Туман. книга седьмая. глава десятая

 


                AB OVO.


                НА СВОБОДЕ.


                У Бога нет иных рук, кроме твоих.
                Просто мудрая мудрость.


Несколько сворачивая с проторенного пути целостного повествования имею желание поделиться недавним, едва дочитанным до середины, опусом некоего месье Жака де Сусси Бренно, занудно и бестолково рассуждающего о способах и стилях бесед как таковых, и о манере и значимости передавания услышанного разговора третьему лицу, при упомянутой беседе отсутствовавшему.

Интересными мне показались одна мысль и одна выдержка, кои привожу здесь в девственно нетронутом виде. Итак, мысль заключается в том, что слушание чьей-то беседы с последующей передачей её же в своей интерпретации кому-то ещё надобно ввести в ранг отдельной научной дисциплины либо, на худой конец, сотворить оную главенствующей отраслью лингвистики (как по мне, так этот Жак просто непроходимо глуп).

Выдержка более осмысленна, и кое-каким боком применима к сей главе. Вот её суть – долгое рассуждение с примерами и деталями можно приравнять к описанию курицы (!). Сколь не говори, сколь не мудрствуй, всё едино упрёшься в финал любого словоблудия. В переводе господина Бренно этой сентенции на древний язык орнитологов, всё сказанное выше звучит так – как не описывай курицу, как ни восхищайся её оперением, и как не сокрушайся из-за её же глупости, в результате ты получишь от курицы только яйцо. Одно в день. Всё.

Ну, не совсем всё. По первам, какой писака, таковы и примеры европейской лингвистики, а иное, всё же, суть вещи с видимою пользою, особенно в этой главе.

Если все события вечера и ночи, подразумевавшиеся в предыдущей главе, состояли из поездок, переговоров, распоряжений, споров, составления планов, плохо выветрившегося хмельного куража и бесконечного повторения порядка действий в дне грядущем (это, кстати, походит на описание оперения и глупости курицы), и в конце концов перетекли в действия, сообразуемые с ночными договорённостями (вот оно, яйцо!), то очевиден и прямой переход к яйцу, пардон, к действию, минуя утомительный для читателя описательный период многословной подготовки к нежданностям наступающего дня.

Что, ж, господа читатели, яйцо! Нет, малость не клеится. Попробуем своё описание подогнать под латинское выражение Горация – Ab Ovo. Понимаю, что, представляя перевод сего изречения я, вероятно, несколько оскорбляю читателей, прекрасно владеющих латинским языком. Оправданием этому может послужить моё желание блеснуть познаниями того же мёртвого языка, вот я и блистаю – «К Яйцу». То есть, в нашем случае повествование начнётся с действия, коему предшествовала не описанная ночнобденная подготовка.

Итак, AB OVO!

Крымское утро не то, что странно в своих временных и природных проявлениях, а напротив, насколько возможно, настолько и непривычно для жителя более северной части Империи. Я говорю об Тамбовской губернии, откуда родом наши герои.
Вот такое жаркое утро со стоящим воздухом сопровождало Кириллу Антоновича, едущего в пролётке на вокзал.

Ехать можно было и скорее, а можно было и вовсе остановиться – итог обеих утренних мытарств был бы одинаков, и носил бы именование ЖАРА!

Духота не проходила ни на Инженерной улице, ни на Перекопской, ни на самой тенистой Комендантской, коя выходила прямо к вокзалу.


Вот, слава Создателю, лошадиный копыта отстучали мудрёный ритм по брусчатке привокзальной площади.

--Пока всё идёт, - резюмировал итог несносной поездки помещик, - не так, как надо, а просто пока всё идёт.

Обмахиваясь новеньким канотье, Кирилла Антонович спустился на землю, и подумал, что неплохо бы не упустить состояние, вызванное жарой, со стороны же казавшееся вальяжной неторопливостью и спокойствием.

Хорошо бы в этом состоянии осмотреться вокруг, словно выискивая кого-то опаздывающего, на деле же бесцеремонно ощупывая глазами всех, кто решился отправиться в поездку в такую духоту.

Странно – не странно, но ни одного знакомого лица среди извозчиков не наблюдалось, нигде не сновали мальчишки, коих сегодня на вокзал было отряжено аж четверо, включая и Зинку. А уж наблюдать переодетых в цивильное платье знакомцев прапорщика Лозинца их офицерского собрания и вовсе удавалось – никого из них прежде помещик не видал, а принимать за таковых всех, кто шествует с прямой спиною, наивно.

Начиная самому себе казаться подозрительным из-за стояния на одном месте, Кирилла Антонович направился к платформе, по-прежнему оставаясь на «операционном плацдарме», как сам же окрестил вокзал, и всё, что было вокруг.

До отбытия поезда оставалось чуть более часа.

На перроне с сонным азартом переругивались ключники, да какая-то громкоголосая мадам отчитывала своего отпрыска, который, мало обращая внимания на жару, резвился, упрямо пробираясь по тонкой линии меж окриками мадам и подзатыльником. Ещё была фигура жандармского урядника, еле передвигавшего ноги и мечтавшего либо о сельтерской водице, либо о пенсии.

Что-то внутри помещика подтолкнуло к жандарму. Путь то будет наитие, или обычное предчувствие, но что-то неясное требовало разговора. И он состоялся.

--Доброе утро! – Обратился Кирилла Антонович к уряднику, продолжая обмахиваться шляпой.  – Как припекает, а? Как припекает! А в полдень что будет?

--Что в полдень, что сейчас … ничего, кроме этого адского пекла не будет! Здравия желаю! – Сиплым голосом из-за пересохшего горла ответствовал жандарм, и кое-как поднёс ладонь к козырьку форменной фуражки.

--А вы, значит, на вокзале неотлучно? Ни в тенёчке посидеть, ни водицы испить?

--Служба-с! Положено тут неотлучно … уже таю по капле, как восковая свеча. Вон, за мною скоро след будет оставаться.

--Так, ежели сейчас нет поездов, да и с пассажирами не густо, отчего не укрыться?

--Оно-то так, но – служба-с! А как случится проверка?

--Ну, проверка … конечно ….

--То-то и оно!

--Знаете, а мне сказывали, что скоро паровозом на Киев отправятся английцы. Не обманули меня?

--Не, не обманули. А на кой они вам?

--Я, видите ли, состою в дипломатическом ведомстве, и через месяц мне самому на Британские острова отправляться. Вот, хотел малость произношение подправить, так сказать, при живом общении.

--Ну, то дело нужное, хотя по мне тех английцев метлою бы отсель … а чего вы пришли?

--Я же говорю, что по долгу службы ….

--То я понял, я спрашиваю, чего вы сегодня пришли?

Уже не важно отчего, но Кирилла Антонович начал сердиться.

--Я по странной случайности совместил отбытие английцев и собственное прибытие, понимаете, о чём я? Они отбывают, а я прихожу, и всё происходит в один день! Они – туда, а я – сюда! Ловко подстроено, не правда ли?

Невозмутимый урядник, ощущавший себя церковной свечой, невозмутимо, но устало парировал.

--Может быть у вас вообще вся жизнь сплошная ловкость, откуда мне знать? Только по какой нужде вы пришли сегодня, да в самую жару? Исправлять произношение приходите завтра, когда английцы ловко отчаливать будут! А сегодня ваше произношение и так сойдёт.

Сердце помещика ухнуло в груди так, что словно от ветра качнулась одежда.

--Я и не знал, что изменилось расписание, поэтому ….

--А оно поменялось?

--А как вы считаете сами? Должны убыть сегодня, а вы настаиваете, что они … завтра. Означает ли это, что расписание ….

--Нет, завтра, двадцать второго, они и того, счастливо доехать! А расписание … я подумал, что ….

--Что значит «завтра двадцать второго»? А какой день, по-вашему, сегодня?

--Как бы ловчее ответить-то? Ну, глядите сами, ежели завтра двадцать второе, то сегодня на одну цифирь меньше будет. Приходите завтра! Честь имею! Господи, вот мне нечестивый наслал собеседника, так уж наслал ….

Последние слова урядник произносил едва ли не шёпотом и уже уходя прочь от Кириллы Антоновича никак не вялым, а скорым шагом.

--Один из нас натуральный идиот, - оглядываясь по сторонам тихо сказал помещик, и повторил оглядывание пространства, перегруженного вокзальными принадлежностями железнодорожного свойства.

А с иной стороны, чего головою вертеть? Нигде нынешней даты не написано, а исключение себя из упомянутой дилеммы «один из нас …» не столь уж очевидно.

Мелькавшие перед глазами соломенные поля канотье только и делали, что подталкивали к лицу горячий воздух, никак не остужая оное. Присесть бы где-то, да не на открытом месте и подумать, поглядеть по сторонам и снова подумать. Не зря же в груди запекло, словно старческая изжога, предчувствие не очень хорошего начала скверных событий. И дело вовсе не в дате, кою надлежит тщательно проверить, а в том, что повторное и непонятное сомнение неких событий суть начало определённых опасностей. И … вот подходящее место, тут и посижу, поразмышляю.
Эти слова приказали проговорить глаза, увидевшие надпись «Ресторация». Чем это заведение хуже скамьи в парке, до которой ещё надо идти?

Кирилла Антонович выбрал место напротив окна, опустил шляпу на стул и кивнул официанту.

--Чего изволите?

--Что предложишь из прохладительного?

--Окрошечка-с, вкуснейшего приготовления! В меру холодна-с, и без меры приятна. Изволите заказать?

--Да, пожалуй, неси. А число сегодня какое? Что-то запамятовал.

--С утра было двадцать первое, а так – как пожелаете!

--А не выходит так, как пожелаю! Всё, подавай окрошку!

--Это я мигом-с!

До отправления поезда оставалось половина часа, а ясность так и не наступала.

--Вот, извольте откушать! – Словно из ниоткуда выплыла глиняная расписная тарелка с аппетитный содержимым.

--У вас туту нет свежей газетки? Сегодняшней?

--Нету-с, не держим-с. Хотите, покличу разносчика, у него и купите.

--Зови.

Газету можно было и не покупать. «Губернскiй вестникъ» во всю красовался датой с цифрой «21», которая не менялась даже после нескольких свёртываний газеты в трубочку.

Окрошка и вправду оказалась вкусной и даже походила на ту, что готовила кухарка Циклида. Но удовольствие от прохладительно блюда не наступало – предчувствия сменились оформленной тревогой, и срочно понадобилось иное место, где допускалось разговаривать с самим собою, и не мысленно, а в голос. И при этом не упускать из вида вокзал с его чёртовыми рельсами и паровозами, которые сегодня решили отправиться только завтра.

По правую руку от привокзальной площади, ежели оборотиться лицом к зданию вокзала, был старый парк, сдавленный расплывавшейся Инженерной улицей, какими-то специального вида строениями и распластавшейся более надобного стоянки извозчиков. Тот самый парк из привольно-бескрайнего превратился в подобие сквера, выглядевшего ухоженным и приятным для созерцательного времяпрепровождения.

Сюда и направился Кирилла Антонович для беседы с самым искусным и противуречивым собеседником, который более ни в каком представлении не нуждался.

--И почему, - спросил себя помещик, стоя в пол оборота к вокзалу и заведя за спину руки, удерживающие шляпу, - чьё-то самовольно вмешательство в мою жизнь приобретает форму мерзкого вмешательства в мои поступки? Я спутал даты? Я никак не мог этого допустить! Просто не мог! Просто оттого, что отслеживаю события, а не живу по банальному рецепту: «Ой, видно от перенапряжения я перепутал день. Ой, я так был занят, что потерял счёт дням!» Глупость сие, и ещё раз глупость! Такая же глупость, как и прежнее неверие в пару колец, принуждавших застыть всё пространство! Я держал в руках те кольца, я видел застывших птиц и ниоткуда появившийся паровоз! И мне более не надо убеждать себя, что эта чехарда с датами от моего невнимания!

Если господа читатели позволят мне напомнить, что подобные беседы, в коих в двух лицах выступает сам Кирилла Антонович, всегда начинаются с подобной преамбулы, очерчивающей основное и неизменяемое направление раздумий, то буду только признателен в рамках краткого отвлечения. Я продолжу.

Поворотивший спиною к этой транспортной махине губернского, а вскоре и имперского значения, что в просторечии именуется «вокзал», помещик сотворил несколько шагов, неспешно-променадных, при помахивании шляпою, находящейся … э-э … в тылу нашего героя.

--Безусловно, у меня присутствует внутреннее отторжение очевидного, мол, это мне чудится, со мною такого не может приключиться и впредь надлежит быть внимательным к подробностям. Но, дорогой мой Кирилла Антонович, опыт, мой собственный недавний опыт не подсказывает, а вопиет во всё горло об обратном! И, что я предпринимаю? Морщусь от громкого звука, и отмахиваюсь от разумного толкования, словно от слепня. Я не верю сам себе, обвиняя и порицая себя же в недальновидности, в невнимательности и в преувеличении! Пора, во что бы мне это не стало, пора брать себя в руки и верить себе, и своим чувствам более, чем голосу внутреннего сомнения! Ай, какой же ты пафосный красавец, Кирилла Антонович, прямо сущий фанфарон, ей-Богу! Сколько осталось времени до отправления?

Луковица хронометра нырнула в ладошку, равнодушно, как мышеловка, щёлкнула открывшаяся крышка и самодовольно-прямолинейные стрелки показали любопытным глазам, что паровоз, нацелившийся на Киев, мог бы отбыть целую дюжину минут тому. Мог бы, да не стал.

--Вот и замечательно! Можно оправляться обратно. И, если завтра каким-то чудом будет двадцать второе число, мы сумеем подготовиться к нему с большим тщанием и усердием!

Той же походкой, что успешно имитировала променад под палящим солнцем, помещик направился к извозчикам.

--Конечно, я сё узнаю сам и малость позже, но сейчас мне до колик любопытно, как эту смену дат ощутил Модест Павлович? Заметил ли? А не может ли быть такого, что я оказался в одиночестве в этой задержке даты? Ведь по сути сейчас на подворотне происходят события вчераш … пардон-пардон, - быстро извинился перед собою Кирилла Антонович, так увлекаясь новыми для себя откровениями, хлынувшими в его стройные мысли, - не вчерашнего, а сегодняшнего дня! Что мы сегодня сейчас делали? Э-э-э … спорили о надобности приглашения Дыни в качестве помощницы по изъятию сведений! Да, так и было … в смысле есть. Выходит, что, подойдя к воротам подворья я увижу и себя, и господ офицеров, беседующих о Сэмюэле, чьего имени пока никто не знает? Становится ещё любопытнее! Ошибусь ли я, если предположу, что прямо сегодня, сейчас, в сей миг мы, словно актёры, играем события дня, а некто … нет, Некто с заглавной литеры, на новомодный киноаппарат нас снимает для фильма, озаглавленного «День такой-то, года такого-то»? А на следующий день, ежели он соизволит наступить, мы в той же актёрской труппе приступаем к созданию последующего акта, или … как он в синематографе именуется? Серия? Пусть будет серия. И каждая, из уже отснятых и проявленный плёнок, хранится вечно. Доступны ли они для просмотра? Думаю, да. Доступны тем, кто сумеет добраться до хранилища ежедневных фильмов, либо станет доступным для таких, как я, для коих нет места в завтрашней съёмке по прихоти никак не режиссёра, а какого-то особого умельца, меняющего по своему произволу установленное чередование дат.

Такое нежданное продолжение своим мыслям оказалось настолько впечатляющим для помещика, что он перестал обращать внимание на окружающим мир, который, в свою очередь, тоже не обращал внимание на человека, влезающего в его тайны.

Эта самая невнимательность ко всему вылилась в натягивании на голову канотье, прежде бесцельно вертевшееся руками. И натягивал шляпу помещик, именно, что натягивал, а не надевал, как в обычай поступают с зимней шапкой-ушанкой.

Тут же проявился дискомфорт, вернувший созерцательные измышления на стезю разумности. Проще говоря, Кирилла Антонович сорвал с головы соломенное подобие головного убора и бросил оное на сидение рядом с собою.

И, как стало понятно, канотье не только послужило не только разделителем одной глубокой мысли (а иных у помещика и быть не могло) от последующей, оказавшейся ближайшей родственницей уже обдуманной, но и особым раздражителем, напоминавшей о почти уже полуденной жаре, о надобности соблюдения этикета в ношении платья и, чтобы вы господа читатели не говорили по этому поводу, важным предметом, к коему теперь обращался помещик, именуя соломенного собеседника «господин Кашля». Даже если это имя станет понятным пытливому читателю, я всё же растолкую оное – «Ка» от словца «канотье», а последующие три буквицы от словца «шляпа». Вот так всё и происходит у нашего друга Тамбовского помещика – скоро и по-своему.

Отвлечения на шляпу прошли, настала пора продолжить размышления.

--Нет, уважаемый господин Кашля, так, как я вообразил себе не происходит. Нет, в первом, так сказать абзаце, я прав – снимается кинематографический фильм о текущем дне, хотя я говорю о том с намеренным упрощением. Но это кино не только возможно поглядеть, как премьеру в театре, в него возможно и войти. Именно войти, ведь сейчас я именно это и проделываю. Вот, погляди!

Кирилла Антонович похлопал по плечу у извозчика, и спросил голосом, излучавшим сплошную обыденность.

--А скажи, голубчик, какой сегодня день?

--Дык … с утрева был вторник.

--А число нынче какое?

--Дык, -пожав плечами ответствовал извозчик голосом оперного тенора, - двадцать первое … с утра-то ….

--Благодарю! Ну, что? При том, что обладаю непоколебимой уверенностью, что сегодня среда двадцать второе, я нахожусь в ином дне, уже прожитом мною однажды. И ещё одна моя правота состоит в том, что случись кому попасть в минувшее, он войдёт в него легче, чем нож входит в масло! Теперь же … постой-постой-постой-пос-той-по-о-сто-ой, - сперва затараторил, а после и вовсе стал замедляться в речи, словно лошадь замедляет ход после окрика кучера, - ведь именно так и пишется история! И знаменитыми историки становятся не по трудам своим, вернее – не только по трудам, а тем, либо ещё тем, что они видели лично то, что впоследствии описали! Да, именно! Не мифическая Александрийская библиотека были источником их познаний, а личное присутствие в каждом описываемом событии! Перечислю наугад – распятие, Семилетняя война, Помпеи, щит на воротах Константинополя … нет надобности перечислять всё, коли уж проскочило словцо «всё». Потому-то и нет, либо есть, но крайне мало хронологических описаний современниками важных событий человеческой жизни, потому и нет, что … что в действительности те важные для нас, современников минувший события суть неприглядны, а порою и омерзительны! Да, так и есть! А кроме той скверны, что принято считать историей, были и терпимые, даже порядочные, а то и великие деяния …. И вот тебе, господин Кашля, ещё одна моя убеждённость – значимым историком станет лишь тот, кто все события минувшего, происходившие бесконтрольно и лавинообразно, поставит в заслугу какому-то правителю, или иному лицу по его родословной, я понятно излагаю? Ух, аж в жар бросило! И с чего бы это? Как будто сейчас летний полдень в Симферополе!

Поставив самому себе отметку «примерно» за ловкий переход от серьёзного к шутейному, Кирилла Антонович извлёк платок, и осушил лицо и шею.

--Я считаю так – вся творимая людским зверьём гадость приписывалась «выгодному» правителю, как неизбежный и тяжкий выход из сложнейшего положения, созданного плохопокорной чернью как решение, принятое в муках и тяжко переживаемое. А случись нечто хорошее, так, то снова заслуга того правителя, обладавшего государственным мышлением и дальновидностью. Вот и выслуживал себе историк привилегии и блага, а правителя обеспечивал отсутствием документов и летописей, опровергающих историческую ложь, возведённую в догму! И почему всё это? А оттого, что нужнопишущий историк сам побывал в нужное … нет, не время, а в нужном событии, и сам видоизменил его последствия для потомков. Это вывод первый, а иной вывод таков – попасть в минувшее не так уж сложно, как это внушается обывателю. Не так уж, как мне видится, сложно попасть в грядущее, и тут … ого, какая мысль явилась! Нет, о ней позже, если я не позабуду о ней, сейчас о дне сегодняшнем – важнейшим есть не встретиться с самим собою. Просто не будет возможности растолковать себе же откуда я взялся здесь, пред своими же очами, как предвестник грядущего умопомешательства.

Пролётка остановилась у какого-то дома, отстоящего на три десятка саженей от подворья прапорщика Лозинца.

--Тута? – Спросил тенором извозчик.

--Да, благодарю! – Ответил Кирилла Антонович, протягивая деньги, попутно подмечая непривычную для тутошних жителей манеру стричь волосы – под горшок. Подметил, отложил в память, да и сошёл с пролётки, предлагая первому пройти господину Кашле.

Даже не представляю, как всё выглядело со стороны, когда помещик, оказавшись на земле, остался стоять, махая шляпой, как веером, а извозчик, откровенно проявляя нежелание не трогаться с места. Так и простояли, эдак минут пяток, а то и более – помещик стоял, а пролётка то трогалась, то через десяток дюймов останавливалась, подчиняясь, видимо, сиюминутным прихотям лошади, а не воле извозчика.

--Разумеется, господин Кашля, это лишь наброски идеи, проросших из очевидных событий. Я их систематизирую, испрошу совета у Андрея Андреевича Фсио и предложу в виде стройной теории с пояснениями. Сейчас же меня интересует одна подробность – в том разе, если я прав, то я обретаюсь в фильме «21 число», вместе с Модестом Павловичем и Вальдемаром Стефановичем. Я присутствую, а господа засняты на плёнку, поскольку прямо сейчас они исполняют главные роли в новой фильме «22 число». Но, меня-то там нету! Они есть, а меня – нет! Приняв за основополагающую мысль, что расставаться даже на половину дня мы не собирались, то каким будет объяснение моего отсутствия? Паника? Растерянность? Убеждённость в оправданном отсутствии, о коем они многажды уведомлены? Как подобное будет истолковано? И почему извозчик стоит?

--Любезный! Ты не захворал? Что стоишь, словно тебе не нужен заработок?

--Ну … это … ничего, еду …, - нечто подобное пробурчал извозчик, и неприятно зыркнул на помещика.

--До свиданьица, - теперь уже внятно сказал мужик, и встряхнул вожжами.

--Не знаю, для чего мне это будет нужно, но я тебя точно запомню, - тихо промолвил Кирилла Антонович, и вдвое медленнее, нежели катила пролётка, пошёл по улице.

--Я вот ещё о чём подумал, вполне отдавая себе отчёт в сомнительности родившегося предположения, - прежним порядком мысленного разговора продолжил помещик, одновременно привлекая внимание соломенного собеседника постукиванием перста по тулье канотье, - могу ли я допустить, что моё, или нескольких людей одновременно, попадание в иное временное пространство, ограниченное привычным для нас делением на сутки, может проходить в считанные мгновения для дня, из коего мы, либо я один «извлечены»? И напротив, в посещаемом нами дне мы можем проводить часы? Иначе говоря – десятичная доля секунды завтрашнего дня содержит несколько часов иного дня как, к слову, сегодня и случилось. И скажу вам по секрету, это предположение справедливо и для случаев, когда вместо минувшего дня нас, либо меня, приютит день грядущий. Вот мы и пришли!

Постучать в ворота не удалось – поднятая рука так и осталась обездвиженным продолжением человеческого тела. Калитка отварилась сама, и из неё вышел сперва полный мальчик Матвей, а за ним следом Зинка.

--Ты … это, - напутствовал взрослеющий командир любителя яблок, - не суйся! Просто гуляй, смотри и … просто смотри, ладно? А как заявится домой Гришка, то передай ему, чтобы к Вальдемару летел. Ступай, с Богом!

Матвей ушёл, калитка захлопнулась, помещик оторопел. И не оттого, что Зинка отправил Матвея на не самое безопасное задание, хотя обо всё этом ещё вчера Кирилла Антонович уже знал, а оттого, что на него никто не обратил внимания!

--Это как прикажете понимать? Обычное игнорирование, или … да нет! Не может зрелый мужчина, которого прекрасно видят урядники, официанты и извозчики стань невидимым! Это нонсенс! Сейчас постучу и ….

И снова поднятая рука не соприкоснулась с деревянными досками калитки. Почему, спросите вы? А потому, что она снова сама отворилась, и выпустила из недр подворья Матвея в сопровождении Зинки!

--Ты … это, - напутственно прозвучали уже слышанные слова, которые без труда повторил бы помещик по памяти.

--Ступай, с Богом! – Сказал Зинка, и поглядел прямо в глаза Кирилле Антоновичу. Секунду помолчал … и закрыл за собою калитку.

--Это двойственное дежа вю, или ….

Подобной растерянности помещик никогда не ощущал. Даже при той, имеющейся в его распоряжении сумме логики да внимательности, да разумной критики, да аналитики, да и прочих благоприятных способностях его мозга это парное появление мальчишек было сродни откровенному признанию в обнулении любых мыслительных процессов.
Это состояние настолько властно вцепилось во все клеточки тела Кириллы Антоновича, что не позволило ему увидеть ещё одно событие, произошедшее в трёх десятках саженей от этой злополучной калитки.

Рядом с тротуаром остановилась пролётка, и из неё вышел, услужливо выводя с собою шляпу канотье, самый, что ни на есть Кирилла Антонович Ляцких, пребывающий в это же самое время в небывалой ранее растерянности.

Я опасаюсь даже предположить, что произошло бы с нашим героем, поверни он голову вправо. Но, благодаря тому, что в обычай именуют случаем, голова одного помещика не повернулась, а благодаря необъяснимой непонятности глаза приехавшего помещика не увидали своего двойника.

И это всё при том, что в сообразности с теорией помещика, того помещика, что столбом стоял у ворот, на самом подворье присутствовал ещё один Тамбовский помещик, уверенно увеличивающий общее число разновидностей одного человека до состояния «трио».

Интересно, кто смог бы остаться в добром здравии своего разума, натолкнись он на подобное? Может и случилось бы встретиться взглядами двум помещикам на улице, только ….

               
                В ПОДЗЕМЕЛЬЕ.


Послание было передано с «фонарями», но без пугающего многословия.

«Господа разбойники», как меж собою окрестили похитителей гоф-медик и Ду-Шан (в последнюю беседу израненный собеседник доктора сказал: «Не стоит стараться проговаривать моё имя. Воин Вальдемар случайно сократил оное до Ду-Шан. Меня оно устраивает. Пользуйся!), слушали «предсказания» Карла Францевича молча и внимательно, не проявляя восторга или открытого недоверия. Просто слушали и запоминали. Их начальница Зинка Полухина вела себя так же, как и те, кто был для неё «наказанием Господним».

Доктор сделал скоропалительный вывод – она ему верит, иначе не шла бы с ним на приватный разговор. Этот вывод добавил в настроение гоф-медика медку самомнения и самолюбования, что присуще новичкам в каком-то деле – первая удача обманывает кажущейся лёгкостью исполнения, тут же превращая первую ошибку в разочарование в избранном деле.

Как на самом деле было у доктора никто не ведает, а сам он про то не сказывал. Но привычка наблюдать за героями повествования со стороны явно указывает на подобное поведение большинства персонажей, посему было решено включить Карла Францевича в ту когорту героев, что наделены, словно маятник метронома, способностью впадать в радость от успеха с одной стороны, до апатии от первой неудачи с иной.

Эти рассуждения к тому, что возвращённый в свой каземат доктор запросто завалился спать, не предоставляя пояснения по прошедшей беседе.

Ни я, ни кто иной, не станет считать подобный поступок отступлением от норм этики. По первам, Ду-Шан и так всё знал, а иное – сослужил службу упомянутый медок, не позволявший, а напротив, настаивающий на немедленном отдохновении с обязательной, по случаю исполненного поручения, улыбкой на устах. Маятник метронома полностью удалился от центра в одну сторону, туда, где случайная победа считается лёгкой и закономерной.

В таком же бодром самолюбовании гоф-медик пришёл в себя утром (происходи сии события в родном доме, следовало бы написать «пробудился», а тут никак не иначе, чем «пришёл в себя»). Поскольку завтрак по времени подачи мало отличался от подачи обеденной, то торопливость с подъёмом не стала обязательной равно, как и чистка зубов, полоскание рта и приведения в порядок платья.

О чём думал доктор, лёжа на спине на некогда мягком топчане? Осмелюсь предположить, что восстанавливал в памяти некие подробности, пришедшие в негодность для воспоминания из-за не столь сильного, но всё же гипнотического воздействия.

--Доброе утро, дорогой Ду-Шан! Не знаете ли, какой сейчас час на бескрайних просторах мироздания?

--Без четверти восемь.

--Я позволил себе валяться на перине несколько лишних часов. И кто осмелится меня порицать за это? Уведомляю вас, никто! Вы сегодня особенно неразговорчивы!

Ответом послужило слабое шевеление перстов Ду-Шана, могущее означать «Не да вас сейчас!»


--Уже полдень! Пора вставать, лежебока!

Разумеется, это почти идиллия, умилительная и трогательная. Это так и было бы, не постучись в голову доктора пара слов, разом изменившая игривое настроение.
--Уже полдень.

Иному, вот, покажется, что ничего нет в тех словах необычного. Вот только гоф-медик совсем не «иной», которому «покажется».

Маятник метронома с омерзительным скрипом и взвизгиванием заторопился в противуположное место. А в том, ином крайнем положении, пробив ненадёжную защиту апатии, ворвался в запретную зону, обозначенную, как «ярость без контроля».
Лицо Карла Францевича покрылось испариной, височные кости еле сдерживали стук молотов парочки беснующихся кузнецов, дыхание участилось настолько, что едва удалось бы проговорить три-четыре словца без потребности набрать в грудь воздух.

Это состояние опасно скоро превратилось в такое, что поименовано новомодным словцом «амок», это тогда … хотя, простите, сейчас не до толкования психиатрических терминов.

Тысячи стосильный пружин подбросили гоф-медика вверх («вверх» - это сказано образно), пошатали его в поисках устойчивости, а не найдя таковой, толкнули изо всех своих пружинных сил к топчану, на коем неподвижно возлежал Ду-Шан.

--Ты что натворил, басурман?! Ты … я только сейчас понял, что я натворил твоей милости! Я же ДРУГА ПРЕДАЛ!!! Ты это понимаешь? Я же им подсказал, где он будет! Они его … ты слышишь? Если ты не … ничего не сделаешь … что ты молчишь, чудовище?!

Последнее словцо породило в голове доктора не только образ отвратительного и безжалостного существа, но и подсказало единственный способ, которым возможно победить это зло. Иными словами, гоф-медик сам себя подбадривал и провоцировал.

--Ты … много, - Карл Францевич на редкость ловко ухватил несчастного за шею и, без труда отыскав кадык, надавил на него перстами, - из-за тебя я предал! – Уже не говорил и не хрипел, а натурально рычал доктор.

--Не будет Кириллы, и тебя не будет!

Ду-шан при освещённости внутри каземата, кою даже стыдно назвать сумраком, приметно посинел лицом, и несколько раз слабо дёрнул головою.

Дальнейшее было неожиданно, и до определённой степени странно.

Медленно, как будто преодолевая острейший приступ лени, длинноимённый чужестранец поднял правицу до плеча Карла Францевича и указующим перстом надавил на висок доктора так, как в обычай давят клопа в дорожных гостиничных номерах.

После чего, не отдаляя перста от головы, Ду-Шан принялся трясти всею кистью, создавая дрожь особой силы в самом персте.

Это действие Ду-Шана поименуем нежданным, а вот то, что случилось с гоф-медиком и станет тем странным, доселе не виданным и не слыханным.

Карл Францевич запрокинул голову, на выдохе прохрипел явственные «ка-ха», и рухнул на колени, поскольку мускулы тела перестали быть мускулами, превратившись в истрёпанные тряпицы.

После он упал … э-э … мягким местом на свои же пятки и продолжал бы складываться и далее, если бы позвоночный столб состоял из тех же мускулов, а не из позвонков.
И с лицом было не всё ладно. Зрачок правого ока уплыл вниз, оставив вместо привычного глаза выпучившейся белок в потемневших прожилках.

Рот отворился в безвольном движении, позволяя струе липкой слюны свободно стекать по губе, и далее по бороде. Из обеих ноздрей стала сочиться влага, смешивающаяся со слюною. Неожиданно резко залился кровью левый глаз. Вот это и была странность, которую мы смело переименуем в страшную картину.

Левою рукою Ду-Шан отбросил со своей шеи пару тряпиц, некогда служивших Карлу Францевичу руками.

--Я знаю, что ты меня слышишь, - конечно же мысленно сказал тот, кто был недавно назван «басурманом». – Я знаю, что тебе сейчас очень больно, но иного способа достучаться до ваших умов у меня уже нет. И не хочу я искать иные способы для ваших бараньих голов, которыми вы только красуетесь, не делая попытки стать настоящей частью природного мира. Этих самых разбойников возможно было не только остановить, но и выдавить из них зло, будь у вас на то желания на кончике мизинца! Но вы рядитесь в дорогие одежды, причисляете себя к избранному сословию и попадаете в такую же земляную яму, в которую попадают низшие по праву рождения. Единственное, чего добились некоторые из вас за всю отведённую вам жизнь на этой планете – это порядочность и изредка интуиция. А на большее вы не способны потому, что, встретив необычного человека, такого, как я, вы только наслаждаетесь его подсказками, и страдаете, когда их вам не дают! Вы не пытаетесь испросить у необычного человека позволения стать его учеником, может быть более способным учеником, чем учитель. Чем же вы на самом деле заняты? Убиваете один иного, чужаков убиваете и своих не жалеете! А ты, что ты делаешь? Позволяешь себе едва ли не утонуть в самолюбовании сделав то, что с лёгкость проделал бы и фонарный столб!

Ду-Шан перестал вибрировать перстом и ладонью. Быстро, словно коснулся кипящей воды, отдёрнул руку от доктора и отёр пот со лба.

Даже не знаю, до какой степени потрясло пережитое Карлом Францевичем состояние полнейшего болезненного паралича, хотя не менее впечатляющим был и способ, коим случилось знакомство с этим телесным кошмаром.

И можете представить, что гоф-медик, написавший и издавший особую книжицу «О способах восстановления подвижности лицевых мимических мускулов, утративших свои функции в следствии травматического воздействия на тройничный нерв», понятия не имел и таких болезненных местах в височной части и, говоря по правде, возвращаясь в первозданное состояние, познаний об этой болевой точке не прибавилось.

--Никогда ничего не делай не подумав, никогда! И никогда не мешай мне делать то, что я считаю на нужное. Если бы мне было нужно, вы все уже дважды были бы схвачены разбойниками, но оба раза вы не попали в их руки! Считаешь, из-за вашей ловкости вы ещё живы?

--Как … дважды?

--Да, вот так! Только Разумник начал понимать, в чём дело, однако не бросается душить меня от радости!

Доктор уже смог подняться на ноги, правда ещё пошатываясь и потряхивая головою, словно это ускоряло выздоровление.

--А как бы ты повёл себя узнав, что навёл разбойничью ватагу на друга?

--Я бы спросил об этом перед тем, как передавать мои слова, а не сейчас.

--Наверное, мне надо извиниться ….

--Если впредь ты станешь только разговаривать, то не извиняйся.

--Ду-Шан, научи меня находить нужные места на теле. Я доктор, но я и представления не имею….

--Не такая уж у тебя баранья голова, Карл Францевич.

--Это лестный комплимент, - улыбаясь, хотя и через силу, сказал гоф-медик.

--Резвиться рано, слушай меня внимательно. Я направил разбойников и Разумника навстречу друг другу, но кое-что спутал в их головах. Твой друг почти без приключений вернулся в дом воина Вальдемара, а разбойники сегодня же рассорятся.

--Почти без приключений, это как?

--Ты помешал мне удержать время. Так понятно?

--Нет!

--Тогда не спрашивай, а наблюдай! Скоро тебя отведут для расспроса, почему ничего не случилось их предсказанного. Ответишь, что они сами виновны в том, что порознь пошли в город, хотя было сказано отправляться обеим сразу. Они изменили сопоставление событий. Пусть сами думают, что это означает.

По внутренним ощущениям уже пришло вечернее время, когда Карла Францевича, едва ли не взашей, вытолкали из камеры на готовящийся аутодафе.

--Я вас всем говорил, что веры моей ему нету, - верещал перебинтованный Захар, - неужто теперь не верите мне? Ну-ко, поспрашайте у него, как тако получилось, что мы, как мышь за дудкой, пошли в пусто место? А случись ….

--Оба?

--Чего?

--Я спрашиваю, вы оба пошли за дудкой?

--Ты иди курям гузно лечи, а не вопросы тута задавай! – Снова затенорил Захар.

--Хорошо, пойду лечить. Только не забывайте, как закончил свои дни провокатор поп Гапон. Его повесили. Не забудешь?

--Влас, ты чего рта не раскроешь? Он меня с попом ….

--Нет, не с попом, а с провокатором сравниваю. Было же сказано встретить Кириллу Антоновича в три часа пополудни, так? Где вы были в это время? И вдвоём ли?

--Не тебе меня вопросьми тыкать, и не тебе слыхать мои ответы!

--Поверьте, мне всё равно, я задал вопрос, который непременно задаст Зинаида. Просто готовься отвечать.

--А мне Зинка не указ, и её вопросы мне до … и она сама до того же места! Ежели бы не рука ….

--О которой я предупреждал!

--Нету тебе веры, боле нету! И вот таково будет моё решение  ….

--Ты охолонь со своими решениями! – Вступил в разговор тюремщик Самсон.

--Нет, Самсон, пусть говорит! Ну, и каково твоё решение? – Вот уж действительно железом по стеклу прозвучал Зинкин голосок из-за спины доктора.

Тишина с бульканьем заполнила комнату, заполнила до краёв, грозя перелиться через край, сделав собравшихся напрочь глухими. Но бабе Полухиной было не до планов той тишины.

--Значит, зверька вы не поймали?

--Про то ты у Власа поспрошай!

--Влас, что скажешь?

--Не знаю, как оно вышло-то. Я ить как думал-то, что сёдни двадцать перво, и пошёл в город … ну, чтоб, значит, что к чему. Взял у Прокопича колымагу, а тут зверёк ко мне садится, вези, мол. Я и повёз.

--Значит, - сотня старых и ржавых рашпилей принялись елозить по стеклу, - он был в твоей колымаге, а сюда ты его не довёз?

--Так на завтра уговор был-то, а я думал ….

--Какой нынче день?

--Ну, это ….

--Число какое нынче?

--Двадцать второе.

--Получается, что не завтра, а сегодня его хватать надо было?

--Выходит, так.

--И?

--Так, ить, думал, что нынче двадцать перво, а оно вишь как ….

--Это вот он всё споганил! – Снова вклинился перебинтованный Захар, тыча пальцем в гоф-медика. – Дай мне его, я ему все даты в раз поправлю!

--Угомонись уже! – В той же тональности прикрикнул Самсон.

--А ты, нахлебник, не встревай, куды не просют!

--Прости, Господи, все мои прегрешения, - смиренно проговорил скороговоркою тюремщик, и треснул по забинтованному уху одноверца.


--Ну, ты, медведь! Ты мне ещё пакостить начни! О, Гос-с-с-поди!!! Ладно, Влас, зачем ты попёрся в город?

А дальше разговор помчался по кругу – думал, что сегодня -  вчера, а не сегодня … чем думал? … ну … зачем? … думал … а нынче, что за день? … сегодня думал, что завтра, но вышло, что вчера, хотя оно и не вчера, а уже завтра, хотя и сегодня … зачем? … думал….

--И что мне с вами делать?

--Пожалуй, я пойду, сегодня у меня для вас нет ничего.

--Завтра … Самсон, слышишь? Завтра его с самого утра сюда, остальных отправишь во двор, чтоб не мешали. А этого, который думал, выпори, чтоб голова ничего не путала!

--Может, обойдётся? Жалко Власа-то, квёлый он на голову.

--Господи, кого ты мне дал в помощники?


                НА СВОБОДЕ.


… снова распахнулась калитка, и из неё, как пыж из охотничьего патрона, выскочил Модест Павлович.

--Кирилла Антонович, вы здесь? Мы всё подворье перевернули, вас разыскивая! Вальдемар даже к Дыне заходил, - штаб-ротмистр усмехнулся, припоминая предбанные события, - а почему вы здесь? Вас … постойте, ведь калитка заперта изнутри! Где вы были? Нам же … а сейчас вы где?

Модест Павлович уж точно не аккуратно, а даже очень чувствительно трижды ткнул выставленным пальцем в плечо друга.

Конечно, поза, в которой находился помещик, мало подходила для скульптора Родена, реши он изваять статую, поименованную «Мыслитель стоя», но, тем не менее, какая-то монументальная задумчивость и мраморное погружение в собственные мысли ясно читалась во всём облике Кириллы Антоновича.

--Да, что ж это такое, а? Нам пора ехать, Кирилла Антонович! Уже все расставлены по своим местам, Зинка прибегал с докладом, что с татарами всё улажено, да … Вальдемар! Подойди сюда, сделай милость!

На ходу застёгивая брючный ремень, в котором искусно притаился  нож, годный для боя и для метания, из калитки вышел прапорщик.

Перво-наперво он быстро, но по-военному цепко поглядел по сторонам, провёл ладошкой по волосам и сказал, ещё раз поворачивая голову в каждую из сторон дороги.

--Что вы тут делаете? Мы вас ищем и, кстати, ни на шаг от плана не отошли. У вас что-то изменилось? Модест, ты зачем меня звал? Помолчать?

--Я сам не пойму, что с ним. Открываю калитку, а он стоит Александрийским маяком.

--Может, я по-нашему? Так сказать, вспомню былое? – Спросил Вальдемар Стефанович, поднимая свой кулак до зоны видимости штаб-ротмистра.

--С ума сошёл? Ты ему зубы повышибаешь!

--Хорошо, предлагаю облегчённый вариант, - прапорщик не изо всей силы (определение разрушительной мощи удара изменено на более щадящую формулировку вместо прежней и привычной «со всей дури», на «не изо всей силы», которая более применима для ЛИЦ высшего сословия) влепил Кирилле Антоновичу пощёчину, качнувшую голову застывшего мыслители, и отправившую господина Кашлю на землю.

Конечно же, я продолжу описание приключений наших героев сразу после короткого анализа. Ни от кого из участников событий, что рассказывали мне о своих похождениях в Симферополе, я так и не узнал ни сущих подробностей, ни толкований этого «околокалиточного инцидента». Либо рассказчики не желали снова переживать те мгновения, либо, что вовсе маловероятно, не знали сокрытых деталей, сведших разом несколько событий.

Мне это показалось странным настолько, что я, опасаясь навлечь на себя их немилость, просил и умолял их припомнить посекундно и поминутно каждый сотворённый ими шаг, каждое деяние и каждое словцо, выпорхнувшее в мир с их уст.
То, что я узнал, позволяет мне со значительной степенью вероятности утверждать, что первый выход мальчишек из калитки, я говорю о Зинке и Матвее, как нельзя точно совпадает с броском тигра … прошу простить мне мою вольность. С броском Карла Францевича на Ду-Шана. А возвращение в себя из несуществующего Роденовского мыслителя в существующего помещика Ляцких случилось тогда, когда несчастный провидец отпустил доктора, и наговорил ему приличествующих данному моменту претензий.
 
Третие событие, а именно приводящая в чувство пощёчина, не принадлежало к таковым, что имеют магическую наполненность, и случилось, лишь, совпав по времени. Хотя не действенным и не чувствительным назвать его не повернётся язык.
На этом анализ закончен, на очереди продолжение повествования.

--Модест Павлович! Вальдемар Стефанович! Вы здесь?! Вы всё время тут … что у меня со щекой? Печёт, как от пощёчины! Значит, вы приметили моё отсутствие?

--Вальдемар, - Обратился штаб-ротмистр к прапорщику, - когда я перестану не что-то, а всё понимать, я испрошу твоего разъяснения.

--Если я буду тем человеком, который будет в состоянии понимать. Кирилла Антонович, а где вы были?

--Отвечу, непременно отвечу! Но, сперва мне нужен ответ от вас.

--Началось, - прошептал Модест Павлович, и обречённо выпустил воздух из груди.

--Какое сегодня число? – Не сводя глаз … нет, совершенно не так! Быстро и не моргая, переводя взгляд с одного офицера на иного, спросил помещик, явно намереваясь раскусить подвох, сокрытый в ожидаемом ответе.

--Ну, полно, Кирилла Антонович, порезвились, и будет! Уже без четверти восемь, нам пора отправляться на вокзал. Или …, - штаб-ротмистр сделал паузу, дождался, когда зрачки помещика перепрыгнут с Вальдемара Стефановича к нему, и продолжил, обращаясь только к зрачкам, - или вы позабыли о ночном плане?

--Я помню всё, что надлежит помнить, тем более, что на вокзале я уже был. Итак, какое нынче число?

--Что вы делали на вокзале?

--Проверял, присматривался, беседовал, откушал окрошки и выспрашивал. Какое сегодня число?
--Господи! – Не удержался прапорщик Лозинец, - двадцать второе! Теперь всё?

--И это замечательно, господа! Вот эту газетку я прикупил сегодня, обращаю ваше внимание на особое словцо – СЕГОДНЯ. И на вокзале!

Сложенной в несколько раз газетой Кирилла Антонович постучал по груди Вальдемара Стефановича.

--Ознакомьтесь!

--Если это ускорит дело, то … смотрите! Ах, мой Бог, Модест Павлович, вы только поглядите на это! Эта газета из минувшего, как она попала к нам в руки? Какая находка! Невероятно, газета от вчерашнего дня и у меня в руках!

--И как прекрасно сохранилась, - вторил штаб-ротмистр, разыгрывая неподдельное удивление, - любой, уверяю вас, любой музей мира ….

--Предлагаю Лувр, -  не унимался прапорщик.

--Согласен! Любой Лувр мира сочтёт за редкую удачу иметь этот экспонат ….

--Экземпляр.

--И его тоже, иметь в своих анналах.

--Подвалах.

--Господа, что происходит?

--Кирилла Антонович, уже без трёх минут восемь утра, сегодня двадцать второе число, и никакого иного числа с утра не было, кроме ….

--Что вы меня все тычите своим «с утра»?

--Вот не стану спрашивать, кто такие «все», Кирилла Антонович, ей-Богу, не стану, но осмелюсь спросить в последний раз   - мы сегодня, с числом дня из пары двоек, едем на вокзал провожать басурманских гостей?

--Кого?

--Чёрт побери, Кирилла Антонович, английцев!

--Модест Павлович, поклянитесь всем, что для вас истинно свято, что сегодня именно двадцать второе.

--Модест, дорогой, давай, не подведи!

--Кирилла Антонович, да чтоб я не вырос! Так пойдёт?

--Послушайте, это будет звучать странно ….

Вот тут штаб-ротмистр начал понимать не что-то такое, или, скажем, какое-то нечто, он, чего уж грех-то таить, просто прочувствовал дыхание настоящих неприятностей, на которые у него было особое чутьё.

--Кирилла Антонович, нам действительно пора. Давайте присядем в экипаж и поедем, а по дороге пусть всё, что угодно звучит странно, загадочно, примитивно и … как угодно. Поехали, а? Вальдемар, помоги!

Прапорщик взял помещика за левый локоток, Модест Павлович за правый и так и пошли через калитку на подворье. К экипажу.

Господин Кашля остался лежать у ворот. О чём он думал своим соломенным умом? Поди, знай ….