Лабиринт

1.
         Город, в котором я родился, находится за десять тысяч километров от места моего нынешнего обитания. Город, в котором я родился, разместился на небольшом отростке от материка, уходящего в акваторию Тихого океана. Начиная с погоды и заканчивая жизнью отдельно взятого человека, ритм моего города задавался его местом положения. Моряки военного флота, моряки рыболовецкого и торгового флотов, как мужчины, так и женщины, все, так или иначе, имели отношение  к морю, и вся существующая здесь индустрия крутилась вокруг этого, и, как в других городах земли, здесь люди рождались, трахались, растили детей и умирали.
 
Мой отец был потомственным моряком торгового флота, его дед ещё при царе  ходил на пароходах в порты Китая и Японии, драл  тамошних шлюх и получал прочие удовольствия от общения с восточной культурой. Поговаривали, что мой прадед так же любил посещать опиокурильни в Гонконге, что вполне объясняет пережитую мною страсть к этому зелью. Мой дед был моряком и соответствовал всем требованиям, предъявляемым к советскому моряку: он был безупречен, или почти безупречен. Его безупречность начиналась в порту  и заканчивалась за границей порта. Возвращаясь домой, он уходил в двухнедельный запой, таскался по кабакам, бабам, превращая жизнь бабушки в кромешный ад. Мой отец  был штурманом, он водил большие сухогрузы по пяти океанам, был сделан из чистой стали и имел чугунные яйца. В кабацкой драке он легко мог завалить пятерых, что  и сыграло с ним злую шутку в одном из японских портов. Сломанные в трёх местах конечности одного из нападавших на него узкоглазых  ублюдков, стали причиной дипломатического скандала и закрытия возможности выходить за пределы советских приграничных вод до конца его дней.

 Моя мать, как и все женщины нашего рода, была классической женой моряка. Её основными занятиями было воспитание ребёнка, ожидание мужа,  часто затягивающееся до восьми месяцев, а также посещение художественной школы, где она преподавала историю эллинской культуры. Её маринистские картины украшали стены нашего дома, дома бабушки, дачи, друзей семьи и друзей друзей, работы можно было обнаружить в совершенно неожиданных местах, что всегда напоминало о её незримом присутствии в моей жизни. 

Моряка из меня не вышло. Меня не притягивала романтика девятого вала и далёких экзотических стран. По отцовской линии я унаследовал страсть  к перемене мест,  скитальчеству, женщинам и прочим удовольствиям, которые предлагала жизнь. От матери я унаследовал чувство прекрасного, страсть к рисунку, которая потом переросла в страсть запечатлевать приходящие ко мне образы в строках прозы.  От отца мне перешли его безбашенная дерзость, которая совершенно не вязалась с моей внешностью. Я был высок, тщедушен,  не проходящая с  детства аллергия делала взгляд  моих водянисто-синих глаз доставшихся от отца, всегда затуманенным, а нос неизменно имел красноватый оттенок. Я рано начал курить, рано попробовал алкоголь и вкус женщины. Учился посредственно, но всегда был хорош в гуманитарных науках. В  написании школьных сочинений мне не было равных. Окончив школу, я без труда поступил на журфак. Это была совершенно другая жизнь. Здесь я испытал первую сильную любовь к женщине, которую вскоре затмила другая, более сильная любовь к наркотикам.

Здесь в эксперименте мне не было равных. Я попробовал все наркотики, которые были созданы землёй и человеческим интеллектом. Я употреблял наркотики, продавал наркотики, я был гуру, о наркотиках я знал всё и даже больше. Потом была полиция, пара месяцев тюрьмы, нарколечебница,  отчисление из университета и болезненное восстановление. Журфак я закончил через шесть лет вместо положенных пяти. Мне было двадцать пять, но в душе мне было все сорок. Устроившись в одну местную газетёнку, я начал скучное прозябание, пописывая третьесортные статейки о жизни нашего города. Это была духовная тюрьма. Я начал пить и так бы скурвился в социальной канаве, если бы не одна встреча в баре.
 
Ей было тридцать, она была старше,  что совершенно не вязалось с её юной внешностью. Её звали Муза. Как то в одну из пятниц мы в очередной раз напились, отлично потрахались , а утром, принеся мне кофе и бокал белого, она спросила: «Как долго ты собираешься продолжать сливать себя в сточную канаву? У тебя отличный язык, ты интересный рассказчик, попробуй писать».  Это был переломный момент в моей жизни. Две недели я ходил сам не свой, перестал пить. Что- то зрело во мне, что-то росло. В какой-то момент это стало больше меня,  я стал задыхаться и должен был выпустить это наружу. Я послал на *** главного редактора, уволился с работы. Взял ноутбук и уехал на дачу, заперся там на два месяца и начал писать. Вернулся в город я уже поздней осенью с увесистой папкой моей первой работы. В трёх местах меня послали к черту, в четвёртом послал всех я.
 
Музу я встретил в баре, компанию ей составлял долгий коктейль. Судя по её меланхоличной улыбке, подтоплена она была изрядно.
 
Её первыми словами были: «Ты думаешь, я удивлена? Ты типичная свинья, как и все эти зомби с яйцами». Держа в руке стакан и оттопырив указательный палец, она провела в воздухе полукруг и сделала глубокий глоток. «Что думает о себе мужчина, исчезая вот так, вдруг, развеивается в воздухе как младенческий пук?  Или тебя поманила кровь предков в дальние моря? Где носило твою тощую задницу?»

Я заказал двойной ром и сидел молча, давая ей выговориться. Её несло. Моё молчание начинало  выводить её из себя.  Первая сигарета за последние сутки принесла мне головокружение и ощущение лёгкой невесомости. Сделав глоток рома, я развернул её к себе и заткнул милый ротик глубоким поцелуем. Едва мой язык достиг её неба, как в него вонзились резцы зубов. Боль заволокла мой рассудок. Я издал жалобный стон и был освобождён. Рот стал наполнять сладковатый привкус крови. Ром был моей анестезией.  Я заказал ещё, мы сидели молча, бессмысленно глядя друг на друга через зеркало, стоящее за рядом початых бутылок.

Мои месяцы творческой сублимации совпали с её воздержанием. Трахались мы неистово и самозабвенно, начав в темной подворотне возле бара, продолжив в такси, и остановились только с рассветом, обнаружив себя лежащими на разорванной простыни и вышедшей от раскачиваний на середину  спальни кровати. Я был прощён, когда Муза узнала, с кем я изменял ей. Она знала, что причастна к этому, знала, что положила начало чему-то стоящему.

 Я, Муза и моё творчество - мы стали шведской семьёй.
Она ушла, прихватив мою писанину, а уже вечером позвонила мне и выпалила полный план действий по продвижению моего слова в массы.  Работая маркетологом на местном радио, она имела неплохие связи, и уже через месяц вышло несколько глав моей вещи в периодике, через полгода вышла в печать книга. Успех был коротким. Книга вскрыла пару социальных гнойников, о коих принято было молчать. Те, кого это касалось, бились в истерике. Бывшие комсомольцы в рясах и Ролексах, склонные к религиозному экстремизму, педофилии и крайним проявлениям гедонизма, требовали для меня костра инквизиции. Но весь этот тошный шум, как водится, был отличным маркетингом для моей книжонки. Не будь этого, успех был бы иным. Похоже, я был одним из немногих, кто не видел в ней таланта автора.  После всей этой возни последовал  кризис, творческая пустыня, бродя по которой в поисках вдохновения, ты забываешь, кто ты, зачем все это и что делать дальше.

В моем городе становилось тесно. Собираясь потратить себя на творчество, нужно менять места обитания, так как только посредством этого жизнь будет наполняться новыми образами. Если писать о жизни, нужно проживать её на все сто.  Живя шаблонно, без обретения, потерь, боли, не пропустив через себя всю палитру чувств, не напишешь сколько-нибудь стоящей строчки.

Мою работу заметили те, кто нужен нам иногда, чтобы оседлать успех. Появилась перспектива выпустить книгу в одном столичном издательском доме. Я был не из тех, кто с раболепным трепетом  мечтал о Москве: благодаря бабушке у меня об этом городе с детства остались дурные воспоминания. Я был там с ней в одну из зим, когда учился в начальных классах. Этот город  отложился в моей памяти ледяным ветром на каменной Красной площади, длинной, серой очередью в Мавзолей, иссушенным трупом дедушки в гробу и утомительным блужданием по душным галереям Третьяковки.

В школе у меня был товарищ, круглолицый, розовощёкий увалень Сашка Бергман. Мы жили в соседних домах и регулярно шкодили в близлежащих окрестностях. Его родитель был дипломатическим чиновником. Какое-то время они жили в Японии, лет десять назад его отца перевели в МИД в Москве, а потом в посольство в Берлине. Сашка частенько звал меня в гости, так как из-за работы остался один в Москве в двухсотметровой квартире в Денежном переулке.

 2.

Собрав чемодан, не сказав Музе ни слова, я исчез.  Июль был шикарным: умеренно тёплый днем и бодрящий короткими ночами. Солнце, едва закатившись за горизонт, вскоре выпрыгивало снова, создавая иллюзию бесконечного дня. Мой оставшийся с детства скепсис к этому городу растворился в экстазе безмерной любви к нему. Москва, эта не стареющая шикарная бабища, влюбляла в себя. Она становилась благоприятной почвой для талантов, пороков и тайных желаний. Она была прекрасна в своей эклектике и ещё сохранившемся, но уже бесследно исчезающем  духе провинциальности в подворотнях старого города.

Итак, на пару-тройку недель я поселился у Сашки. Мой друг детства  Сашка Бергман родился и вырос в условиях беззаботной сытости. Его родитель дал ему всё, кроме собственного мнения и веры в себя. За высокомерной личиной сытого буржуа скрывался маленький, испробовавший всю горечь родительских оплеух мальчик, настолько приученный жить по указке отца, что даже испытывал затруднения при выборе блюд в ресторане, фильма в кинотеатре, пиджака в модном бутике. Даже с выбором женщины ему требовалось мнение людей, вызывающих доверие, а с этим были особые сложности, так как ко всему числу его темных странностей добавлялась паранойя.
 
Как и я, впрочем, как большинство избалованных детей, Сашка обожал разного рода удовольствия, но не знал, как дотянуться до большинства из них.  Хорошая должность во Внешэкономбанке, полученная по протекции отца, давала ему приличный доход, но он напрочь был лишён вкуса и воображения, что бы получать  удовольствие от заработанных денег.  Вместе мы стали завсегдатаями близ лежащих баров и ночных клубов.  Следующая картина стала обыденной: ты лежишь в  ванной, вокруг тебя пена,  две голые студентки МГУ или Гнесинки, на худой конец МАРХИ, бесстыдные, алчущие развлечений, рядом бутылка «Вдова Клико», в бокалах искрится божественный напиток, мозг, подобно вулкану, фонтанирует эйфорией от снюханного кокаина, ты держишь мокрыми руками косяк первоклассной марихуаны, даже не представляя, что мог бы заниматься чем-то ещё. Сашка почувствовал, что такое быть плохим парнем, его несло, я выпустил из него на волю гнедого жеребца. Он стал сорить деньгами, нюхать кокаин в туалете банка, трахать секретаршу и всех доступных коллег по цеху. Наконец-то он начал жить.
 
 Время летело с сумасшедшей скоростью, три недели моего пребывания на правах гостя переросли в три месяца. В один из осенних дней, к нам обоим будто вернулось сознание. Месяц  жизни совершенно был стёрт из памяти, попытка восстановить цепь событий была тщетной.  Сашка решил завязать с пагубными пристрастиями и в один миг превратился в неврастеничного параноика. Он стал подсчитывать полученные от моего проживания с ним убытки. Разбитые зеркала, трещины на унитазах и раковине, пробитая моим (по его утверждениям, конечно) кулаком в спальне и головой в прихожей стена из гипса. Я, как человек помнящий только хорошее, просто не держал подобное в голове. В общем, набежала кругленькая сумма. Если бы он мог посчитать убыток за обоссанный мной в пьяном угаре антикварный шкаф, он бы это сделал. Он превратил мою жизнь в кошмар, придираясь ко всему, где я оставлял свой след. Однажды утром Сашка поднял шум из-за капель мочи на стульчаке, в которые угодила его задница. Но с утра меня там не было, это был он сам. Ситуация становилась критической. Я понял, что больше нет сил сдерживать желание отпинать  его заплывшее мещанским жирком тело. Я решил сваливать. Но прежде нужно было зайти в бар, уйти от трезвости ума и немного подумать,  так как дела мои были чертовски запущены. За несколько месяцев я не написал ни строчки. 

3.

Состояние внутренней пустоты подобно пустоте ночного бара днем, когда в некогда шумном, полном безумия, разогретом всем содержимым барной карты аду - царит унылая тишина. Играет лёгкий блюз, ленивый бармен лениво наливает тебе пиво. И реальность вокруг тебя уныла и тягуча, как сопли плачущей студентки по утраченной девственности. И тогда, сделав несколько глотков отличного эля, ты понимаешь, что это не то. Заказываешь двойную бурбона, двойную бурбона, двойную бурбона, двойную бурбона и обнаруживаешь вокруг себя начинающееся безумие, а себя  - его частью. И понимаешь, что на улице уже ночь и ты уже  в аду, и ад этот тебя принял. Играет Хендрикс. Ты начинаешь видеть Её. Она ещё не так прекрасна, как будет через пару порций, а через пару порций ты уверен в случившемся счастье, которое обернётся твоим похмельным кошмаром. И только бутылка стаута из холодильника вернёт тебе желание продолжать эту агонию. И снова ты обнаруживаешь себя в тишине бара, и снова холодное тёмное в разложенном на молекулы желудке, и снова двойная бурбона и снова и снова. И ты ползёшь в этом замкнутом цикле, пока неведанная сила не выплюнет тебя на тротуар неизбежной реальности, ибо удирая от неё, ты бежишь к ней. И дождавшись тебя за следующим углом, она мстит тебе, бьёт в уязвимые места. Реальность, эта строптивая баба, не терпящая измен. И будучи сама не идеальна, она требует от тебя соответствия её представлению о нормальном, и чем больше ты стараешься для неё, тем больше у тебя шансов вернуться в тёмный полумрак бара, где тебя заждалась унылая пустота, твои двойные и прочие неизбежности.

Мой любимый бар «Улица Бурбона» был открыт круглые сутки. Его наводняла праздная, разношёрстная публика. Вечером ребята с хорошими гитарами, ламповым звуком и чувством прекрасного исполняли Чака Берри, Блэкмора, Джими Пейджа. Ближе к двенадцати ночи воздух здесь сгущался, внутри и снаружи стоял гул пьяных диалогов, играл рок-н-ролл, на стойку выползали студентки в красном бикини, коблах и с презрением на лицах. Они извивали в танце свои гибкие кошачьи тела, доводя до безумия мужскую половину бара. Эпоха гламура нулевых  ушла, на смену ей стала приходить интеллектуальная сдержанность новой культуры, где  демонстрация твоих финансовых возможностей становилась дурным тоном. В баре вроде этого, ты мог встретить интересного собеседника, скрывающегося за нарочито простоватой личиной. Женщины здесь были открытыми, по-хорошему сложными и не обременённые предрассудками, не считая редких исключений.
 
Я сидел за стойкой и потягивал пятую порцию бурбона. Мысли не шли. Рядом освободилось место, и на него запрыгнула анорексичная брюнетка. Она болезненно улыбнулась, заглянув мне в глаза. Вид её вызывал сочувствие, и взгляд был мне знаком, за такой взгляд я мог отдать страждущему последние деньги. Она пила «Кровавую Мэри». Первый коктейль зашёл залпом. Делая глоток из второго, она смотрела на меня ожившим взглядом, в её глазах появился похотливый интерес, жесты стали жеманными, стали проявляться подростковые ужимки. Её история не отличалась от большинства услышанных мною от любящих выпивку молодых девиц в этом баре. Обеспеченные родители, зацикленные на материальном, не понимающие, не испытывающие интерес к её жизни, усталость от всей этой бессмысленности в окружении достатка и кажущейся беззаботности. Уродливая личная жизнь, строящаяся на доверии к меркантильным подонкам. Наркотики, алкоголь и, как следствие, отчуждение семьи, отказ в помощи и деньгах.
 
Алкоголь прилил кровь к её вагине. Она приблизилась ко мне поближе и, уже думая о моем члене, спросила:

– Чем ты занимаешься?

Я ждал этот вопрос, он являлся ключевым даже для таких профур, он определял твой статус, а это важно, когда планируешь нажраться за чей-то счёт.

 – Я писатель.

– Писааатель, - она вложила в это столько иронии, сколько смогла. – И о чем же ты пишешь, писатель?

 – О людях, о потерянных, заблудших душах. 
Она нарочито надула губки:

 – Таких, как я?

 – Да, и таких.

 –  Ты должен дать мне почитать свои рассказы, я слышала, что через них можно познать душу писателя.

«Какая проницательность», - подумал я и ответил:
 
 – Нет, они слишком личные. Если я сейчас попрошу снять  с себя трусы для меня, снимешь?

 Она молчала, глаза наполнились изумлением и гневом.

– Вот видишь, нет, а обнажить душу сложнее, чем снять трусы. 

Я заплатил за её выпивку и вышел из бара в наполненную звуками и людьми улицу.  Пройдя несколько кварталов, скурив пару сигарет, я не придумал ничего лучше, как вернуться в «Улицу Бурбона». Анорексичка исчезла. Помещение наполнилось так, что к стойке было не пробиться. Взяв ещё бурбон, я стал наблюдать за пьяной парочкой, танцующей на маленьком пяточке танцпола. Играл шикарный блюз Джимми Хендрикса.

Рядом со мной стояла пара тощих хипстеров, они пили эль и говорили об искажённом понимании  изобразительного искусства. Слега заплетающимся языком один вещал:
«Многие думают, что им понятен Босх, все эти искусствоведы,  специалисты христианской символики. Но я тебе скажу, если ты не знаком с ЛСД, Босха тебе не понять! Именно так до меня дошло. И, это не вызывает сомнения, Босх знал эффект плесени спорыньи, которая образуется на пшенице и ржи! В те времена отравление ею было делом нередким, из спорыньи синтезировал лизергиновую кислоту Хофман. Я говорю тебе, Босх торчал на лизергине» - он отвратительно заржал. «Поэтому ему были доступны образы, которые он оставил на своих триптихах!»
Звучало убедительно.

На противоположной стороне бара я увидел пристально изучающего меня человека. Что-то в его внешности было средиземноморское, эллинское. Чем-то он отличался от всех присутствующих здесь. Он был трезв. Этот взгляд был мне отвратителен, и я начал движение сквозь толпу в его направлении. Он заметил моё приближение, допил из стакана воду и вышел на улицу. Через несколько секунд я вышел за ним, но он исчез. На улице творилась вакханалия, вход в ночной клуб напротив был облеплен людьми, кто-то блевал неподалёку, там же двое тискали бухую девицу. Рядом, подперев стену, стоял Сашка.

«Ты бросил меня, – сказал он, когда я приблизился к нему в упор. – Вот кто ты после этого?  Что-то я так набухался. Ты ушёл, телефон не взял, дилер, сука, не отвечает. Кстати, у тебя случайно нет кокса?»

Кокса у меня не было. Благоразумие вернулось к Сашке ненадолго.

4.
Новый день я встретил далеко за полдень. Похмелье, самобичевание, бокал примиряющего с жизнью шампанского. Нужно было выходить из порочного круга. Возвращение домой не рассматривалось, этот этап жизни был в прошлом. Я прикипел к центру города и должен был остаться здесь. Для человека, нуждающегося всегда  находиться в центре жизненных перипетий, это было единственно правильным решением. Я был согласен жить хоть на крыше, я не прихотлив, но крыша эта должна быть в границах старого города. Спальные районы, составляющие основную часть площади Москвы, выглядели непригодными для жизни, не смотря на встречающуюся местами вычурную буржуазность.  Однотипные спальные районы, в своей серийной уебищности  напоминали гигантские колумбарии с монструозными  центрами потребления для человекоподобных существ, живущих в однотипных ячейках.

Раньше я не мог представить себе прелестей жизни в коммунальной квартире. Для меня это был закрытый мир, о котором я знал только понаслышке. Но денег у меня оставалось немного: получить аванс у издателя не вышло.

Первый адрес, куда я поехал смотреть комнату,  находился в районе Третьяковки. Владельца квартиры звали Натан. Выплыв, подобно дирижаблю, из-за угла, он надвигался на меня грандиозной скалой. Его жир начинал своё волнистое движение от подбородка и переходил вниз, погребая скелет этого человека под слоем немыслимой биомассы. Его тело на три четверти заполнило собой кабину лифта. Я набрал воздуха, заходя внутрь, ибо тело это было преисполнено чудовищного смрада. Лифт крякнул и нехотя потащил нас на последний этаж. Выйдя, я сразу угадал дверь. Она была на порядок отвратительней остальных. Натан боком пролез в дверной проем, предложил войти мне. Запах внутри был чудовищным. Здесь явно варили шурпу из украденных в соседнем дворе детишек. Сдерживая тошноту, я вошёл. В большой, с облезлыми стенами прихожей стояло точь-в-точь огромное, как Натан, но с первичными женскими половыми признаками существо. У неё были усы, а на подбородке из родинки размером с перепелиное яйцо пикантно торчал пучок седых волос.

- Это моя мама, Сара Натановна, – виновато произнёс Натан. - Она живёт здесь и занимает две комнаты из четырёх, в третьей комнате живёт молодой юрист, его сейчас нет.

Сара Натановна смотрела на меня с неподдельным отвращением.

 – Кого ты нам привёл, Наташа, посмотри на этого хлыща, он ведь будет нажираться и водить баб! - Она смотрела на него, как смотрит хозяин на нагадившего пса. Потом открыла рот и стала хохотать.

– Я шучу, голубчик! – крикнула она мне. – Наташа, покажи ему комнату!

Я нащупал рукой дверь, вышел на лестничную площадку и, не дожидаясь лифта, сбежал по лестнице вниз под громыхающий по подъездным стенам хохот Сары Натановны.
 
Несколько других коммуналок были идентичны, их населяли потусторонние существа со страниц Мамлеевских произведений.  Входя в эти преисподние, ты оказывался в другом измерении, где антропоморфная  жизнь была подчинена нечеловеческим правилам выживания. Эти человеческие   норы были разбросаны  по всему старому городу. В то  время, когда человечество осваивало двадцать первый век, здесь, за пафосом центра, за его фасадом,  в каменном чреве ютилась замершая сто лет назад жизнь. К хорошему прикипаешь, длительное пребывание в квартире, где ты почти один на две сотни метров, быстро становится делом нормы. Необходимость что-то менять  была мучительной, но выбора не было. Зависеть от инфантильного параноика было делом забавным, но это уже утомляло.

Я нашёл приличную комнату в трёхкомнатной квартире на Белорусской. Хозяин был молодой, идеально воспитанный, складно говорящий мажор. Он так заботился о своём благочестии, что старался быть безупречным во всем. Ему нужно отдать должное: квартира была отличной и жильцов он подбирал под стать себе. В одной комнате жил молодой актёр из «Гоголь - центра» Артём Х., во второй - ушедший от жены  начинающий психотерапевт, специализирующийся на семейных отношениях, Гарик С. Моя комната была аскетичной. Спать в ней предлагалось на круглом огромном матрасе, лежащем на полу, стояли зеркальный шкаф, рабочий столик, диван,  стилизованный под моду семидесятых, крохотный холодильник в стиле модерн, допотопный телевизор. Два окна комнаты смотрели на пешеходную улицу с магазинчиками и уличным кафе, вдалеке монструозной доминантой высились небоскрёбы «Москва-Сити».
 
Переехал я тихо, оставив Сашке примирительную сумму денег на тумбочке в прихожей. Моей реальностью стал мигающий курсор на пустом поле листа. Были идеи, но мысль отказывалась придавать им осязаемую форму. Я перестал пить, это не помогало. Чистое сознание делало меня уязвимым к моим страхам, я был чувствителен, подобно человеку с содранной кожей. Я выходил утром на улицу, заказывал чашку латте в кафе напротив дома и часами бессмысленно сидел, глядя на куда-то хаотично несущуюся толпу людей, улавливая занимательные образы и перенося их с помощью карандаша на листы блокнота. Рисование меня успокаивало. Иногда я брал книгу и проводил весь день в городе, бесцельно блуждая по тихим улицам.
 
Дни становились все холодней, из низкого, серого неба непрерывно падали капли дождя. Ранним утром я стоял с кружкой крепкого кофе  на кухне возле окна и смотрел на разноцветный поток зонтов. У всех бегущих были дела, желания, иллюзии, обязанности или что -то там ещё, у меня была спокойная, звенящая пустота внутри. На кухню зашёл собирающийся на работу Гарик. Наше общение всегда ограничивалось дружелюбным приветствием и деликатным соблюдением дистанции. Он стал варить себе кофе и боковым зрением я видел, как он наблюдает за мной.

– Тяжёлый период? – спросил он сиплым голосом и откашлялся.

– Да, стагнация.

 – Я слышал, ты пишешь. Творческий кризис?

 Я улыбнулся:

– Теперь я знаю, как это называется, спасибо.

 – Слушай, я знаю хорошего терапевта, специализирующегося на мужских депрессиях, мужские кризисы – её профессиональная сфера.
 
– Считаешь, я созрел для мозгоправа?

– Все мы, выросшие в постсоветской среде, нуждаемся в мозгоправе. У населения нашей страны сложное прошлое, а от этого сложная генетика. Не успели отойти от крепостного права, тут на три четверти века советская власть, только стали поднимать головы после неё - новый тоталитарный режим. Разговоры о политике и критика власти снова стали настолько запретной темой, что, как и при советской власти, переместились на кухни. Тревожность и комплекс неполноценности в генах у девяносто восьми процентов граждан, выражается он у всех по-разному, но одинаково мешает полноценно жить.
 
 Пока он не начал цитировать Эриха Фромма, я решил его притормозить:
 
 - Гарик, спасибо за лекцию по социальной психологии, но думаю, я справлюсь.
Дружелюбно улыбаясь ему, я вышел из кухни.
 
Вечером я постучал в его дверь, открыла полуголая дива:

– Гарик, к тебе пришёл интересный, но печальный молодой человек, наверное, твой пациент.

 Гарик появился в проёме двери, и, подпрыгивая, натягивал джинсы на голый зад.

 – Заходи, дорогой.

Я вошёл. В комнате был беспорядок, накурено, возле разобранной кровати стояла полупустая бутылка виски, два пустых стакана, презервативы и гигантский  чёрный страпон.

 – Не говори, зачем пришёл, знаю.
Он достал из кармана джинсов бумажник, из него визитку и протянул её мне. На визитке красным по белому: «Зинаида Павловна Штольц. Врач-психотерапевт. Московская клиника неврозов».   Гарик закурил сигарету, предложил мне.

 – У неё очередь в две недели до приёма. Позвони, скажи, что от меня. Будешь односолодовый  виски?

Я отказался

 – А Настю? Она обожает многоборье.

 – Какой же ты скот, Гарик! - обиделась Настя и налила виски в оба стакана.

 Настя выглядела вкусно, но мне было не до этого, и, поблагодарив, я вернулся к себе.

5.

Зинаида Павловна смотрела на меня сквозь толстые стёкла очков, сквозь мою лобную кость, сквозь серую слизь мозга в самую суть меня. Я поведал ей о своей печали, она смотрела на меня с видом человека, сделавшего пятьсот вынужденных лоботомий, не совсем понимая, зачем я здесь. На фоне всего творящегося безумия, протекающего перед ней в повседневной практике, мой случай, видимо, не мог её впечатлить. Несколько тестов определили мою лёгкую депрессию и повышенную тревожность, уходящую корнями в далёкое детство. Я вышел от неё с непонятным ощущением облегчения, двумя рецептами для медикаментозной терапии и графиком потребления пилюль.

Купив всё необходимое, я вернулся домой, согласно таблице достал таблетки и, собрав их в горсть, пошёл на кухню за водой. Кухня была не пуста. Забравшись с ногами на стул, одетая только  в мужской свитер, натянутый на голые ноги, сидела Настя. Она курила, рядом на столе стоял бокал с красным.
 
Я сказал: «Привет!»,  налил стакан воды, забросил содержимое ладони в рот, запил.

 – Хм, визиточка, я смотрю, пригодилась, - ехидно улыбаясь и потирая глаз от попавшего туда дыма, она потянулась к бокалу и утопила улыбку в вине.

– Любопытство убило кошку, – ответил я улыбаясь.

– Знаешь, - начала она, глотнув ещё вина, – я сама практикую психиатрию, и скажу тебе как практик – лучшее лекарство от депрессии - это секс. Но не секс ради оргазма, важен сам процесс достижения оргазма. Секс может быть инструментом непрерывного самосовершенствования и расширения горизонтов самопознания. Важно хорошо знать своё тело, его потребности, важно его любить. И через это будет проще изучить и понять тело партнёра. Тебе покажется смешным, но важно каждый день проводить десять минут перед зеркалом, изучая свои гениталии, нужно нарисовать свои гениталии, написать письмо своим гениталиям, нужно ощупывать всего себя в течение часа без перерыва, смотреть на себя в зеркало в течение часа и говорить со всеми частями своего тела, важно провести час, ощупывая свои гениталии и не стремясь получить оргазм, потом отвести час на мастурбацию...

Пока я выходил из состояния туманного недоумения, на кухню вошёл Артём, он радостно поприветствовал меня, продержав мою руку дольше положенного. Его лицо, подобно лицу Кришны, излучало  бескрайний позитив. Свитер на Насте был его, а в Артёме была вся сила Настиной терапии. Я почувствовал лёгкое головокружение, похоже, таблетки начинали своё действие. Я извинился и вернулся в свою комнату, оставив этих двоих с их сигаретами, вином и упорством в самосовершенствовании. 
Вечер сгущал краски. Я лежал посередине окружности матраса, наблюдая за сменой тонов и теней. Пространство стало сужаться, внутри меня образовалась бездонная пустота, в которую воронкой стала уходить  моя сущность, утягивая в другие пределы неизведанного. Уйдя туда без остатка, я ничего не обнаружил. Неизведанное оказалось пустотой, точкой отсчёта всех завершений и начал. Это было абсолютное ничто  без времени, без мер. Здесь ты осознавал себя, не чувствуя тяжести материальной оболочки, её не было. Был, если здесь вообще могло что- то быть, лишь атом твоего сознания, и сознание это, было всецело обращено в бескрайнее ничто, становясь сущностью этого ничто. Постепенно пустоту стал заполнять страх, появившись едва уловимой красной точкой, он начинал разрастаться, он заполнял собой всё, зажимая в кольцо атом сознания. Страх потерять свою материальную оболочку вернул сознанию тело. Это было возвращение.

Серый гель утра заполнял все пространство комнаты, здесь же была тишина, она присутствовала огромным незримым существом, которому подчинялось всё вокруг. Я лежал, вслушиваясь, но ничто не выдавало себя, не единого звука. Разбитое ото сна тело лежало свинцовой чушкой,  что бы подняться, требовалось усилие пяти. Превозмогая притяжение, я встал на ноги, подошёл к окну, улица, пульсирующая жизнью двадцать четыре часа, была пуста. Утолив жажду лишь третьим стаканом воды, я вышел на улицу.  Город был пуст. Пройдя пару кварталов до Садового кольца, я не встретил ни души. Вернулся в свою комнату, сделал несколько звонков с мобильного – длинные гудки и ничего. Включил телевизор - увидел лишь несколько каналов снега, темноту, и, наконец, лицо живого человека. Он сидел молча, глядя в меня. Я переключил канал - картинка не поменялась.

 – Что ты чувствуешь?

 Вопрос выбил меня из оцепенения.

– Твоё присутствие здесь не случайно, оно  спровоцировано тобой, твоим ощущением тотального одиночества. Ты чувствовал его всегда, будучи окружённым людьми, но теперь ты имеешь роскошь ощутить то, что так упорно воплощал твой рассудок: твоё одиночество абсолютно. Тебе нет необходимости спешить с ответом, прислушайся к себе, поживи с этим и ответь мне, что ты чувствуешь?

Я чувствовал поглощающий меня страх и нежелание верить в реальность происходящего. Открыв окно, я схватил телевизор и выбросил его на  тротуар, от прикосновения с асфальтом он разлетелся на дюжину таких же телевизоров, и с каждого экрана на меня смотрел тот же человек и продолжал задавать вопрос:

 – Что ты чувствуешь? 
 
Отступив вглубь комнаты, я бесконечно долго стоял, боясь пошевелиться. Из мутного хаоса, творящегося в моей голове, как спасательный круг всплыла бутылка. Это была припрятанная мной в шкафу бутылка Гленфиддика. Сделав три глотка из горла, я почувствовал обжигающий солодовый взрыв в желудке. Такое приятное и напрасно забытое чувство. Это подтверждало, что я жив и, возможно, что это не сон. Алкоголь стал раскачивать пол под моими ногами, упав на матрас, я лежал неподвижно, вспоминая лицо человека из телевизора. Это был он, да, не было сомнений, что это был грек из бара. Едва успев ухватиться за это открытие, я начал сползать в бездну сна.
 
День ворвался вспышкой внезапно вернувшегося  сознания. Прислушиваясь к шуму с улицы,  вползавшему  через открытое окно, я осторожно поднялся с матраса. Улица как всегда была заполнена людьми. Телевизор стоял на месте. Нестерпимо хотелось курить. Жирный бычок с алым следом Настиной помады  из пепельницы на кухне пришёлся, кстати, но этого было недостаточно. Прихватив пиджак, я вышел из дома, сел за столик уличного кафе, заказал кофе, пачку сигарет. Мир вокруг был прежним, тот же смазливый официант, тот же вкус кофе, тот же темп делового центра, поддерживаемый замотивированным обывателем, но что-то было не так. В воздухе витал едва уловимый запах паранойи. На противоположной стороне, напротив большой стеклянной витрины, между двух безликих манекенов стоял грек. Он наблюдал за мной. Я закурил, откинулся на спинку кресла и стал смотреть на него. Время тянулось как в замедленном кадре, грек появлялся и исчезал за проходящими перед ним людьми. В какой-то момент он исчез совсем.
Я вскочил, перебежал на ту сторону улицы, его не было, впрочем, я не был уверен, что он был. Заплатив по счету, я вернулся в комнату, налил виски, включил телевизор, с экрана  на меня смотрел он. Моё оцепенение продолжалось недолго, вести диалог с моим кошмаром не имело смысла. Вылетев в окно, телевизор упал на проходящего мимо человека, ударом его выбросило на проезжую часть, где в ту же секунду по его грудной клетке скрипя тормозами пролетел автобус. К автобусу стали подбегать люди, раздался душераздирающий крик впечатлительной дамы. Я сделал шаг назад вглубь комнаты, нашёл глазами бутылку, взял стакан, налил, сделал глоток. Мозг требовал немедленной анестезии, набирающий обороты кошмар начинал лишать меня остатков рассудка. Вспомнились таблетки Зинаиды Павловны, насыпав в горсть по несколько каждой, я запил их виски и лёг на пол. Изучая лепнину потолка, я старался не цепляться за хаотический поток мыслей, плевками врывающийся в моё сознание. Мгновение, и я стал уходить. Погружаясь в бездну, я успел захватить треск дверного звонка, стук в дверь, голоса незнакомых мне людей, всё осталось там, за порогом, а здесь не было ничего.

Всё, посредством чего мы привыкли идентифицировать реальность: время, предметы, люди, связывающие нас с действительностью, ощущение идентичности, сопричастности к чему-либо, отсутствовало в моем новом мире. Здесь я не знал, не помнил никого, кто мог бы напомнить мне, кто я и для чего существую. Реальность возникала вокруг меня новым днём, но всё в этом дне двигалось по ограниченной орбите, никаких знаков, символов, и только один и тот же человек-призрак, эта белокурая бестия, появлялся, что бы снова исчезнуть. Он был единственной, но неуловимой связью с тем, что мне удалось так беспечно утратить. Он возникал в самых неожиданных местах, больше ничего не говорил и исчезал, растворялся. Каждый день или, скорее, каждая новая реальность приносила новое событие, новую катастрофу, и всё снова  уходило в бескрайнее ничто, пустоту, в которой хаотично двигался атом моего сознания.  Каждая новая действительность возникала как новое рождение, всё начиналось с чистого листа,  оставляя  в памяти предыдущие события невероятным сном. Я отчаялся, выйти из этого лабиринта цикличности казалось непозволительной мечтой. И в тот момент, когда я смирился с мыслью, что рассудок мой беспечно утрачен, снова возник он.

Я сидел за столиком кафе, передо мной - остывший кофе, в руках - незажжённая сигарета. Кто-то коснулся моего плеча. Решив, что это очередной фарс новой действительности, я не предал этому значения.

 – Как ты быстро утратил интерес к происходящему. 

Голос за спиной был мне не знаком. Я подкурил сигарету и продолжил ждать. Сзади меня раздался смех, человек откашлялся и произнёс:

 – Ну что ж…

 Он был одет в свитер толстой вязки, изрядно потёртые джинсы, лицо покрыто многодневной белёсой щетиной, из-под узкого лба смешливо смотрели океанской синевы глаза. Курчавая шевелюра делала его похожим на эллинского божка. Его образ напомнил об исчезнувшей культуре битников, он выглядел как последний из могикан. Определить возраст было невозможно, казалось, у этого человека нет возраста, он был вне времени. Выдвинув из-за стола стул, он сел передо мной, закинул ногу на ногу, достал трубку, забил табак, поднёс спичку. Клубы сизого, ароматного дыма понеслись через меня в сторону тротуара, растворяясь между идущих по нему людей.
 – Не плохой день для этого времени года, – прервал он тишину.

Подошёл официант, незнакомец заказал чай с бергамотом, снова раскурил табак в трубке и, будто кого-то, ища, стал вглядываться в прохожих. Быстро потеряв к этому интерес, он перевёл взгляд на меня, на его лице появилась улыбка снисхождения.
 
- Почему из всех возможных сценариев твоей жизни ты избрал именно этот? Твоя жизнь могла пойти по сотне других путей, почему именно этот?
Начало было интригующим, я подкурил потухшую  сигарету, устроился поудобней. Он продолжал:

-Почему ты решил, что писать - это то, для чего ты создан. В какой-то момент в твоей жизни возник ошибочный путь, так бывает всегда, когда Некто пытается отвести нас от нашего предназначения, и ты, не задумываясь, ступил на путь в никуда. Ты решил, что можешь писать, что тебе есть что сказать человечеству, но это заблуждение, одно из тех заблуждений, к которому нас приводит гордыня. Все, кто хочет писать, чья гордыня подталкивает к этому, утратили связь с реальностью. Посмотри, чем живёт этот мир. Литературе в нём уже давно нет места. Литература закончила своё триумфальное шествие в двадцатом веке. Философия стала уходить в девятнадцатом. После Ницше, Шопенгауэра не было создано ни одной стоящей внимания концепции. Двадцатый век был веком литературной агонии, писатели этого века, подобно жвачному животному, пережёвывали материал идей, созданный до них Достоевским, Гёте, Шекспиром. Все, что можно было создать, сегодня уже создано. За всю историю написано колоссальное количество произведений, осветивших все потаённые уголки человеческой природы. Любая новая вещь – повторение чего-то уже созданного. Писать прозу нелепо, как продолжать писать стихи о любви, об этом всё уже сказано. Посмотри, чем занимаешься ты. Это жалкая пародия на творчество. Что бы начать писать хорошо, тебе необходимо совершить трансцендентальное убийство. Шопенгауэр убил Гегеля, Ницше убил Бога и Шопенгауэра, Керуак убил Гессе, тебе придётся убить их всех, а так же Достоевского, Миллера и Буковски, но после этого от твоего творчества останется прах, потому что все твоё творчество есть плагиат и чреда заимствований и литературного воровства. Людей, испытывающих интерес к литературе, становится все меньше, они рождены в прошлом веке и вымирают. Новому поколению не интересна информация, содержащаяся в более, чем четырёх строчках. В информационном веке в цене лаконичность, пусть даже в ущерб смыслу.
  Информационный век дал человеку бескрайние возможности в самореализации. Каждый, кто решил, что он может писать, взялся за перо. Все эти созданные в интернете места сборищ графоманов дают возможность высказаться каждому, но весь этот поток информации почти не имеет отношения к истинному творчеству, это по-прежнему подражание, плагиат и литературное воровство, всё это убивает литературу. Завтра ты можешь проснуться в иной реальности. У тебя есть сотня иных путей, в которых нет литературы. Завтра тебя ждёт удачная карьера редактора самой востребованной газеты, уважение, любовь женщины, счастливое отцовство. Завтра ты можешь проснуться успешным адвокатом, пластическим хирургом  или девелопером, у тебя будет всё, что вызывает уважение в обществе.  Ты поднимешься к вершинам социальной пирамиды и уйдёшь из жизни в глубокой старости в окружении благодарных потомков, детей, внуков, правнуков, ты возведёшь монумент своей личности и на твоём надгробии будет написано: «Он прожил долгую жизнь и всё сделал правильно».
 
Последнее вызвало у меня припадок смеха, я не отказывал себе в проявлении чувств. Я привлёк к себе внимание посетителей кафе и прохожих. Что-то в этом субъекте привлекало меня, в то же время он был отвратителен в своей безапелляционной манере говорить.

Подошёл официант с чаем, я заказал двойную бурбона. Задавать вопрос «Кто ты?»  казалось неуместным. Что-то мне подсказывало, что я знаю его, но знаю очень давно, это знание пришло ко мне с кровью матери, которое передалось ей от её матери, и так до создания мира. Но это ощущение совершенно не вязалось с моим представлением действительности, отрицающим всё теологическое. Принесли мой заказ. Я бросил в бурбон пару льда и закурил следующую. 
Был мой черед вставить слово:

 – Если ты тот, за кого ты себя выдаёшь, то я очень разочарован. Где твоя индивидуальность, творческий подход к делу, о котором так много написано? Ты стал плагиатом самого себя. Сейчас ты не нашёл ничего лучше, чем подражать Мефистофелю Фауста.  Ты слишком погружен в людское, где всегда в цене были логика и смысл. Что бы начать по-настоящему творить, нужно освободиться от всех человеческих привязанностей. Что бы увидеть предметы под новым углом, мысль должна оторваться от того, что мы называем логикой и смыслом. Но вся твоя деятельность построена на логике, присущей обычному человеку, тебе не доступна сила идеи творца.  Творец,  живущий во имя творчества, а не ради тщеславных побуждений, тебе не доступен. 
Взгляд моего собеседника был направлен вглубь себя. Табак в его трубке снова потух, он сделал две пустых затяжки, чиркнул спичкой выпустил два облака дыма и продолжил:

 - Я не могу управлять человеческими  системами, глобальным обществом, но я могу влиять на жизнь отдельно взятого человека, а через это менять ход истории. Я появился в самом  начале зарождения мира людей.  Все попытки дать мне имя, объяснить моё появление через религиозные мифы – человеческая профанация. Я ухожу из жизни с увяданием человеческого тела и возвращаюсь с новым рождением. Мне уже давно  скучно здесь, и это не вопрос деградации человеческой природы, человек в сути своей неизменен, им движут те же мотивы, что и в до эллинских культурах,  мне наскучила цикличность мироздания, это движение по кругу рождения и смерти, которому подчинено всё.  Я хочу покончить с этим. Всё, что мне мешает, это  созидательное творчество, эта материя открытая и освоенная человеком, движется подобно потоку, находя своё продолжение в каждом новом человеческом гении. Оно постоянно трансформируется, меняет свой облик,  но неизменно продолжает своё существование. Мир - это старая развалина, опирающаяся на костыль  созидательного творчества, который я намерен из-под него выбить. Вас не много. Человеческая природа деструктивна в массе своей, таких как вы - единицы. Я даю тебе шанс свернуть с пути и остаться в живых, второй путь будет для тебя скорым концом.
 
Мой смех был беспощадным.

– Что я должен сделать, мой фюрер?
 
Я забыл про свой напиток. Лёд в бокале  растаял, жидкость становилась тёплой, удовольствие было испорчено. Чтобы не смаковать эту дрянь, я выпил залпом и воткнулся взглядом в собеседника.
 
– Сущий пустяк, просто сказать: «Да!» – иронично улыбаясь, сказал он.

- Мой ответ: «Нет». Большинство людей проживают жизнь в поиске своего предназначения, меня уже эта проблема не волнует. Ты говоришь о подражании, но оно неизбежно в начале любого творческого пути. Всё так устроено, что мы приобретаем знание, чтобы потом самим стать знанием. Не важно, чем закончится путь, главное, что бы он был твоим. Моррис, Че, Хемингуэй,  Керуак, Томпсон, Шакьямуни, в конце концов, стали возможны только благодаря этому, остальное – тлен. Ты просишь мою душу, предлагая взамен яркий фантик псевдожизни. Мой ответ: «Иди к ****ям, кто бы ты ни был».

Я встал, потушил сигарету в его чашке чая, оставил деньги официанту и вышел под открытое небо, перешёл на другую сторону улицы. Начинался дождь. Я поднял воротник пиджака и медленно пошёл вдоль своего дома. Направление не имело для меня значения. Над моей головой раздался треск ломающихся веток, в следующую секунду что-то тяжёлое обрушилось на моё плечо, вытолкнув моё тело на проезжую часть. Раздался скрип тормозов, и могучая масса автобуса  сдавила мою грудную клетку, не оставив мне ни малейшего шанса. Да, это был конец. Атом моего сознания застыл в тёмной пустоте небытия, и снова ужас стал заполнять пустоту растущей красной массой, которая втолкнула меня в оболочку физического тела, и, чтобы не упустить этот момент, я раскрыл глаза. Мою комнату заполнял свет луны, зашедший через открытое окно, было холодно. Я прислушался к своему телу, конечности затекли от неподвижности, но всё работало. Я медленно встал, закрыл окно, секунда тишины, и в пространство комнаты ворвался звук телефонного вызова. Номер не был определён. Нажав на ответ, я молчал. Женский, такой знакомый голос спросил:

 – Это ты? Я знаю, ты. Мне дали твой номер в издательском доме. Твой агент сказал, что ты свинья, но ты наша свинья, и я с ним согласна.
 
Я не мог поверить происходящему, этот голос был самым желанным из всех голосов земли, это была Муза.

– Я рядом, только протяни руку, – сказала она. – Ты меня впустишь?

За дверью было холодное, октябрьское утро. Она стояла, залитая светом уличного фонаря, одетая  в длинное пальто, красивую головку грела вязаная шапочка цвета терракота.  Одной рукой она держала зажжённую сигарету, другой - бутылку виски. Мы обнялись, как обнимаются дорогие друг другу люди, и, не договариваясь, пошли навстречу занимающейся заре.