучно  здоровой моей душе, .возросшей  на  православной классике. Да и завтра с утра мне с бригадой девчат предстоит копать  ямы под опоры электро сети. Под  столбы, шагнувшие из района в совхоз, которые нам наконец приведут  электричество.
       И тут я неожиданно   замечаю с угора,  как в окошке  моей избы зажегся  свет. И горит и не гаснет.
        - Ну вот, - вздохнула я с облегчением, -  Кузьмовна моя проснулась, -  я поднимаюсь с травы, разминая ноги, -  Наверно уже хватилась меня. 
      Сразу представилось, как она во тьме комнаты  нашарила на столе бесценно-,хрупкое стекло керосиновой лампы. Чиркнув спичкой, зажгла в фитиле лепесток огня.  И, теперь, выйдя  наружу,  села  на ступеньки крыльца. Волнуется, глядя в ночь,
Ждёт юную свою  гулёну,  .
       И кавалер  мой огорчённый, светловский студент, тоже встал. Нехотя поднял, звякнувший  велосипед.
      - Ну ладно. -  вздохнул он - Тогда я поехал? Мне надо ещё  его  вернуть, - хлопнул рукой по раме. Звонок брякнул прощально.  - Значит, до завтра?. В это же время?
      Он всё стоял, ждал чего-то..  Но ждать было нечего.  Я с улыбкой, чтоб не огорчать  юного эрудита, кивнула ему. Он так старался, словно сдавал зачёт.
       .- Приезжай. Мне так интересно всё. Только, может, пораньше? - и побежала к дому.
*  *  *
        А в Москве  Гена Лисин  (ставший при мне не Лисин - Айги),  вдруг стал моим  сокурсником по Литинституту (мастерская М.А. Светлова). Верней, это я стала его сокурсницей. По приглашению мастера. Факультативно. И без стипендии. Но главное – мы свадьбу сыграли. Настоящую свадьбу. (Хотя и без расписки. Мы о ней как-то даже не думали). И Гена стал моим мужем, моей первой любовью, первым мужчиной. И я у него стала первой. Вообще мы стали первыми друг у друга. Во всём. И стали почти что  счастливы. Хотя, конечно, не без разногласий. А как же без них? Если он западник, можно даже сказать русофоб, а я  патриот русофил?
     Главные разногласия были  духовными. Например,, из-за Бодлера с его «Цветами зла», Из-за Поля Верлена - "короля негодяев",  из-за Нитше, с его экзестенциальной бездной, в которую долго нельзя  смотреть. Иначе она  отразится в твоих глазах. Из-за Оскара Уальда, с его  секс-проблемами.  Из-за раннего русского декаданса с его  "экивовами", символистами,  дьявольским  «тэ-ли-лэ»,  «дыр-бур-щел»,и прочее. Но  это было не всё. Был же у нас общий быт. Попросту бытиё, которое определяет сознание.
      Это может смешно, но Айги, например, не любил ходить в баню. Он вообще не любил воды, не любил мыться. Мы жили тогда в Переделкино в общежитии, на бывшей литфондовской даче поэта Ильи Сельвинского. Нам, молодоженом по просьбе Светлова, дирекция института дала комнатку. Пока на год, на две койки, под деревянной скрипучей лестницей. Но дУша на даче не было. Мы с Геной как раз на этой даче и свадьбу сыграли, бедную-«винегретную». Ведущим был кругленький и очкастый Эмка Мандель (будущий большой поэт Наум Коржавин), а гостями кроме сокурсников были и педагоги. Светлов с семьёй. Шкловский, Смирнов. А на зимние каникулы в «медовый месяц» мы ездили  в «свадебное путешествие» к Гениной маме  на его родину в глухое Шаймурзино  Во дворе у его матери не было своей бани. Им приходилось ждать, когда позовут соседи. На остатки тепла, пара и в котле горячей воды. А соседи не всегда торопились позвать… Так вот…  у моего Гены пятки часто были просто темны, как свежевырытые картошины. Дома в чувашской избе он привык спать, накрывшись с головой одеялом, или же полушубком.  И ноги торчали. И пятки, ступни были все на виду.
    В Переделкино баня была далеко. От станции, от железной дороги  по другую  сторону.. А уж от нашей дачи совсем далеконько. Да и упрямого Гену сразу не уговоришь. И я часто мыла  своего худющего мужа, как ребёнка, в комнате в белом эмалированном тазу, привезенном с Таганки от бабушки. Это был её свадебный нам подарок.  Вдобавок, конечно, к другой посуде.. 
    А проблема у нас  была всегда ещё и с горячей водой. Уборщица, глядя на показания электросчётчика что был в коридоре, ругалась. Опять, мол, много нажгли.  Воду и правда, приходилось кипятить как еду, на электроплитке. Сперва я нагревала  ведро воды, не до кипения. Потом раздевала Гену и на полу «по-турецки» усаживала в наш белый  широкий таз.  Процедуру эту он не любил, но терпел.  А я любила. И всё шутила, смеясь и густо намыливая его кудрявую голову скользким бруском  «простого» серого мыла.  В те годы никаких шампуней не было и в помине , а вот мыло «простое», хозяйственное  (даже не «Земляничное»)  считалось самым «здоровым». Как говорили, «Хошь морду мой, хошь порты стирай».  Вот я и порты стирала, и морду мыла.  Но особо  старалась промыть Гене голову. Его чудесные волосы. Как сейчас помню приятное ощущение пальцев от  его густых запутанных прядей.  Я даже нарисовала его в этом тазу. Вышел очень удачный шарж. Для нашего самиздатовского журнала «Не-лыком-шиты». Рисунок этот  жив до сих пор.  Храню его вместе со всем "Журналом №1", первым и единственным…Удачный, весёлый такой добрый шарж.  Подписан: - «Гений в тазу». Гена  сам очень смеялся над ним. И сам на себя сделал ряд лихих, смелых набросков. «Гена на лекции», «Гений на пьедестале». (А то,  как его потом рисовал  художник-абстракционист, какоц-то его поздний приятель, так это ведь мерзость, чёрная жуть. Жаль, что Айги не видел этого сам. Злое, жестокое, издевательство. Просто уродство. А главное, к сути Гены-поэта и человека  никакого  отношения не имеющее).
   Зато после мытья  на его голове картинно, гордо стояла шелковая шевелюра! Да здравствует мой чистый, умытый, мой кудрявый мальчик Айги!
*  *  *
... Выпустили наконец-то на волю, как птиц из клетки, книги Шмелева— «Богомолье», «Лето Господне» и др. Читаю, особенно «Богомолье». Что ни страница — то наслажденье. Дыхание Веры, свежести Духа. В восторг приводит каждый абзац, диалог, образ, порой даже строка. 
*   *   *
      Как-то один журналист меня спросил: «Что  Вы могли бы сказать о себе? Коротко, в несколько слов.? Кто Вы?
     - Ну, если коротко и в несколько слов то, отвечаю. И ставлю слова по значимости. 1.Я – христианка.  2. Я патриот. Горячий и вечный…  3..Я - писатель…4.. Реалист…5.. Оптимист.  6.. Ну, и, может ещё,  романтик.  Наверно последний романтик в нашем жестоком  бизнес-веке.
   Ну, а если по психо-типу – то это бывает  по-разному. Когда пишу прозу, работаю  за столом – я  меланхолик, спокойный, нездешний. А когда за правду борюсь, например, в ЖСК "Драматург", или где-то ещё –  бываю ярым  холериком. Но в общем, наверно, я рядовой,  сангвиник. Только вот – не флегматик. Категорически не  флегматик.
       *    *    *
       На свой юбилей, на 70-летие  я "спряталась"  здесь, в больнице в Боткинской. И довольнёшенька. Лежу в тихой палате. Под койкой «утка» стоит. А на белой тумбочке в пластмассовых, обрезанных ножницами, пузырях  из-под минералки— ерасуются букеты цветов, штук семь. Не «штук семь», а именно  семь штук:букетов. Это всё посещали меня    друзья. В основном тут ароматные хризантемы, дары поздней осени. Пахнут первым холодом, свежестью, ветром. И голландские розы есть, бордовые,  розовые. Эти – изнеженные иностранки. В общей палате нас, тёток,  трое. Это обычно, для  рядовых больных, тех что с улицы. Я с улицы.  Но палата высокая, светлая. Вообще этот новый  больничный корпус очень хорош, как в санатории. Телевизионный экран – в пол стены. А за окном Хадынское поле. Знаменитое, историческое. Трагичная Ходынка. Сколько тут при коронации Николая простого народу погибло. Думаю, несчастные души их постоянно витают над нами средь облаков. Сколько вообще с Ходынкой связано на Руси. И у меня тоже.
       По ту сторону Ленинградки (бывший Тверской тракт) – моя кооперативная квартира. (Там внучка живет).  Недалеко от меня и Петровский чудо-дворец  (построен  Екатериной II и названный ею в честь любимого государя Петра I).  После революции вождь В.И. Ленин распорядился отдать этот красного кирпича  «голландский, средневековый» дворец под советскую лётную Академию имени Жуковского. (Кстати, именно это и спасло дворец  от уничтожения).  И вот эту-то  Академию  мой дедушка авиатор Трошев Аркадий Иванович и оканчивал в 1927 году. Второй выпуск. (Все документы об отличном её окончании у меня в архиве). Кстати, в его группе учился и  Игорь Стечкин, будущий  изобретатель знаменитого «пистолет-портсигара  Стечкина». Они  близко дружили. Там в музее Академии хранится  много совместных их фотографий.  Дед и Стечкин  организовали  даже свой музыкальный ансамбль, квартет. По ВУЗам Москвы выступали. По фабрикам и заводам, в трамвайных депо.  Очень странный, зато "передовой" был этот квартет.  Юный дедушка был «кларнет» (он им владел виртуозно), а Игорь Стечкин – «баян». А ещё балалайка была и бас. В репертуаре была и классика, и, конечно,  интернационал, и гимны СССР, и бравые советские песни. «От братьев Покрасс». "...И от тайги до британских морей /Красная армия всех сильней". Их тогда сочинял и Самуил Покрасс (один из четырех братьев), и младший композитор Дмитрий Покрасс.
          В семидесятые годы Дмитрий Яковлевич этот легендарный старичёк-толстячок неожиданно с кем-то пришел  к нам с Юрочкой в гости. В нашу просторную мастерскую художника на семнадцатом этаже ЖСК "Драматург", что под самой  крышей. И потом приходил к нам не раз. Компанейский такой дедушка-выпивоха. На удивление живой, молодой.  Он даже после застолья играл с нами, молодыми балбесами «в прятки». Ловко прятался от водящего по углам, стараясь не уронить стоящие там рядами  картины, подрамники или этюдв. Много играл нам на пианино  и даже без просьб.  (Порой мне так и хотелось его потрогать – неужели это и  есть  живой Пакрас, сама история?). Он был остроумен, смешлив. Мог из-за стола, бросив еду и споры, живо подсесть за наше старинное, с бронзовыми подсвечниками,  пианино карельской берёзы  и, ударив по клавишам толстыми пальчиками, заиграть что-то из собственного репертуара. А начинал  обычно  с «Марша Буденного» И при этом хрипловато, весело пел. Букву «рррр» он по-еврейски не выговаривал, и потому звучало очень смешно. Он  знал это  и шутку нарочно усиливал: «Мы  кгА-сные кавале-гИсты и для нас/  Былинники  ге-чИстые ведут га-ссказ…»  Пальцы его  маленьких рук, похожие на сардельки,  быстро бегали по клавиатуре влево-вправо: «О том, как в ночи ясные, /О том, как в дни ненастные / Мы смело. Мы смело в бой идём…» - А мы, творческие "оттепельные" ребята,  обступив вокруг инструмент, вразнобой озорно подхватывали: «Веди Будёный нас смелее в бой/. Пусть гром гремит/. Пускай пожар кругом./ Мы беззаветные герои все./ И вся-то наша жизнь и есть борьба-а-а». Дальше слов мы не знали, но Пакрас вдохновляя нас, взмахивал ручкой и  продолжал соло: «Буденный, наш братишка,/ С нами весь народ./Приказ – голов не вешать и глядеть вперёд! –  он всё ударял, ударят по клавишам, усиливая аккорды: «  Ведь с нами Ворошилов, /Первый красный офицер./ Сумеет постоять за ССР!» Или "Сумеет кровь пролить за ССР". И так можно, и так хорошо.
   Это была его песня 20-х годов. За полвека у нас в стране её перепели все и всюду. И соло, и всякие хоры советские. А некогда красные конники, гарцуя верхом ехали по ковыльной степи, и медные трубы их, сверкая на солнце, призывно гудели, возглашали  над городами и весями новую эру..
      А вот сейчас сам  автор сидит у нас дома за пианино и озорно  развлекает честную мою компанию. Ну, конечно же, всё это невероятно! Так и хочется до него дотронуться, живой ли. «И с нами Ворошилов,/ Первый красный офицер. /Сумеет постоять за ССР»   
*   *   *
Если бы не операция, тут в Боткинской было бы вовсе неплохо. Тишина, чистота, поят, кормят. «Пиши – не хочу». Просто, курорт. Операция через два дня, 26-ого, в среду. Ногу сперва ампутировать будут, потом пришивать. Боюсь, конечно, но виду не подаю. Тут все такие лежат.
                *  *  *
  В больнице «отбой». По коридорам включили ночной, слабый свет. Тишина. Я подхожу в своей палате к окну и отодвигаю  (не отодвигается), тогда осторожно отмахиваю  пластиковую ребристую занавеску, из шуршащих полос. Это по всей стране в офисах такое  нововведение. Там, за двойным стеклом Ходынка. Печальное Ходынское поле, где некогда в давке "одни ликовали, другие кровь проливали". И полегли горой трупов...  Неужели же всё это было тут? А теперь в больнице людей спасают... За стеклом совсем, совсем  невесёлый дождливый пейзаж. А вскоре, как только  ещё стемнеет – так и проступит, проявится блоковское,  бессмертное:  «Ночь, улица, фонарь, аптека…». И такая душу возьмёт тоска.  За всё. За всё. За себя без Юрочки, который лежит совсем рядом на Ваганьково в холодной земле. И за весь смертный люд. И за весь этот прекрасный и всё-таки смертный мир.  Чувствую, щеки мои мокры, я молча, потихоньку плачу, но так, что б соседки не слышали. Тут ведь у каждого  своя боль-забота. .
                *  *  *
Через полчаса повезут на операцию. По мобильнику я позвонила Анечке - за её добрым словом. А мне, позвонил  батюшка отец Валерий (Мешков). Сказал – «Будем за вас молиться. Всем нашим «Куликовским братством».  Меня они  приняли в это братство, что при храме Рождества Пресвятой Богородицы в Симоновой слободе, благодаря моему Юрочке и его картине «Поле Куликово», (она в  Третьяковке). И я на полотне в правой части триптиха «Проводы ополчения». Позирую в образе княгини Евдокии, (в монашестве Святой Ефросиньи), стою с детьми у белокаменных стен Кремля, провожая мужа и его войско в бой за Родину. На смерть и бессмертие.  Что, конечно, мне делает честь и навсегда обязывает.
Помню как Юрочка с палитрой и кистью в руках, мужественно стоял у мольберта, погибая, сгорая от лейкоза, уже в последние дни и даже часы земной  своей жизни, как преодолевал боль. И стойко, как воин на поле боя, спешил закончить триптих, свой главный труд жизни. И как я позировала ему. А в дневнике уже слабой рукой он написал о Евдокие, своей героине: «Её глаза сухи, она уже выплакала своё, она должна быть мужественна, и не имеет права на слёзы. На неё смотрят русский народ. Смотрит войско. И они должны победить.».
    Недавно у Севастопольского проспекта возвели в Москве храм Святой Ефросиньи. Строили долго и кропотливо. Больше двух лет. И всё это время  с соседнего жилого в пятнадцать этажей дома, стоящего торцом к многолюдной улице, смотрела на мир через века жена Дмитрия Донского Евдокия-Ефросинья. Патриархия заказала и повесила  цветной баннер, огромную копию от земли  до крыши. Это «Проводы ополчения»  В центре его в полный рост княгиня Евдокия Дмитриевна, (моё лицо на уровне десятого этажа),  а над её головой в небе (по голубому красным) бессмертные слова из «Марша славянки»: «Встань за веру русская земля!» 
Вот все за веру и встали. Так и стоим.
                *    *    *
         Надеюсь, в операционной все пройдёт хорошо. Хотя страшно. Всё же сперва-то ногу отрежут, вверху у бедра,  болгаркой. А сустав выбросят, а внутрь засунут железный. В день тут делают по три-четыре таких операции. Поток. Интересно, а куда они эти костяные большие маслы, суставы эти  девают? На холодец, что ли? Надо будет потом спросить у врачей. Попугать их, посмешить своим чёрным юмором…Черней уже некуда. 
     А  меня уже голую под простынёй,  сейчас  повезут на каталке.  Она подо мной подрагивает, колышется. На потолке друг за другом  проплывают белые лампы противного, мёртвого  «дневного» света… В душе холодно. Жуть.  Но креплюсь. Пытаюсь даже шутить с врачом и сестричкой, они молча шагают рядом. Юмор чёрный, конечно. «А какой крепкий, наваристый  холодец из  моих костей бы вышел!»
             А сама  молюсь, неслышно молюсь про себя, . "Господи, прости меня грешную. За всё прости меня, Господи".
            *  *  *
          Ну вот…   всё позади. Миновало. Отошла от наркоза.  И даже  какие-то дни прошли. Блокнот достала из тумбочки... А  теперь  меня опять везут, но уже  на рентген, на второй этаж, на громыхающем лифте. И опять под простынёй, как покойника, на каталке.
 Всё идёт на поправку. Уже чуть-чуть на ноги привстаю. Утром пыталась ходить, костыли совала совала под мышки. Настроение много лучше. Вчера был батюшка Валерий Мешков с моими милыми «куликовскими» сестрами. Господи, слава Богу за все. Линочка была Мкртчан.  Лина— это вообще чудо,  Певица прекрасная. Меццо-сопрано. Глинка, Чайковский, Рахманинов. Но всё бросила. И проводит ежемесячно по давнему благословению патриарха Алексия II  в Доме кино православные вечера.  В Белом зале. Тематические, глубокие, интересные. Она умница, и автор, и ведущая.
      Ура. Проковыляла маленько по коридору. Костыли пока разъезжаются, давят предплечья. Не ощущаю, что сустав чужой, металлический. Всех вас люблю и  целую… Нужно сейчас принимать  какие-то там таблетки. И укол внутривенный на ночь.
*  *  *
   Кунжут, кунжутный орех. Будем есть —это опять же кальций. Кунжутное масло тоже?.. Надо бы купить кунжутные «подушечки»-козинаки, которые мы порой ели в голодном детстве, вовсе не думая о медицине. Это было лакомство, жмых и кунжут. Радость  нищих останкинских деток, барачной шпаны, шантрапы. И ещё тогда насильно всем детям давали по чайной  ложке пить рыбий жир. Это была государственная программа Минздрава. Ну и жмых ели, конечно, когда удавалось достать. Это было особое  лакомство! Почти не доступное. Если кто-нибудь из ребят выносил во двор кусок жмыха, его тотчас окружали и клянчили: «Дай куснуть… Дай куснуть». Вкус этого прессованного жмыха, этих отрубей для скота  был бесподобным. Солоноватый, на языке шершавый. И кому доставалось куснуть  – был просто счастлив.
*  *  *
                Надо не забыть купить имбирь, в любом виде: сырой, сухой, молотый, любой. Непременно купить даже сушеный  имбирь,  в пакетах в дешевом магазине «Магнит». Не забыть попросить соседку Лиду. Мы друг друга всегда выручаем.
*   *   * 
    Я еще в больнице. В послеоперационной палате. Тишина. Пахнет лекарствами. Гулкий шум в коридоре и жестяной стук посуды только три раза в день, когда поднимают на лифте из «пищеблока» еду. И на каталке везут по палатам.
   На душе что-то грустно и пусто. Недавно, но ещё до больницы,  меня огорчила одна симпатичная дама из Курска. Представилась журналисткой. Поклонницей писателя Евгения Носова и моей бабушки, певицы-эмигрантки Надежды Плевицкой. Тоже курянки. (Скульптор Вячеслав Клыков поставил Надежде Васильевне чудный памятник. В полный рост в её родном селе Винниково. А в Курске бюст. В парке, у филармонии) Журналистка очень просила рассказать ей и о бабушке, и о Евгении Ивановиче Носове. Дать подробное интервью для их местной газеты. И магнитовончик у неё был для записи. Ну, я согласилась, конечно. Даже разрешила ей, неимущей, молодой журналистке, с малыми  гонорарами пожить у меня.  Экономии ради. А она оказалась мошенницей. Продавщицей косметики. Там у неё семья, а в Москве любовник. Перед отъездом она даже  у меня кое-что утащила. Наверно, «на память». А жаль.  Опять я забыла о зле, о бесах вокруг, что всюду вертятся. И  предстала опять  простофилей и простодырой. В жизни моей такое уже не впервой  Воистину - «горбатого могила исправит».
          *   *   *
  «То, что сегодня кажется невероятным, завтра может оказаться неизбежным». В.Путин.
         *   *   *   
    «…Порой опять гармонией упьюсь./ Над вымыслом слезами обольюсь./ И. может быть, на мой закат печальный/ Блеснёт любовь улыбкою прощальной.»      А. Пушкин. «Элегия».   Господи! Хорошо-то как, что он родился на земле, что написал эти волшебные строки!
*   *   *    
Пословица: «Что полезло, то и полезно». Ой, ли?.. Наверно это годится только для  молодых... А вот ещё: «Помирай, а хлеб сей». "Много мудрости - много печали",«Векоуха злее осенней мухи», «Срать да родить – нельзя погодить», «Невеста – без места, жених – без куска», «Смех без причины – верный признак дурачины», «Не пойман – не вор», «Лучше девять деверьёв, чем одна золовка», «Дитя учится тому, что вокруг него в дому».  «В березняке – веселиться. В ельнике  удавиться».  Как всё точно, как навсегда верно. На все времена.
    *   *   *
«Кто к зрелости не стал консерватором, у того нет ума»    Жак Ширак. (Прежний  президент Франции)
  Арабы (и не только арабы) на Востоке говорят: «При ходьбе - никогда не наступай на свою тень. Старайся не наступать». Это достойно глубоких раздумий.               
*  *  *
Слово "Соломон" в переводе на русский означает Мирный.
*   *   *   
     Горе горькое. Душу ломит, щемит. Умер Патриарх Московский Алексий II. А ведь я с ним встречалась…  Снисходительным был к нам, грешным мирянам. Он лично принимал меня с честью, ничтожную, убогую деву, хоть и старосту храма Рождества Пресвятой Богородицы в  Бутырках. В малом своём кабинете под любимой иконой Христа Нерукотворного.  Даже есть фотография. Стоим  вдвоём под этой иконою. Беседовали мы с ним долго, неспешно. Он приветлив и тёпел. И всё моё напряжение быстро развеялось. Я стала даже спокойной, даже счастливой.  Вспоминали о певице Надежде Васильевне Плевицкой, моей бабушке. О работе прихода. Я ему подарила, выпущенную мной в тяжком 1993 году книгу (впервые изданную мною в России) её мемуаров, написанных в эмиграции…А он рассказывал как посещал в Париже русское кладбище и молился за убиенных невинных эмигрантов начала века…А рука у Патриарха теплая, мягкая, нежная. Но обо всем этом мне надо  писать отдельно. Подробно и трепетно. Даст Бог сил, напишу.
                *   *   *
       У меня, спаси Господи, все налаживается. Уже сижу и даже уже стою возле койки. На днях из больницы домой. Как-то там мои кошарики? Все четыре. Заждались, наверно. Моя любимая Лида-соседка, невестка актера Миши Ножкина (через стенку живем) их кормит.. Они у меня все такие душевные, разные, интересные. Люблю наблюдать. Одно у них общее – все судьбою обижены, и все мной спасёны, (кто из=под машины, кто с рынка, кто из подвала) теперь обласканные, «дворянки». (То есть, дворовые). И очень любимые. Верней  – уважаемые. Домашние королевы. Хозяюшки мои ласковые. Как хорошо мне сказала  одна  старушка-консъержка: «Какие они все  у тебя подкупные». То есть, покупают душу на ласку. Ластятся, подлизули. На добро подкупают. Очень редкое, ценное и очень русское слово – «подкупнОй». И люди бывают такие. Добрые души, доверчивые. Побольше  бы рядом  таких.
   Раньше я знала. Человек «троичен» То есть – тело, душа и Дух. А животные, они «двоичны» - тело и душа. Хотя ныне учёные доказывают другое. Мол, и теплокровные животные троичны. Что ж, только Бог это знает. И – спаси Он всех нас!
                *   *   *
   Недавно я поняла, что действительно постарела, А поняла потому, что заметила – мне перестало хотеться кокетничать. Я раньше любила в компании немного пофлиртовать, пококетничать, кому-то понравиться.. А сейчас – нет, совершенно к этому безразлична. Нейтральна. И ещё - охладела к своему гардеробу. Тело прикрыто – и ладно. Этого моя бабушка бы не одобрила. Она и в 94 года перед приходом  не гостей даже, а  посетителей, и губки  подкрашивала и шарфик пестрый повязывала. А уж колечки-то– всегда были на пальцах. Старинные. Дорогие. Памятные. Дарёные. Аж с 19 века. Теперь парочка их где-то у меня в шкатулке лежит. (И Юрочка мой на рождение дочки подарил мне с синим сапфирчиком). И Анечка была равнодушна к «цацкам». Наверно, потому что её муж никогда ничего её не дарил.Не баловал.  И ещё потому, что у неё, у  художницы всегда были пальчики в краске. И я давно к украшениям охладела, совсем равнодушна. А может, зря?
*  *  *
        Какое счастье! Только что звонила в Красноярск, услышала голос Толечки Третьякова. (1939 – 2019)… Недавно получила  от него по интернету письмо с фотографиями. Он щедр ко мне, как прежде влюблён. Сказала ему в ответ: «Толя, ты единственный мой собеседник. Я с тобой постоянно молча общаюсь. Советуюсь, жалуюсь. И всегда на равных, Ты один воистину достоин  моего времени, моего  дыхания, сердцебиения.. И ведь это всё  тянется  с молодости. Через пол-века нашей жизни, врозь на этой земле...»  Он так несказанно был этому  рад! Он всё продолжает писать, посвящать мне и присылать  свои порой озорные стихи. Ай, да умница! А ведь уже старичок. Он коренной сибиряк. Здоровяк. Из деревенских. Из-под города Минусинска. По Енисею ходил мотористом. Эх, не пил бы так в молодости жестоко, не губил бы здоровье, дожил бы и до ста лет. Запросто. Так щедро был Богом запрограммирован.
*  *  *
Сегодня девятый день, как схоронили нашего великого патриарха Алексия II, которого я так любила, с которым встречалась, о котором у меня трепетные, необыкновенные воспоминания. Их надо еще написать. И написать хорошо. Есть на магнитофоне запись нашей долгой и дорогой беседы. На кассете на маленькой. Помню, во время приёма пришел его секретарь, сказал, что высокие господа-предприниматели  во главе с Чубайсом  пожаловали, что  ждут его в комнате для приёмов. Он ответил спокойно, даже не повернув головы: «Ничего, пусть подождут» И наша встреча продолжалась. Мне было лестно. Это было в 1994 году, в Даниловом монастыре. В его покоях. В малом кабинете, куда он, как  потом мне  сказали,  пустых,  не нужных людей никогда не зовёт. Храню фотографию нашу из этого кабинета. Стоим под любимой Его иконой Спаса Нерукотворного.
         *   *  *
Испытываю в душе тщеславие (или что-то вроде гордости) только, когда  пишу, когда  работаю. И вдруг, или же,  наконец, нахожу удачное слово, строку, образ. Ощущаю это как дорогую находку.  Потому что в  работе со Словом я вольна и сильна, как царица. Я тут и «жнец, и жрец, и на дуде игрец». Порой даже хочется вскрикнуть от радости: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» И пусть, пусть все слышат вокруг.  И хочется щедро всех  одарить, научить тому, что  умею. Вот потому-то  в такие моменты я и горда, и тщеславна. А когда ставлю точку и выключаю компьютер, понимаю, гордыня-то ни к чему. Всё что  получилось,  что нашлось-родилось -  всё Бог послал. Я лишь поймала. И сразу сдуваюсь, как шарик. Сразу  умаляюсь, становлюсь самой собой. Обычной,  каких миллионы других. Преображаюсь, в тело вхожу. И вот я уже не царица Слова и не хозяйка, а скромненький  человечек. Совсем не писатель. А Акакий Акакиевич. В той самой шинели, из которой мы вышли.
*  *  *
Ницше сказал однажды: «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». Здорово сказано. Глубоко и серьёзно. Это требует особого размышления. Это для работы не любого ума.
         *   *   *
     Еще я помню, мы студенты,  прочли и  запомнили  в юности одну фразу, почти формулу, экзестенциальную, которую не совсем понимали тогда. Прочли впервые  в Переделкино, у запрещённого тогда Ницше:  «Не смотри долго  в   пропасть, иначе она отразиться в твоих глазах». Только потом  в полной мере я оценила её.  С бездной  шутить  нельзя, а то  она НАВСЕГДА  отразится в твоих глазах. И в твоей судьбе.
*  *  *
        Актер — профессия  древняя и великая, очень объёмная, многогранная. Но еще более великая — это писатель. Писательство — оно ведь изначально, оно Первоначально.. Оно многомерно, оно основа. Это «много-актерство» в одном лице.  Но это, конечно, только в том случае, если это не просто ремесло, а мастерство истинное, работа талантливая, до пота  и боли в душе.  То есть, если это писательское искусство. Не от слова ИСКУС. А от слова ИСТИНА. А его на земле не так уж и много. Не случайно же - в театре, на сцене действуют десятки актёров,, сотни и тысячи, а автор пьесы – один, единственный  Драматург у них, и НАД  ними  – всегда ОДИН.
                *   *   *
       За что я хочу особо поблагодарить  Гену Айги,  чувашского поэта, венчавшего начало моей творческой судьбы?.. За ДВЕ поистине  судьбоносные вещи.  Вот первая...
 С юных лет и до конца моей жизни  он освободил меня от хлопот секса. Отвратил от  телесных забот «ниже пояса». От хлопот под одеялом. То есть, от всего того, физического, первобытно-животного (что  занимает всех), но унижает, умоляет  душевные и моральные силы интеллектуального человека. Что отвлекает личность  от истинно  высоких чувств любви, уважения, обожания. Которые «выше пояса».  Время жизни у человека одно. Энергия тоже. И они драгоценны. Потому и надо это ценить, беречь, не разменивать. Хранить для созидания. Возвышенного, Божьего, Божественного.
      Я, наконец,  поняла суть поступков поэта и мудреца Александра Блока, который берёг от скверны, от недостойного унижения  свои нежные чувства к любимой. С раннего детства любимой девочке, Любе Менделеевой, дочке великого химика, ставшей потом его венчанной, законной женой. Он не хотел унижать её проблемами "ниже пояса". А берёг как бесценный цветок, от всего, что могло выглядеть так. Как насилие. Ну, а просто для физиологии тела, они оба могли иметь романы на стороне. И имели.
  К сожалению, я не читала Платона. Но, может быть, это как раз и называют  «платоническая любовь»?
         А вот второе. За что я ещё  благодарна Айги?
   В юности, в мои шестнадцать лет, он распахнул передо мной дверь в мир европейской поэзии. Франция, Англия, Италия и пр.пр. Но вовсе не в мир русской классики, а в мир западного модерна, декаданса. Рембо и Верлен (король «ПрОклятых поэтов»), Бодлер (с его «Цветами зла») и Верхарн, Эдгар По и Ницше, Метерлинк и гомосексуалист Уайльд. Конечно, тут же и русские символисты.. Однако тоже, от декаданса до футуризма, от пост-модерна до абстракционизма…  В общем, все эти «измы», из литинститутской программы,  стали его дыханием. Уже были в нём и при нём. (Лишь бы не  реализм! Только не реализм!). Гена был в них, как классный пловец в закрытом бассейне. Легко и свободно плавал, купался. Восхищённо учил, постигал  глубже и глубже... 
   В обширном центральном зале Ленинки (Ленинской библиотеки), в чуткой её тишине мы, студенты засиживались вечерами после лекций. Взахлёб  читали больше нигде тогда недоступные  книги, сидя за рядами столов под зелёными настольными лампами. И Гена подробно выписывал на малые библиотечные карточки  каждую дорогую фразу, строчку, строфу.  (По сей день  храню их, исписанные его мелким почерком, лиловыми чернилами самописки: «Из писем Ван Гога к брату» и др.).  Да, уже тогда  Айги  купался в декадансе, вторил ему и …утонул-таки в нём, милый  мой муж. Верней, растворился душой без остатка… До песчинки, до йоты.
       Но главное, Гена дал мне понять, навсегда осознать, что всё это лакомое, мной тоже познанное и заразительное,  не моё. НЕ МОЁ. Насквозь не моё.  Чужое  и даже чУждое.  Для меня, православной, с младых ногтей воспитанной на русской божественной классике, с её ясною добротой, её состраданием и эмпатией,  впитанной  с  молоком матери, с великим её языком, всё это чуждо. Как например, чужая планета Марс с иным воздухом и мёртвой почвой.  С иным  пространством и горизонтом. Пусть даже красивым и ярким. Но мне совершенно не нужным.  В моей душе  не получившим ни  места, ни отклика.
      P,S. Замечу только. Великий Пабло Пикассо, основатель в начале  века чуть ли не всех  «измов» на свете (кубизма, абстракционизма, импрессионизма и пр.),  в конце жизни сказал о себе, подводя итог во время празднования своего юбилея (90 лет) в 1971 году: «… Многие становятся художниками по причинам, имеющим мало общего с искусством. Богачи требуют нового, оригинального, скандального. И я, начиная от кубизма, развлекал этих господ несуразностями, и чем меньше их понимали, тем больше было у меня славы и денег. Сейчас я известен и очень богат, но когда остаюсь наедине с собой, у меня не хватает смелости увидеть в себе художника в великом значении слова; я всего лишь развлекатель публики, понявший время. Это горько и больно, но это так"
 «Я всего лишь развлекатель публики. Это печально, но это так». Великий художник Пикассо мужественно признался в этом в день своего юбилея (70 лет, это год 1971). Сказал, что все эти антиреалистические "течения" , которым он был основателем, сделали его лишь богатым и прославленным, что это  чушь, развлечение ничего не понимающей публики. И вот в конце жизни, он понял, что это фиаско.
        А несравненный Борис Пастернак, в молодости  искатель новейших  форм выражения, в конце жизни пришел к мудрой ясности и простоте реализма. О чём и писал не раз...      Вот они - эти два серьёзных урока нравственности. Если хотите, излечения от болезни. Даже от двух. От каких? От модернизма и секса. Эти уроки я усвоила с юности, общаясь с Геной Айги. Получила иммунитет навсегда... Спасибо тебе за них, дорогой человек.
   Так что первое - всё, что "ниже пояса" я не приемлю напрочь. Второе.  Не приемлю как и вообще модерн в искусстве. По разному называемый: "авангард, постмодерн, декаданс" и прочее, прочее.
  И уже поэтому - да будет тебе, Гена, пухом твоя родная земля в чувашской деревне Шаймурзино!..
                *    *    * 
     Полистала старый, ранний блокнот, даже блокнотик. Записная книжечка умещается на ладони. Телефоны в Болгарии: Пловдив,  София, Етрополь. И фамилии. Божиловы – Георгиевы, Поповы – Стояновы, Попазовы - Огняновы. Это мы с Юрочкой ездили туда на своём «жигулёнке». Сколько дивных рисунков, пейзажей, портретов друзей привезли!  Листаю  дальше беленькие странички. И вдруг, как по сердцу резануло – телефон на букву «Ш». Лариса Шепитько - 243-68-08, Эдик Кеосоян, Валера Шадрин 223-74-74. Тотчас мелькают в памяти молодые их лица... А вот общежитие ВГИКа. Городок Моссовета, Володарский, Говорухин Слава (именно Слава, не Стас, не Станислав). А на «Ф».  Фамина Нина, Красногорск, ул. Кооперативная 10, кв. 16 – (помните её фильм с Папановым в главной роли «Дети Дон-Кихота»?)… И тут же  стихи записаны, красным «шариком» уверенной рукой поэта Лёвы Халифа: «Никогда ты не будешь в трауре,/ Хоть одень тебя в черное-чёрное./ Никакими сердечными травмами/ Не хочу твою жизнь перечёркивать. /Я хочу тебя в светлом, весеннюю,/ Не умевшую жить тайком. / С голубыми  глазами севера, не скорбящую ни о ком».   
        Помню, как гордый  стройный Халиф пришел к нам с Юрой в гости очень подавленный, даже злой. Как всегда в белом байроновском воротничке-стойкой, это его жена Милка так хорошо крахмалила. Очень ухаживала за ним.  «Представляете, - говорит нам, - Трифонов-то свой новый роман напечатал. И в нём  мои стихи тиснул. Привёл, так сказать, в пример». Мы обрадовались: «Так это же здорово!». (  «Привёл то, привёл. -говорит Лёвка. - А имени моего, сволочь,  не указал.  Как думаешь, - он пристально смотрит мне в глаза, - Может, ему учинить скандальчик? А то заелся  Лауреат Сталинской премии?»… Не учинил. Мы отговорили. «Во-первых, поезд уже ушел. Тираж в продаже. Во-вторых  там ведь кавычки стоят. Так что он не украл. Проиграешь». Потом Халиф эмигрировал в Штаты. А мог в Израиль. Но в Штатах  пособия евреям были выше.  С Милкой уехал и сыном Тимуром. .. А стихи его, которые привёл Юрий Трифонов, и правда, были хорошие. «Из чего твой панцырь, черепаха? Я спросил и получил ответ. – Он из пережитого мной страха. И брони на свете крепче нет».
                *    *    *
    Ну вот, пришел в гости мой дорогой Коленька. Хороший, лёгкий  поэт, мой давний друг и шутник Коля Рыжов. Пришел поздравить с наступающим Новым годом. Принес новые свои короткие, остроумные четверостишья - «Рыжики». И гостинцы принёс. Ещё теплые пирожки от уютной доброй жены Зины, и приветы от всей их большой семьи. (Дочка, внуки. Таких  полных, "образцово-показательных" семей нынче уж мало). Сегодня ночью  грядёт Новый год!  Тысяча... ой нет, какая тысяча?.,  Конечно же, две тысячи девятый год. Боже мой, всё-таки дожили. Я дожила!..
                *    *    *
           И вот  вижу я на своём пороге долгоносого Колю Рыжова, никем не признанного поэта. Свежевыбритого,  в замечательной белой рубашоночке, в свитерочке-бордо. Впрочем, нет, уже признанного, (благодаря, кстати, мне, заставившей его издать-таки свою книжку, пусть и за свой счёт) с вполне  добротными стихами и шутками «рыжиками». Надеюсь, в этом году он ещё одну новую книжку издаст. Наскребли денежек по  сусекам. В СССР его, талантливого  давно бы уже широко печатали и платили бы хорошие гонорары. А тут надо самому платить за издание. Но всё же главное нам – это писать и писать. Как часто твердил мне-лентяйке мой муж Юра  – художник-трудяга: «Надо буквочки делать. Ирок… Буквочки!» И указывал на письменный стол. Кстати новый, двухтумбовый, который он мне, наконец, смог купить  ко дню рождения. (Я и  сейчас за ним работаю, уже на компьютере).  Ведь только это единственное («буквочки») что от нас, пишущих, на земле может остаться. Книжки, буквочки. Жаль что не на камне,  не на скрижалях. Хотя скрижалей на всех не хватит.
*  *  *
       Читали стихи Жданова. Как его, нашего Жданова-то, шестидесятника звали?.. А-а-а, Игорь!  Которого я  знала в молодости, по ЦДЛ… Что, разве  и он недавно умер? .  Оказывается, последние стихи его, как сказал Коля,   «просто великолепные, выдающиеся». Я верю ему и радуюсь. Я всегда радуюсь всему талантливому.  В моей душе  никогда и ни капельки не рождалось чувства зависти. Даже  понятие такое  – «зависть»  мне глубоко чуждо. За что я особенно  благодарна Господу. (Хотя других грехов у меня, наверно, полно). Но вот зависти и ещё  скупости, жадности  – нет и в помине. Видно, Господь  с зачатия моего  лишил меня этого напрочь.. Душу освободил, облегчил. И за это я Ему низко кланяюсь.
*  *  *
Ну вот, встретила Новый год. Провела его одна, но так славно, так было ясно и чисто. Со всем миром вместе. (Правда, без дочки и внуков. Но это особый, тяжелый случай). С вечера - много звонков, даже из разных стран, городов. Поражена  была звонкам иных людей, которых не слышала много лет и почти уж забыла. А кого-то и правда,  напрочь забыла. Говорю им ответные слова поздравлений, а лица не помню. А они  на Новый год вдруг проявились, признаются в своей давней   любви. Уйма, уйма звонков. И никакого ощущения одиночества. Напротив, словно я обняла весь мир. И так мне радостно было самой и с собой. А это значит, в хорошей была  компании! И хорошо, что не пришлось таскать гостям из кухни в гостиную и обратно посуду с оливье и закусками, и рюмки с бутылками.  Не пришлось напрягаться,  говорить о всяческих  пустяках, о политике спорить… А так я  весь вечер думала о чём хотела и говорила  миру, и каждому мной помянутому то, что хотела. Вот только зря дочка не позвонила. (Значит, зять был рядом). Не говоря уж «не пригласила». А жаль. Нет, не себя  мне жаль. Её жаль, не свободную, замороченную, с почти убитой  судьбой. В паре с этим обоятельным циником, уже выжавшим её как лимон. Но что ж поделать?. Это  был её ВЫБОР.  Я по-матерински молила, доучиться просила во ВГИКе. (Сколько мук приняла  при её поступлении!) Но она дверью хлопнула. «Я люблю его, мам! Понимаешь? И нам ничего от тебя не надо!» (Хотя он-то думал совсем иначе), и в горячке, в запале первой любви, ринулась на электричке к нему в область, в  Электросталь. А ведь какой был выбор влюблённых в неё женихов-сокурсников! Какие светлые мальчики были! Кое-кого я и теперь знаю. Звонят. Но, как говорится, "любовь зла, полюбишь и козла." И добро бы козла. А то ведь так - "ткнула пальцем в небо"  И вот он - её конец. Бросил её, ушел в другой дом, когда детям минуло законные восемнадцать. Погибла моя девочка, красавица-страстотерпица. И винитть вроде некого. Инсульт. У мольберта упала, и всё. Но нет. Винить есть кого!.. Есть. И все это знают.  И Бог всё знает. И "воздаст каждому по делам его". Вот увидите. 
                *   *   *
   Художественная проза. Классика жанра не стареет. Она всегда актуальна.  И в ней я написала немало. Но в последние годы я добавила в неё сугубо собственное -"дневниковый",короткий  формат. Ибо пришло, к сожалению, время "клиповое", торопливое, спешное. И, судя по рецензиям, это не только читателем принято, но и нравится.  Так что форма закреплена. Вперёд и с песней!
                *   *   *
        Удивительна новогодняя ночь. Такая  прозрачная, задумчиво-чистая. С ёлочкой на столе. Очень рада, что дожила до этого года. И достойно. А что впереди осталась? Не дано тебе знать... Все равно очень светло на душе. Только вот сердце болит за птиц, за животных, за бездомных собак.. Они сейчас в грохоте этих взрывов  дурацких, от  петард, Мечутся, прячутся  по любым дырам. И голубей жалко в ледяном небе, и под крышами. Жалко ворон на голых деревьях.  И разных птах и тварей. Но особенно почему-то  бездомных собак и кошек, голодных, промерзших, которые в страхе и панике дрожат по подвалам и трубам от этой жуткой  пальбы. От канонады. А ведь у кого-то под их тощими животами жмутся друг к другу еле живые комочки. Щенки и котята. И только худые, но теплые соски матерей  это единственная их защита.
      А для меня эта минувшая ночь была всё же прекрасна. Омрачена лишь вечными мыслями о зле человеческом. О нелюдях-негодяях-охотниках. Ведь завтра кто-то в лесу совсем беззащитный примет смерть от их злых потех.На бегу, на скаку  рухнет в снег в крови и агонии.  Ещё раз скажу - человек с ружьём – это извечный мой   враг. И враг лютый. Если, конечно, он не защитник Отечества, Родины.. Если это не «Куликово Поле».
                *   *   *
  В 1934 году  великая Марина Цветаева писала своему издателю о горьком своём новогоднем  одиночестве:  "А большевики потом говорить будут  - "Видно, известная поэтесса совсем умом тронулась от одиночества..."  Вот и я совсем не известная и совсем не "тронулась" от одиночества.
                *    *    *
             У меня сегодня  была одна из лучших ночей в  жизни. Наступает утро. Прозрачное, тихое утро нового дня, Нового года. Что-то он принесёт?. За окном в сером небе начитается мирная канонада. Салют. Это уличная "дурная шпана" бездумно взрывает  на заснеженных пустырях и  во дворах  китайские  петарды-шутихи. И это всё, с треском сверкая и рассыпаясь, летит в высокое  небо. Потом к земле.  Вразнобой гремит  и взрывается. Того и гляди  разнесёт наши окна..
                *   *   *
    . А Новый 2009-й год потихоньку на цыпочках выползает наружу. Пока ещё сонный, ленивый  И озираясь на мир, таращит,   протирает,  свои  щёлочки глаз.  Ура тебе, здравствуй, милый  малыш! Крепни и возрастай. Я стою на балконе на холодном ветру, смотрю на город  с высоты своего этажа. Разберись-ка ты тут со всем и со всеми. Но жестоким не будь, а  всё же будь ласковым, "подкупным". У нас горя и "жести"  и так хватает. И я к тебе буду по-доброму, с лаской.  Здравствуй, дорогой Новый год! Здравствуй, миленький! И Бог тебе в помощь!…