de omnibus dubitandum 109. 344

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.344. ЭТО ЛЕТО ПОЛУЧИЛОСЬ ГОРАЗДО ГРУСТНЕЕ ТОГО…

    Наша выдающаяся писательница в ослепительных лиловых воланах, лиловой шляпе и таких же туфельках, норовила набросить зебровый халатик на Викторию, которая отпихивала его с вульгарными замечаниями, перенятыми ею у горничной, но произносимыми таким в точности тоном, чтобы туговатая на ухо мадемуазель Ларивьер не смогла их расслышать.

    Виктория все же осталась полуголой. Ее тугая гладкая кожа отливала цветом густого персикового сиропа с молоком, забавно перекатывался в бледно-зеленом купальном костюме некрупный крупик, солнечный свет ровно ложился на короткую рыжую стрижку и пухловатый торс с едва наметившимися женственными округлостями: пребывавший в хмурости Венков со смешанными чувствами вспомнил, насколько более развитой была ее, не достигшая тогда еще и двенадцати сестра.

    Большую часть дня он без задних ног проспал в своей комнате, томимый длинным, бессвязным, безрадостным сном, повторявшим в виде плоской пародии его «казанованову» ночь с Клэ и их отдающий чем-то зловещим утренний разговор.

    Сейчас, когда я пишу это после столь многих провалов и взлетов времени, мне трудно отделить нашу передаваемую в неизбежно стилизованной форме беседу от гула укоров, пролагающих путь омерзительным изменам, которые томили молодого Петра в том тягостном сне. Или это теперь ему снилось, будто он видел сон?

    Нынешняя, восемнадцатилетняя Клэ обзавелась дразнящей, безнадежной красотой, к тому же еще не очень опрятной: всего двенадцать часов назад, в полутемной кладовке он прошептал ей на ухо загадку: какое слово начинается с «де» и худо-бедно рифмуется с английским названием муравья, живущего на берегу реки в Силезии?

    Клэ щеголяла эксцентричностью манер и нарядов. Загар, обративший Викторию в калифорнийку, ее нимало не волновал, и даже следа его не было видно на бесстыдной белизне длинных конечностей и сухопарых лопаток.

    Он свернул в боковую галерею, ведшую к запущенной части сада, которая исподволь переходила в собственно парк. Погодя он заметил, что Клэ поспешила последовать за ним. Подняв руку, выставив напоказ черную звезду подмышки, она сдернула купальный чепчик и, встряхнув головой, отпустила на волю поток струистых волос.

    Следом за ней семенила Виктория, в цвете. Пожалев босоногих сестер, Венков свернул с гравистой тропы на бархат лужайки. Они настигли его во Втором леске.

    Виктория приостановилась, подбирая сестрин чепчик и темные очки – sunglasses of much-sung lasses, [Солнечные очки многократно воспетых дев (англ.)] не стыдно ли их этак бросать!

    Моя аккуратная малютка Виктория (я никогда не забуду тебя… Позднейшая приписка Клэ) пристроила их на пенек, рядом с пустой пивной бутылкой, и засеменила дальше, но погодя вернулась, чтобы вглядеться в пучок розоватых грибов, вцепившихся в пень. Двойной наплыв, двойная экспозиция.

    – Ты злишься, потому что… – начала Клэ, настигая его (она заготовила фразу насчет того, что ей хочешь, не хочешь, а приходится быть вежливой со своим кузеном, – но он не дал ей договорить).

    – Я не выношу двух вещей, – сказал он, слова вырывались из него, как реактивные снаряды. – Брюнетке, пусть даже неряшливой, следует выбривать срамные части, а уж потом выставлять их напоказ, и, кроме того, девушка из хорошей семьи никогда не позволит первой попавшейся блудливой твари тыкать ей пальцем под ребра, даже если ей пришлось натянуть похожий на тряпку купальный костюм, коротковатый для ее прелестей. Ах! – добавил он, – и какого черта я возвратился в Радоницу!

    – Я обещаю, обещаю стать с этого дня осмотрительней, а паршивого Николя и близко к себе не подпускать, – сказала она, счастливо и сильно кивая в восторге дивного облегчения, причине которого предстояло лишь много позже обратиться для него в пытку.

    – Эй, меня подождите! – завопила Виктория.

    (В пытку, бедная моя любовь! В пытку! Да! Но все это уже ушло на дно, все умерло. Позднейшая приписка Клэ)

    Живописной группой – Аркадия да и только! – они расположились на мураве под огромным плакучим кедром, под восточным ковром, раскинутым спутанными ветвями поверх двух темных и одной огненно-рыжей головки (ковром, который, как и эта книга, держался на подпорках из собственной плоти), – так же он раскидывался надо мной и тобой в темные, теплые ночи нашего безалаберного, счастливого детства.

    Больной воспоминаниями, двадцатидвухлетний Венков откинулся навзничь, сложил под затылком руки и, сощурясь, уставился в ливанскую синеву неба, видневшуюся между гроздий листвы.

    Виктория любовно обозревала его длинные ресницы, бороду и усы под императора  и жалостно – покрытую воспаленными пятнами и редкими волосками нежную кожу между шеей и бородой, там, где бритье доставляло ему больше всего хлопот.

    Клэ, склонив кипсековый профиль и, словно кающаяся Магдалина, свесив вдоль долгой белой руки длинные (под стать плакучим теням) волосы, сидела, рассеянно глядя в желтое устьице сорванного ею восково-белого дремлика. Она ненавидела его, она его обожала. Он был жесток – она беззащитна.

    Никогда не выходившая из роли приставучей, привязчивой егозы Виктория уперлась ладошками в волосатую грудь Петра и пожелала узнать, на что он сердится.

    – На тебя я не сержусь, – в конце концов, ответил он.

    Виктория поцеловала руку Петра и тут же плюхнулась на него.

    – Перестань! – сказал он, но она продолжала ерзать на его голой груди. – От тебя тянет неприятным холодом, дитя.

    – Неправда, я горячая, – возразила она.

    – Холодная, будто две половинки консервированного персика. Сделай милость, слезь.

    – А почему две? Почему?

    – Вот именно, почему? – прорычала, содрогаясь от наслаждения, Клэ и, наклонившись, поцеловала его в губы. Он попытался подняться. Обе девочки уже целовали его попеременно, потом облобызались друг с дружкой, потом опять принялись за него – Клэ в опасном молчании, а Виктория негромко постанывая от удовольствия.

    Писать о таких материях приятного мало, будучи описанными, они выглядят, эстетически говоря, предосудительными, но сейчас, в моих последних потемках (в которых мелкие художественные промахи еще незаметней, чем неуловимые нетопыри в бедной летучими насекомыми оранжевой пустоте), как-то само собой вспоминается, что влажное соучастье Виктории скорей обостряло, чем ослабляло неизменную реакцию Петра на легчайшее прикосновение – действительное или пригрезившееся – первой и единственной из сестер.

    Клэ, промахивая шелковой гривой по его животу и соскам, похоже, наслаждалась, делая все, чтобы ныне мой карандаш рывками подскакивал, а маленькая невинная сестра ее – в том до смешного далеком прошлом – заметила бы и запомнила то, с чем он совладать был не в силах.

    Двадцать щекотливых пальчиков уже запихивали помятый во время потехи цветок под резиновый пояс его черных трусов. Украшение вышло не бог весть какое, а в качестве игры такая затея была и опасна, и неуместна. Он стряхнул с себя милых мучительниц и пошел от них.

    Назавтра с утра моросило, но к полудню разведрилось. Мрачный герр Рак давал Виктории последний урок фортепиано.

    Венков и Клэ, вышедшие на разведку в коридор второго этажа, слышали повторяющиеся раз за разом трели и буханье. Мадемуазель Ларивьер расположилась в саду, Мария Ивановна упорхнула в Манглис, и Петр предложил воспользоваться «звучным отсутствием» Виктории и укрыться в гардеробной наверху.

    В углу стоял первый трехколесный велосипедик Виктории; полка над кретоновым диваном приютила кое-какие из «заветных» сокровищ ее детства, в том числе потрепанную антологию, подаренную Венковым четыре года назад.

    Дверь не запиралась, но ему было невтерпеж, да и музыка, неколебимая как стена, уверенно обещала продлиться еще минут двадцать. Он зарылся губами в затылок Клэ, но она вдруг застыла, подняв предупреждающий палец. С парадной лестницы донеслись мерные тяжелые шаги поднимавшегося человека.

    – Отошли его, – прошептала она.

    – Чорт, – выругался Венков и, приведя в порядок одежду, вышел к лестнице.